Текст книги "Жасминовый дым"

Утром Вера уговаривала его остаться, но Виктор бормотал что-то о возникших неотложных делах. Вадимыч же молча вывел мотоцикл из сарая, завёл его и сел. Ждал, не поворачивая головы, когда Костин погрузит себя с сумкой в люльку.

Две пыльных колеи, виляя, падали под колёса. Вся степная равнина подпрыгивала и кренилась то в одну, то в другую сторону, будто пыталась стряхнуть с себя натужно воющий мотоцикл с двумя молчаливыми седоками.

А ведь они так могут и не доехать. Виктору представилось: вот мотоцикл, взлетев на ухабе, переворачивается (на экране впечатляюще могло бы выйти, если умело снять!) и опускается вверх колёсами в серебристую полынь, распластывая их обоих, с хрустом ломая шейные позвонки, ключицы, руки. Вот они неподвижно лежат в безлюдной степи под огромным, пустынным, равнодушным небом, и коршун кружит над ними, снижается, но тут же взлетает прочь от окроплённой бензиновой вонью земли.

Костин видел близко крупную мосластую руку Вадимыча, сжимавшую руль, она раздражала его. Он чувствовал – нужно бы о чём-нибудь поговорить с егерем, притушить ночную обиду, но мешали шум мотора, невыносимая тряска, бьющий в лицо ветер. Мешала досада на провинциальную наивность егеря.

Петляла меж солончаков дорога, подпрыгивал впереди степной горизонт, и боль в висках мучила Костина. Не помог утренний крепкий чай, и сейчас он, пытаясь заговорить эту боль, твердил себе: «У меня ничего не болит и болеть не может. Я пыль этой степной дороги и не могу остановить мотоцикл, как бы ни цеплялся за его колёса». Но боль не проходила.

Они выехали на шоссе и увидели там, где оно было похоже на кончик клинка, маленький, совсем игрушечный «Икарус». Он медленно приближался, рос, весело посвёркивая издалека, словно из другой жизни, солнцем на лобовом стекле. Егерь поднял руку. Автобус пронёсся мимо, обдав их ароматом дизельного топлива. И остановился. Пока они подходили к нему, его дверь как бы сама по себе распахнулась, блеснув изнутри длинным никелированным поручнем.

– Ну, будь здоров… Если что не так, то… – бормотал Виктор, прощаясь.

Вадимыч кивнул, взглянув на него мельком, впервые за всё утро, и Костин заметил в его лице знакомое уже страдальчески-презрительное выражение.

Дверь закрылась. «Икарус» пошёл, плавно набирая скорость. Сдвинулась и потекла за его стёклами рыжевато-бурая степь, унося на себе две пыльных колеи и бегущий по ним уменьшающийся мотоцикл. Вот он превратился в точку, дрожавшую в степном мареве, и, наконец, растворился в нём. Виктор откинулся в удобно изогнутом кресле, представил московские улицы, переполненные автомобилями, скопления прохожих у светофоров, длинные коленчатые коридоры своего министерства и даже услышал привычный телефонный трезвон, раздражавший его перед командировкой. Сейчас он показался Костину бодряще-весёлым, и он подумал вдруг: надо бы сменить автомобиль. Поднатужиться и купить новенькую «ауди». Все эту марку хвалят.

…В полупустом лифте поднялись на десятый этаж, миновали два поворота в узких коридорах, вошли в тесноватый его кабинет, смотревший своим окном на крыши старой Москвы, за которыми проступали силуэты звонницы и купола бывшего монастыря. Костин с глухим звяком поставил у дверей тяжёлый чемодан.

Вера развязала, наконец, свой платок, обнажив короткую русую стрижку, но пальто снять отказалась. Расстегнув его, села в кресло, насторожённо осматриваясь, словно пугливо притрагивалась взглядом к стеллажам с папками, к экрану включённого ноутбука, к исчёрканной пометками страничке раскрытого ежедневника. Прерывисто вздохнув, стала рассказывать. Говорила без ожесточения, но с упорством человека, знающего истину.

Истина же, по её словам, состояла в том, что стрелял Вадимыч не в человека, а по колёсам автомобиля, за которым гнался на мотоцикле. И если бы мотоцикл не тряхнуло так сильно на ухабе, Вадимыч не промахнулся бы и заряд дроби не угодил бы в заднее стекло удиравшей от него «Нивы».

Случилось же всё это недели через две после отъезда Костина. Как-то утром Вадимыч развозил по заказникам подкормку для фазанов. Заметив в степи пыльный шлейф, присмотрелся: шла «Нива». К дому егеря она не свернула, ныряя в ухабы, исчезла в кустах. Вадимыч поехал следом, увидел: попетляв меж кустов, «Нива» остановилась. Распахнулись дверцы, вывалились приехавшие. Закурили. Было их пятеро.

С Вадимычем они разговаривали, улыбаясь: какая там охота, ни путёвок, ни даже ружей с собой не взяли. Просто свернули с шоссе – хотят гостю из Москвы местную экзотику показать, а то ему не верилось, что здесь река есть. Ну и заодно перекусить. Гость в замшевой кепке, в очках курил, разглядывая Вадимыча. Они и в самом деле взялись стелить на траву жёстко накрахмаленную скатерть, ставить на неё бутылки, разворачивать свёртки с едой. Пригласили Вадимыча, но тот отказался. Уехал.

Дома, ополоснув руки, он уже садился за стол, когда затрещали выстрелы. Выбежал на крыльцо. Пальба неслась из заказника. Ветер был встречный, и приезжие не слышали, как он подъехал. Увидел: цепочкой, с ружьями наперевес, прочёсывают кустарник.

Они стали препираться, советовали не поднимать шума. Гость из центра стоял в стороне, у кучки подстреленных фазанов, – наблюдал с интересом. Вадимыч, склонившись на капот «Нивы», заполнял акт. Приезжие заторопились: связав скатерть с нетронутой едой в узел, кинули в машину.

– Ружья я у вас конфискую, – предупредил егерь.

Переглянулись.

– Остановитесь, – крикнул Вадимыч, когда они захлопывали дверцы.

«Нива» рванула с места, пошла напрямик в степь, но егерь на мотоцикле быстро догнал её. Сорвав на ходу из-за спины ружьё, сделал предупредительный выстрел – в воздух. Они, не останавливаясь, ответили, распахнув дверцу и слегка развернувшись, – дробью по его колёсам.

И тогда он ударил из второго ствола. Метил тоже в колёса, но его подбросило на ухабе, и заряд дроби, шагов с пятнадцати, разнёс заднее стекло машины. Гость в замшевой кепке сидел как раз посередине.

Из чемодана с металлическими уголками Вера вытащила затёртую канцелярскую папку, нашла в кипе бумаг копию приговора. Схема события в нём была вычерчена опытной рукой: факты, логически вытекая один из другого, утверждали: «Подсудимый, превысив служебные полномочия, применил огнестрельное оружие. В результате произведённых выстрелов гражданину Чугрееву А.А. нанесено тяжкое телесное повреждение затылочной части головы, несовместимое с жизнью».

Костину, впервые державшему в руках судебный документ, приговор казался убедительным, но, взглянув на Веру, понял: она ждёт от него возмущения несправедливостью и – немедленной помощи.

– Опытного юриста, конечно, поискать можно, но, поймите, стоит ли? Вадимыч же сам не отрицает: в машину стрелял, значит – виноват.

– Нет, не в машину, – Вера пристукнула кулачком по колену. – Он в колёса стрелял! А тут – ухаб, его подбросило. Он не умышленно, понимаете, нет? Он случайно.

– Но там же почти везде ухабы, и он мог предположить…

Виктор слышал свой чётко-размеренный голос, правильные свои слова, а сам, вспоминая Вадимыча, думал: «Конечно, не мог, был ослеплён преследованием, был вне себя из-за их обмана, иначе бы разве стрелял!»

– А если б они в него попали? – перебила его Вера. – Они в него ведь тоже стреляли.

– Но в приговоре об этом ни слова.

– Да они ж никогда не признаются! И других свидетелей нет! Они обманули всех – вначале его, потом суд…

У неё прерывался голос. Костин потянулся к электрочайнику на приставном столике, плеснул из него в чашку, взглянув мельком в окно: внизу по влажно-блестящей улице густо шли автомобили – рабочий день уже кончился; вот сверкнул лаком, повернув за угол, к подъезду, знакомый «мерседес» с синей мигалкой наверху, автомобиль «хозяина» их ведомства. Видимо, министр тоже уже наработался.

– Ну, и зачем Вадимыч за ними погнался, – сказал Виктор, когда Вера, отпив несколько глотков, казалось, стала успокаиваться. – Подумаешь, пяток фазанов, да и тех браконьеры с собой не взяли.

– Не понимаете, нет? – Вера отставила чашку. – Не из-за фазанов вовсе. Из-за вранья! Довели его! Вы все довели, то один, тог другой в заказник лезли.

– Ну, меня-то он сам повёз, так что уже не все.

– Знаю, как повёз, – Вера сердито сощурилась. – Дразнили кинокамерой. Он с тех пор таких, как вы, сильнее всего запрезирал. Да это из-за вас он человека убил!

– Успокойтесь…

– Из-за вас! Вы теперь должны… Вы обязаны… Он же в тюрьме сидит!.. – голос её сорвался на крик. – Ведь если б вы тогда не приехали….

Если б он тогда не приехал!.. Да, конечно, всё могло быть иначе. Во всяком случае, не перед ним сидела бы эта оглашенная женщина, судя по всему, фанатично любящая своего мужа. Вместо него, Костина, мог приехать другой, пусть без кинокамеры, но такой же. Как ей, не спускающей с него враждебно-пристального взгляда, это объяснить?

– Я найду вам хорошего адвоката, но за исход дела не ручаюсь…

Костин снял трубку внутреннего телефона.

– Хозотдел? Семён Иванович, у нас там в гостинице местечко найдётся? Да-да, гость из глубинки… Из самой дальней… Спасибо, я ваш должник. Кстати, хотел спросить: не подскажете, где могут на моей «ауди» стёкла поменять?.. Хочу тонированные поставить… Поможете? Ну и отлично. Я зайду, договоримся.

До конца дня он успел отправить Веру на служебной разъездной «Волге» в ведомственную гостиницу, созвониться со знакомым адвокатом, спуститься на второй этаж в хозотдел к Семёну Ивановичу, чтобы получить от него необходимые инструкции по поводу тонированных стёкол. И – не опоздать в театр (несмотря на пробки!), где у ярко освещённого подъезда в суматошно-праздничной толпе его ждала жена.

Пьеса была странная, очень модная. Полуголые актёры изображали то ли коммунальную квартиру, то ли психиатрическую лечебницу, дрались и пели, но залу нравилось. Закончилось всё это долгими аплодисментами.

И к дому приехали без проблем, улицы уже были полупустыми. Поужинав, Костин заглянул в комнату сына-пятиклассника, тот как раз выключал свой ноутбук, где у него таился неиссякаемый запас компьютерных игр. Увлечение ими Виктор считал опасным и потому, по возможности, контролировал сына. «Отбой? – кивнул ему Костин. – Всё в порядке?» И отправился укладываться сам.

Он валился с ног – так ему хотелось спать, но заснул не сразу. Вслушивался в неясные, долетавшие из форточки шорохи шагов запоздалых прохожих, и ему, уже засыпающему, казалось: то затихая, то оживая, шелестит за окном тростник. Представлялось, как там, на улице, острые его стебли прорастают сквозь асфальт, тянутся вверх, к восьмому этажу, встают, колеблясь, гигантской шевелящейся массой. Вот они прокалывают бетонные стены, скребутся шершавыми, как наждак, листьями о книжные полки, склоняются над тахтой. А вверху, над путаницей стеблей и листьев, проносятся тёмнокрылые силуэты, и что-то рядом беззвучно вспыхивает и гаснет, и подстреленные птицы с мягким стуком падают на пол. Их становилось всё больше, и вот Виктор, решив встать, спустил на пол ноги, наступил на скользкую тушку, услышав, как в ней что-то хрустнуло, и пошёл к двери, раздвигая тростник, силясь перешагнуть через лежащих сугробом птиц, но это ему не удалось, и он стал медленно падать, ощущая руками, лицом, всем телом их холодные перья.

Очнувшись, он открыл глаза, увидел, как шевелится от слабого сквозняка оконная штора. Осторожно встал, прислушиваясь к ровному дыханию жены – кажется, не разбудил. Вышел на кухню. Был третий час ночи. Виктор курил, вспоминая вчерашнюю встречу с Верой, степную командировку и браконьерскую свою охоту, в которой зачем-то снимал эффектно падавших под выстрелами фазанов… Зачем? Ну, показал однажды свой командировочный фильм приятелям, услышал сдержанную похвалу и последующую реплику: «А вот если б ты в Африке стрельбу по львам снял!..»

Результат же этой его охоты – гнуснее не придумаешь. Манипулируя человеком, довёл его до аффекта. Обманул. И потом об этом обмане его оповестил, оскорбив этим. И он носил в себе то оскорбление, пока другой такой же командированный, вместе со своей лживой компанией, не оскорбил его снова… Да ведь можно считать, Вадимыч стрелял в него, Костина, и только случайно попал в другого!..

Виктор представил себя на заднем сиденье той «Нивы», услышал хлопок выстрела, звон разлетевшихся стёкол… И тут же почувствовал боль в затылке… Нет, всё-таки люди, подобные Вадимычу, очень опасны!.. Поддавшись эмоциям, они способны на всё!.. Экстремизм дремлет в их заскорузлых душах. Достаточно нечаянного толчка, чтобы взрыв разрушительных страстей вырвался наружу.

Вспомнилось Костину, как неуклюже они расстались с Вадимычем на шоссе возле «Икаруса», и его мотоцикл, петляя по степи меж солончаков, мельтешил потом прыгающей точкой в дрожавшем мареве. Виктору представилась вся эта степь, переходящая в холмистую равнину, в ощетиненные лесом сопки, мелькнувшие в иллюминаторе ТУ-134, на котором он возвращался в Москву. На всём том пространстве, медленно сдвигавшемся под самолётным крылом, казалось теперь Костину, мельтешили беспокойными прыгающими точками опасные люди, тучи опасных людей, похожих на Вадимыча. Способных в слепоте безудержного гнева пролить чужую кровь.

Да ведь егерь сам во всём виноват!.. Не стал бы Костин дразнить его кинокамерой, если бы тот не пошёл у Виктора не поводу. И напился Вадимыч потом, потому что хотел этого. И его, Костина, сам своим упрямством спровоцировал на откровенность. А утром, когда неслись по ухабам к «Икарусу», готов был убить, перевернув мотоцикл… И – самому разбиться… Он был в состоянии смертника, для которого важнее жизни его «принцип», его «сверхценная идея»!

Да, именно так, вздохнул с облегчением Костин, дымя у форточки сигаретой «Кэмел». Поведение такого типа людей надо жёстко программировать в масштабах государства. Иначе в непросвещённых слоях населения накопится взрывчатая энергия самоуничтожения. Тем же, кто будет самовольно выламываться из программы, место в тюрьме… Да, только в тюрьме!..

Докурив, он, наконец, совсем успокоился. Вернулся в спальню, лёг. И уже стал засыпать, но в сумеречном его сознании высветилась вдруг картинка: ничем не огороженный дом на пологом спуске; синеющий в камышовой крепи прогал реки; мотоцикл у крыльца; собаки рядом – машут хвостами, и черноголовые мальчишки, две маленьких копии Вадимыча, карабкаются в люльку, а Вера с крыльца что-то говорит им… А что с ними сейчас? С кем они? И как это он, Костин, забыл спросить про них у Веры?.. Их жизнь тоже ведь нужно как-то вмонтировать в ту вообразившуюся Костину жёсткую программу… Но – как?..

Ответа на этот вопрос у него не было, и он, ощущая странную, медленно нараставшую боль в затылке, стал мысленно повторять: «Я спокоен. У меня ничего не болит и болеть не может. Я пыль под колёсами сумасшедшего мотоцикла, несущегося непонятно куда… Всего лишь пыль!..»

Лунный пёс

В ту ночь в совершенно пустом просторном небе висела над городскими крышами яркая луна. Она выжгла, вымела ледяным жёлтым светом потускневшие звёзды с горстками угасших созвездий и весь длинный Млечный Путь с его истаявшей до полной прозрачности волокнистой дымкой. Сучковатые деревья старого парка, насквозь просвеченного луной, отбрасывали на опавшую листву, на асфальтовые аллеи изломанные, будто тушью прорисованные тени, и в их сложной путанице Олег, размашисто шагая, заметил вдруг возле своих ног нечто живое, чёрное. Он непроизвольно дёрнулся, подумав: к ногам льнёт бездомная, странно молчаливая собака – они здесь ближе к зиме сбиваются в стаи. Но это была его собственная подвижная, гибко скользящая по земле тень, укороченная высоко стоявшей луной.

Именно с той ночи, когда Олег, сокращая путь, шёл к Алевтине через залитый луной парк, и стало возникать ощущение, будто у его ног настойчиво крутится приблудный пёс. Он сторожил Олега везде – за углом гастронома, возле газетного киоска, у аптечного крыльца, правда, был разной масти, но смотрел одинаково ожидающе, готовый и к пинку, и к подачке. Случалось, он даже мерещился под раздвижным диваном, недавно купленным Алевтиной, которую Олег обычно навещал в ночь с пятницы на субботу.

Как-то Олег спросил её, не завела ли она щенка – вроде скулит кто-то в комнате, когда они обнимаются, терзая ритмично скрипящий диван, чем сначала рассмешил её, а затем растрогал. Ей показалось, что Олег, наконец, готов узаконить их отношения.

Теперь всякий раз после диванных упражнений (их Олег воспринимал как необходимую для здоровья процедуру ещё и потому, что Аля была медсестрой, часто мерила ему давление и очень тревожилась, когда простывал) она затевала разговор о планах на будущее. Но Олег тему не поддерживал. Он вообще был не слишком разговорчив, так ни разу и не назвал фирму, в которой работал менеджером, а о своём детдомовском детстве и скудной юности старался не вспоминать. И лишь однажды в разговоре с Алевтиной о её бабке, оставившей ей в наследство эту уютную однокомнатную квартирку, как-то случайно, почти механически проговорился, что у него здесь, в Москве, есть сестра.

В эту подробность Аля вцепилась мёртвой хваткой, вымучила из него – то слезами, то лаской – целый пласт его неясного прошлого. Оказывается, первые девять лет он провёл в детдоме, не зная, что у него есть мать. Когда же она обнаружилась, ему объяснили, будто в младенчестве он потерялся, и вот, наконец, мамаша нашла его, а вместе с ней он обрёл и старшую сестру четырнадцати лет. С ними он жил три года в тесной комнатке в многонаселённой коммуналке на Маросейке, пытаясь понять, почему у него и сестры были разные, неведомые им отцы и как он, Олег, очутился в детдоме. И поняв это, вернулся в детдом – сам настоял на этом.

– Но из-за чего? – трясла за плечи, ворошила его рыжеватую шевелюру заплаканная Аля, размазывая маленькими ладошками по щекам свои неукротимые слёзы. – Только из-за тесноты, да?

– Не только.

Он смотрел поверх её головы остекленевшим взглядом в расшторенное окно, в холодную синеву осеннего неба, исчёрканного сетью обнажившихся тополиных ветвей, и рассказывал так, будто диктовал на магнитофон текст милицейского протокола.

– Мать отказалась от меня сразу, как родила. Потом её замучила совесть. Через пять лет, узнав, в каком я детдоме, стала приходить. Четыре года издалека, через забор, смотрела, привыкала, подарки носила, наконец, к себе взяла. А через полгода оказалось – я ей в тягость. И ещё два года мы оба мучились, пока сестра не нашептала мне, почему мать от меня отказалась. После этого я совсем не смог рядом с ней быть.

– Да как она могла от тебя отказаться? – удивлялась Аля, вздёргивая белёсые бровки и кривя маленький рот. – У неё что, родовая горячка была?

Оборвал Олег свои объяснения. Сказал лишь, что с тех пор как вернулся в детдом, всего в своей жизни достиг сам, верит только себе и надеется лишь на себя.

– Неужели и мне не веришь? – лепилась к нему Аля, льнула, обнимая за шею, утыкаясь в неё круглым, обиженно сопящим носом.

Олег и эту тему не поддержал. Он не любил рассуждать попусту, просто прекращал не нужный ему разговор. Знал: Аля, если и надуется, то ненадолго, потому что дорожит им. Куда она без него, маленькая, невзрачная, денется, кому глянется? Да никому. Он убедился в этом в первые же дни знакомства с ней, когда она, пребывая в лихорадочно-приподнятом настроении, выводила его гулять на многолюдную Тверскую, вылавливая взгляды встречных длинноногих девиц. Её высокого спутника рядом с ней, низкорослой, выделяли сразу же, это Алю приятно будоражило. Но и тревожило. Наверное, поэтому в её отношениях с ним, Олегом, постоянно звучала некая слегка приглушённая истерическая нотка.

Оборвав разговор, Олег заторопился.

– Позвонить надо.

Ушёл с мобильником в кухню, плотно закрыв дверь, всегда так делал, когда вёл служебные разговоры. Через минуту вышел хмурый. Оказалось, нужно срочно ехать. Деловая встреча. Да, именно в субботу. Такая работа. Завтра? Тоже дела, поэтому – до следующей пятницы. Конечно, он будет звонить.

В тесном коридоре, надев длинное чёрное пальто (модный силуэт!) и чёрную фуражку с высоким околышем, Олег критически осмотрел себя в зеркале: да, если бы не чересчур длинный нос, тонкая, почти пунктирная линия невидимых губ и узко посаженные серые глаза, временами напоминающие две картечины, был бы при своей роскошной рыжеватой шевелюре, сбегающей из-под фуражки на плечи, красавцем. Но – нет, не суждено. Хотя даже при таких противоречивых, говоря милицейским языком, «внешних данных», женские взгляды задерживаются на его гибкой, спортивно-пружинистой фигуре, просчитывая варианты отношений с ним. Обычно отношения эти были кратковременными – что-то отпугивало его случайных подружек, видимо, его тяжёлая затаённость; одна лишь Аля терпеливо сосуществовала рядом с его неразгаданной тайной, постепенно размывая подступы к ней.

Вздохнув, Олег кинул на плечо ремешок сумки, прихватил с пола приготовленный Алей пакет с мусором. И наклонился к её всё ещё влажной от слёз щеке. Это ритуальное прикосновение нельзя было назвать поцелуем, но Аля была довольна. Год назад он уходил, забывая и про поцелуй и про пакет.

Выпустив его, она услышала в гулком лестничном пролёте, как он поздоровался с пожилой соседкой, гремевшей ключами у почтовых ящиков, и, захлопнув дверь, побежала к окну. Дурашливо накинув на голову тюлевую штору, почти укутавшись в неё, Аля, дождавшись, когда Олег пойдёт мимо, смеясь, махала ему рукой, уверенная: теперь он всю неделю будет помнить её в белом. И, может быть, перед сном, закрыв глаза, вспомнит её улыбку с забавной ямочкой на щеке.