Текст книги "Жасминовый дым"

Охапка черёмухи

…Снова собираюсь в деревню. Укладываю в сумку ноутбук, «Рабочую тетрадь» с деревенскими записями, набор крупных крючков и моток толстой лески – на сомов. Сомы, правда, в это лето ни на одну приманку не идут, но зато – в воображении – я время от времени чувствую в руке звенящую от напряжения леску и вижу всплывающую из зеленоватой мглы тёмно-оливковую морду, маленькие глазки-дробинки и длинные усы хозяина речных глубин. Я тащу его на берег, а он, извиваясь, бьёт длинным хвостом по мелководью, осыпая меня холодными брызгами, разевает широкую пасть, словно улыбается, и, одним резким рывком оборвав леску, уходит к себе обратно, в омут, посмеиваясь в усы над моей наивностью.

Мне зачем-то нужно это воображать, хотя известно: с каждым годом в Клязьме всё меньше крупной рыбы, а сама Клязьма, подмывая берега, осыпая их, мельчает, её легко перейти вброд. Но разве может человек жить только в мире грубой реальности? Может быть, истинная его жизнь, со всеми её драматическими обольщениями и разочарованиями, как раз и протекает в воображении?

Мои размышления на эту тему прервал телефонный звонок. Звонит жена. Из деревни. Всякий раз я удивляюсь этой её особенности – угадывать момент, когда именно нужно звонить, надиктовывая, что с собой нужно взять. И вот – диктует. А в конце разговора сообщает:

– Ещё от мужиков наших к тебе просьба – купить гадательные книги. Какие – не знаю. Они тут повлюблялись в приезжую красотку, к знахарке ходили гадать, к кому её сердце клонится. Но та дорого берёт.

– А книги при чём?

– По ним, считается, угадать можно сразу.

Мы посмеялись, и я стал собираться дальше. Забыв о гадательных книгах. Приняв рассказанное за деревенский анекдот.

И вот – приезжаю, преодолев на рейсовом автобусе сто шестьдесят восемь жарких километров. Радуюсь встрече со своим деревенским жилищем, со старой яблоней и позеленевшим от ряски прудом. А на следующий день выхожу на улицу, к автолавке, и вижу: идёт навстречу Семён Жуйков – в белой рубашке. Да ещё – совершенно трезвый. Редкое зрелище! Он уже отоварился, несёт торчащие из пакета батоны хлеба, а вместо привычной бутыли пива – газированную воду. Да и собутыльников, обычно отслеживающих его передвижения, не видно. Интересуюсь, разглядывая одутловатое, чисто выбритое на этот раз лицо, не случилось ли чего. Уклоняется Семён от прямого ответа: смотрит, щурясь, в небо, сетует на жару. И вдруг спрашивает:

– Книги-то привёз? Мы про них твоей жене говорили.

Объясняю: не успел в книжный зайти, торопился. Пытаюсь выяснить, что за книги и как он собирался ими воспользоваться. Не говорит. Наконец, проборматывает, виляя взглядом:

– Да не для меня они. Для Раиного брата Лёника. Тут у него с одной приезжей целая история. Она во-он в том доме живёт, такая, знаешь, цаца!

И, недоумённо вздохнув, кивнул на пустовавший до нынешней весны дом, стоящий как раз напротив его собственного.

И в этот же день, ближе к вечеру, нас навестил Лёник, частенько помогающий нам по хозяйству. Он, как всегда, крикнул в открытую дверь с крыльца:

– Воды с ключика надо? Давайте вёдра!

Был он в новенькой пёстрой безрукавке, на голове белая бейсболка с длинным козырьком, и весь он какой-то новый, даже, кажется, ростом стал повыше и годами моложе (ему – тридцать восьмой), а вот взгляд беспокойный. У его ног вертелся Черныш, кудрявый пёс в репьях и колтунах, обычно сопровождавший своего хозяина в таких экспедициях. Я вынес Лёнику вёдра, и он тоже, как и Семён, пожаловался на жару, из-за которой, по его мнению, нет клёва – полдня сегодня ходил со спиннингом, одну щучку зацепил, ну, что это за рыбалка?!

– И топор мне приготовь, – сказал, гремя вёдрами, – я Людмиле обещал осинник у пруда проредить.

По поводу осинника жена, когда он ушёл, сказала, что от прореживания надо бы воздержаться: Лёник во взвинченном состоянии, в сердцах снесёт все деревья. Такое с ним бывало: попросишь у дома траву скосить, он смахнёт её вместе с саженцами, только что укоренёнными. Не заметил, скажет. Задумался.

Вернулся Лёник с полными вёдрами, перелил воду в бак, и я повёл его на второй этаж – он там любит рыться в книжных полках, выискивая непрочитанные детективы. А потом мы сидели на террасе, и Лёник, обычно замкнуто-сдержанный, темп разговора – одно слово в минуту, чуравшийся выпивки, как яда, сейчас кивком в сторону бутылки подталкивал меня к следующей рюмке, лихорадочно исповедуясь.

– Ну, люблю я её, понимаешь?.. Я всё у неё по хозяйству делал… Я её половину лета имел… С конца весны… А когда болела, лекарство носил… И тут вдруг говорит: «Я в тебе больше не нуждаюсь». Это как?.. Почему?.. Не объясняет. А я ведь люблю её!

– Забудь. Найди другую.

– Но как же так, она пол-лета спала со мной!.. А другая мне не нужна!

– Значит, будешь куковать в одиночестве.

– Вернётся она ко мне… Должна вернуться… Нет же причины, чтоб не вернуться.

– Может, она другого себе нашла?

– Нет другого. Мне всё видно, я же напротив живу. Семён ей только воду носит, и – всё. Он не врёт, я знаю.

Хаотично жестикулирует, в глазах красные прожилки, нервно чешет взлохмаченную голову, кинув бейсболку на лавку. И ведь не книжный какой-нибудь мальчик, в мире иллюзий пребывающий, крепкий деревенский парень, привычный к тяготам жизни, вроде должен понимать, что такова реальность. Нет, не согласен. Бунтует. Верит в свою химеру… Ему зачем-то нужно в неё верить… Загадка бытия!..

Спрашиваю о книгах. Рассказывает: когда «стал ей не нужен», посоветовали ему добрые люди бабку-знахарку в Цепе-лёво. Мол, приворожит. Сел на велосипед и – к ней. Та – условие: тысячу рублей задаток и тысячу за результат. Для деревни – лихие деньги, его сестра Рая дояркой всего лишь восемь тысяч в месяц зарабатывает. А он сам, помощником егеря в охотхозяйстве, и того меньше.

Первую тысячу он выложил сразу, на все бабкины вопросы ответил, послушал, как она вычитывала какие-то странные слова из одной гадательной книги в тёмной обложке, потом – из другой, чуть поменьше, выпил полрюмки желтоватой настойки (приворотного зелья – так сказала старуха). И – уехал.

Но результата не дождался.

А тем временем выяснилось, что соседка, после того как перестала «нуждаться» в Лёнике, стала обращаться к Семёну Жуйкову, от которого Лёник ничего не скрывал, с просьбой приносить ей воды из ключика. И Семён, горячо сочувствовавший Лёнику, смутился, задумавшись: то ли действие приворотного зелья ошиблось в выборе объекта, то ли его своеобразный мужской образ (общительного пятидесятилетнего мужчины – многим женщинам, по его убеждению, именно такие нравятся) внезапно на соседку подействовал.

Однако дальше вёдер с водой у Семёна с ней дело не пошло, и окончательно запутавшийся Жуйков, который тоже ничего не скрывал от Лёника, предложил немедленно купить такие, как у бабки, гадательные книги на сэкономленную тысячу и с их помощью определить, к кому же на самом деле клонится сердце этой странной женщины.

Тут надо сказать, что Лёник Семёну – шурин, живут под одной крышей в доме-пятистенке, доставшемся Рае и Лёнику от их родителей. Семён здесь когда-то появился примаком, но вскоре это обстоятельство забылось. Под этой же крышей у Семёна с Раей выросли, а потом отселились Надька (работящая девка, но, по мнению отца, беспутная, потому как вышла за беспаспортного узбека, родив от него сына) и толковый паренёк Павлик, недавно отслуживший срочную. По общему мнению, хорошие получились дети, несмотря на пристрастие отца к выпивке.

Лёник же, их дядька, устроить свою отдельную семейную жизнь не удосужился, попадались ему какие-то шалавы без необходимой в супружестве серьёзности. А тут такая возможность замаячила. Ненадолго, правда. Но, может, внезапный, никак не объяснённый отказ соседки всего лишь каприз? Проверяет, долговечны ли его чувства? А общение с Семёном – попытка возбудить у проходящего проверку Лёника ревность?.. Попробуй разгадать тайные замыслы одинокой женщины!..

К тому же и появилась она в деревне как-то странно. Никто её здесь не знал. Приехала на старом жигуле с пожилым человеком за рулём. А до этого приезда он здесь был один, дом осматривал, сказав Жуйкову, что с нынешними его владельцами (внуками умершего деда, живущими во Владимире) договорился снять на лето. Вселившись, соседка ни с кем дружбу не завела, у автолавки только здоровалась, пресекая попытки расспросов ледяным молчанием. Но с Семёном и Лёником отношения возникли. Да такие, что вся деревня теперь гадала, чем всё это может кончиться.

Но как бы ни было, уже сейчас с ними обоими произошли невероятные перемены: Семён Жуйков, надевавший белую рубашку только по праздникам, стал щеголять в ней каждый день, регулярно стирая, на что его жена Рая (ездившая «на комплекс» к своим коровам в чём-нибудь сереньком) смотрела как на приступ сумасшествия.

Деревенскую же общественность более всего поразило другое: Семён вдруг устроился на постоянную работу – на лесо-склад сторожем и прекратил пить, а вот Лёник, обычно воротивший нос только от одного запаха спиртного, стал прикладываться, причём – чем дальше, тем регулярнее.

Он исповедовался мне до глубокой ночи, вспоминая, как водил соседку на Городок, показывал ей с холма вьющуюся внизу серебристую Клязьму, синее Заречье, сверкающие осколки стариц, обрамлённые камышами, как ломал ей ветки цветущей черёмухи – завалил черёмухой весь её дом, как щёлкали, высвистывая свои рулады, соловьи, причём не только поздними сумеречными вечерами, а и солнечным днём, такое у них было настроение.

– Зовут-то её как? – спросил я, спохватившись, что ни разу не слышал имени его возлюбленной.

– Кого? – не понял Лёник.

– Твою зазнобу.

Опустил Лёник взгляд в тарелку с недоеденным огурцом, произнёс тихо, будто боясь спугнуть:

– Лилией.

– Красивое имя. А почему Семён её цацей зовёт?

– Это он от досады. Она в очках ходит. Серьёзная очень.

Я пошёл его провожать. Под крыльцом Лёника ждал Черныш, тут же ткнувшийся ему в ноги. В ночном небе шевелились звёзды, наверное, поэтому казалось, будто небо дышит. Самозабвенно стрекотали кузнечики. Мы шли по белевшей в сумраке улице мимо тёмных спящих домов. Я спрашивал Лёника, что происходит в охотхозяйстве, где он работает с тех пор, как пришёл из армии, сколько стоят теперь охотпутёвки и не повывелась ли здесь дичь. У своей калитки Лёник остановился, махнул рукой в сторону дома напротив: там светилось одно окно.

– Наверное, книжку читает, а детей спать уложила.

– У неё и дети есть?

– Машенька с Петькой. Она их из Владимира, от своих родителей, привезла, когда я стал ей не нужен.

И повернувшись, Лёник ушёл в дом, забыв попрощаться, так был погружён в сумрачные свои думы.

А роковую Лилию я увидел на следующий же день, в пёстрой очереди у автолавки. Среди крупных деревенских женщин в ярких сарафанах и цветных панамках она была такая одна: щупленькая, в больших, в пол-лица очках, чуть-чуть затемнённых, в соломенной шляпке с голубой лентой, в белых шортах и майке, похожая на переодетого в женское подростка. Рядом толклись, видимо, её детки, девочка в коротком платьице и мальчик в джинсовых шортиках с бахромой. Ростом они были почти с маму.

И я понял, почему деревенское общественное мнение воспринимало сердечно-драматическую историю Лёника и примкнувшего к нему Семёна с насмешкой: разве можно всерьёз влюбиться в такую цацу в очках, наверняка не способную ни грядку вскопать, ни печь протопить?..

Однако главное потрясение ждало деревню чуть позже, и случилось оно спустя несколько дней на пляже, именуемом «крутым песком». Здесь от Борка (сосновый лесок, специально посаженный лет пятьдесят назад для укрепления берега) тянется широкий спуск к реке – удобное для летних забав место. Ребятня кувыркается в песке, с победными воплями скатываясь в воду, а их взрослые родственники, чинно окунувшись в студёную Клязьму, берегут себя от солнечных ожогов в прозрачной сосновой тени.

В тот жаркий день на пляже скопилось почти всё летнее население деревни. Клязьма кипела от мельтешения ребячьих тел, глаза уставали следить за ними, к тому же тут, под соснами, разворачивались свои невероятные события. Полуобнажённый народ тут располагался отдельными группами, без конца пил охлаждённую газировку и громко разговаривал.

Первый раз все разговоры смолкли, когда появилась Лилия со своими ребятишками, сопровождаемая Семёном Жуйковым. Он нёс большую спортивную сумку, был выбрит, трезв и в белой рубашке. По-хозяйски споро расстелил покрывало на взгорке, выложил бутыли с водой, какие-то свёртки и сел, не раздеваясь, рядом.

Он заворожённо смотрел, как Лилия освобождает своё маленькое гибкое тело от майки с шортами, раздевает детей и, не снимая очков, идёт к реке. Вот она, худая, тонкая, с двумя полосками-бикини, поёживаясь, входит в воду, медленно в ней движется, словно бы не обращая внимания на своих плывущих рядом ребят. Потом возвращается – без них, но зорко косит в их сторону, готовая сорваться к ним по первому крику, похожая на гимнастку, завершившую свою разминку.

Второй раз тишина под соснами возникла с появлением Лёника. Он был заметно выпившим, в бейсболке, надвинутой на глаза, в потёртых джинсах и мятой безрукавке, шёл опасными зигзагами меж группами сидевших, глядя прямо перед собой. Он подошёл почти вплотную к стоявшей ровным столбиком Лиле, с минуту молча всматривался в неё (а она смотрела мимо него на реку) и, ничего не сказав, пошёл обратно.

Третьего раза не ждали, но он случился. Изумление под соснами было таким, что не все поняли, что именно произошло. Появилась женщина. Её не сразу узнали. В белой короткой юбочке, в полупрозрачной блузке, в разноцветной жилетке со стразами, сверкавшими, как настоящие бриллианты. Взбитая причёска. Лёгкий макияж. Взгляд отчаянно-дерзкий, словно бы говорящий: «Если нас завести, мы тоже всё можем! И думайте, что хотите, мне лично наплевать!»

Это была жена Семёна Жуйкова, доярка Рая, решившая доказать цаце в очках, что деревенские умеют одеваться и держать себя не хуже городских, и совсем не важно, что эти наряды принадлежат не ей, а её дочери. Рая прошла, никого не задев, небрежно кивнула Лиле вместо приветствия и легко, как припорхнувшая бабочка, присела рядом с мужем. И всё это молча, не глядя на него, отлично понимая, что на какое-то время лишила его дара речи.

Семён в самом деле был будто парализован и, наверное, поэтому через несколько минут безропотно поднялся, пошёл вслед за женой прочь из соснового леса, от шумного пляжа и загадочной Лилии, которая так и стояла столбиком, словно её изваяли из мрамора, не способного реагировать на суету инородных существ.

Окончательная же развязка в этой истории случилась неделей позже. Как-то возле автолавки у Лилии, складывавшей покупки в полосатую сумку, запел сотовый; включив его, она замерла на минуту и вдруг отчётливо произнесла: «Я никому ничего не должна!» И, бросив отключённый телефон в сумку, поспешно ушла. «С кем-то чегой-то не поделила», – стали говорить в деревне. А ещё через день возник слушок, перетекавший из дома в дом, будто по соседним деревням, что цепочкой тянутся вдоль левого берега Клязьмы, мотается на чёрном джипе какой-то тип, расспрашивая местных, не снимает ли здесь дачу женщина с двумя детьми.

Он появился ближе к вечеру, когда солнце закатывалось в конце нашей единственной улицы за всхолмленный горизонт, пронизывая слепящими лучами всех идущих и едущих. Шёл народ с пляжа, и водитель джипа, тормозя, спрашивал поверх опущенного стекла про дачницу с двумя детьми. Называл имя и фамилию – Лилия Кузнецова. Встречные в ответ только пожимали плечами и отворачивались – не любят у нас людей, разъезжающих в дорогих автомобилях. Но кто-то – подозревают, что это был сильно выпивший Филимоныч, по прозвищу Филя, – всё же проговорился, подсказав приезжему, как найти Лилин дом. И джип глухо рявкнул, развернулся и рванул на другой конец улицы.

Там между двумя домами – Жуйковским и Лилиным – водитель джипа, затормозив, выразительно хлопнул дверцей. Осмотревшись, вбежал на Лилино крыльцо. Дверь была не заперта. Он вошёл. А через минуту появился в дверном проёме – спиной к улице. Он пятился, крича:

– Ты сошла с ума, у нас же двое детей! Ты, что, собираешься с ними жить здесь одна? В этой халупе?

Сорвав с головы, выбритой до синеватого блеска, кепку с длинным козырьком, он кинул её в захлопнутую дверь, а услышав металлический звяк задвижки, многоэтажно выругался. И – сел на ступеньки крыльца.

Эту душераздирающую сцену Семён и Раиса Жуйковы, прильнувшие к своим окнам, а потом и пришедший из охотхозяйства Лёник пересказывали с красочными, всякий раз новыми подробностями. По их словам, Лилин муж весь вечер ходил вокруг дома, стучал в окна, звал детей.

Уже смеркалось, и, судя по всему, он не собирался снимать свою осаду до утра. Жуйковы, сжалившись, позвали его к себе. Напоили чаем. Даже пытались уложить спать. Но его, крепкого плечистого мужика, колотила дрожь, он без конца кидался от стола к окну, смотрел на улицу, прислушиваясь к её шумам, почему-то решив, что Лиля с детьми ночью может куда-то сбежать. «Так она его достала своим упрямством», – прибавляла Рая с торжествующей усмешкой.

Когда нервный колотун несколько ослабел, Лилин муж рассказал: у него неплохой бизнес, а под Владимиром в дачной местности – свой коттедж с бассейном; на это лето были заранее куплены турпутёвки в Испанию, теперь уже сгоревшие. Но дело не в путёвках: вредная Лиля не может простить ему пустякового увлечения («была там у меня одна секретарша, дура набитая, вздумала права качать, я её уже уволил»). Так вот, Лиля открыто, при своих родителях, поклялась ему за этот «служебный роман» отомстить супружеской изменой («нашла, чем мстить, дура бессовестная, детей бы постеснялась»). И – тайком, когда он на пару дней уехал в командировку, сбежала с ребятами к своим родителям, а потом, видимо, с помощью своего отца, сюда.

Нет, он, Лилин муж, не из тех, кто труса празднует. В милицию заявлять не стал. Правда, с Лилиными родителями круто поговорил, но толку ноль. Ничего от них не добился. Они из тех, старорежимных, которые если уж кого невзлюбят, то навсегда.

Так вот, он, Лилин муж, терпеливо ждал её возвращения. А не дождавшись, стал звонить по сотовому. Она не желала говорить, отключалась. Тогда только он начал её искать. Умные люди подсказали, откуда идёт телефонный сигнал, и он на джипе стал объезжать весь этот район. И вот она нашлась, жёнушка с детками, да только непонятно, как её из той чёртовой избы выковырять. Хоть эм-че-эс вызывай!

Он так и не угомонился – вышёл, сел в джип, подогнав его вплотную к крыльцу Лилиного дома, и, судя по всему, до утра не сомкнул глаз. Сторожил.

А утром Жуйковы, услышав на улице шум, кинулись к окнам. И увидели: с крыльца спускалась Лиля, с полосатой сумкой и в соломенной шляпке, в дверях маячил Лилин муж, сверкавший на утреннем солнце гладко-сизой головой – он выволакивал два вместительных чемодана на колёсиках. А возле джипа стояли невыспавшиеся Лилины дети, терпеливо ожидавшие возвращения в свой коттедж с бассейном.

…Вечером этого же дня у нас на террасе Лёник, сидевший напротив, смотрел на меня изумлённо-вопросительным взглядом, повторяя без конца, как заведённый, одно и то же:

– Значит, она со мной спала, чтоб только мужу отомстить?.. Да?.. Но я ведь её любил!.. А она, значит, мстила?!..

Мотал головой, будто ужаленный этой мыслью.

– Не может быть… Ей со мной было хорошо, она сама говорила… Раз даже заплакала, когда я черёмуху принёс…

Представить волевую Лилю плачущей только потому, что ей принесли охапку черёмухи, мне было трудно. Но ведь душа женщины таит столько тайн. И одна из них может раскрыться именно так: внешняя суровость прячет безудержную сентиментальность, пока её вдруг не разбудит запах черёмухи и мысль о жизни, уходящей без любви. Особенно если хозяином её жизни считает себя хамоватый муж.

– Может, она из-за детей к нему вернулась?..– мучительно искал истину несчастный Лёник. – Но я бы и их любил… Я детей очень люблю… Ради них я готов на всё, веришь?!

– Верю, – отвечал я ему совершенно искренне, потому что знал, как он возился со своими племянниками, когда они были маленькими.

– Я бы другую работу нашёл, чтоб её и детей обеспечить, веришь-нет?

– Верю, – соглашался я, хотя сомневался в том, что он сможет здесь найти себе такую работу.

Скулил на крыльце соскучившийся по хозяину Черныш, и Лёник, опомнившись, наконец, пристукнул кулаком по столу.

– Ладно. Хватит. Пропади оно пропадом, это лето!

Мы вышли на крыльцо. Сумерки заволакивали двор. В блёклом небе пробивались первые звёзды. Я проводил Лёника до ворот, и он, уже выйдя за калитку, повернулся ко мне.

– Не может быть, чтобы она не любила меня. Когда мы с ней были на Городке, знаешь, что она мне сказала?

– Что?

– Сказала: «Здесь так красиво, что я хотела бы жить в этих местах всегда». Жить здесь, значит – со мной… Всегда!.. Понимаешь-нет?

– Понимаю.

Я не стал его разубеждать ни в чём. Да разве можно быть в чём-то окончательно уверенным, когда душа человеческая рвётся на части от разнородных желаний, конфликтуя с житейской расчётливостью и усмиряя самоё себя ради мечты, которая однажды может обернуться химерой?.. И можно ли изобрести универсальный способ защиты от такого рода душевных потрясений?..

Перед тем как войти в дом, я постоял на крыльце. Звёзды наливались живым пульсирующим светом. Звенели кузнечики. Где-то в осиннике тонко вскрикивала ночная птица – каждую ночь она оглашала деревню своими жалобами, и никто не знал, какая она и как её зовут.