Текст книги "Жасминовый дым"

Странное происходит с Мироновым. Вдруг отзывают его с Дона, направляют на Западный фронт – бездействующий. Зачем? И назначает его Председатель Реввоенсовета Лев Троцкий не кем-нибудь – командующим Брест-Литовской армией. Почётная ссылка?

Ещё не взят Новочеркасск, а Троцкий торопится доложить Москве о победе на Дону, о том, как укрепляется в станицах советская власть. Как? Арестами тех, кто, поверив воззваниям Миронова, сложил оружие. Конфискацией их земли. Расселением на этой земле крестьян, привезённых из Центральной России. Запретом казацких ярмарок. Запретом самих слов «станица» и «казак». И даже – запретом лампасов на шароварах. Всё казацкое решено было вытравить из обихода, а тех, кто не согласится, депортировать в центральные губернии. Рассеять как пыль!

Такова была установка так называемого Донбюро, руководящего органа, возглавляемого большевиком С.Сырцовым, убеждённым в том, что любой казак, даже бросивший воевать, в душе своей враг советской власти. А с врагом нечего миндальничать. Любое попустительство – преступно.

Знал, конечно, Лев Давыдович, зачем загонял импульсивного Миронова в белорусские леса – чтоб не мешал перекраивать казачью жизнь на большевистский манер. Точно рассчитал. Томился Миронов в Минске, а затем в Орше и Смоленске, не зная донских новостей, тосковал по оставленной Наде.

…Штаб армии переходит в Орщу, – записывал он в дневнике. – Досадно, ведь теперь Наде сложнее ехать сюда… Сегодня видел её во сне при скверных обстоятельствах. Как бы что не случилось?

…Как мне стало легко, когда сказал я себе и всему свету: «Надя моя жена!» Как я рад, что она не будет чувствовать себя одинокою в минуты, когда должна будет стать матерью нашего ребёнка…

…И как теперь досадно, обидно, что у меня нет карточки Нади!

…Сижу, подшиваю бумаги, а мысль бродит с Надею… Неожиданно вспомнил ночное нападение на хутор Роговской, когда она… шла через хутор… и уже свистели пули, трещали пулемёты…

…Вот письмо её: «Как мне тяжело без тебя! – пишет Надя. – Если можно, возьми меня к себе…» Мысль, останови свой полет и жди Надю!.. Милый сад – сказка!.. Садовник, присыпь дорожки песком, убери случайный сор, освежи цветы, поправь гряды. Идёт она – идёт милая, родная, единственная, Госпожа и хозяйка твоя!

Она ехала к нему в Смоленск повидаться – в переполненных поездах, в давке и ругани. Ехала долго, мучительно, с изматывающими остановками. На одной станции вышла на перрон, увидела чей-то встречный поезд из нескольких вагонов. Спросила: чей? А ей: «Да командарма Миронова». Кинулась туда – он! Глаза блестят, походка упругая. Ахнул: «Наденька, ты?!»

Да-да, вызвали в Москву, объяснил он. Новое назначение. Да ты-то как здесь? Что на Дону?

Ах, Филипп Кузьмич, скверно на Дону, шёпотом рассказывала ему Надя. Пока тебя держали в белорусских лесах, взбунтовались казаки, Деникин как с цепи сорвался – одну станицу за другой берёт. Конница Мамонтова у него впереди – нет ей удержу. Видно, Филипп Кузьмич, снова ты большевикам нужен.

Такой была эта нечаянная встреча, такую узнал Миронов правду о Доне. Но – не всю правду.

В уголовном деле подшит документ потрясающей силы – свидетельство очевидца, бывшего члена Казачьего Отдела ВЦИК М. Данилова.

Мне пришлось пережить тяжелое время в Донской области во время моей работы в Морозовском районе, – пишет, он. – Население переживало невероятный кошмарно кровавый период… истребления казачества. Это была «резолюция» членов ревкома станицы Морозовской под председательством некоего Богославского и членов ревкома Трунина, Капустина, Толмачева, Лысенко и других…

Прерву на минуту: М. Данилов не уточняет, на какой основе появилась «резолюция». А ведь вначале пришло из Москвы циркулярное письмо – секретная директива, подписанная Свердловым, о массовом терроре против казаков. Предписывалось истреблять поголовно всех богатых казаков только за то, что они богаты.

Предписывалось убивать и богатых и бедных, когда-либо имевших отношение к белой армии, хоть и сложили они давно свое оружие. Предписывалось рубить всех под корень, несмотря на то, что они, устав воевать, добровольно, желая мира, полками и сотнями сдавались в плен. Ибо, по мнению творцов директивы, не сейчас, так потом поднимутся казаки против большевиков. Так лучше покончить с ними сейчас.

…Способ проведения «резолюции» в жизнь был таков, – продолжает М. Данилов. – Члены ревкома собирались по вечерам на квартиру Богославского и с залитыми до очертенения вином глазами (не правлю стиль, рука не поднимается. – И.Г.) приходили в полные агонии, творили невероятные оргии, а по окончании их приводили из местной тюрьмы казаков и занимались практикой на них, как обучению: стрельбе в этих казаков, рубка шашкой, колка кинжалом и т. д. Впоследствии на квартире Богославского в сарае было зарыто 67 трупов… И вот после этого кошмарного происшествия, когда по суду тех типов расстреляли, то пришлось при всех затруднениях поднимать дух масс… на сторону революции.

Подымали «дух масс» известным способом – выдавали морозовскую историю за «частный случай». Но случаи множились. Бессудные убийства, массовые реквизиции скота и зерна прокатывались по станицам. А в Москве готовилось решение о депортации казачества вглубь России.

Да можно ли было в здравом уме и твёрдой памяти вести на Дону политику огня и меча, рассчитывая на покорность людей, воинственный дух которых был главной чертой их характера? Как могла быть принята подписанная Свердловым – сколь дикая, столь и абсурдная – директива? Да нет, никакого абсурда. Все логично – с точки зрения большевиков, насаждавших свои идеи силой. Вот и руководитель Донбюро Сырцов объяснил потом начавшиеся восстания казаков отнюдь не преступным воплощением в жизнь Московской директивы, а тем, что воплощалась она с недостаточным применением военной силы.

А начались на Дону восстания со станицы Вёшенской. С той самой, где несколько месяцев назад белоказаки, разоружив своих офицеров, перешли на сторону красных и даже послали в Москву Ленину приветственную телеграмму. Теперь-то они поняли, что поторопились. И снова взялись за оружие, чтобы прогнать – на этот раз – ревкомовцев. За Вёшенской поднялись и другие станицы. Результат: войска Деникина пошли в наступление.

…Штаб панически бежал, – вспоминает те дни всё тот же М. Данилов. – Запас хлеба 7 вагонов остался не вывезен в пользу Деникина… Оставлено два эшелона по 50 вагонов с беженцами… Мне пришлось видеть страсти – мучения больных и раненых красноармейцев… 40 вагонов брошены на берегу Дона: раненые ползали по краю железной дороги и по берегу Дона. Были страшные крики, просящие о помощи, но помощи не было, и страдавшие посылали проклятия по сердцу Советской власти.

Так и написано:…По сердцу Советской власти. Какую же боль, какую ненависть вкладывали эти обманутые, погибающие люди в свои проклятия?!

Миронова ждала в Москве встреча с Лениным и Калининым, но он не знал, какую ему готовили роль. Вспоминал письмо Нади: Милый Филипп!.. Будь терпелив… Твой час пробьет… Скоро на Дону создастся такое положение, когда для его спасения понадобишься только ты… Ибо население верит тебе. Говорил ей теперь: «Пророчица ты моя». Пребывал же в лихорадочном возбуждении, когда ненависть к головотяпам, испоганившим, по его мнению, политику соввласти на Дону, сменялась жаждой немедленного действия. Буря трепала сад в мятежной его душе, срывала листья, клонила ветви. Не было тишины. Не было нежности. Недолго пробыла с ним тогда Надя – уехала.

Тоска, страшная, мучительная тоска съедает меня, – пишет он в дневнике. – Сердце изныло. Нет секунды, чтобы мыслъ не летела к Наденьке, не искала её, не хотела ея близости… Уехала Надя!.. – Внутреннее моё состояние было таково: я не то что тяготился Надею, нет, я любил её, но заслоняли всё переживания за успех революции: я стал раздражителен без всякого с ея стороны повода, а она покорно и кротко переносила. Это меня ещё более злило. Мерещилось ея равнодушие…

И – продолжает:

Но уже через несколько дней я почувствовал не просто пустоту одиночества, а нечто большее – утрату самого дорогого. Того, что не сумел оценить. Дни шли, тоска росла. Сердце болит как-то особенно, будто его кто-то всё время сжимает. Не зная, куда писать на Дон, я, чтобы иметь хоть какое-то духовное общение с Надею, написал ея отцу – о том, где Надя… Намекнул ему, что они, ея родители, должны её простить «при всех обстоятельствах», ибо мы живём в дни, когда все ценности переоцениваются…

И – другая запись:

Но вот и ея милые письма!.. Узел разрублен. Колебаний больше нет. Послал ей телеграмму и вслед – два письма. Написал, что больше никогда с ней не расстанусь… Так будет!..

И – последняя в этом дневнике запись после, видимо, долгой паузы в переписке:

…Невыразимая тоска!.. Где же она, родная, естъ?.. Что-то назойливо шепчет – ея уж нет в живых. М.б. поэтому всё постыло… Руки опускаются, воля слабеет страшно. И только она одна способна поднять мой дух. Только она заставит его снова парить высоко, гордо, дерзко. Нет ея – нет сил бороться! – Неужели Нади нет в живых?.. Боже, не делай так… Прочь, дикая мысль! Не хочу слушать злого шёпота, не хочу, ибо борьба ещё не кончена.

Надя приехала к нему. Потом жила с ним в Саранске, куда его направили формировать новый корпус. Вспоминала: те дни были в их жизни самыми счастливыми. За ними, после них началось то, что могло показаться дьявольским наваждением.

Но дьявол здесь был ни при чём. Именно там, в Саранске, Миронов узнал всю правду о «большевизации» Дона. О расстрелах доверчивых белоказаков, сложивших оружие после его, мироновских, воззваний. О комиссарских грабежах, именуемых реквизициями. Об обезлюдевших станицах и сожженных хуторах.

Что должен был почувствовать казак Миронов, не сдержавший однажды слёз всего лишь из-за порубленного своего сада, после ТАКИХ вестей?

Тогда, 8 июля 1919 года, не знал он ещё всего. Шёл с женой в Кремль, надеясь – Ленин скажет. Забота Миронова была – спасти революцию. Спасти Дон от Деникина, а казаков – от разорения. Объяснить Ленину – нет, не враги они советской власти. Сбивают казаков с панталыку дурные люди, сталкивают лбами с пришлым крестьянством.

Запомнилось Наде: солнечным было утро. Шли они в Кремль от Белорусского вокзала по Тверской пешком. Рано приехали, а назначено было в девять. Липы цвели. Сладок был аромат их и густ. Так и осталось на всю жизнь: цветение лип – тревожно-счастливое ожидание. Ждала она больших перемен в судьбе мужа. Полного, наконец, ему доверия от правительства. Никто же лучше, чем её Филипп, не знает казаков, никто не умеет с ними так говорить. Одно имя его принесёт на Дон мир, восстановит справедливость.

А нужно-то всего-навсего, думал Миронов, устранить ревкомы.

Сами должны казаки и крестьяне выбрать себе власть – из своих. Чтоб представлены были в тех выборных органах все слои населения – иначе не будет мира. Да неужто Ленин может быть против – он же всем сердцем за народ, за его счастье, революцию ради того затеял.

Сладок аромат лип, но ещё слаще грёзы. До чего ж это очень человеческое свойство – самообманываться! Жить миражом – жертвенно, со страстью и верой. Но придёт ведь после-обманное похмелье. Будет кровоточить душа. В зеркало невозможно взглянуть, с самим собой взглядом встретиться – стыдно, муторно. Невыносимо!.. На позднее прозрение, на пытку жестокой правдой обречены они, мученики самообмана… Но это всё потом – потом, а сейчас – сладок аромат лип, хоть и есть в нем привкус горечи. Ох, сладок.

Получили пропуск. Прошли в Боровицкие ворота. Надя бывала здесь гимназисткой. Вот здание бывшего Сената, здесь теперь Совнарком. Длинный коридор. Дверь приемной. Казалось ей, должна там быть мягкая мебель, ковры, но стояли вдоль стен простые стулья, блестел голый паркет, да на подоконнике одиноко торчал горшок с цветком – кажется, с альпийской фиалкой, так ей запомнилось, – так и в воспоминаниях написала. Молодая женщина стучала на машинке – секретарь Ленина. Очень приветлива. Улыбалась, когда просила подождать. Ушла, но тут же вернулась, пригласила Миронова. Надя увидела в растворённую дверь невысокого человека – как он здоровался, вглядываясь в лицо её мужа, как приглашал сесть, сделав рукой мягкий округлый жест. Этот жест показался ей таким простым и сердечным, что тревога её как-то сразу прошла. Она подумала: этому человеку Миронов со своим беспокойным характером может довериться. Этот человек во всём разберётся, всё поймет. И немедленно исправит то, что случилось на Дону.

Не знала Надежда Миронова, что попытка исправить случившееся уже была: санкционировавшую террор директиву, подписанную Свердловым, отменили через два месяца, но большевики из Донбюро во главе с Сырцовым не торопились сообщать об её отмене в ревкомы. Мало того – продолжали требовать новых смертей: за каждого погибшего красноармейца, по их указанию, необходимо было расстрелять сто пленных казаков. Сто, и ни одним человеком меньше!

Не знала Миронова, что невысокий лысый человек, округлым жестом пригласивший к столу её мужа, в нужный момент ловко отмежевался от той кровавой директивы, сославшись, будто полагался на Свердлова, который сплошь и рядом единолично выносил решения. Вождь мирового пролетариата казался ей образцом нравственной чистоты, не способным, разумеется, на политические увёртки. А уж о том, что общечеловеческой нравственности он противопоставил свою, «классовую», она и помыслить не могла. Это потом в школах громадной страны семь десятилетий учителя заученно вдалбливали ученикам его новаторскую идею, будто нравственно лишь то, что на пользу пролетариату (не уточняя, разумеется, что на самом деле речь идет о пользе тех, кто манипулирует пролетариатом).

Не знала Миронова и о том, что главный большевик уже нашёл удобный способ покритиковать перегибы в «расказачивании» – надиктовал длинную телеграмму, осуждающую упразднение слов «казак» и «станица», запрет на ношение лампасов и вообще ломку «бытовых мелочей», «раздражающих население». О комиссарских грабежах и массовых бессудных расстрелах вождь упоминать не стал. Зачем вспоминать «частные случаи», придавая им тем самым какое-то значение? Что же касается восстаний в Вёшенской и других станицах, то большевистская трактовка была такой: их спровоцировали не ревкомы, а вражеские лазутчики да антисоветски настроенные казаки.

Нет, не знала Надежда Миронова (как и её Филипп), что невысокий лысый человек, сплотивший вокруг себя таких же одержимых, фанатически упрямых единоверцев, относился к категории тех склонных к самообману людей, которые никогда не становились мучениками своих ошибок – даже в момент их признания. Люди этого типа всегда были замечательными мастерами их преуменьшения. Или – такого казуистического их объяснения, что степень личной вины каждого из его окружения падала до нуля. Они органически не способны были переживать чувство вины. Нечем было. Ведь предназначенное для этого тонкое устройство в душе, называемое совестью, они упразднили. Как, впрочем, и саму душу.

Встреча Миронова с Лениным и в самом деле прошла в духе простоты и сердечности. Филипп Кузьмич был покорен приветливостью вождя, тем, как он быстро подхватывал и развивал его мысль, как соглашался с его утверждениями. Правда, соглашаясь, вождь так растолковывал его, мироновскую, позицию, что получалось: да, есть плохие ревкомы, а среди большевиков скрытые враги, да, архиважно тщательнее подбирать кадры, которые не искажали бы политику Центра. И тут уж подхватывал Миронов – с жаром говорил о лжекоммунистах, творящих на местах произвол… Сошлись на одном: срочно создать новый боевой корпус. Назвать его Донским. И бросить против Деникина, который добирается уже до Царицына и Воронежа. Формировать корпус – из донских беженцев – решено в Саранске. Миронову была обещана Лениным, а также участвовавшими в беседе Калининым и Макаровым, членом Казачьего отдела ВЦИК, всяческая помощь. С этим окрылённый Миронов и вышел в приёмную, где ждала его Надя.

А в тот момент пока он, разгорячённый встречей, покидал Кремль, рассказывая на ходу жене о своих впечатлениях, в кабинете вождя была произнесена запечатленная потом Макаровым в своих воспоминаниях фраза: «Такие люди нам нужны», – деловито сказал Владимир Ильич о Миронове. И будучи не только главным теоретиком большевизма, но ещё и его великим практиком, добавил: «Необходимо умело их использовать». На что всесоюзный староста, в общем, соглашаясь с вождём, обратил внимание на чрезмерно пылкую мироновскую критику так называемых лжекоммунистов. Ведь от критики отдельных коммунистов легко перейти к критике всей партии в целом, тонко заметил Михаил Иванович Калинин.

Пророческим его опасениям суждено было сбыться довольно быстро. В двенадцатитомном уголовном деле подшита одна из многочисленных копий письма Миронова к главному большевику, в котором Миронов называет безумием деятельность коммунистов, руководимых Лениным. Датировано письмо концом июля. Что же произошло менее чем за один месяц?

Счастливыми называет саранские дни Надежда Миронова. Жили в командирском вагоне. Ходили вечерами на луг. Филипп Кузьмич вспоминал детство, Первую мировую. Мечтал – а как после Гражданской? Представлялось ему – все учатся. Надю в университет прочил. Жизнь рисовалась тихой, как летний вечер. Вон ласточки чертят в небе – хорошо! Вот такая – просторная – будет жизнь.

Но – не ладилось что-то с корпусом. Не посвящал её Филипп в подробности, да всё у него на лице написано. Опять не доверяла ему Москва. Притормаживала формирование. Сомнения были – а не повернёт ли Миронов свою конницу с Дона на Москву, увидев, что там натворили большевики? И ведь прислали к нему в Саранск крепких политотдельцев, рассчитывая на их агитаторские способности. Ерунда получилась. Возненавидел их Миронов люто, ибо оказались они бывшими ревкомовцами, изводившими под корень казацкую жизнь на Хопре. Они-то, видимо, и сигнализировали Москве о неустойчивых настроениях командира.

Не в них только дело было. Прибывали в корпус беженцы с Дона, из разных мест, но рассказывали не о зверствах деникинцев – о другом. О том, как комиссар Горохов средь бела дня застрелил пожилого казака лишь за то, что прикурить не дал. Как на майдане собрали безоружных вроде бы на митинг и, окружив, изрубили шашками насмерть, ни много ни мало – 400 человек. Между тем в станицах, на сходах, новую лучезарную жизнь обещали – в коммуне, где всё общее и всё поровну. А сами тащили из куреней чужие сундуки с добром, да друг перед другом похвалялись – кто уволок больше. И с Урала вести шли – одна страшнее другой: там казаки сами сжигали свои хутора, чтоб не достались коммунистам, уходили в степь, дрались до последнего вздоха, ибо смерть была лучше, чем рабство «в коммунии». Добила же Филиппа Миронова газетная статья, где некий автор «А.В», осуждая казацкие волнения, критикует некоторых большевиков за «НЕ ВСЕГДА ТАКТИЧНЫЕ ДЕЙСТВИЯ». Каким надо быть лгуном, равнодушным к гибнущему народу, чтобы ТАК написать!.. Но ведь и в других статьях – ни слова правды. Значит, не нужна она большевикам?

И Миронов садится писать эту правду Ленину. Напористо, пылко, сумбурно он описывает ужасы расказачивания. Приводит факты. Называет фамилии. Проклинает себя за то, что содействовал укреплению власти коммунистов, которыми Ленин руководит. Пишет о том, что народ устал бродить «в коммунистических сумерках». В письме этом всё – гнев, мольба, предупреждение, угроза. Это была попытка убедить главного большевика России, что не прав он, ведя войну с собственным народом за гегемонию одной своей партии. Наивная попытка втолковать, что политическое состояние страны требует созыва народного представительства, а не одного партийного… Как же плохо Миронов знал вождя мирового пролетариата, не раз обзывавшего подобную позицию презрительным словечком – «Учредиловщина!..» Да для того ли большевики разогнали в январе восемнадцатого депутатов Учредительного собрания, чтобы, пролив моря крови, снова его собрать? Но Миронов надеется – тот простой, сердечный человек, с которым он так долго и складно в Кремле беседовал, услышит его: Почти двухгодовой опыт народных страданий, – словно кричит Миронов Ленину в письме, – должен бы уже убедить коммунистов, что отрицание личности и человека есть безумие…

Если бы знал казак Миронов, что этому безумию суждено было длиться больше семидесяти лет…

Не получил он ответа на своё письмо, формирование же корпуса совсем приостановилось. A с Дона продолжали идти плохие вести: Деникин решительно двигался к центральным губерниям России.

То, что затем произошло в Саранске, жена Миронова уже не видела – была в Нижнем Новгороде, у сестры, в ожидании родов. Она поняла: случилось что-то немыслимое, когда к ним в дом пришли из местного ЧКа. Арестованы были все – Надя, её сестра, муж сестры. Взяты папки с бумагами, оставленными Мироновым. Сестру с мужем отпустили на следующий же день, а её, допросив, повели беременную через весь город (с «воронками» тогда была напряжёнка) в тюрьму. Душная камера, низкие нары и – неизвестность. Шли дни, недели, перевалило за месяц, пока, наконец, не узнала, что Миронов – преступник, а она заложница по делу мужа. Такое ввели тогда наказание борцы за революционную справедливость.

«Преступление» Миронова было безрассудно-нелепым; его не раз описывали, и я напомню лишь основные события. Доведённый до отчаяния вестями с Дона и молчанием Москвы, он 24 августа 1919 года поднимает свой, так и не сформированный до конца корпус, чтобы идти на два фронта – «против Деникина» и «против коммунистов». Делает это не тайком, нет. Объявляет на митинге. Выпускает приказ-воззвание. Говорит по прямому проводу со штабом Южфронта, объясняя: не может больше бездействовать. Штаб объявляет его вне закона, что означает – Миронова могут расстрелять на месте задержания. И всё-таки он выходит из Саранска.

Потом он расскажет суду: не он владел обстоятельствами, а они им. Его цель? Прийти на Дон и, разбив Деникина, избавить затем казацкие станицы от «комиссародержавия». То, что с ним было, сейчас бы назвали состоянием аффекта. Эмоциональное потрясение тем, что творилось на Дону, оказалось сильнее рассудка. Его рывок из Саранска был обречён. Малочисленный корпус, блокированный красноармейскими частями, сложил оружие.

Но почему Миронова, опасного своей популярностью, не прикончили на месте? Кому нужен был суд в Балашове, к тому же совсем в «буржуазных» традициях – с адвокатом, с судебными отчётами в прессе? А Председателю Реввоенсовета Льву Троцкому зачем-то даже понадобилось публиковать до суда обличительную статью о Миронове. И тот же Троцкий затем отправляет в Балашов несколько шифрованных телеграмм.

Вот что следует из их текста: суд над Мироновым «должен иметь большое воспитательное значение для казачества». Он поможет в «ликвидации Донской учредиловщины и эсеровщины». Но это не всё. Льва Давыдовича очень беспокоила «медленность» наступления на Дон, и у него возникла замечательная идея: приговорить Миронова с единомышленниками к высшей мере, продержать в ожидании казни сутки, затем помиловать и заслать в тыл белой армии с заданием – поднять восстание. Словом, как сказал бы Ильич, умело использовать. На полную катушку. До упора.

Подсудимые – а их было несколько сот – конечно же, ни о чем не догадывались. В двенадцатитомном деле подшит протокол судебного заседания. Из него ясно: Миронов, как человек военный, понимает: неподчинение штабу – преступление. Признаёт вину. Но во всём остальном твердит своё: коммунисты ведут политику истребления казачества. Факты? Вот они. Чем подтверждаются? Где документы? Слухами пользуетесь? Частное выдаёте за общее? Да, были нарушения законности, виновные расстреляны. Ошибочная же директива давно отменена, и сам Председатель Реввоенсовета Лев Троцкий опубликовал статью об изменении политики на Дону. Вы же, Миронов, своим выходом из Саранска, дезорганизуя наш тыл, объективно помогаете Деникину. Такая была логика. И суров был приговор: Миронова и ещё девять человек командного состава – расстрелять. Обвинитель требовал также расстрелять и рядовых – каждого десятого, но им определили тюремное заключение. Через двадцать четыре часа приговор должен был быть приведён в исполнение.

Оставалась ночь. Приговорённые провели её в общей камере – писали на стенах последние слова, пели казачьи песни; один из них, храбрясь, пустился в пляс – притопывал, приседал, а глаза будто стеклянные. Потом упал.

Миронов писал письма. Первой своей семье: «…Благословляю вас всех на трудную жизнь». Наде: «…Нигде ради памяти обо мне не входи в защиту меня, ибо это принесёт только вред».

И – далее: «Люблю тебя бесконечно. Умираю с чувством исполненного долга. Делу социальной революции не изменил…» А в конце вдруг – строки: «Да здравствует коммуния и коммунисты, но не такие, что разливают желчь по народному телу, а коммуния и коммунисты, к которым, как к источнику в пустыне, будут тянуться уставшие народы».

Измученный сомнениями, поколебленный – а может, и правда, не везде велось расказачивание? – он нашёл для себя точку опоры: во всём виноваты плохие коммунисты. Но ведь наверняка же есть, должны быть и – хорошие. А наутро им объявили о помиловании.

Миронов был доставлен в Москву, к Дзержинскому. О чём с ним говорил железный Феликс? Как объяснял «текущий момент»? Известно лишь, что отправлять Мронова в тыл белой армии не стали, возможно, по причине его чрезмерной эмоциональности и неумения притворяться. Но зато его ввели в состав Донисполкома – на должность заведующего земельным отделом. И – разрешили вступить в партию. Пусть, мол, изнутри ведёт борьбу за чистоту партийных рядов.

…Сегодня отдаю в печать моё воззвание, – сообщает Миронов уже освобождённой из тюрьмы Наде в Нижний Новгород. – С большими потугами написал… Нет той свободы души… А ты знаешь меня, мою душу!.. О, как тяжело ей теперь. Сегодня у меня был человек из стана Деникина, рассказал о громадной моей популярности среди тамошнего казачества… Слёзы сейчас душат меня – за мой бедный казачий люд. Никто не понял его сердцем. И одни, обманув, льют его кровь, а другие – приказали было совсем уничтожить…

И вот тут у него вырвалось:

…Если б не ты, моя Надя, я отрёкся бы жить.