Текст книги "Жасминовый дым"

Был ли Миронов сломлен? Или наоборот – обнадёжен? Поверил, прощённый кремлёвской номенклатурой, что теперь, отказавшись от репрессивной политики на Дону, большевики подобреют к народу? Как бы там ни было – жизнь продолжалась.

….Мы пережили солнечную весну нашей любви, – это ещё одно из писем Нади в уголовном деле Миронова. – Теперь с появлением маленькой Наташи у нас начинается лето.

И в этом же томе, рядом с газетой «В пути» за 13 октября 1920 года со статьёй Троцкого «Главный враг – буржуазная Франция» и стихами Демьяна Бедного о Врангеле, ещё письмо:

…Как сердце рвётся к тебе! Чувствую, что у тебя сейчас очень серьёзно, а потому волнуюсь бесконечно… Наточка очень плоха. Сегодня воспользовалась твоими лошадьми и отправила маму с Натальей к доктору… А молоко всё дороже – стакан 40—45 рублей… Будь непоколебим во всех ударах судьбы. Думаю и молюсь за тебя!..

А удары судьбы близились. Хотя угадать их в дыму победоносных сражений, кажется, было невозможно: назначенный командармом Второй конной (большевики всё-таки не оставили надежды его «использовать»), Миронов брошен на Врангеля, бьёт его конницу. Свидетелем его побед оказывается сам Калинин, приехавший на Южфронт.

Именно там употребил Миронов свой знаменитый приём: его конная лава, накатываясь на такую же белоказачью, вдруг растеклась на два рукава, а из-за катившего за ней облака пыли обнаружились две сотни тачанок, тут же развернувшихся. И белоказаки, уже не способные остановиться, полетели навстречу бьющему с тачанок пулемётному свинцу, устилая собой полынную степь… Мелькала ли у Миронова мысль, что эта хорошо продуманная им операция была продолжением безумия, о котором он писал Ленину в июле девятнадцатого? Ведь уничтожали друг друга русские люди, совсем недавно жившие в одних и тех же станицах.

Победы Миронова обеспечили перелом в борьбе с Врангелем. Награждённый именным оружием, орденом и золотыми часами, прославленный на митингах и в газетах, Миронов получает новое назначение – становится Главным инспектором кавалерии. Ему открыт путь в номенклатуру Москвы. Там, у истоков большевистской политики он теперь, как ему кажется, сможет постоять за интересы казачества. В специальном поезде из двух вагонов, встречаемый с почестями на всех крупных станциях, он едет в Москву. С ним ординарцы, жена Надя (дочь они потеряли – не выжила…). От положенного ему конвоя в 150 человек отказался, хотя время было тревожное – на Дону опять неспокойно. По дороге решает заехать в Усть-Медведицкую. Что он увидел там?

В деле есть две записки: «Уважаемый Филипп Кузьмич! Очень даже желательно знать от Вас, будет ли Вами проведён митинг, ибо настроение публики жаждущее видеть и слышать Вас…. 10.02. 21 года». И – другая: «Прошение тов. Миронову. Просим обыскать 2 склада в Глушковском доме и в остроге, так как там преют гуси и мясо, а нынешней ночью хотят вывезти в яр…» Не сразу понял: чьи гуси и мясо? Местное начальство припрятало, да съесть не успело – всё сгнило? И такое – в момент, когда люди мрут от голода?

Он был ошеломлён – к нему кидались, как к спасителю. Он увидел – мало что изменилось. Да, прекратились расстрелы, но продотряды выгребают у людей всё, даже – семенное зерно. Специальные заградотряды вылавливают тех, кто пытается обменять одежду на хлеб, причем и то, и другое конфискуют. Такой обмен, оказывается, приравнен к спекуляции. Торговля же запрещена вообще.

Бредовый сон? Всеобщее умопомешательство? Большевики назовут это политикой военного коммунизма. Доведя страну до окончательной разрухи, лобастый кремлевский мечтатель, чей гений прославляли в нашей стране все семьдесят лет, пытался осчастливить людей отменой товарно-денежных отношений. Результат – крестьянские восстания. Незадолго до приезда Миронова там, в Усть-Медведицком округе, такое восстание поднял его бывший однополчанин, красный казак Вакулин. Он был уверен в поддержке Миронова, обещал, что вот он-то, командарм, проведёт чистку местной бюрократии, из-за которой, по его мнению, народ стал так жить.

Есть в деле и паническая телеграмма местного начальства Миронову – просьба отмежеваться от Вакулина. Есть и тезисы, заготовленные Мироновым перед митингом. Там строчка: «Чистка нужна…Но какая? И – как?.. Не путём восстания…» На митинге он осудил Вакулина. Хватит кровопролитий. Хватит смертей. Земляки выбирают Миронова делегатом на местную партконференцию. Там он повергает местную партверхушку в шок требованием: прекратить насильственную продразвёрстку. Разрешить торговлю. Значит, он против директив Центра?.. И в этот момент в местном ЧеКа оказывается донос платного агента: Миронов готовит восстание!.. Создал специальную ячейку из пяти человек… Сам агент Алексей Скобиненко, житель станицы Распопинской, даже стал членом этой пятёрки – чай с ними пил.

Действительно, началось всё за чаем. Были у Миронова гости, засиделись до ночи. О чем могли говорить? Конечно, о голоде, о произволе местных властей. Спрашивали Миронова – что дальше? Ты ж теперь – высоко, возле самого Ленина. Доносчик назвал разговор «заседанием». Вот его полуграмотное донесение, исполненное карандашом, без знаков препинания и заглавных букв. Цитирую без поправок, лишь с моими отточиями в сокращённых местах:

….заседание было с придисловием Миронова открыть в 7-часов 40 минут, – сообщает Скобиненко,– указывал как выбирают хлеб из донских казачих областей Кубани Дона… Казачество уничтожают не путём войны, а путём голода такая коммуна есть коммуна мертвецов… у нас не народ правит а пятёрка которая состоит из ленина троцкого сталина и двух других… работает без всякого контроля…. Предлагает лозунг народовластие но отнюд не отходит на первых порах от советов и в будущем хоть будет учредительное собрание или собор земской… и все остальные высказавшие приходили к полному согласию организовать ячейку авантюристов…выборным в председатели оказался я (то есть сам доносчик! – И.Г.) и открываю прения…. о связи шифром… условные переговорные знаки 2-8 3-9….после этого даёт нам печати… бумаги штук 20 сургучевых….расходимся.

Итак, слово найдено – «авантюристы». Хотя ни об организации волнений, ни тем более о восстании речь не шла. Ячейка понадобилась Миронову для информации. Он всерьёз намеревался там, в Москве, бороться с местными злоупотреблениями, опираясь на сообщённые шифром факты. И только в перспективе рассчитывал на постепенное перерождение Советов в выборные органы народовластия. Нет, не мог казак Миронов отказаться от идеи Учредительного собрания. В нём он видел спасение России – от безумия Гражданской войны, от «комиссарского рабства».

Доносу дан был немедленный ход. Местная партверхушка, изрядно напуганная критикой Миронова, собралась на экстренное заседание. Неизвестно, сносились ли они с Москвой?.. Очень может быть… А там, в кремлёвских кабинетах, и без того наэлектризованных сообщениями о возникающих повсюду крестьянских бунтах, дали «добро» на арест беспокойного командарма. Мол-де везите в Москву – тут разберёмся.

В уголовном деле сохранился ордер Дончека на арест Миронова – на 13 февраля 1921 года: «Поручается тов. Шпанскому произвести арест Миронова, проживающего в доме номер 12». То был дом его друга в слободе Михайловской, где он остановился с Надей. Из окна Надя увидела множество вооружённых людей и грузовик. Это случилось в полночь.

Арест удался только с третьего захода. В отчёте об этом сказано: Миронов, увидев ворвавшихся в комнату людей в кожанках, сел в плетёное кресло, сложив руки на груди, и те, потоптавшись, ретировались на улицу. Там, возле грузовика, они получили вздрючку от начальства, предпочитавшего руководить арестом издалека, и снова вошли. Был предъявлен вот этот, подшитый сейчас в дело, ордер. Миронов его проигнорировал, снова выгнав суетившихся вокруг людей. Но отступить невозможно – утром весть об осаде дома, где был Миронов, могла поднять всех его земляков на ноги… И толпа людей в кожанках снова ввалилась к нему в комнату, на этот раз – с обнажённым оружием.

Миронова с женой вывели к грузовику. Надя помнит: все вокруг них говорили приглушёнными голосами, будто воровское дело делали. Боялись шума. Грузовик привёз их на станцию. Мироновых отвели в спецвагон и заперли в купе с опущенными шторами. Весь вагон буквально набит был охраной – такую оказали честь бывшему командарму. Ехали долго. Филипп Кузьмич сказал Наде, жалея её: не повезло тебе со мной – второй раз из-за меня под арестом. Был подавлен – не так собирался въехать в столицу. Молча лежал на полке. Потом стал напевать. Надя знала за ним эту привычку – тихо петь казацкие песни, когда совсем невмоготу. Она помнила их и стала подпевать. И видела: он оживал. Он надеялся: там, в Москве, разберутся. Разобрались же полтора года назад в Балашове.

Шёл дождь со снегом, когда их привезли в Москву. Опять грузовик. Тёмные улицы, Лубянская площадь. В подвалах ВЧК, в разных камерах Мироновы пробыли несколько дней. Наде запомнился пронзительный звук электропилы – в одном из внутренних дворов Лубянки пилили дрова. Потом, где бы она ни была, стоило ей услышать этот звук, он переносил её в душную подвальную камеру с сидящими на нарах женщинами. А как-то вечером Мироновых с другими арестованными вывели на улицу. Их повели пешком под усиленным конвоем в Бутырскую тюрьму. Мироновы шли рядом. Надежда запомнила: Филипп Кузьмич был как всегда подтянут и строен. Шёл легко, шутил. Вот, говорил, опять мокрый снег – хорошая примета. Ему как-то везло в боевых операциях при такой погоде. Верил: повезёт и сейчас. Распутают чекисты клубок наветов. Скорее всего, сам Дзержинский будет говорить с ним. Да и Калинин, видевший его боевой триумф, наверняка уже звонит на Лубянку – беспокоится.

Но шли в Бутырке дни, кончился февраль, на исходе был март, а Миронова не приглашали ни к Дзержинскому, ни к Калинину. Да, конечно, он понимал: в стране опять чрезвычайная обстановка. Крестьянские волнения, Кронштадтский мятеж, 10-й съезд партии, где Ленин объявил о введении НЭПа, – не до него, Миронова. Но ведь всё то, о чем говорилось на съезде (Миронов следил за ним по газетам), это же его, мироновские, требования к усть-медведицким партократам: отмена продразвёрстки, разрешение на торговлю!.. И Миронов пишет письмо Калинину, Ленину и Троцкому. Письмо о своей правоте, которую подтвердила жизнь. Снимает с него копии. Одну из них – в тюремном дворе во время прогулки – передаёт Наде.

Вот это письмо – в деле. Каллиграфический почерк. Аккуратные поправки. Подробный рассказ: как он оказался вначале в Устъ-Медведице, а потом в тюрьме. Да, он пытался из пришедших к нему гостей создать ячейку единомышленников. Чтоб информировали о местном произволе, об искажении политики Центра. То, что она искажается, что некоторые ошибки её ещё более усугубляются злонамеренными исполнителями, – у него нет сомнений. Ведь он, Миронов, встретился там с бывшим белогвардейцем (сам когда-то брал его в плен), который успел выдвинуться в председатели станичного исполкома!.. А сколько было ему, Миронову, жалоб, просьб!.. Сколько там, по станицам и хуторам, голодных смертей… Видя во всём этом, как он пишет, горючий материал для восстания, Миронов всем обещал помощь, как только доберётся до Москвы… И вот – добрался… Виноватым же считает себя только в одном: как член партии не должен был создавать ячейку вне партии. Вот в чём его ошибка – в нарушении партдисциплины.

Ах, Филипп Кузьмич, лихой гражданин-казак, мучился я, читая красиво выписанные, будто нарисованные, строчки его письма, о каком нарушении речь, когда бесконтрольно правившая «пятерка» во главе с вождём мирового пролетариата каждый Божий день умывала Россию кровью. И – не каялась. Да не в том ли твоя ошибка, что был ты с ними, политическими пройдохами и фанатиками-палачами, простодушно искренним?! Не в том ли скорбь, что воинскую доблесть свою, обманувшись, отдал делу ещё более жестокого, чем раньше, закабаления людей?!

Что они помнят, камни Бутырской тюрьмы?.. Как в марте двадцать первого, в гулком внутреннем дворе шли зэки по кругу, и женщина в старой шинели с криком кинулась в мужской ряд – к усатому человеку; оттаскивали её охранники, угрожая стрельбой, матерясь; смотрели зэки, замедлив шаг, зная, что это жена бывшего командарма бросилась к мужу с какой-то своей тоской; ну да тут у каждого своя тоска – не удивишь; Мироновым же, может, даже повезло – хоть так, на прогулке, урвав секунду, могут слово сказать друг другу.

К их встречам в тюремном дворе стали привыкать. Охранники потом уже будто и не замечали, как зэки, идя по кругу, перестраиваются, и Миронов оказывается позади всех, недалеко от жены – словом перекинуться можно. Жена уже не бросалась к нему, как это однажды было, – держала себя в руках. А тогда… Тогда она, пройдя накануне медосмотр, узнала: снова беременна. В камере на шестьдесят человек, где всё про всех знали, она, упав на нары, лежала не двигаясь, не отвечая на расспросы.

Невыносимо было думать, а думалось: злой рок заставляет её вынашивать своих детей в тюрьмах. Ведь первого ребёнка – погибшую потом Наталью – она носила в себе, когда была арестована в Нижнем Новгороде… И вот – снова, теперь в Бутырке… Расплата за грех «незаконной» любви? А сколько ещё придётся ей пробыть здесь? И вдруг снова ребёнок родится ослабленным? Неужели так и не сможет воплотить необыкновенную свою любовь в новую человеческую жизнь?.. Без этого любая любовь неполна, а такая, как у неё с Филиппом, тем более… И она впала в отчаяние. Когда же вдруг увидела его на прогулке, кинулась через весь двор, вцепилась намертво. Её уже отрывали от него, когда она успела сказать, что снова беременна. А он успел крикнуть: Сохрани ребенка!.. Ты должна!.. Да-да, конечно. Должна. Но как?

Миронов написал тюремному начальству, просил облегчить участь жены, – это заявление сохранилось в деле. Ответа не последовало. Соседки по камере оказались гуманнее: те, кто получал передачи, стали её подкармливать. Но страшнее полуголодного существования в каменных стенах тюрьмы была неизвестность: что ждёт её мужа? Кому помешал он на этот раз?.. На прогулках ему не всегда удавалось сказать, как идёт следствие. Да и не каждый день выводили их в одно время. Правда, помогала тюремная почта.

Как-то ей передали записку – она потом хранилась в бумагах Надежды Мироновой семьдесят лет:

18.3. Тюрьма. Славная, родная моя жёнушка, – писал Миронов, – я только вернулся с утренней прогулки, надежды на которую не оправдались: я не дождался тебя!.. Я знаю, что я тебя увижу на послеобеденной прогулке, а нет – вечером, но сердце не хочет мириться даже с этими близкими возможностями… Нет ему покоя – плачет оно, болит!.. Хочу верить, что инстинкт любви, которым богато ко мне твоё сердце, чувствует стоны мои. О, Надя, Надя, как хорошо, когда любишь в женщине, помимо женщины, ещё и человека!.. Не хочу больше говорить ни о чём… Целую всю… Твой Филипп.

А следствие явно буксовало. Вёл его комиссар особых поручений при президиуме ДонЧеКа Иоффе. Он смог достаточно грамотно пересказать донос провокатора Скабиненко. Остальные участники чаепития у Миронова категорически отрицали даже попытку какой-либо подрывной работы. Наконец, делом заинтересовался сам Дзержинский. Известно, что по его распоряжению других мироновских «заговорщиков», содержавшихся почему-то во Владимирской тюрьме, доставили в Москву. Последовали очные ставки – с тем же результатом. Единственный, кто продолжал стоять на своём, был Скабиненко, разумеется, неарестованный. Он был малограмотен и недалёк. И, как потом выяснилось, – нечист на руку. Но «кристально честный» большевик Дзержинский поверил именно ему. С Мироновым же главный чекист встретиться не пожелал. Бывшему командарму даже не было предъявлено обвинения, в деле сохранился лишь так называемый «Заключительный акт».

Нет в деле и какого-либо документа, решающего судьбу Миронова. Не нашли его и в Президиуме ВЧК. Нет даже обычной справки, подтверждающей смерть Миронова. Есть лишь косвенное свидетельство его гибели: сыну Миронова от первого брака Артёму Филипповичу, хлопотавшему много лет спустя о реабилитации отца, один из прокурорских работников рассказал, будто видел в каком-то секретном архиве справку – «о снятии белья с трупа Миронова». Сейчас просто жутко представить: на бельё понадобилась справка, на бывшую человеческую жизнь – нет! Но и этой справки найти нигде не удалось. Даже в Бутырке. Оказалось: старый архив этой тюрьмы уничтожен в 1953 году.

Откуда же легенда, что Миронов убит в Бутырке?.. Надежда Миронова оставила в воспоминаниях запись:

30 или 31 марта мы встретились с ним, не предполагая, что – последний раз. Ф.К. передал мне копию уже отправленного письма на имя Калинина, Ленина и Троцкого. Помню, он попросил, чтобы 2 апреля я пришла обязательно на прогулку, к этому времени он должен был получить ответ…

И далее:

…Помню, что был Ф.К. бледен, на лице – отпечаток решимости… Сказал: «Я верю – Ленин и Калинин меня поймут». Было пасмурно и тепло и даже там, в каменном мешке, чувствовалось приближение весны… Я заплакала… Он – мне: «Не плачь. Скоро выйдем на свободу. 2-го увидимся». Прогулка кончилась… Я ждала 2 числа с нетерпением. Приберегла для Ф.К. кусочек хлеба с салом, которым меня угостила соседка по камере. Приближался час выхода. Мне стало тревожно, как никогда. Но вдруг объявили – прогулки не будет… Я почувствовала себя плохо. Легла на нары, завернувшись с головой в одеяло…

А на другой день, вспоминает Миронова, прогулка была – в обычное время. Но Филиппа Кузьмича среди мужчин не оказалось.

Она пыталась хоть что-то узнать о нём, но его сокамерники сказали, что их перевели в другое помещение без Миронова. А спустя ещё несколько дней там же, в каменном дворе, проходивший мимо неё мужчина тихо и быстро сказал ей, что её муж застрелен.

…Я не помню лица этого человека, – пишет Миронова. – Я не успела в него всмотреться, ошеломлённая… В камере я не плакала. Стала как каменная, ко всему безразличная. Потом все уже знали и спрашивали меня – правда ли? Я не помню, что отвечала.

…Так что же помнят они, эти массивные стены и замковые башни Бутырки?.. Как выведен был 2 апреля 1921 года будто бы на прогулку бывший командарм Миронов, ждавший в этот день ответа от кремлёвских властителей, а дождавшийся пулю в сердце; как упал он на стёртые множеством ног камни, и в гаснущем его сознании навсегда осталось милое лицо Нади, с которой ТАМ, за пределами земной жизни – он знал это – непременно встретится, чтоб не расставаться уже никогда.

Кто убил Миронова? Кто именно, осуществляя советское телефонное право, распорядился спустить курок? Троцкий? Дзержинский? Ленин? Или кто-то другой из «пятёрки», творившей расправу в разорённой, заражённой насилием стране? Да кто бы из них ни распорядился, они наверняка, следуя принципу «коллегиальных решений», перемолвились вначале об этом. В спешке, на ходу. Или – телефонным звонком. А может, и записками. Возможно, они всплывут однажды со дна партийных архивов, самых засекреченных в мире, когда их рассекретят, чтобы, наконец, предать суду истории все преступления большевиков. Ведь всплыла же известная теперь записка Ильича, в которой вождь, очень любивший, как утверждают его современники, детей и кошек, настаивал на физическом истреблении духовенства, мешавшего ему внедрять в массовое сознание «классовую мораль».

Миронов был «использован» большевиками – он разгромил Врангеля, и теперь был не нужен. Более того – опасен. Его «неискоренимое либеральничанье», как сказал бы Ильич, мягко картавя, сочувствие «кулацким элементам», импульсивность в сочетании с популярностью среди трудно усмиряемых казаков угрожали большевикам новыми, непредсказуемыми неприятностями. Подтверждение тому – его попытка создать ячейку в Усть-Медведице, неизжитая склонность к «учредиловке» и явно оппозиционное отношение к правящей «пятёрке», о чём сообщил агент. Устроить второй «Балашовский процесс» – с речами адвоката, с публикациями в прессе? Но эффект может быть обратный, ибо неизбежно придётся сказать об «издержках» только что отменённого военного коммунизма. Открытый суд над Мироновым в той ситуации, как бы ни был отрежиссирован, мог обернуться судом над преступлениями большевистского режима. И вожди этого режима решили убрать Миронова «по-тихому». Ведь их «классовая мораль», по сути своей ничем не отличавшаяся от бандитской, исходила не из общечеловеческих, нравственных постулатов, а из примитивной целесообразности. Им сейчас было выгодно тихое исчезновение Миронова, и оно случилось. Потом это станет делом обычным: борясь друг с другом за власть, большевики начнут и «по-тихому», и «по-громкому», то есть с показательными судами-спектаклями, убирать, точнеее – убивать друг друга.

Иначе быть не могло. Большевистская логика октябрьского путча, в основе которой были насилие и зависть, обман и стравливание народа, это логика самоубийц. Библейская заповедь «не убий!», попранная в безумии всенародного самообмана, обернулась апокалипсисом Гражданской войны, длившимся в советской империи все семьдесят лет. Ведь все эти годы большевистская власть с кем-нибудь боролась. Образ врага был условием её существования. В этой борьбе палачи и жертвы менялись местами, и никто не ушёл от возмездия, приняв насильственную смерть, физическую или духовную. Или заплатил за рабское, скотское существование «сном разума», отказом от собственномыслия.

Тогда, в Бутырке, после известия о гибели мужа, Надежда Миронова ждала, что её выпустят. Но о ней будто забыли. Её не вызывали на допросы, а только переводили из одной камеры в другую. И она стала думать: а вдруг ей сказали неправду и Миронов жив? Может, его перевели в другую тюрьму. Или – увезли в другой город. И в конце концов, после долгого разбирательства, его оправдают, и они встретятся. Но шли месяцы, наступила осень, а в её жизни ничего не менялось.

Однажды её опять повели в другую камеру – по железной винтовой лестнице вверх, в башню. Камера была полукруглой и тесной, на три человека, зарешёченное окошко маленькое, холод жуткий, и вот там, почувствовав внутри себя движение, она поняла: надо действовать. Как? Стала советоваться. Eй подсказали: напиши заявление о том, что хочешь дать новые показания. Она колебалась. В этой уловке ей чудилось нехорошее – оттенок предательства. Её убеждали: можешь ничего не говорить, но они увидят, в каком ты положении. И в конце концов она решилась.

Заявление подействовало. Её привели в комнату, заполненную какими-то людьми; там стоял гул голосов, и она не сразу поняла, что это следователи говорят с заключёнными. К ней подошёл человек средних лет, с удивлением уставился на её живот, кивнул – говорите. Она спросила, что с Мироновым. Следователь сказал, что вопросы здесь задаёт только он, и снова кивнул: говорите. Помнит, что говорила сумбурно – о невиновности Миронова, о его фронтовом героизме, о своей беременности и снова о муже. Волновалась очень. Но следователь продолжал слушать, ни о чем не спрашивая и ничего не записывая. Так же молча, ничего не сказав, ушёл. Её отвели по железной лестнице в башню, и тюремная жизнь её шла по-прежнему ещё почти месяц. Главная пытка – не голод, не сырость тесной камеры, а – неизвестность будущего. Она впадала то в отчаянье, то в апатию. Временами думала – лучше умереть. Но в ней уже давала о себе знать другая жизнь, которую она должна была сохранить. И она терпела.

Разговор со следователем всё-таки не прошёл даром. В конце сентября её вызвали, велев собрать вещи. Вывели за ворота. Конвоир был молчалив, как и следователь, – не отвечал ни на один вопрос. Они шли по улицам Москвы, и она чувствовала на себе взгляды прохожих. Она была в поношенном платье, в прохудившихся башмаках, с узелком и подушкой-думкой, где спрятаны были куски переписанного ею письма Миронова в Кремль. Само письмо сохранить не удалось – отобрала надзирательница. Шла осторожно, тяжело, путь оказался неблизким – с Лесной на Солянку. Дом, куда сдал её конвоир, оказался «Домом матери и ребёнка».

Там у неё родился мальчик. Она назвала его Вадимом.

Жить было не на что, и она решила пойти к Калинину. Она всё ещё надеялась: вдруг Миронов жив, неужели Калинин не скажет? Возле его приёмной, на углу Моховой и Воздвиженки, задолго до открытия собиралась толпа. Надежда не слишком верила, что ей удастся попасть внутрь, но очередь двигалась на удивление быстро. Она увидела человека с бородкой, в очках, он выслушивал каждого стоя, быстро отвечал, куда нужно обратиться, и передавал заявления стоявшим рядом помощникам.

Она назвалась. Калинин посмотрел на неё сквозь очки и велел пройти в приёмную. С ней он говорил в кабинете, после приёма, был явно уставшим, и ей, как она вспоминает, стало «неудобно отнимать у него время». Он «молча и сдержанно выслушал». Затем, «встав из-за стола и сунув руки в карманы, с глубокой задумчивостью на поднятом вверх лице, прошёлся по комнате». Она опять так волновалась, что не помнит, о чем говорила. Помнит лишь: Калинин поразил её «чуткостью и вниманием», хотя о судьбе её мужа, с которым виделся на Южном фронте, не сказал, как и тюремный следователь, ни слова. Но узнав, что у неё с ребёнком нет средств на жизнь, немедленно помог: вызвав секретаря, велел написать «отношение» на биржу труда. Благодаря этой бумаге она сумела поступить на работу «вне очереди».

Ее сын Вадим прожил пять лет. Он был слабым и впечатлительным мальчиком, в три года заболел астмой, а через два – умер. В её записях остались строчки:

… Я много искала путей, как узнать точнее про судьбу Филиппа Кузьмича, но каждый, к кому я обращалась, боялись произносить его имя вслух.