Текст книги "Собачья площадка"

Глава 40

Иванов рвал и метал. Он был не просто вне себя. Чуть не приключилась истерика.

Когда Зверь разжал челюсти и палевый глухо стукнул головой об асфальт, дамочка зашлась в истеричном визге. Иванов перепугался, как бы с ней не сделалась падучая. Это когда падают кое-как, неумело, не как в кино красиво.

Но хозяйка обиженной эрдельки не упала. Разом перейдя на шепот, вцепилась наманикюренными ногтями в отвороты куртки Николая.

– Что вы наделали? Что же вы наделали? Что же вы наделали, наконец?

– Что? Что я наделал? – не понимал Иванов и краем глаза увидел, как Зверь подобрался для прыжка подставил под него свою спину и отчаянно заорал: – Нельзя, Зверь, нельзя! Фу!

Как уж собака в воздухе изменила траекторию полета, загадка, но факт остается фактом – коричневая девяностокилограммовая туша пронеслась в нескольких сантиметрах от лиц сцепившейся пары, обдав их при этом горячим запахом псины. Только тогда дамочка, похоже, осознала в первом приближении, что сию минуту могла бы превратиться в то, во что трансформировался палевый – в труп. Ноги у неё подломились, и тело бессильно провисло на руках Николая. Все ещё опасаясь за рефлексы Зверя, Иванов прикрикнул на собаку, приказав ей сидеть.

– А что вы, собственно, ожидали? Чего хотели?

– Зачем же так? Зачем сразу убивать? Я хотела, чтобы вы только напугали...

– Напугал? – изумился Иванов.

Он ждал любого ответа, но не такого. Не являясь собачником-профессионалом, все же прочитал за этот месяц с десяток книг по кинологии, причем разного уровня. От профессионального наставления с грифом «Для служебного пользования», которое достал Гарик, до обычных красочных энциклопедий, в массе появившихся на прилавках за бешеные деньги.

– Вы с ума сошли, мадам. Собака не понимает, когда вам угодно просто попугать, а когда серьезно. И команды такой нет. Есть «фас» – взять! И есть «апорт» – принеси!.. Фу, Зверь... Сидеть, – вспомнил Николай о находящейся позади собаке.

Зверь действительно дважды дернулся на взаимоисключающие команды. Ему вообще не нравился сегодняшний день. «Палевого, дурака, пришлось задавить, теперь эта идиотка то на хозяина кинется, то слюни пускает в его объятиях. Чехарда!»

– Какой вы...

– Какой?! – потерял самообладание Иванов.

– Зверь.

– Да пошла ты знаешь куда?! Тебе надо было бы откусить ползадницы за такое воспитание собаки. Шавку здешнюю больше жалко, а не вас – двух проституток. Эрдельша-то твоя с течкой была, а ты её сюда выгуливать поперлась, дура!

Дамочка оправилась от шока, а обидное «проститутка» вдохнуло силы. Она отскочила от Николая и бросилась прочь, цепляя каблуками асфальт и высекая искры.

Каркалыга, определил её класс Иванов и оглянулся. Мальчишки не было. Николай даже упустил тот момент, когда парнишка дал деру. Ну и черт с ним.

Иванов пристегнул поводок.

Зверь поднялся и занял обычное место у левой ноги. Они двинулись по территории госпиталя. У обоих на душе было нехорошо. Только у Николая, имевшего с детства глупую привычку после события вторично проигрывать все в мыслях, переворачивать ситуацию так или эдак, добавляя туда упущенное, возможную реакцию противной стороны и последующие свои более геройские действия, медленно закипал котел злости. Достигнув точки кипения, варево превратилось в ярость...

Необходимо срочно выпустить пар.

А сердобольные бабы из блока питания после окончания госпитального завтрака принялись за посуду. Вчера был большой посетительский день. Больным натащили всякой снеди, и завтракали те вяло, без аппетита. Зная на практике, что весь следующий день и пару потом больные будут потреблять гораздо менее нормы, готовили в эти дни соответственно. «Излишки» расходились по рукам, но и того, что оставалось на тарелках, с лихвой хватало на прокорм стаи территориальных собак.

Шавки, в свою очередь, быстро усвоили график посещений. Это оказалось делом несложным. Кален даря животные не знали. Достаточно было простои наблюдательности. За день-два до пиршества они подмечали у контингента возросшую нервозность, часто вспыхивающие ссоры. Женская половина усиленно занималась косметическими процедурами, а отдельных приходилось отгонять от ворот.

Зато сам отшумевший день посещений, когда им вживую доставались куски колбасы, и последующие два дня разговения у пищеблока приносили ощущение сытости и покоя. Старые обиды забывались, новые не вспыхивали. Все как у людей.

Теперь они не были голодны в прямом смысле слова, но вчерашнее уже переварили, а загашники пока не трогали. Ожидали выноса помоев.

Иванов и Зверь появились из-за угла неожиданно. В какой-то момент Николай даже замедлил шаг, но потом, вскипев на самого себя, ещё и прибавил. Расстояние между стаей и пришлыми сокращалось, и разминуться не представлялось возможным. Это не площадка перед фасадом корпуса, где вполне разойдутся два КамАЗа, а служебный вход. Аллейка узка. Кроме того, с внешней стороны почти в рост человека местным садовником культивировались кусты боярышника, образуя живую, непролазную изгородь.

Иванов остановился метрах в шести-семи.

Крайние псы повернули головы и оскалились.

«Улыбки» беспородного большинства очень не понравились хозяину Зверя. Ах вы, говнюки вонючие, вспыхнуло у него внутри, и Николай сделал шаг-другой. Если бы с самого начала они не заметили, что Иванов замешкался, если бы он не остановился и не остановил Зверя, а попер прямо на них, стая брызнула в стороны, уступая дорогу силе. Но такого не произошло. И теперь они грели животами мокрый асфальт, не двигаясь с места.

– Вы что думаете, мы вас боимся? Хрен вам по вашим рожам! – громко, как ненавистным ему людям, выкрикнул Иванов.

Теперь уже вся стая развернулась во фронт против человека.

«Зачем он с ними разговаривает?» – подумал Зверь.

– Вы здесь хозяева, да? Нормальному человеку после семи вечера не пройти? А клал я на вас и ваще общество...

И Иванов сделал ещё шаг.

У стаи свои законы и свой вожак. Зверь наблюдал за вожаком, чистокровным немцем лет десяти, из которых тот вот уже три года отдал улице и возглавлял собратьев. У него была своя грустная и типичная история. Почти как у знаменитого Руслана. Только в отличие от того, зону не закрыли. Один из заключенных в промышленной части устроил ловушку. Собаке раздробило передние лапы, а содержать инвалида пенитенциарная система в наши дни была не способна. Пусть даже и заслуженного. Вопрос решался два месяца. За это время кости кое-как срослись, и когда пес почувствовал, что часы жизни сочтены (вот-вот явится исполнитель), бежал, – ему ли не знать возможностей охраны!

Вожак сместился на фланг.

Они встретились взглядами со Зверем, и тот прочитал в глазах немца холодное безразличие к собственной жизни. А ещё он понял, что хозяин не прав. Это их территория. Меченая и перемеченная несть числа раз.

Зверь посмотрел на хозяина.

Хозяин на собаку.

– Ты, братец, никак струхнул? А поводком по морде не хочешь? Или забыл?

Зверь ничего не забыл. Слов не понял, но интонацию уловил. Она была та же, что в злополучный первый приход по жалобе истеричной женщины. По коже собаки пробежала нервная дрожь.

Это ещё больше взвинтило Иванова.

– Ну что уставились, ублюдки? Дорогу. Дать дорогу! – выдавил из себя человек.

Для него в момент все вокруг перестало существовать. И темнота задворков, и стая, и Зверь. Он ощущал себя тореадором на арене под взглядами тысяч зрителей. События последнего месяца пронеслись в голове, подобно снежному заряду. Беззвучно. Хлестко. Наполняя легкие не воздухом, но гордостью за все сделанное. Это как истина, открывающаяся не постепенно, а сразу. И счастлив тот, кто хоть раз испытал такое. Он поднялся до невообразимых высот человеческого духа. Люди... Они ему подчинялись. Общество. Председательство. Кавказцы. Бомжи. Все это были знаковые фигуры на доске, за которой играл только один гроссмейстер, а противником была сама Судьба. Она никогда не баловала Иванова, подкинув ему ничем не замечательных родителей, жену – ни рыба ни мясо, работу, от которой ныл затылок, друзей просто сослуживцев... Все фигуры были одного цвета – черного. И за время матча с тех, которыми играла Судьба, постепенно лупилась краска, обнажая фактуру материала. Но он выторговал-таки, вырвал у Судьбы уже две фигуры – Вадика и Зверя.

Но это была не Истина.

Иванов неправильно воспринял озарение.

Это была констатация.

Он поддел бросившуюся к нему суку носком ботинка, и жалобно визжащая мелочь, дважды перевернувшись в воздухе, брякнулась в гущу боярышника.

В стае никто не шелохнулся, а под шерстью Зверя пробежала новая волна нервной дрожи.

– Фас! – скомандовал Николай. – Взять их всех! Фас!!

Зверь привстал и подобрался.

Привстала, как один, и подобралась стая.

– Фас! Фас!..

Его крик разнесся в полумраке госпиталя, и на кухне бабы переглянулись. Они уже собрали ведро объедков. Остались сущие пустяки – надкусанные корки хлеба.

– Фас! – в последний раз крикнул Иванов и почему-то решил, что собаки, как люди, готовы пойти за лидером, за тем, кто поднимет в атаку.

Но собаки не люди. Они живут по иным законам и даже самая преданная из них имеет собственный кодекс собачьей чести.

Последнее время Иванов в него не вписывался.

Он бросился на стаю, беспорядочными круговыми движениями палки пытаясь достать всех сразу... Глупое решение. Первый ряд расступился, пропуская человека внутрь крута. Иванов не понял, что сам полез в капкан. Впрочем, он крепко рассчитывал на Зверя.

И действительно, Зверь подобрался для прыжка, и тут перед ним возник хромоногий немец. Нет, он не кинулся в схватку с мастифом. Просто встал перед ним, отсекая наиболее быстрый путь для помощи хозяину. Глаза немца смотрели холодно и пусто. В них не было ни страха неизбежной смерти, ни бойцовской злобы. На собачьем языке глаза говорили, что ему все равно, что будет, но он не сойдет с места. И ещё понял Зверь: вожак не хочет, чтобы он, Зверь, вмешивался, так как Человек сам выбрал ЭТУ партию в шахматы с Судьбой, пусть сам и решает. Ход сделан. Теперь очередь Судьбы.

Двух Иванов поймал хорошо. Одной досталось по передним лапам, второму перебил хребет. Но тут какая-то мелочь вцепилась в конец палки, и, стряхивая, он потерял пару секунд. Этого оказалось достаточно, чтобы стая набросилась разом, а не поодиночке.

Иванов в один момент ощутил слабую боль в лодыжках и икрах обеих ног и удивился. Сразу же на его предплечье повисли ещё два пса. Иванов выронил палку и вонзил палец в глаз одной из тварей. Как нажравшаяся пиявка, только с отчаянным визгом, собака отпала и метнулась в сторону. И в это время самая крупная, уловив момент, запрыгнула ему на спину и впилась в затылок.

Голову Человека сдавило, как в тисках, но это был ещё не конец.

– Зверь! Ко мне... – хрипло выдохнул Николай, обливаясь кровью. – Фас!..

Опытные кинологи знают: перед собакой не должно быть альтернативных решений. Она вообще в присутствии хозяина не может быть в ситуации выбора.

Зверь оказался. Оказался вплоть до крика хозяина о помощи.

Они бросились одновременно – вожак и мастиф. Два тела сшиблись в полете. Но масса Зверя была в полтора раза больше, и проиграть в схватке неизбежно должен был немец.

Он был проворней. Передние клыки смазали по плечу Зверя, бритвами полосуя толстую шкуру. Две глубокие борозды и яростный, почти волчий лязг.

Вожак перелетел через Зверя и грохнулся на асфальт. Если бы не изувеченные ноги, он успел отпрянуть в сторону, но ноги подвели, и на его черепе сомкнулись мощные челюсти. Раздался звук раздавленного грецкого ореха. Все было кончено, но Зверь по инерции жал и жал, пока осколки кости не впились в нёбо.

Зверь посмотрел в сторону хозяина и увидел только ноги, мелькающие в куче обезумевших от ярости собак. Стая с урчанием копошилась на теле Иванова.

Зверю не хватило трех-четырех секунд, чтобы изменить ход событий. Как маршалу Груши в битве при Ватерлоо не хватило двадцати минут, чтобы, возможно, изменить Историю.

Из служебного выхода высыпали бабы.

Увидели.

Кто-то закричал.

Кто-то перекрестился.

Зверь развернулся и потрусил к станции. Несколько секунд стоял раздумывая, куда бежать. В одной стороне Москва, с другой прибежал сюда два месяца назад. Туда не хотелось, и мастиф, теперь без имени, выбрал Ярославский вокзал.

На полпути вдруг пошел снег. Неожиданный. Нелепый в это время года. Тяжелый и липкий.

В этот вечер лидер тинэйджеров по кличке Долговязый впервые вечером не пошел на пустырь и написал первые, по-настоящему понравившиеся самому стихи:

Грустно, словно в час разлуки.

Тихой мысли тихий бег.

Надоедливый до скуки

В сером небе серый снег...

Вместо эпилога

Мужчина женится на надеждах, женщина выходит замуж за обещания.

Этой истины Валерий не знал. То есть он знал, но никогда в жизни не мог сформулировать. Все мы её знаем, что греха таить, и незачем прикидываться, будто это не так. Кожей чувствовал, и надежды были большие.

Женюсь.

Подтолкнул его к этому решению сон, и даже не сон, а наваждение, снившееся на протяжении двух недель, примерно с того дня, как его собаку сломал ивановский Зверь.

Он шпарил на своей «хонде» по городу, и вся служба ГИБДД была нипочем. Это удивляло, настораживало и радовало одновременно. Как так, в центре столицы Валерий Остапович Чуб мог делать что заблагорассудится? Он попробовал затормозить и припарковаться, но машина не только никак не отреагировала на педаль, руль начал жить своей отдельной от рук водителя жизнью.

И тогда он проснулся.

С тех пор и по сей день сон снился ему раз десять, и всегда действие начиналось там, где накануне закончилось.

«Хонда» мчалась по скалистой пустыне. Очень хотелось пить. На горизонте возникли настоящие горы, а кучка полуосыпавшихся под действием ветра скал расступилась, давая машине возможность последнего броска по ровной поверхности.

Он уже привык бояться во сне, и чувство это приобрело характер постоянной ноющей зубной боли. Не такой, от которой на стену полезешь, а именно занудливой. Но тут Чуб испугался всерьез. Скорость не падала. Наоборот, возрастала. Вот уже отвесная стена, гладкая, как слоновый череп через десять лет лежания на солнцепеке. Такая же бугристая и такая же крепкая.

Валерий зажмурил глаза и беззвучно закричал, ожидая удара. Но ничего не произошло. То есть произошло. Он оказался внутри скалы, как кокон в земле. Дышать нечем. Легкие стеснены. И двинуться нет никакой возможности. Хоть плачь. Так ведь и не заплачешь особо – камень кругом. И тогда начал молиться. Ни одной молитвы, надобной в подобных ситуациях, не знал, да и есть ли такие – случай из ряда вон, но когда-то в разговоре с умным человеком узнал, что молитва может быть любая, лишь бы шла от сердца.

МОЛИТВА ВАЛЕРИЯ

Господи-боже, помилуй. Господи-боже, помилуй. Господи-боже, помилуй... Дальше-то что... Как?.. Не из-за денег одних обманывал, прости, я машины люблю... Если что, так и скажи... Хоть намекни. Все мы. порченые. Хотим для себя. Я пить не буду... Только пусти. Женщину хочу, но что в этом плохого? Я не обманываю, я скажу – жениться не буду, так поживем. Бумага не главное. Я перед Тобой говорю, Боже, все деньги в дом приносить стану... Хочешь, верну этому за «хонду»? Знак подай только. Свечку поставлю... На все... К отцу съезжу. Он уже старенький. И мама... Что ж тебе ещё надо?.. Я ведь не так жить хотел, но кругом-то живут как живут. Грешны мы. Грешны все. Ты уж прости. Ты добрый. (Чуб хотел перекреститься, но каменный плен не давал, кроме того, он почему-то дернул левую руку, спохватившись, поменял, но каменный мешок все равно не пускал. И тогда он заплакал.) Я ж не верил как все. Не придуривался, будто верю. Я и сейчас с трудом... Ну хоть намекни...

И тут Чуб почувствовал, что слезы стекают свободно, пошевелил рукой и смахнул горячую влагу со щек. Побриться надо, совсем запустил себя, мелькнуло у него тут же, а перед глазами в расступившемся камне повисло лицо родного деда.

– Дед? Ты? Я думал, ты дед. А ты Бог? – удивился пленник. – Что ж ты меня драл по-мирскому, внушил бы как иначе...

В детстве его драли за всякий мелкий проступок, и это запомнилось на всю жизнь. Валерий даже слово дал, что своих детей бить до шестнадцати не будет. Вот после, когда хоть в крохотный разум войдут, пожалуйста, а так – зачем? Он и когда крестят не понимал – зачем? Человек в сознанке должен быть, выбирая религию.

Удивительно, но в стене торчал обыкновенный электрический выключатель. Он включил свет, который исходил прямо от стен, и обнаружил в противоположной стене дверь с кормушкой и глазком. Точно такую же, как в КВСП. Он заглянул в глазок и увидел по ту сторону спортзал: два кольца на щитах, ряды пустых скамеек по периметру и мяч. Настоящий баскетбольный мяч. Тот скакал по площадке, пересекал в разных направлениях, зависал на мгновение и переносился от щита к щиту. Так, словно играли две невидимые команды.

– Дед, что это? – обратился к Богу внук.

– Это мертвые, – зазвучал в голове хриплый дедов голос, – играют...

– Как же они играют, они же души, а мяч настоящий? – снова спросил он у деда.

– А это все, кого мы помним. Хочешь, вызови, – предложил дед.

– Разве можно?

– Можно.

– Леня... – позвал он.

Чуб не видел армейского друга много лет и, скорее, просто подсознательно давно хотел увидеть, а вовсе не потому, что знал о его смерти. Наоборот, ничего такого Валерий не подозревал и испуганно прикусил язык. Но произошло колебание воздуха, и перед дверью появился армейский друг.

– Леня, прости, я не знал, что ты умер.

– Ничего. Спасибо, что вспомнил.

– Я совершенно случайно.

– Нет. Ты давно обо мне думал, только не понимал.

Только теперь Чуб заметил, какой друг бледный.

– И что, вас здесь много?

– Все, кого помнят не только родные.

– Так это Рай?

– Рая нет. Просто те, кого помнят. Ты вспомнил баскетбол, мы тебе и явились на площадке. Я уже месяц почти играю. А другим помнюсь по-другому. Чем лучше помнишь, тем нам сподручнее играть. Мы даже ошибки не свои, а твои делаем.

Чуб всмотрелся в публику на скамейках, и ему вдруг стало неприятно, так как увидел там и Чикатилло, и бомжа Фишера, и... А их бы не помнить. Вычеркнуть из памяти народной, как в прежние времена вычеркивали напрочь память о душегубах с большой дороги. Их даже не судили наши предки, а кончали на месте преступления и зарывали в дорогу, а потом пускали табуны лошадей или стада по месту захоронения, чтобы никто, даже ближайшие родственники, не смогли прийти на могилу, а проезжающие телеги своими колесами не давали покоя.

– А здесь...

– Нет. Не скучно. И потом, мы одновременно в Других местах. Каждый помнит по-своему.

– А невинно убиенные, они же могут мстить, раз осязаемы?

– Нот. Потому что мы знаем Истину. И ты её знаешь. Только она не может открыться. Ты не готов её принять. Для тебя она – пустой звук. Но иногда поступаешь по Истине.

– Это Совесть? – догадался Валерий.

– Совесть, Благородство, Любовь, Ненависть, Зависть, Месть – все это ЕЕ составляющие. А уж пропорции каждый устанавливает свои...

Валерий Остапович Чуб очнулся. Лицо было залито слезами. Видение, сон ли, однако он не выходил из головы уже много дней. Стоило в течение дня, готовил ли он глазунью для себя или бульон Геркулесу, припомнить какой-то момент, как забывал про кухню и погружался в продолжение.

Думалось почему-то о продавщице Маше.

Валерий вошел на территорию гаражей, где в отдельном боксе стояла его машина.

У соседнего гаража Бубнов подметал бетон перед входом. В открытую дверь за ним наблюдали фары «пятерки» Ольги Максимовны. Они приветствовали друг друга кивком головы и не сказали даже пары слов. Чувствовалась обоюдная неловкость, как будто оба слямзили что-то по мелочи. И одновременно подумали: кроме бесцельно потраченного времени, ничего. Тем не менее обычные человеческие слова застревали в горле.

– Слышь, Семен, а я жениться иду, – вдруг, круто развернувшись, сообщил Чуб.

Строгое лицо отставника, готовое к любым подначкам, расплылось в улыбке.

– А я уже.

– Вижу.

Ольга Максимовна затаилась за машиной в глубине бокса и прислушивалась к разговору. На какую-то секунду её посетило странное чувство. Этот седой, пожилой человек теперь имеет право говорить от её имени. Пузырь мыслей поднялся изнутри к поверхности и лопнул. Она вышла на свет.

– Еще не «уже», – бросила она и пошла к крану, чтобы сменить воду, – действие совершенно ненужное, ибо второе пластиковое ведро с чистой водой стояло рядом.

Соломон Погер снял с полки книгу, открыл наугад и прочитал: «Человек, от которого нет проку, поневоле честен».

Он задумался и какое-то время смотрел на мирно спящую Рашу, потом достал телефонную книгу, позвонил секретарю Московской коллегии адвокатов и условился о встрече.

Электричка тронулась от Ярославского вокзала точно по расписанию. Народ угомонился и, не вступая в разговоры, принялся рассматривать друг друга, что совершенно естественно. Мимо мелькали красного кирпича, закопченные ещё в паровозную эпоху стены с редкими слепыми окнами. В небе, словно старые наволочки, рвались облака, и стекла постепенно мутнели от дыхания множества людей.

Первая прикидка прошла. Кто достал журнал, кто газету. Прыщавый подросток уперся глазами в коленки сидящей напротив девицы и тихо возненавидел её спутника.

Самодостаточная гражданка проделала плешь в туманном стекле и игнорировала взгляды, которые бросал в её сторону год назад начавший терять волосы первый парень.

Два ковбоя перемигнулись и, не выходя в тамбур, на то и ковбои, потихоньку разлили в пластмассовые стаканчики прозрачную и наверняка дурную водку.

Человек из мелких служащих брезгливо отвернулся. Больше, чем брезгливость, позволить себе не мог, так как боялся всегда и всего с детства, – ковбои же.

Электричка остановилась на Лосиноостровской. Здесь все останавливаются. Последняя крупная перед окружной. В вагон зашли три странных человека. Одеты, как бомжи, но чисто. Первый тащил на манер переметных сум два полумешка. Второй придерживал товарища. Товарищ плох. Шея забинтована. Руки забинтованы. Одна покоится в платке, перекинутом через плечо.

Любовники встали.

В тамбур пошли целоваться, подумала одинокая старушка. Ей как-то невдомек было, что люди могут уступать место. Самой не уступали. Раньше, когда уступали, она любила долго препираться, чтобы остальные обратили внимание, хотя обращать уже было не на что.

Встал и прыщавый.

Забинтованного усадили у окна. Он потер стекло и тоже уставился в окно. В вагоне запахло лекарствами, а главное – приключением. Как же не приключением, когда перед тобой такое пугало, как после Бородинской битвы. Теперь можно будет до Пушкина слушать, что расскажут. Что расскажут, в этом у старушки сомнений не было. Надо только с искренней ноткой спросить. С искренней умела.

Есть такая категория искренних людей. Их встретишь повсюду. Бывают искренние сослуживцы, которым, честно говоря, плевать на ваши проблемы, анекдоты кончились, женщин и футбол обсудили, давай, Сидоров, выкладывай, чего мрачный ходишь, поможем, чем можем. И ни хрена. Не только не помогут, но и вечером по телефону разнесут сколь выйдет широко.

Но в дороге даже сильно искренним не надо прикидываться. Еще Станиславский говорил: в дороге человек такой, какой есть, то есть естественный.

Попадаются болтуны. Но те только в присутствии хорошеньких женщин. И в большей степени врут. Но тут же налицо. Вернее, по всему телу.

Было бы ошибкой начинать с больного. Тут и так ясно – расскажут. Старушка ставила перед собой задачу шире и труднее. Профессионал всегда начинает решать проблему с самого тяжелого участка. В этом есть особенная прелесть. К тому же она стара и непривлекательна, чего это ради мужикам перед ней раскорячивать душу?

– Семена? – деловито угадала старушка.

– Семена, – неохотно признался один.

– В деревню?

– В деревню, – односложно ответили ей. Гм... подумала одинокая. Задача захватила целиком. Больше того, она теперь хотела не просто рассказа с глазу на глаз, а публичной истории, чтобы слышал весь вагон. Это удавалось не всегда. Чаще всего она использовала для этой цели контролеров. Начинаешь защищать безбилетника, приводить доводы: мама больная, на работе зарплату задерживают, неизвестно куда народные деньги идут, у самих вон рожи наетые. И под этим соусом спрашивать мелкими уколами: детки есть, жена (муж), поди, стерва, сын наркоман, начальник идиот?.. И так выпотрошишь человечка, который после ухода контры отвечает сначала из благодарности, потом на всю катушку, а то свою проедет, адресок даст. Потом бумажку можно выкинуть... Это уже высший пилотаж.

– Сейчас в деревне плохо.

– Почему это? – возмутился второй, до сих пор молчавший.

Ага. Зацепило. Она ещё не знала, чем именно, но чувствовала – наживку опробовали.

– А потому.

– Почему же потому?

– Сами не знаете? Дети малые? Так я вам скажу – вывелся мужик. С ней не спорили. Это плохо, подумала она, ведь неправду сказала.

При других обстоятельствах утверждала прямо противоположное – мужиков полна Расея, это в городе мудрят, а деревня, она как жила, так и живет правильными понятиями, ей на Персидский кризис, как на проблемы пингвинов.

– Вы думаете, землю обработать – это равно железку выточить или провода крутить? Как в бане помыться? Она ласку любит и труд.

Голос старушки окреп и помолодел. Сама того не ведая, сразу зацепила обоих. Один был бывшим электриком, второй при бане истопником. Впрочем, теперь назывался оператором.

Она своего добилась. Вагон заинтересовался. Не весь, правда, ближайшие скамьи, но начало положено. Чтобы желающие не напрягали слух, она решила добавить в голосе. И эти уже не нуждались в понукании.

– Кто же спорит. Я – городской. И друг мой тоже. Но в город-то я приехал из деревни, значит, в генах у меня земля есть? – и, призывая в свидетели ближайших соседей, добавил: – А раз есть, раз руки на месте, надоело чужие спины мылить.

Тут он явно перехватил. Никакие спины не мылил. Не допускали. У них теперь в бане такие банщики... Закачаешься. Молодые. Крепкие. Почти красавцы. С голубыми глазами и ориентацией. Но старухе этого знать не обязательно, а вот главную мысль в её башку вдолбить все-таки хотелось. И мысль-то простая. Хватит. Хватит чувствовать себя всему свету обязанным. Егор, тот, наоборот, считал, что недодают. А какой он к черту теперь электрик, когда у них все на западный манер – схемы, платы, электроника. Его и из банка выгнали, когда среди дня, монтируя щит, отрубил электричество. А как ясе не отрубить? Все по технике безопасности. Обесточил. Егор стоял, как дурак, и слушал, а розовый хрюша, менеджер банка, орал, что в учреждении все компьютеры накрылись. Знатоки, говорил потом, когда разобрался, электрик, а сами за полчаса до конца свои компьютеры отключают и экран щупал – не перегрелся ли, – разве это утюг?

– Мы самые что ни на есть русские мужики и нахлебниками никогда не были. У меня тетка померла. Дом оставила. Поедем, подымем. Нас разве наша земля не прокормит? Вот семена взяли. У нашего друга, – он кивнул на забинтованного, – друзья в Атомном институте их спецом облучили, ни один колорадский жук нипочем. С малого начнем. С огорода. Чтоб зиму перезимовать. А потом попросим. Придем к начальству и попросим земли. Скажешь, не дадут? Дадут.

– А если кто на честного фермера руку поднимет, найдем чем защититься и ментов беспокоить не будем! – гордо сдал наличие оружия и серьезных намерений по защите собственности Егор.

Сказал и осекся.

Впрочем, никто не обратил внимания на его уверения в боеспособности. Только банщик дернулся и попунцовел. Егор плюхнулся на скамью и закусил губу. Подал признаки жизни и больной, попытался что-то сказать. Потом махнул здоровой рукой и снова уставился в окно.

Образовалась пауза.

– Сильно болела? – спросила старуха. Нельзя было упускать разговор. Только вагон встрепенулся. Она даже не успела вовлечь кого-то со стороны.

– Кто? – не понял попутчик.

– Тетка. Сам же сказал, болела, умерла, дом оставила с верандой, корову, хозяйство вообще...

– Какая веранда? Какая корова? При чем тут тетка?

Он все никак не мог понять, что разговор велся ради наслаждения беседой, из чисто профессиональных соображений. По Станиславскому.

– Сейчас все больные стали. Грязи боятся. В молодости, – она уже ко всему вагону обращалась, – морковку с грядки сорвешь, о подол вытрешь и я рот. А ныне? СПИДы какие-то объявились...

Истопник даже подпрыгнул:

– Ты думай, о чем говоришь. Какой СПИД? Ей седьмой десяток шел. Всю жизнь в колхозе горбатилась. СПИД... Тьфу на тебя.

С одной стороны, разговорчивая старуха добивалась всеобщего внимания и это удалось, с другой – больно круто выходило, хотя в скандале своя пре«лесть есть. Милиция покруче контролеров будет.

В одном просчиталась – самая интересная история была, конечно, у забинтованного. Ее оставляла на закуску, а оно вон как вышло.

– Что ты с ней вяжешься, она же вампирша. Я читал. Она сидит и пьет, – раскусил старую бывший электрик.

Все-таки в банке работенка была низкооплачиваемая, но не пыльная. Времени для чтения прессы достаточно. Там и подковался.

Дамочка у окна встала. Может, станция? Но воспринялось по-иному. От старухи отпрянули все.

– Люди, да вы что? – изумилась та, так и не поняв, где прокололась. – Да как же так? Я сочувствую. Тетя умерла. Много сейчас кто посочувствует?

– Да замолчи ты! – крикнул кто-то по диагонали. – Озеро на Валдае?

– Селигер, – ответили ему тоже по диагонали. Старуха подобрала губы, превратив рот в бесцветную щелочку, и засобиралась на выход.

– Давно пора, – резюмировали соседи через проход.

– Чуть не проехала, – не удержалась соврать старуха, но сама направилась в соседний вагон.

Забинтованный толкнул локтем истопника и указал здоровой рукой в окно.

Мимо неслась, убегая назад, сплошная стена гаражей, расписанная граффити. Потом мелькнул козырек типового станционного строения, и наконец между голых, корявых тополей в поле зрения вплыл серый корпус дома-корабля...

В тот день истопник получил расчет и ждал в гости электрика. Егор запаздывал. Но истопник не особо волновался. На совести электрика лежала доставка мешка облученной картошки, пяти килограммов лука и по мелочи в пакетиках. Естественно, что загодя взяли пару чекушек, дабы отметить событие – на этой неделе планировался отъезд в Ярославскую область. Электричкой до Александрова, потом на Семибатово, а там и Гаврилов Ям, Милетино, самый крайний дом. Огород, рыбалка, осенью грибы.

Свобода.

Чекушку они выпьют сразу. Второй пойдут угощать Евсея. Они и задержались из-за товарища. Уж очень просил. Со дня на день ему было назначено у еврея-адвоката. Егор ещё шумел, что евреи специально тянут, жилы мотают, потому что их позже других Господь создал, на других, мол, тренировался, ошибки допускал, а евреев в совершенстве сделал – избранный народ, – вот они теперь остальным нервы и мотают. На что истопник, каждый раз вступая в спор, говорил, что он лучше с евреем поручкается, чем своему алкашу доверит. Бесплодные споры нисколько не портили отношений. Больше того, нисколько не трогали внутренностей, потому как что еврей, что не еврей, – обоим было все равно. Лишь бы человек хороший.