Текст книги "Навье и новь. Книга 1. Звездный рой"

Любава взяла официальный лист, заверенный гербовыми фиолетовыми печатями и, не скрывая волнения, принялась читать, лист мелко дрожал в её руке.

Вечером был накрыт праздничный стол. Сын удивился:

– По какому поводу гуляем? Вроде все праздники или далеко позади или нескоро ещё.

– Праздник, праздник, сын, ещё какой праздник для нас, для семьи!

Семён бросился к Устину, наклонил и расцеловал.

– Вот, смотри и читай, вчитывайся в каждую строчку!

Он протянул тот же лист, который днём трепетно читала мама.

Это было известие о реабилитации деда. Устин не дочитал до конца и вернул отцу.

Сёмён сидел у стола, склонившись и уперев голову в кулак, всё тело его содрогалось, из горла вырвались слова, напоминающие по звучанию бурлящую воду, вокруг него дрожали хрустальные салатницы с красной икрой и прочими деликатесами, рюмки и фужеры.

– А его нет. Нет! Почему же так-то? Отец, отец… Вот ты и оправдан, но тебе уже и не нужно оправдываться. Кто эти судьи, земные букашки, когда ты давно, давно оправдан всей жизнью своей…

И Любава и Устин окружили Семёна и как могли, успокаивали. Ласково обнимая и утишая боль. Потом сели за стол.

Семён говорил тосты, и пил, со значением, не частил, а после и вовсе отставив рюмку, с аппетитом кушал и никак не мог нахвалить жену. Что та, наконец, не вытерпела:

– Сёмушка, ну что ты, в самом деле. Я что, я с радостью.

– Дед бы сейчас, думаю, радовался вместе с нами. Оголо-дался он там, несчастный. Он бы сейчас и икорочке был бы рад и курочке, и котлеткам, и хлебу.

– Судя из твоих рассказов, батя, дед наш кремний ещё тот. Его не надо жалеть – им надо восхищаться и брать в пример. Вот так.

Семён внимательно вгляделся в сына и был краток:

– В деда. Его порода. Хороший у нас сын растёт, Любава.

В том ему не надо было убеждать жену. Сыном, его успехам гордились оба.

* * *

Пожелтевшие с цветными картинками страницы полетели на пол.

Семён сидел в кресле.

Из кухни доносились щекочущие нос соблазнительные ароматы. Скворчало на сковородке. Общим фоном ко всем гастрономическим признакам приближающегося ужина служил неусыпный телевизор, он то тараторил новости, то начинал гнусавить голливудские боевики, то переходил на доверительные интонации, когда ему особенно хотелось влезть в душу голосами новых пастырей демократических ценностей или, вот как сейчас, пел.

Новые песни казались Семёну натюрмортом с мёдом, над которым жужжали мухи с разноцветными брюшками, и лакомство, и гадость, и блестит заманчиво.

Да, и вот ещё, мухи жужжали на странной помеси русских и английских слов, сначала они облепляли бортик туеска с мёдом, насыщались и прилетали к тебе, отсюда гадливое ощущения липкости, на лице, руках, языке.

«Один из признаков капитуляции – иностранная речь по-хозяйски и хамски перебивающая свою родную», – подумал Семён, рассеянно бродя по заголовкам газетных статей.

Вот кто он? Спросишь, ответит, что Ленинградец или с Урала, из Свердловска, а начинает петь не наш, засланный казачок-то. Вон как трелями рассыпается»:

 
«Говорит радиостанция корпорации ВВС…
Слушайте Кармэн…
Полный ход и снова волны
Словно уплывают за кормой.
Каменный мост над водой…
Лондон гудбай, Лондон прощай,
Я здесь чужой…»
 

Он вскочил и начал топтать газетного формата листки.

– Дрянь, дрянь, дрянь!

В проеме двери показалась испуганная Любава.

– Ты на кого так осерчал, Сёмушка?

– Да вот, ты только почитай, – Семён наклонился, поднял с пола газету «АиФ» отмеченную датой двадцать второе апреля 1991 года, – совсем заврались гады. И кто, кто, спрашивается сами же коммунисты. И они себя считают правдорубами! Борцами за справедливость! Они, они рубят сук под собой! – Семён резко замолчал, вид у него был такой, что он поймал за хвост необычную и очень противную зверушку и не знает как с ней поступить. – Нет, они не под собой рубят, эти гады слишком расчётливы. Они отстоят в стороне, указывают, брызжут слюной ядовитой и ядом этим промывают мозги лесорубам, трудягам-дуракам. Те и радехоньки рубить, только щепки в разные стороны, рубят, не вдумываясь, куда древо упадёт. А упадёт оно в самый раз на них же, недотёп. А эти либералы, мать их, в стороне, понимаешь?! Олухи. Сколько не воспитывай, сколько не вразумляй: ты хозяин своей страны – всё равно на сторону смотрят и господина себе ищут. Так им и надо. – Семён тряс перед собой смятой газетой, – Сталина кровью измазали, теперь вот за Ленина принялись. Да они во сто раз кровожаднее, помяни моё слово, Любава. Ленин писал и призывал: не надо крови, мирным путём власть возьмём. Пусть почитают «Апрельские тезисы». Пусть почитают тех, кто ближе им – меньшевиков – того же Сухомлинова, тот предупреждал, не закручивать гайки рабочим, нет буржуи пожадничали, власть у царя оттяпали и давай свои порядки наводить. И первую кровь именно что та сторона пролила в июле семнадцатого. – Семён говорил отчаянно жестикулируя. – Этим некогда – мамону набивают. Одновременно пытаются, и жевать, и говорить, доказывать и убеждать. И откуда, откуда, скажи ты мне, среди нас – партийцев – гниль такая? Боюсь, Партия породила эту страну, она её и погубит. Что-то зреет, ох, чует моё сердце, зреет там наверху и здесь по местам. Зреет недоброе. И как после этого к Сталину относиться прикажешь? Не будь его, эти горбатые-ревизионисты ещё бы в тридцатых страну укокошили бы, и без фашистов. Когда крысы поселяются в подвалах и на чердаках, ничто не скроет их пребывание – вонь невыносимая и загажено всё вокруг. – Семён поднёс газету к носу, – точно, воняет. Запах ветхий и цвет соответствующий.

Не белый, факт. Белой «Правда» была, «Известия» и «Труд» уже посерели, а это… это гадость. Такое впечатление, что эта перестроечная пресса из нужника, тьфу-ты. – Семён окончательно отбросил «АиФ». – Больше покупать не буду!

Любава ничего не ответила на чудачества мужа, слегка улыбнулась и вернулась на кухню.

Теперь Семён Степанович работал в гостинице «Кавказ».

Не сработались они с Велимиром Ивановичем Хлопом, как и предсказывал Тимофей.

Не сработались принципиально по вопросу фонда заработной платы и экономии этого самого треклятого фонда: «Какая-то лукавая у вас экономия получается, Велимир Иванович: из одного кармана вытаскивается, а в другой кладётся. И с таким лицом совестливым полным внутреннего достоинства, залюбоваться можно». – «Вы на что намекаете, Семён Степанович?» – «На вас. А вы знаете, что у древних славян Вы значит «чужой». Святослав не зря говаривал: «Иду на вы». Вот и мы теперь на «вы». По разные стороны. В одной партии-то. Эх… Чем сильнее сегодня закидывают Сталина комками грязи, а то и камнями, тем яснее понимаю всю трагедию тридцатых. Трагедию даже не Шекспировскую – ветхозаветную.

Когда шлюху судят вчерашние клиенты.

И не то чтобы они за ночь святость обрели, а скорее из ревности». Велимир Иванович ощерился: «Да и вы, как я посмотрю, к ереси склонны. Товарищ коммунист. У меня такое впечатление, что вместе нам будет трудно сработаться». – «И я того же мнения».

И с Тимохой они тоже разругались, на «идейной почве».

– Я стелиться не умею как ты, Тимоха. Потаскушеством всё это пахнет.

– Это ты меня продажной девкой назвал?

С вызовом выпятил грудь кубанец. Но из-за наличия живота выпирающего из-под рубашки как он ни старался, а получалась комичная копия борца сумо. Семён усмехнулся.

– Что не получается аника-воин, чресла распухшие мешают. А слова мои как хочешь, так и понимай, а если петушишься, видимо, задело. Видимо не весь ты гнилой пока. Эти директора потихоньку совесть теряют, при молчании верхов. Молчат – одобряют, сами такие. Раньше бы так разнесли за неуважение к рабочему человеку, парткомы, обкомы, до ЦК шум дошёл бы, глядишь, если не совесть обрели так страх. Страх нынче потеряли, Тимоха. Он человеку незачем, а мрази всякой, подлецам и ворам – просто необходим. Кстати о них же забота. Головы хотя бы на плечах сохранят.

– Ты как был недотёпой, бовток¹, Семён, так голотой и помрёшь. На улице плюрализм давно, люди шире глядеть на вещи стали, а ты. Не зря есть коммунисты и есть коммуняки.

– То-то я вижу, как у всех глаза повыкатывались на западные прилавки глядючи. Все шире стали на вещи смотреть. На вещи это точно сказано, а человека перестали замечать, пихаются. Вот ты пихаешься, хамишь. А иди ты своей дорогой, такому товарищу и руку пожимать боюсь, боюсь замазаться.

На том и разошлись. И хлопнул дверью директорской, административное здание аж сотряслось. Секретарша в струнку вытянулась:

– Что вы себе позволяете!

– Человеком быть позволяю и от гадости бегу.

Когда кто-то спрашивает: «Где ты сейчас?» Отвечает: «Сверху на весь этот цирк гляжу. Одного только не делаю – слюны жалко, да и не сто ят они такой почести, – потом вздыхает, – да и жить как-то надо. Выживать по-современному».

С Любавой помирились, хрупкий мир, но как ни есть – так лучше.

Однажды Семён не выдержал и всё, что накипело, высказал на партсобрании. Что тут началось – буря. Возмущению не было предела.

¹ Тухлое яйцо.

Чем утихомирилось?.. Так совпало, скорее всего, но на следующий день все дружно сдали партбилеты и разбежались по кооперативам: время догонять и ловить.

Сдача партбилетов напомнила Семёну сценку из документального фильма о войне, там, где немцы сдаются, и оружие своё в кучу сваливают. Он демонстративно вытащил свой партбилет, поднял его высоко над головой и гордо проследовал к выходу из зала.

Знаменосца провожали молча, кто презрительно, кто криво усмехаясь, большинство равнодушно: «дурак».

Дома строго завещал Любаве:

– Со мной в гроб положи.

– Да ну тебя, скажешь тоже.

– Ая пока помирать не собираюсь, я о том, что пока жив, не предам. Мне на цирк всё интересней и интересней смотреть, то кто-то взвоет там, то заржёт, а то и рявкнет, мол, я тут хозяин и точка.

Кстати, теперь они жили с Любавой душа в душу, и ничто не напоминало им о недавней размолвке. Если началом примирения было известие о реабилитации отца Семёна, то окончательный мир в сердцах поселился после одного события.

* * *

Тремя годами ранее, до того как Семён в куски порвал номер «АиФа» и начал презрительно относится к «пораженцам», так он называл тех, кто сдал свой партбилет, и не устоял перед искушением прилавка супермаркета, где «капиталист» выложил «аж пятьдесят сортов колбасы».

«Я видел это…» – передразнивал модного юмориста Семён, кривляньем парадируя известного юмориста. И непременно добавлял: «Я этого артистишку в Магадан послал бы, можно куда и подальше, но боюсь, он и там приживётся, примажется. Совращаться грех, а совращать наивных – тройной грех. Подлец он и лицемер. Потому что не советской ли властью он вскормлен?»

После такой «программной» речи всегда так участливо спрашивал, заговорщически пуча глаза: «Ну, как наелись?» Его не понимали: «Чего, наелись?» – «Так пятьдесят сортов колбасы в супермаркете. Даст иш фантастиш! – скоморошничал он, – по мне так лучше два сорта в сельповском убогом магазинчике, но из мяса, чем пятьдесят из крахмала вперемешку с соей и прочей вкусовой ерундой».

За его спиной крутили вчерашние товарищи пальцем у виска и поспешно удалялись.

Итак, тремя годами ранее.

Семён Степанович получил вторую весточку из небытия. Если первая (посмертная) была скреплена официальными печатями и, что говорится, являла собой неоспоримый и явный факт невероятной связи потустороннего мира с реальным, на что указывали исходящие и входящие номера, то вторая обладала жизнеутверждающей силой, хотя писавший ей давно уже почил.

Скажем больше: сгинул где-то в забайкальской мари, один номер лагерный над могилкой, да и тот весь облупился – не сыскать.

Первое известие на какое-то время зарядило Семёна Степановича зарядом энергии, взбодрило и даже избавило от привычки сутулиться, как делают многие люди под тяжестью тех несчастий, что сваливаются на их плечи подобно снежинкам в снегопад, и стоит замереть, как тут же превращаешься в неподвижный сугроб. Он снова стал шутить и хорохорится, от чего некоторые подумали уж совсем скрабезное: «Седина в бороду, а бес в ребро».

И напрасно.

Да вот беда, счастье, приносимое официальной почтой, имеет то же свойство, что и соляные батарейки – они быстро разряжаются и срочно требуют замены.

Тут люди придумали множество ухищрений, допустим, к слову, карьерный рост или забавляться блеском звёзд на погонах, имеются и прочие способы продления счастливых ожиданий, но, как ни крути, – всё преходяще и всё мимолётно.

Вторая весточка, в пику листку с гербовыми печатями, не имело признаков официоза, она всячески отталкивалось от канцелярского духа равнодушия.

Было писано на грубой бумаге, неровным почерком, где чернилами, где карандашом, более того, с первых строк принижала свой статус, заявляя: там, где писалось это сообщение, ни о какой нравственности и речи быть не может, там всё люди прокажённые и проклятые, но, тем не менее, именно она, вторая весточка, имела такие последствия о которых, будь они упомянуты в печати, говорят: эпохальные.

Сникший уже было окончательно Семён Степанович, решивший, что дни его роковым образом катятся к закату и если зори и обещают что-нибудь, то это бесконечно нудный и томительный день, который хорошо бы забыть поскорее в череде прочих.

И вот к удивлению, прежде всего, для себя самого, он словно бы воскрес из небытия. И все прежние краски и без того блеклые вспыхнули с новой силой.

Все признаки людей водящих дружбу с зелёным змием, отступили, щёки порозовели, мешки под глазами, иссиня-желтушечного цвета, разгладились.

Он весь приосанился и начал ходить как прежде, пружинисто и легко. Но самое главное глаза, в глазах снова засияли огоньки, не наблюдаемые там уже на протяжении, наверное, последних лет пятнадцать, и которые тогда можно было сравнить с безжизненной тусклостью нежилого помещения, и вот нате вам!

Глаза загорелись с прежним энтузиазмом.

– Уж не принимаете ли вы, Семён Степанович, какую-нибудь сильнодействующую микстуру, ал и бальзамчик какой. Уж поделитесь, ради бога, рецептиком. И мы не прочь заново ощутить себя молодыми.

Семён Степанович отшучивался и уносился прочь, ну точно сорванец.

Все гадали и высказывали соображения всяческого толка. Одна Любава была посвящена и радовалась вместе с мужем.

Ей одной было раскрыто его сердце и в нём впервые, думается, она узрела примирение. Или, нет, он не согласился с тем, чему осознанно сопротивлялся, так или иначе, но внутренне он умиротворился, подписал с жизнью бессрочный мирный договор, где оговаривалось, что он ни при каких обстоятельствах больше не проявит бунтарского духа в любом его проявлении, а жизни, если ей так будет угодно, пусть поступает по-прежнему, как ей вздумается – он не обидится.

И не приемлет. Чему все дивились: «Будто подменили нашего не в меру строптивого Степаныча?»

Первым на себе испытал такое перерождение своего бывшего приятеля Тимоха – Тимофей Пантелеевич, по нынешним-то временам – он робко и даже где-то с опаской пожал протянутую руку и после недолгого неловкого молчания сразу предложил:

– Ну, раз такое дело, а не сбацать ли нам на рояле в ресторане, как прежде бываючи?

И был вообще шокирован, когда после недолгой паузы услышал решительное:

– В ресторане мы не расслышим друг друга, шумновато там очень. А вот по бутылочке пива во дворе, да с беседой по душам, что говориться, тут я с радостью, Тимоха.

Тимофей Пантелеевич долго косился в сторону Семёна Степановича, всячески примеряя тогу миротворца к бывшему товарищу, к которому приклеилась слава неудобного человека. Наконец, он не выдержал:

– Что с тобой такое приключилось, ты словно сам не свой.

– Хуже?

– Да… как сказать и не знаю. Вот был один, сам себе на уме, и на тебе, лицом вроде ты, Семён, а так… Чёрт тебя разберёт. По прошлому опыту так боязнь берёт: сейчас, как начнёт коленца ломать. Короче другой ты стал, чую – другой.

– А так и есть Тимоха, другой.

– И что за печаль такая? Или радость?

– Да видишь ли, друг мой, бодаться, хоть за правое дело, хоть против всей упёртости нашей жизни – всё равно быковать значит. И захотелось, мне, Тимоха, пожить человеком, напоследок. Жизнь, сколько её не секи, не бей по роже, обязательно обозляется. Это как ни есть точно.

– Не значит ли это, что ты, Семён, хочешь индульгенцию у жизни выпросить? Или того хуже: в святые подался?

– И не то и не другое. Не жил я, Тимоха, и вот теперь, сколько мне там осталось, решил пожить по-человечески.

– Не жил!? А-а… – обескураженно протянул Тимофей Пантелеевич. – Дела… – и вдруг весь засиял, прямо-таки архимедовой эврикой, – а-а! – он погрозил пальцем старому другу, – не проведёшь. Не жил он, понимаешь ли. Меня Семён не проведёшь: был ты такой, а стал сякой, а всё же остался Семёном.

– Ну, коли так тебе легче согласится со мной – так тому и быть.

* * *

Любаве бы не нарадоваться, и было так на первых порах.

И под ручку идёт на всех весело смотрит и по дому суетится – одно загляденье, глаз не оторвать, всё-то ладится, скворчит, шипит и ароматы истончает наивкуснейшие.

Как неожиданно замрёт, прижмёт ладони к груди, сядет на стул и сидит истуканом. Что стряслось?

Вечеряли они как-то раз с Семёном, чай, домашние кренделя да прочая сдоба. Муж улыбнётся и снова сидит какой-то задумчивый и вроде как хмурится, но внешне вида не подаёт.

– Сёмушка, ты чему кручинишься.

– С чего ты решила, – улыбается.

– Так вместе уж сколько лет. Если ноша какая под сердцем, так скажи – вместе и понесём.

– Ноша? Нет, что ты Любава, ты же знаешь – все ноши мне теперь по плечу и легки.

– Все, да не все.

Семён ничего не ответил, одно заметил: Любаву не проведёшь. Другие в интригах сильны, в делах амурных прозревают с похотливой настойчивостью, здесь всё не так.

Подруг у Любавы не много, не терпит она сплетен да нашёптываний, и тут бывает наивностью своей похожа на девчонку, ей, что не скажи глаза широко раскроет и обомлеет: неужто и такое бывает. С годами притёрлась и своего пола чуралась ещё больше:

– В нас, бабах, что-то стервозное от природы. Её бы вырвать из нас как зуб гнилой, да не моги: какой ни есть зуб, а всё же свой.

Так и определилось её окружение: муж, сын, родня и весь мир, который как-то любить нужно. А как, одному богу то известно.

В этом окружении и расцветала она и порхала трудолюбиво и печалилась не единожды. И сейчас чует её сердечко что-то неладное творится в её окружении, туча грозовая находит, напряжение в воздухе ощущается.

И две полярности тут пока скрытые, пока не полыхнули блескавицами в нахохлившемся небе.

Семён отставил чашку.

– Ещё подлить?

– Подлей, чай у тебя и пироги – не оторвёшься. Отменнейшие!

– Эх, Устина тут нет, порадовался бы с нами. Его Лариска не больно-таки к плите склонна. Всё больше по кафешкам да салонам всяким. Трещит, трещит, будто сорока пустая.

Семён осторожно отхлебнул.

– Устин в этом сам виноват.

– Так кто их знает баб, пока ухаживают они все паиньки и стелются гладко.

Семён исподлобья взглянул на жену. Вот к чему он никак не мог привыкнуть, так это к её неженскому взгляду на жизнь.

В ней ни бабьей покорности глупой, ни современной эмансипированное™ пустопорожней – она другая. Будто в стороне была рождена и выросла там же и воспитана.

Он любил в ней именно эту непохожесть на остальных, и посмазливей видал, и вертихвосток отставил в своё время, хотя страсти были нешуточные. И он решился.

– Знаешь, Любава, за сына у меня и думки – не думки и в то же время…

– Что?! Что… – Любава вся подалась вперёд, – что знаешь?

– Да не знаю ничего за ним. И успешный он, сама видишь то, как сыр в масле катается.

У Любавы словно узлы все ослабили, села и заулыбалась.

– Всё хорошо у него, и слава богу. И дом, и достаток, и жена, одно вот, крутится днями и ночами, да, видимо, время такое настало, остановишься – затопчут.

– И успешный и бедовый, Устин наш – весь в меня, в нашу породу.

– А что, у вас крепкая порода, я по деду вижу, да и по тебе… Тут я спокойна.

– Кони, кони, – Семён помолчал, чему-то улыбаясь виновато, – коней, Любава, тех ещё можно оценивать, по породе. Мол, и статью и нравом удались. Ито взбрыкнуть могут. Да кони в разное время применяются и стать их и нрав. Одни седока ровно несут, по полям да весям, и мирно вокруг и широко, дивись и радуйся. Другие стреножено стоят и ждут тревожно сигнала горна, третьи ярмо всю жизнь тащат.

– Что-то я не пойму тебя, Семён, что-то ты сегодня какой-то философский. Ни войны нет на улице, слава богу, ни прочей напасти.

– Иной раз военные кличи откровеннее бывают, точно знаешь – беда пришла, вон она взрывается и пулями свистит и хоть матерится, порой, по-нашему, а всё равно что по иноземному. У зла язык общий – космополитичный. И понятный. Знаешь, он мой сын, по крови мой.

– А как же ещё! – чуть ли не возмутилась Любава и снова насторожилась.

– Мой, мой, – с добрым прищуром продолжал Семён, – мой стервец. Вот и ставлю я себя на его место, да таким, каким я был до встречи с тобой. Шебутной, неуспокоенный и… в стойле. Кровь кипит, скачки требует, вольного ветра в гриве, неважно куда, неважно на кого наскакивать. Но мы все в стойле и все причесаны и у всех, худо ли бедно, да нет, у всех насыпано примерно одинаково. – Он осторожно хлебнул из чашки, – Я порой своему сыну завидую, да-да, не смотри на меня так, – завидовал. Эх, меня бы, молодого, да в эти времена лихие, бесшабашные, я бы тут развернулся, таких бы шенкелей выдал, столько поистоптал бы. Ты себе не представляешь даже. Да я и сам фантазии теперь свои боюсь. И за сына боюсь, если честно. Отцу, моему и деду Устина, если так, по большому счёту, в чём-то легче было, они за идею бились и враг был тот, кто против идеи пёр нахрапом. Нагло и кроваво. Я вот в стойле отстоялся. Раньше жалел о том. Теперь нет. В стойле нет коней генеральских и рядовых, ярмовых и залётных – все стоят мирно сено с овсом жуют. Глядишь, и примирились бы, притёрлись. А видишь, сыну выпало жить в непростые времена. И снова все скачут, ржут, одни от боли, другие от восторга, третьи… третьи и сами не знают чего ржут: природа такая, етить её. А идея возьми и скукожься. Теперь в каждой голове идейка зреет, каждый за неё на меже драться готов и кровь проливать. Вот Устина хотя бы взять. Авантюрист ещё тот и бесстрашный к тому же, рисковый, таких удача всегда привечает…

Любава слушала и в какой-то миг вдруг поняла. Семёну не выговориться захотелось, и он решился, в нём выстраданное сейчас озвучивается, озвучивается случайным образом, слова сами слетают с губ, не было ни черновиков, ни прочих подсказок. Изнутри речь его, из самых глубин, что и он не осознаёт сам. Тем сильнее настораживалась она к каждому звуку и чуть ли не к каждому вздоху.

– Вот давеча жаловалась, дескать, мужики обмельчали, обабиваться стали, к тряпкам потянулись, и капризы благоверных покорно исполняют. Да, соглашусь с тобой. Трудно тут не согласиться. А ведь это первый признак эпохи этой мотыльковой. Идея сдохла, – Семён горько понурился и закачал головой, так сожалеют о чём-то безвозвратном. – Мне легче думать, что отравили её ядом, чем вот так: сдохла. Состарилась, ослабла и сдохла, – он с каким-то нарастающим ожесточением повторял это слово, как будто убеждал себя в чем-то, – может не ко времени она, идея та. Так, знаешь, о некоторых людях говорят: вам бы родится лет на сто раньше или на век вперёд. И Устин наш, глянь, никому спуску не даст, и боец видный, в храбрости не откажешь, а под Лариску лёг. Сю-сю-сю, – Семён брезгливо помахал ладонями перед собой, – она его запрягает. И время нынешнее на нём выезжает. Оно его и загонит однажды, ему-то важнее поспеть к сроку, а то что конь сдохнет, а пёс с ним!

– Не скажи, Лариске какой резон в том, если мужа потеряет?

– Мужа потеряет, другого найдёт. Король умер, да здравствует новый! Ты сама говорила, что и влюблённая женщина ищет отражения в зеркале. Ты и сейчас, я знаю, за сына горой стоишь.

– Я иначе и не смогу, Семён, если не я, то кто же?

– Благоверная его, – хмыкнул презрительно Семён, – оставь ей хоть какие-то заботы, кроме как губы намазать и по магазинам прошвырнуться тысячу и один раз, вот она современная сказка. Мечта скотного двора.

– Так и ты вроде за стойло был?..

– Обиделась, Любава, не надо, и я сына люблю не меньше твоего. Жизнь у нас такая и примеры оттого скотские.

Тот вечер размолвкой завершился. Недолгой, но всё-таки. С той поры и неспокойно Любаве, меж двух берегов лодка её заметалась на волнах, к одному пристанет, отдохнёт, и уже тут же к другому тянется…

Вскоре она согласилась с мужем: «Время сейчас распутное, вот мы все на распутье и оказались, каждый шагает, куда ему вздумается». Ей бы радоваться, при всех так и казалось.

– А чего тебе, подруга, волноваться. Семён водку на задумчивость сменил, загадочный такой стал, интересный. Одно вот – хмурый всегда. А уж про сына и подавно молчу, глянь, как гарцует в своём новеньком БМВ. Деньгами сорит направо и налево. И Лариска при нём королевна.

– Да уж, королевишна, куда уж нам с тобой.

– Это верно, – мечтательно прищурившись, – мне бы вернуть годочков так двадцать, и я бы себе какого-нибудь прынца золотого сыскала. Не то, что наши мужики: идеи ими подавай. Мой вон, отчебучил на днях: мы жили правильно в Союзе. Да что мы видели в совке том?! Помады хорошей итальянской днём с огнём не сыщешь! А сейчас в любом магазине, иди, выбирай. Были бы деньги в кармане.

Любава слушала вполуха, глянет мельком на Лилю, поведёт слегка бровью.

– Однако мы с тобой тогда о дне завтрашнем и о деньгах меньше задумывались, и вроде как не уродками по улицам ходили, и мужики нам вслед смотрели.

– Да им всё едино, с косметикой ты или нет.

– Вот видишь, это скорее наш каприз. Ты уж прости, Лиля, сегодня может и сытнее, хотя как сказать. Я бы эти полуфабрикаты… ну сама знаешь куда. Я своим мужикам и тогда и пироги готовила, и пельмени, и борщи наваристые. А если языком трещать так в любое время голодным останешься и мечтать станешь, как бы так вкусненько покушать и чтобы при этом ничего не делать.

– Ой, вечно ты такая, сколько тебя помню – правильная. И что нажила что-нибудь, а ведь в торговле работала, и не просто так – товароведом. Другие вон…

– Другие вон, в мою бытность товароведом, воровками были и спекулянтами. Я их не раз за руку хватала и к совести взывала. Теперь вон свои магазины пооткрывали «Татьяны» «Миланы»…

Вспылила Любава.

– Ты мне их в пример не ставь!

– Так сегодня все живут этим, глаза свои разуй, совсем-то наивной не будь. И Устин твой…

«Вот Устина не трогайте, на своих чад посмотрите», – такой позиции всегда придерживалась Любава. «Он мой сын и этим всё сказано». Подруги, те, что поумнее, знали об этом и старались Устина хвалить.

Немного подруг у Любавы, да она и не больно расстраивается по этому поводу: «Меньше сплетен разносится». Муж иное дело, к нему хочешь, не хочешь, а прислушиваться приходится.

А с Семёном что-то неладное в последнее время случилось. Многое он Любаве не договаривает – жалеет, но её не проведёшь – чует, женским сердцем прозревает. У Семёна с сыном разлад. Не явный – не скандалят, что-ты, упаси боже, и сын к отцу с обхождением, и Семён, как бы там ни было, Устина любит искренне.

Вот из любви этой-то и вся закавыка. Так столяр дело своё любит, изделиями любуется, ни заноза какая-нибудь, ни даже потеря пальца его от любимого дела не отстранит, не разочарует. Всегда будет изделием своим любоваться и гордиться.

Тут другое, рядом с отцовской любовью вкралась тревога. И того хуже. Прямо-таки библейский сюжет: «…я вам меч принёс…»

Любава таится, но каждым словом хочет подчеркнуть перед Семёном явные достоинства сына.

Хитрость такая женская, где словом обмолвится, где просто бровью поведёт: видишь, какой он у нас хороший вырос. Вскользь, невзначай.

Вот прослышала от кого-то о сыне: «благотворитель он, и на храмы жертвует, и наших футболистом поддерживает». За это и уцепилась, как утопающий за круг. Возьмёт и мужу подскажет мимоходом. Но с Семёном всегда непросто, если он линии какой решил держаться, и стучать по столу будет, и молчать (что ему естественней) красноречиво, и от линии ни на шаг. Вот сейчас зашёл разговор об Устине, Любава сразу насторожилась:

– Что?..

– Что, что – молодец, вот что, – с горечью воскликнул Семён, – зря время не теряет, берёт всё, что можно подобрать. А нынче, куда не глянь – всё плохо лежит, одни побросали, другие тут как тут. И ты обрати внимание у людей прямо-таки тяга к собирательству, такие цепкие таланты проявились. Я теперь верю учебникам истории, когда там о древних людях пишут, так и так, мол, жили охотой и собирательством. В нас это инстинктивное…

– Семён, не заводись!

Семён осёкся на вдохе и уже спокойно выдохнул:

– Молодец, что ещё мне можно про Устина сказать. Родители – олухи, так хоть сын умом обзавёлся. Счастьем впрок запасается.

– А я вот слышала, он благотворительностью занимается.

– Ага, меценат значит. Сначала сотню сатане потом копейку на лампады.

– Семён!

– Да, я понимаю, он наш сын. Тем строже спрос с меня как с отца. Мало сёк, мало уделял внимания, так получается. Любава, Любава, – Семён встал посредине комнаты, смиренно опустив руки по швам, постоял так, затем поднял ладони будто вопрошая у кого-то, – он сын мой по плоти, вот по духу кто он? Откуда в нас, строителях коммунизма, в советских людях повылазило мурло капитализма. Ведь мы, как общественная формация, были впереди планеты всей. Да, ошибались, да спотыкались и не раз, а кто первым шагает с ним всегда так и тем не менее… Мы устали от многочисленных испытаний? Или нельзя расслабляться, как получилось в хрущёвские оттепели и брежневские…

Никогда не соглашусь со словом «застой». Никогда.

Привалы всегда предполагаются после трудных восхождений. Римская империя была приговорена тогда, когда её армия перестала рыть рвы вокруг каждого полевого лагеря. Праздность губительна для духовных свершений. Дефицит, как признак неэффективности советской экономики, эту сказку бабушке с альцгеймером расскажите.

Советский Союз производил всё, начиная от иголки и заканчивая космическими кораблями. Плохо ли хорошо тут ещё разобраться надо, тут время выявит что лучше: наивная простота или надуманная усложнённость. Человек или технология.

Мораль и нравственность или ублажение прихотей. Лапидарный телеграф или современный интернет – прибежище извращенцев и словоблудия.

Любава не перебивала, слушала внимательно, её глаза то хмурились, то вскидывались вопросительно, в них без труда угадывалось внутреннее борение. Семён набрал воздуха в лёгкие, как-то устало и несколько виновато улыбнулся жене:

– Не знаю, Любава, у меня ответов нет, почему всё так случилось. Одно скажу и уже, кажется, говорил: быстрота с какой рухнул Союз не признак слабости, а скорее всего его превосходства над материальным миром: ему нечего терять. Гражданские войны всегда не меже случаются: моё! Сейчас тряхани наших олигархов-приватизаторов и кровь прольётся. Ничего не создали, а прецедент уже имеется.