Текст книги "Навье и новь. Книга 1. Звездный рой"

– Подойди, – Иосиф помолчал, будто собираясь с силами, – я долго не решался сказать… Тебя всё твои детские забавы уносили куда-то. Галстуки, значки, ну да ладно, пройдёт.

Он снова откинулся на подушки, чёрные провалы глазниц потухли, широкий рот скривило обидой: ты, жизнь, обсчитала меня, а я ведь сто ю большего.

Да, Иосиф покидал этот мир с оскорблённым сердцем, и ничего не мог с этим поделать.

– Про клятое время, внук, про клятое. Никакого светлого будущего не жди. Оно (это время) вырвало моё сердце. Оно лишило мечты. Я богател и в одночасье лишился всего. О чём мечтать? К чему все труды? Но ты помни!

Далее он поведал «своей кровинушке» о тайне клада, кубышке, зарытой под берёзами покинутого в черноземье дома.

– Найди, заклинаю, там и тебе хватит и потомкам моим, – костлявая рука схватила внука за отворот рубахи, тот было попятился. – Помяни моё слово – всё вернётся. Люди клады свои зарыли, кто не успел, сейчас копают, уж я-то знаю людей. Повидал. Они и за винтовки-то схватились не ради идеи…

Нет! Жизнь свою обустраивать пока счастье улыбнулось. Шанс. А счастье оно общим не бывает.

Внук вышел на свежий воздух после затхлого сумрака, в котором умирал дед и весь день, и последующие дни, проходил сам не свой. Зачем-то подошёл к директору, уточнил, когда у него отпуск, попросил перенести на лето. На первомайской демонстрации рассеянно споткнулся и чуть не выронил лозунг.

– Эй, не спотыкаться, держать равнение в шеренгах!

* * *

От тягучих размышлений его встряхнула война. Встряхнула и призвала на фронт. Грамотность и природная изворотливость пригодились и тут. Его оставили при штабе корпуса.

Дороги войны он исколесил в стареньком ЗИСе, сопровождая корпусную документацию.

В сорок третьем бравый капитан с медалями на груди трясся на ухабах черноземья. Ему было поручено в прифронтовом городишке организовать новое помещение под штаб. Когда он услышал название населённого пункта, то вздрогнул всем телом, начальник штаба спросил:

– С вами всё нормально? Мне кажется вы слушаете, товарищ капитан, вполуха, всё где-то витаете в облаках…

– Никак нет.

– Вот и прекрасно. Поезжайте, у вас два дня.

Штабной ЗИС, преодолевая бездорожье, полз, проваливаясь в глинистую жижу по самые оси. Шофёр натружено крутил баранку. Капитан сидел рядом и жадно всматривался в придорожные сёла. Оно?! Вздрагивало его сердце, – вроде вон и дом на пригорке и берёзки у ворот.

– Что за село?

Обращался он к шофёру.

– Так вы у нас штабной, вам и карты в руки.

– Да, – озадаченно отворачивался капитан.

Карты этого района он перебирал особенно усердно, складывал аккуратной стопочкой, за что получил благодарность он начальника штаба.

– Учитесь, товарищи, обязанности свои исполнять не абы как!

ЗИС затормозил на площади, перед домом с высоким крыльцом. Дом, видимо, был построен ещё до революции, потом много раз перекрашивался, сейчас он красовался облупленной синей краской. На крыльцо выскочила дородная женщина в телогрейке. Увидела машину, наглаженного капитана и засуетилась.

– Ждём, ждём и в доме прибрали. Ваши нынче на мотоциклетках приезжали, и строго настрого предупредили, мол, будет штаб, готовься, Клавдия.

Женщина бочком уважительно скатилась с крыльца к штабному офицеру.

– Мы своим завсегда рады, – стрельнула она глазками, – кстати, проголодались, небось, так я сейчас распоряжусь и вас, и солдатика вашего накормят.

Капитану явно нравилось такое уважительное обхождение, он зарделся и заулыбался.

– А что, хозяюшка, накрывай, а я пока огляжусь, определюсь тут у вас.

Так и осталось заклятие деда не исполненным. Лежит та кубышка под спудом в земле, берёзки ей шепчут, что на свете белом происходит, кубышка вздыхает: значит не время, но надежды не теряет… Помнит она, помнит слова того, кто зарывал её дрожащими руками: «Ты дождись, родимая, люди-то взбалмошные, счастье поищут по земле и снова к кубышечкам своим вернуться. Нет его счастия для всех. Враки всё это и блажь. Они себя плохо понимают».

Капитан озорно козырнул хлебосольному председателю в юбке:

– Ну, Клавдия, спасибо за хлеб и соль.

Оглядел на прощание окрестности, изъезженные гусеницами танков, и махнул рукой:

– Живы будем, может, встретимся.

И укатил, и больше не вспоминал, и не сожалел о кубышке. Дед, ты хоть и умудрённый был, и житие своё вспоминал богатое, да что-то упустил ты, не усмотрел в людях. Мир изменился, к нему другой подходец теперь нужен. Другие карьеры строить. Капитан покосился на новенькие погоны и, деловито одёрнув гимнастёрку, шагнул в будущее.

* * *

Юный Эразм заканчивал медицинский институт, когда в его жизни случилась любовь.

Стройная кроткая Карина, косы иссиня-чёрные не давали покоя рыжеволосому пареньку. Пока молодые были заняты сердечными делами, родители стали повнимательнее присматриваться к соседям. Отцы добродушно здоровались и пожимали руки.

Раньше бы Самвэл прошёл мимо – беженцы, хоть и поселились рядом через улицу, а что ни говори – чужие.

Всё в них не так! Не по-нашему! Одно уважал Самвэл в этих людях, особенно в старшем, в деде – хватку.

«Этот своего не упустит». И верно. Внук вон майором с войны вернулся, директорскую должность принял. Орёл! Как ни есть орёл! Оттопыривал указательный палец Самвэл, всё больше проникаясь уважением.

Глянь, когда пришли, кем были, а теперь в люди выбились.

Пока молодые вздыхали да млели от первых поцелуев, старшие всё давно просчитали, сложили, приумножили, пришли к многообещающим выводам, и решили готовить приданное.

Свадьбу сыграли с армянским размахом и еврейской удалью. Столы ломились от угощения, трещали выстрелы между длинными тостами.

Самвэл был на седьмом небе, свадьба удалась на славу. Жениха любимой Карины распределили в хорошее место, большой курорт на Чёрном море.

Поговаривают там санатории как дворцы падишахов, пальмы и диковинный плоды на деревьях. Обнял на радостях Самвэл новую родню, расцеловал.

* * *

У Эразма не было склонности к врачеванию, отец посоветовал выбрать эту профессию, «так как был на короткой ноге» с ректором института. Вот почему сразу после окончания предпочёл хозяйственную деятельность медицинской.

– И то верно, – одобрил отец Эразма, – людей лечить хлопотно, благодарности особенной не жди, а вот заведовать чем-нибудь, шприцами там или бинтами – другое дело. Они безгласные.

Вот тут и проявился с особенным размахом талант молодого врача

– Прадедовская закваска, – ухмылялся успехам сына отец, – нашей породы.

Карина хлопотала, накрывая на стол, ей нравился этот южный приморский город, благодушно взирающий на морские просторы из-под цветущих магнолий и раскидистых платанов.

Свёкор помогал, чем мог, где авторитетом ветерана-орденоносца, а где и по хозяйству. Дом её – полная чаша.

– Вы кушайте, кушайте.

– Спасибо, Каринушка, пойду на внука порадуюсь, в лобик благословлю.

С благословлением и наставлением вырос Сергей Эразмович. Не сильно утруждая себя, выбрал уже натоптанную стезю. Стал врачом. Отец в ту пору был уже главврачом известного на всю страну санатория и сыну, естественно, повсюду распахивались двери.

Серёжа воспринимал такое внимание как само собой разумеющееся, ходил важный, осанистый. Отец поглядывал и тихонько одобрял. Смотри, как вышагивает, с гонором паренёк.

Да так и надо, тут волю только дай, сядут на шею и ножки свесят. То говорил в нём горький опыт предков. Нет, сынок, я тебя в обиду не дам. Прадеду пихаться пришлось, дед молодым сгинул, мне досталось в чужом городе подниматься, и кланяться-то надо умеючи, так, чтобы потом спину ровнее держать.

Подслушал, что ли сокровенное в отцовской голове Серёженька или тайное к нам вместе с кровью перетекает от предков, однако круто в гору пошёл, размашисто, никого не замечая вокруг.

Где пихнётся, где подножку подставит и сам, потом посмеивается: эх, ты раззява, а нечего было мух ловить. Азартен был.

Когда отец на пенсию уходил ему дифирамбы пели всем коллективом, торжественно было всё обставлено. По всей видимости, уважаемый человек был, однако за глаза всякое поговаривали.

Сергей Эразмович уже тогда, несмотря на молодой возраст, степенно и уверенно, по-хозяйски, поднялся на сцену того самого санатория где арки воздухом наполнены и колонны мощно тучи подпирают, под сенью кедров гималайских прохлада в самый знойный день.

И клуб загляденье, под потолком ангелочки порхают гипсовые, роспись ручная палехскими мастерами писаная, вензеля, завитки – богатство трудовое. Слушает поздравления отцу, а сам корону эту лепную к себе примеряет, в пору ли? И никакого сомнения – в пору.

* * *

День настоящий, оптимисты сомнут листок, вырванный из календаря, скомкают и забывают куда выбросили: а чего сожалеть, живи будущим!

Пессимисты иначе, перебирают листы, где когда-то собственноручно делали заметки, вздыхают: а помнишь, как было? Мы разные – это верно, одного не замечаем: календарь древностью замшелой дышит, когда-то по календам жили, теперь даты отмечают.

И не важно, каким образом люди время с реальностью сверяют, по солнцу, звёздам или хронометр современный точный им час текущий подсказывает, куда важнее с какими замыслами, надеждами смотрят они на бег неумолимый и как неумолимость эту и чем наполняют.

Давно подмечено – суета всё. Согласится? Принять? И тут же новое осмысление: и день последний лучше дня первого. Вот с чем люди никак не могут примириться, всё эликсир бессмертия обрести жаждут.

А того понять не могут, что бессмертие давно их преследует проклятием тьмы веков. Лист весенний, трепетный и невинный, однажды сорвётся с ветки среди слякоти под хмурым плачущим небом и грязь, хладеющая, примет его в объятия свои навечно.

И лист берёзы белой солнечно шелестящий и лист анчара пониклый и соком смертным напоённый – дети природы. Суть сотворённая, но не вдохновенная. Они пейзаж, но никогда им не быть художниками и учениками, обожествляющими мастера.

Бессмертие мёртвых – это смерть живых, тех, кто пришёл не насыщаться, но насыщать, чья плоть страдает, но дух возносится. Революции и контрреволюции, перевороты и реставрации – безжалостно срывают листки календаря, выбрасывая их в небытие. Одно оставляя без изменения – руку срывающего.

Будни

Рука Сергея Эразмовича привычно потянулась к календарю, лист задержался в ладони…

Скоро юбилей!

Да, санаторий, которым он руководил, готовился отметить своё семидесятилетие и мысли, и дела энергичного директора были всецело посвящены грядущей дате.

Имеется подозрение, что все юбилеи задумываются из какого-то неосознанного хвастовства или по другой какой причине, но всегда исходя из соображения.

Сергей Эразмович точно имел соображения в своей светло-рыжей голове.

Внешне он заботился обо всём: шарики, артисты, торжественный обед, вечерний салют. Двери в его кабинет не закрывались, озабоченные помощники выскакивали прочь, отмахиваясь от подчинённых: некогда, с вашим вопросом позже!

Он и сам частенько покидал насиженное место руководителя и «носился по объектам» назревающего праздника. По его сосредоточенному лицу работники отмечали: видишь, как радеет за наш санаторий, весь бедолага извёлся.

Полы расстегнутого пиджака вместе с галстуком можно было заметить везде, вот они развеваются, взбегая по лестнице, вот свисают, выслушивая очередной доклад, вот возмущаются, распекая «ротозеев и бездельников».

Сия цельность натуры была обманчива. Пока пиджак и галстук носились там и сям, мысли или вернее одна мысль сверлила и сверлила просветлённое темя Сергея Эразмовича.

Первым делом, проходя мимо строгой секретарши, он каждый раз осведомлялся:

– Приглашения всем разослали? Смотрите мне, про Москву не забудьте!

Грандиозный замысел, распустившийся в его голове среди многих надежд, как чудный цветок среди грядок с капустой, начинал осуществляться, и юбилей задумывался началом движения, импульсом.

Он был образован и знал: чем сильнее первый импульс, тем увереннее движение вперёд. Нет, он теперь не выпустит птицу счастья, залетевшую случайно к нему, он расшибётся и расшибёт остальных (конечно, лучше остальных, тут и думать не надо, никаких дилемм), но исполнит задуманное.

Что ему эти семьдесят лет, ему подавай на блюдечке то, чем он сам способен ублажить свои утончённые вкусы.

Ах, папенька, что значат все ваши достижения, и ваши и деда, когда ваш потомок затеял нечто! Ваше директорство ничто, по сравнению с тем, что затеял я.

Назначения, карьера – совковое счастье: как назначали, так и снимут. Счастье цепных псов…

Татьавосов ухмыльнулся сравнению, ещё никогда прежде он не сравнивал себя с псом, он всегда превозносил свою должность и считал свою особу, если не гениальным, то, по крайней мере, талантливым управленцем.

– Папенька, папенька, вы были директором этого чудесного санатория, ваш сын станет его владельцем!

От слова «владелец» у него сразу пересохло во рту и сладко засосало под ложечкой, ему пришлось сглотнуть и протянуть руку к графину с водой.

Жаль, что не всего санатория, придётся жертвовать «олимпийским богам», то бишь, Москве. Жертвовать щедро – отдать половину, но зато вторая половина санатория – моя! Пусть подавятся там! Сергей Эразмович оставил кресло и нервно заходил по кабинету.

Он был не прочь проглотить весь лакомый кусок, и вначале подумывал об этом, когда стал прощупывать настроения.

Но затем отказался и без сожаления разрезал санаторий пополам: мне половина, а когда и богам всего лишь половину – чем я не небожитель! На том и успокоился. В сказках повторения служат сюжету, в жизни сопутствуют упорным людям, судьбе…

Итак, юбилей, на нём многое и решится. Юбилей для прессы, для ничего неподозревающих работников, юбилей – шарики в небо, для посвящённых юбилей – смотрины.

Так приглашают невинную ничего не подозревающую девушку в зал на всеобщее обозрение, дескать, приди, порадуй гостей, а сами сватают за богатого или перспективного жениха.

Она, несчастная, вся живущая мечтами о принце и любви неземной, порхает среди приглашённых, щебечет о солнце и тучках, а похотливые глаза, пока ещё тайно, ещё осторожно ощупывают её фигуру, талию, грудь…

Нетерпеливые губы облизывает змеиный язык, глаза вожделеют и творят разврат и насилие.

Санаторий, предчувствуя нехорошее, готовился к юбилею стоически, безмолвные стены, покосившиеся балюстрады, и вместе с тем, присущим ему от рождения, величием и достоинством замысла сотворения.

* * *

Ничтожества!

Можно разделить на бумаге, можно возвести ограды, можно стать и владельцем моим, но замысла, но вдохновения породившего меня из небытия вам никогда не приватизировать, не украсть, не спрятать.

Тот дух, что сопровождает все великие революции, призванные напомнить самоуверенным господам о не вечности всякого бытия, а тем паче бытия основанного на чьих-то корыстных интересах, на фальшивом благородстве, прячущего свою истинную физиологию под бархатом, горностаевыми мехами и драгоценными коронами, на ложной святости, святой лишь языком псалмов, но всякий раз распинающей слово в угоду тщетного – тот дух вам не доступен.

Да, он умрёт, соприкоснувшись с мёртвым. Вернее, дух покинет творение, так же как первый порыв, первые бойцы, вдохновлённые вечным – погибнут.

Потому что их жизнь – не года, но творение.

И только творцам известно, что вечное может легко умещаться в кратком миге и миг длится вечно.

Люди современные, так называемые исследователи, будут копошиться в архивах, ковыряться в биографиях, выуживать факты, имеющие тот или иной привкус (солёный, сладкий, остро-жгучий, «с запашком»).

Так черви поглощают труп, постепенно превращая его в прах, они, черви, могут рассказать о теле больше чем многие анатомы.

И рассказывают, и пишут, многословно и пышно.

Но чего они никогда не поймут и что им недоступно – что вдохновляло живую плоть отдать свою жизнь во имя жизни других, не требуя взамен благодарности.

Ничего взамен.

Как так можно?! В тот миг, на краю вечности, неизвестному герою было неважно словоблудие грядущих поколений, которые назовут его поступок, кто революцией, кто переворотом, куда важнее осознать, что он погибает за счастье грядущее.

Одно на всех, по справедливости и по-братски. Он погибал, но не умирал подобно большинству его соотечественников, медленно, жадно отсчитывающих года, наполняя их стоном немощей и болезней, но цепляясь за капиталы и наследства мёртвой хваткой.

Революции задумывают и совершают неравнодушные, в ком боль чужая отзывается как своя.

Революции совершают единицы, они призывают тысячу, ну другую, не более. Они берут не числом, но духом.

А далее по закону снежной лавины, революционный порыв подхватывает случайных, а следом подключаются расчётливые. Те, сметливые, кто, важно рассуждая, подметит: о власть! Это возможности.

Современники, ваши досужие рассуждения, напоминают диспуты сытых стервятников на теле изобретателя, мечтавшего о полёте, и взлетевшего-таки вопреки всем мнениям и судьям в академических шапочках.

Он был одно мгновение (большего порой и не надо) среди облаков, и успел крикнуть: «Человечество, я дарю тебе полёт!» Гибель его была стремительна и прекрасна.

Важные, раздутые от обжорства птицы, перекрикивая одна другую доказывают: «Он пытался взлететь и не нашёл опоры в воздухе». – «Он падал, как падает любое тело…»

Сами они на тот момент взлететь не могли, по причине вполне банальной – обжорство. Им и невдомёк, что полёт авиатора заключался не в крыльях, не в опоре на воздух, он был в том крике: «Человечество, я дарю тебе полёт!»

Крик, обращённый не ко множеству, но в единственном числе, в той радости, которой он был преисполнен, мелкого не замечают.

Из звуков революционного клича, с которым восстали те немногие тысячи, и был рождён санаторий.

Подобные шедевры на кромке морского прибоя, открытые ветрам и кругозорам, могли возвести вчерашние узники, обретшие в борьбе свободу. Они вдохнули свою радость в каждый камень:

– Я хочу, чтобы шахтёры, не видящие солнца в своих подземельях, отдыхали как цари, и пусть фонтаны осыпают их золотыми брызгами, аркады возносят под небеса.