Текст книги "Навье и новь. Книга 1. Звездный рой"

Деньги перекочёвывают из руки в руку, после чего лопаты вновь оживают и убыстряются, словно доказывая озвученный выше закон.

– А он когда-нибудь был живым? – Недоверчиво косится один из присутствующих в сторону мертвеца.

Тот единственный являл собой картину спокойствия и даже апатии ко всему происходящему.

– А вы как думаете, ещё сомневаться вздумали, тут! – добавляет он, делая упор на это «тут»

Мертвец приподнимается и смотрит на обидчика стеклянными глазами.

– Эге, братец, а ты и глаголать можешь?

– Я ещё и не то могу. Хотите, спляшу?

– Лежи, верим. Скажи, как это ты дошёл…

– Сюда?

– Ну, можно сказать и так, – опёрся на лопату обладатель костлявых рук.

– Как и все – ногами, – пальцами изобразил известный способ передвижения мертвец, – я, думаешь, шутил, что могу сплясать. И сплясать, и спеть, и стихи продекламировать – я личность талантливая разносторонне, смог бы и вечный двигатель изобрести, если бы не одна оказия…

– Что ещё такое?

– Да сами можете наблюдать, – мертвец возмущённо указал на свежевырытую яму и скорбные лица, – жил себе жил, никто прежде ничего такого не замечал и вдруг нате вам – смердит! Заметили, а прежде что?.. Я никогда никого не замечал и жил себе преспокойненько.

– Кто-то пытался мешаться под ногами, – мертвец поднялся и начал расхаживать туда-сюда, намерено топча под ногами всякую мелкую живность, приговаривая: «так, и вот так, на, получай, гадина».

Все ошарашено уставились на расходившегося мертвеца, зажимая носы. Когда земля покрылась телами муравьёв, жучков и прочих паучков не сумевших увернуться от ловкой стопы, один из работников забеспокоился:

– Он так нас совсем без насекомых оставит. Ему-то что – дело мёртвое, а нам с чем дальше жить!

– Да, уважаемый, мы уже всё поняли, хватит тут из невинных букашек живые соки выдавливать.

Мертвец замер с поднятой ногой, обернулся и, заметив яму, с каким-то охотничьим интересом поглядел вниз, заметив удиравшую одинокую тварь, с явным удовольствие пригвоздил несчастную, крякнув напоследок:

– Крайняя. Вот так я и жил, и поступал с каждым, кто, так или иначе, оказывался на моём пути. – Он удовлетворённо осмотрел поле битвы и резюмировал, – а что, из меня мог бы получиться славный полководец, если бы не…, – и он многозначительно уставился на рабочих.

Те, неожиданно для самих себя, схватились за лопаты.

– Я пошутил, наверное, – хмыкнул мертвец, довольный произведённым эффектом. – Жаль не встретился мне тот, кому по пути.

– Попутчик?

– Я кажется довольно ясно излагаю свою мысль, – мертвец обидчиво поджал синие губы, – в отличие от вас, неучей. Высшее образование как-никак, престижнейшее заведение, диплом, а потом уж и прочие регалии. Да, были времена… – Остекленевшие глаза мечтательно закатились. – Вот за времена обидно в них что-то предательское. Только начал жить, можно сказать, только разошёлся и на тебе вот такая у них благодарность, – посиневшим пальцем тот указал на могилу.

– Простите нас, – неожиданно пропищал пропитым голосом один из рабочих.

Мертвец остекленевшим взглядом изобразил гнев, окидывая с головы до ног писклю:

– Возможно и прощу. Хотя сия добродетель мне неизвестна. Прощать, видите ли, не моя наука. Хм, прощать? Это что же, если я хочу высморкаться о кого-то или, допустим, плюнуть в кого-то, то пускай и он в меня… Увольте. Я – это я! А вот кто он такой? Нет, не позволительно!

Мы – персона особая, так сказать, элита, бомонд, аристократия, каста, и прочее, и прочее, и прочее. Надеюсь, вы всё поняли и не стоит повторяться. Впрочем, вы меня отвлекли.

Так вот, «тот, с кем по пути» – так называемый твой безвольный спутник, если так можно выразиться, слуга твоих прихотей, прислужник самодурства.

Почитатель, раб твоих желаний.

Не обязательно в цепях, он может быть и приближённым, и одет с иголочки по последней моде, бархаты, печатки, и всякие там дорогие побрякушки на нём позвякивают.

Он чем-то даже может похож на меня, допустим своим равнодушием ко всему, кстати, последнее желательно и приветствуется, – мертвец вытянул правую руку вперёд с торчащим вертикально вверх указательным пальцем, всем стал заметен признак разложения плоти на фаланге, – но!

Но моё равнодушие царственно деятельно, оно позволяет себе всё, всех презирает. Он же себе может позволить лишь то, что я ему позволяю. О, я великодушен, если он верен мне – ему будет разрешено всё, или почти всё. – С важным видом мертвец обозрел толпу внимающих у гроба. – А когда я соберу ораву таких верных олухов, представляете? Это же масса, потная смердящая, но способная на всякие там перевороты масса! К тому же преданная мне. Ого-го! Держись!

И мертвец с новой неистощимой энергией начал топтать насекомых под ногами, заодно оттаптывая ноги скучившихся вокруг него людей в трауре. Послышались возмущённые крики:

– Безобразие!

– Прекратите это!

– Да что же это такое, в конце концов!

Последняя фраза возымела своё действие на синюшного хама. Тот замер при очередной попытке задавить жука между ног дамы. И печальным тоном, более соответствующим обстановке, промолвил:

– К сожалению вы правы. Всему когда-нибудь наступает конец.

И мертвец уже вознамеривался было принять естественную для него позу, и уже почти сложил руки на груди, как кто-то из толпы, любопытно поинтересовался:

– И что, вы свершили революцию?

На него зашушукали.

Мертвец подхватился и бодро вскочил на ноги, уперев ступню в бортик гроба:

– И не одну, прошу заметить! О как я веселился со своими сподвижниками. Гильотины и топоры весело сверкали на солнце, вытоптанные поля зарастали штыками и знамёнами, кони красивой рысью проносились мимо.

Ржанье и брань, крики и вопли, предсмертное хрипение и возвещение о победе – всё в одном энергичном звуке. И события, события, события! Да, массы – это силища!

– Но массы, однако, требуют равенства и братства. Как быть с этим? Насколько я понимаю, вы неистребимый эгоист, натура властная и властью живущая. Вы ни с кем делиться не собираетесь. Верно?

Мертвец на мгновении задумался, машинально сдирая кожу со лба, так же как делает это обгоревший под южным солнцем курортник.

– Требует? Ну конечно требует. И пусть требует. Есть одна закавыка во всём этом: они требуют, но не хотят свободы! Равенство и братство подразумевает свободу. А как иначе? Но свобода совсем не есть своеволие. Своевольничать тут разрешено только таким, как я! Так было и так будет.

– Отъявленным хамам и негодяям, абсолютно лишённым совести.

И снова ошмётки кожи вместе с рыхлой плотью полетели со лба.

– Пускай и так. Как вам угодно, – раскланивается, – но всё-таки это вы произнесли, тем самым соглашаясь с непреложным фактом, разве не так, уважаемый… э-э, а впрочем, это не столь важно, как вас там зовут, Ваня, Джон или ещё какой-нибудь Джакомо или, допустим, Новохудоносор.

Вы согласились, что этим миром правило и правит хамство и бессовестность. Но ведь правит!

Остальные безвольно подчиняются и даже приветствуют, присягают торжественно, потом маршируют в парадном строю, оглашая воздух площади возгласами одобрения.

И знаете почему? Они понимают своеволие, они одобряют хамство и ненавидят совесть – они сами таковы. И каждый своевольничает на своём месте, давая, при этом, мне карт-бланш. А свобода, свобода подразумевает ответственность. За неё будешь рано или поздно держать ответ.

Свобода и совесть – труд, не работа руками, ногами или головой, помахал, пошагал, написал доклад или докладную, и пот вытер: уработался; свобода и совесть – труд духовный.

Тут телесное не просто ноет от усталости – оно стенает и просит пощады. Кто из вас готов на такое? Что-то не вижу рук! Уж лучше по старинке, до полного закостенения, уж лучше революции и бунтарство, уж лучше понятное рабство у конвейера или за веслом на галерах, и пятилетки в три дня, чем лишать плоть понятных ей удовольствий и вожделенных надежд. Вы – это я! – Мертвец обвёл руками всех присутствующих.

Толпа и рабочие в яме вздрогнули, один из копателей начал поспешно выкарабкиваться из ямы. Раздались возмущённые крики, кто-то вздёрнул кулаки.

– Нахал!

– Да закапывайте же его скорее!

– Смердит!

– Кого вы слушаете, мертвеца!?

– Хамская рожа!

– Нет!!!

Легко перекричал всех мертвец, топнув ногой с такой силой, что рюшечки, украсившие его последнее пристанище, отлетели прочь. Стало тихо как в гробу.

– Хорошо, – после звука Иерихоновой трубы на который оказалось способным его горло, неестественно спокойно продолжил мертвец, – допустим, я ошибаюсь, и тут собрались люди совести, возлюбившие друг друга и, о горе мне! – патетично вскинул руки покойник, – возлюбившие меня. Хорошо. – Рукава покойницкого смокинга смиренно опустились вдоль тела. – Встречаются же исключения из правила, весьма редко, но бывает. Тем и существуют такие, как я.

– В таком случае ты! – палец мертвеца указал на рабочего с костлявыми руками, – верни плату. Ведь ты, как заявляешь тут, – человек. Так поступай соответствующе, воздай мне последнее тут на Земле. Сделай это безвозмездно, руководствуясь человеческой совестью. А ты, – палец забыл обомлевшего рабочего, поискал кого-то среди печального собрания у могилы, и замер указующим перстом, – откажись от завидной доли наследства, что я отписал тебе.

Там хватит на безбедную оставшуюся жизнь. Откажись, ведь богатые наследства не удел скромных людей, я, когда собирал свои серебренные да золотые, ничем не брезговал, а иначе никак, господа, – развёл руками покойник, – вместе с ними тебе неизменно предлагают продать совесть.

Так уже было не раз и так будет. А душа засомневалась. Оно и понятно она ведь живая. А ты, – палец снова начал шарить среди застывших лиц, перстом указующим.

У многих нервы не выдержали:

– Да прекратите вы эту буффонаду! Превратили печальное событие в комедию! Оркестр, почему молчите, вам-то за что заплачено? Играйте Мендельсона, тьфу-ты, совсем с этими ожившими мертвецами запутаешься, Бетховена или Моцарта… да не важно кого, играйте же, наконец, кого-то, похоронный марш играйте!

Медь на трубах оживилась блеском на раструбах. Сначала нестройно, невпопад, кто-то заиграл на трубе Мендельсона, валторна призывно загудела побудку, больше всех удивил большой барабан – он забухал с бешенным ритмом. И так же браво начал удаляться прочь. Его вернули, не сразу.

Наконец дирижёр всем дал отмашку, и оркестр заиграл печальный марш.

Кто-то поспешно и насильно укладывал покойника на причитающееся ему место, тот тыкал пальцами в насильника, видимо взывая к правосудию. Но уже никто его не слышал, музыка настроила на скорбь, и грусть заволокла глаза мокрой паволокой.

Когда было предложено в последний раз подойти и проститься, мертвец снова заголосил, добротные изогнутые дубовые стенки оказались прекрасным резонатором, словно из репродуктора диктор предупреждал всех:

– Всякую цивилизацию вашу ждёт конец! Таков закон: мёртвые созидают мёртвое!

– О, господи! Да кто-нибудь…

Гроб наспех заколотили, и бросили в могилу. Рабочие, то ли впопыхах, то ли намеренно, то ли по чьей-то подсказке углубились больше, чем положено. Снизу, из глубины, раздался глухой звук треснувших досок, и затем оттуда донёсся голос:

– Дорогой ценой вы купите будущее и там смрад и тление! Нет любви…

– Не стойте, олухи! Зачем вам лопаты даны!

Люди ринулись к могиле, словно и не ждали призыва, а просто так совпало: внутреннее желание и чей-то страстный клич.

С фанатичной одержимостью они хватали руками комки земли и остервенело швыряли в чёрный провал, откуда доносились проклятия и страшные пророчества вперемешку с невыносимым гоготом. Оказывается, покойник был популярен и чрезвычайно почитаем, он собрал тут и так называемый высший свет и выходцев из народа.

Были тут дельцы, обладатели солидных капиталов, они и здесь умудрялись грызть конкурентов, ревностно отталкивая последних подальше от могилы и мягкого чернозёма (он был в тех местах в дефиците).

Весьма широко был представлен пролетариат и городских и сельских окраин, их можно было различить по мозолям и ногтям, и по тому, как быстро они сплачивались в коллективы.

Какой-то плюгавый монархист всё порывался быть выше всех, для этого он указывал на родимое пятно, доказывающее некое родство с династией. Мужики посмеивались, дамы краснели. Кстати, о дамах, они не уступали в рвении сильной половине, не жалея маникюра метали землю так, что могла позавидовать любая такса, скоро и эффективно.

Военные действовали чётко под командой некоего майора в отставке на подагрических ногах и с большим красным носом.

Его хриплые команды удачно заглушали вопли из преисподней. Фанатики от веры, забыв о распрях, с терпением достойным лучшего применения и не забывая помолиться, с ответными проклятиями закидывали «грешника» грунтом вперемешку с камнями.

Никто не остался в стороне, тоги сенаторов мелькали рядом с мантиями судей.

Объявился, откуда ни возьмись, впрочем, он всегда поспевал в гущу событий, президент, он же председатель на местном наречии. Ловкий оратор он никогда не лез за словом в карман, и не важно, что не всегда слова совпадали с реальностью, а порой и нагло врал – ему верили на слух: президент, ёлки-моталки, понимать надо!

Наблюдая одержимые преданностью лица, вдохновлённый ими, сей демагог вскоре напрочь забывал и о том, что обещал когда-то, нёс какую-то отсебятину и раздавал индульгенции самым преданным слушателям.

Особняком держались священнослужители, юристы и адвокаты, они указывали на огрехи, подавали дельные советы и обещали защиту от любых хотя бы и дьявольских нападок. С живым интересом наблюдали, как исчезает пугающий провал в земле, с облегчением вздыхали: вроде уже не слышно, вот и славненько, вот и, слава богу, акт справедливости свершён.

Создалось такое впечатление, что у могилы побывали почти все жители, а их усердие стало результатом высоченного кургана, вырастающего прямо на глазах.

Когда курган заслонил собой небо, всеобщий трудовой порыв, сплотивший массы, сменился стихийными митингами и заседаниями. И хотя обозначился первый раскол во мнениях, тем не менее, решение, на удивление, было всеобщим: объявить курган священным местом и почитать.

В суматохе, казалось, все забыли уже о мертвеце. Маленький мальчик, без смущения ковыряющийся в носу, попытался с наивной миной напомнить:

– Там дядя нехороший, который на всех ругается и червей из себя выковыривает.

– Где мамаша этого сорванца? Примите меры, иначе мы вынуждены будем воспользоваться услугами ювенальной юстиции, мы общество демократическое и цивилизованное!

Дитя выдворили. Натаптывая следы на вершину, величественный холм освятили и окропили, заодно случайно сделав открытие, но, не придав ему должного значения в виду важности момента:

– А с высоты святого кургана, потом куда не направишься – всё равно получается вниз.

О том же забыли упомянуть в многочисленных томах «Кургановедения» и «Правоведения священных склонов», а также в «Апокрифичных списках геологических изысканий исторических пластов величайших захоронений мира сего».

Мертвец своим обвинительным голосом объединил всех, и все делали вид, что не расслышали, однако сплетничали и перешёптывались по углам с лицами посвящённых и соблюдая всевозможные приличия.

Потом был накрыт длинный стол, за которым поместился всякий желающий (а таких было куда больше, чем воздерживающихся от обрядной пищи) и там же прозвучало знаменитое:

– Если где-то чересчур щедро пребудет, то где-то обязательно будут нещадно голодать!

Изрёк мудрость оказавшийся как раз посередине стола философ Бредятин, чья правая рука успевала пользоваться изобилием правой стороны, а левая, как ни старалась, всегда хватала пустоту или обглоданную кость.

Справа всё было чинно, благопристойно: обилие блюд, вилочки, ножи, этикет; слева царила поспешность, немытые руки мелькали над грязной посудой, словно стаи голодных птиц, мельтешение пальцев сопровождалось гвалтом и препирательством за корочку хлеба.

Откровение срединного философа уже никто не слушал, играл оркестр, пели патриотические песни, люди подпевали, кто-то пустился в лихой пляс. Тем более, что и в том откровении кто-то усмотрел логический изъян:

– Зато наливают слева допьяна, – правда, потом голос сник над тарелкой с овощами и уже только лист салата услышал окончание фразы, – всякое пойло, «Путинка» или «Медведь» – один хрен.

Устин пожал плечами: какая же это сказка?

Потом подумал и согласился: если извратились до «святой лжи», то и реальность вполне может претендовать на сказочность, а этот мир, – он с грустью оглядел зарешёченные окна, стены с обшарпанной штукатуркой, исчезающие во мраке коридоры и лица обитателей диспансера, растворяющиеся в безнадёге тех коридоров, – этот мир решительно нужно заменить, пускай вымыслом, пускай сказкой – мир не должен быть таким ужасным.

Хрупкая фигура решительно отвернулась от свистопляски вокруг похорон и начала удалятся прочь. Всем было не до него. Он долго шёл, не останавливаясь и не поднимая головы.

Когда звуки расхлёстанной меди окончательно смолкли, Устин остановился. Ему казалось, что он шёл по равнине, но сказочные дороги непредсказуемы – всё это время дорога упорно лезла в неизвестную вышину, облака были настолько близки, что протяни руку и погладишь белые пушистые бока полные мечтательной неги.

Тогда ему захотелось оглянуться. Отсюда курган уже не выглядел высоким и растерял свою грандиозность, а беснующиеся вокруг него люди и подавно исчезли, превратились в незаметных среди полей букашек.

Вначале Устин обрадовался: мирно тут и просторно, душа его возликовала, и он уже вознамерился было продолжить путь, как словно споткнулся. «Бежишь?» – «Я? С чего ты решил… – он остановился, – наверное, ты прав – бегу. Бегу от всего этого кошмара, который они называют жизнью, но ведь это не так. Это не жизнь, верно?» – «Вот и ты начинаешь творить оправдание и святую ложь. Как бы там не было – они там живут. Рождаются, надеются, мучаются, борются, обретают счастье, чтобы тут же ощутить его неисполнимую призрачность, они теряют смысл жизни и умирают».

– «Я, почему-то, не хочу туда!» Кажется, он крикнул вслух. Крик имел странное воздействие, небо и облака полезли по швам, образуя прорехи, сквозь которые он увидел знакомые уже коридоры, заполненные полулюдьми полупризраками в больничных халатах.

Обитатели диспансера замерли и все, как один, обернулись в сторону нарушителя больничного покоя, изображая на лицах недоумение и болезненное безразличие. Кто-то беспрестанно качал головой.

– А кто же хочет, пентюх. Мы тут все поневоле.

Ошарашенный такими резкими переменами, Устин заметил подошедшего вплотную типа.

Но фоне затасканных пижам и халатов неопределённого цвета, незнакомец выглядел франтом – всё новенькое, включая тапки.

Глазки-бусинки аккуратно вставленные в глазницы буравили его с целью выявить: «что он есть такое и как его можно использовать для личной выгоды». Такое крысиное отношение покоробило Устина:

– Почему сразу пентюх?

– А кто же, стоишь и орёшь, почём зря. Тут тебе обчество особенное трепетное, понимать надо.

В глазках-бусинках почудилось некое сочувствие. Устин виновато улыбнулся в ответ:

– Извините.

– Ничего, олух, бог простит. А мы вылечим.

И обладатель кукольных бесцветных глаз врезал слабую шутливую оплеуху. Устина бросило в жар, кровь прилила к лицу, кулаки сжались.

– Ч-что творите!?

– Лечим, – тонкие маленькие губки, осклабились, являя ряд острых мелких зубов, – весьма, доложу вам, эффектная методика. Тут её и медбратья практикуют.

Заметив возмущение Устина, рябое лицо незнакомца приблизилось вплотную:

– Добро пожаловать в нашу реальность. Без обиды, лады?

И он примирительно протянул широкую ладонь. Устину ничего не оставалось как пожать её.

– Теперь и лады. Покеда, осматривайся.

И новая шутливая оплеуха снова обескуражила Устина. Не зная, что предпринять, и как ответить на хамство, он недоумённо провожал удаляющуюся приземистую широкоплечую фигуру на коротких ножках-ступках.

Странное дело, мне ничего не стоило проучить наглеца привычными методами – пару ударов и он в «отключке». Так почему приходится терпеть выходки и сдерживать ярость? – Устин несколько раз хрустнул шейными позвонками, как обычно поступают борцы перед схваткой. – Чего я добьюсь? Понимания? Сострадания? Бред! Ты его глаза видел, капелька припоя выглядит живее, излучая тепло. Тоже мне сказочник. Такие типы неисправимы, догони, пока не поздно и объясни, кто есть кто. Что уважать надо человека. Всякая быль добром должна заканчиваться!

На какое-то мгновение знакомое чувство всецело захлестнуло его, заставило напрячься и решительно поджать подбородок к шее.

Он даже обрадовался, предвкушая визг о прощении, так уже было не раз. Устина передёрнуло: «братан». Почему-то о братстве и равенстве вспоминают через кровь и боль. А иначе никак!

Стой! Стой, оглашенный! Тебя самого учили недавно.

Сейчас Устина на самом деле можно было принять за умалишённого, обрати на него кто-нибудь внимание. Лёгкая нервная дрожь пробегала по всему телу, за исключением лица – оно закаменело бледным мрамором, особенно губы, иногда пальцы импульсивно разжимались, будто стряхивая нечто мерзкое и гадкое.

Урок видимо не пошёл тебе впрок. Ты кого учить собрался? Да он хам и отморозок последний, а ты кто, если такое ничтожество заставляет тебя так легко расставаться с человеческим подобием.

Так, спокойно, Устин, спокойно.

Ещё никого не вразумляли методами мордобоя и клинком – загоняли проблему вглубь, где она тлетворно грезила о мести и возмездии.

«Красный петух» усмиряется не песком и водой из брандспойта – пустят ещё снова и снова… Остановись Устин, тебе дали шанс стать человеком, дай и другим.

Вот начало исцеления.

Боксёрские приёмы ломают кости и ожесточают душу – убивают. Ты уже был мёртвым, теперь только жить, Только жить! И пускай он трижды мразь и подонок, найди в себе силы простить.

Найди в себе великие силы остаться человеком, там, откуда его изгоняют и унижают.

Найди в себе те силы, которые воскресили тебя к жизни. Умереть повторно никогда не поздно. Последние слова будто ослабили внутреннюю пружину, готовую вот-вот сорваться, сокрушая всё на своём пути.

Входя в палату, он выглядел так, будто ничего и не произошло между ним и Уманьшиным. Он сожалел об одном: где мои цветные облака? – недавно приснившийся сон не отпускал его, такой радостной лёгкости он не испытывал никогда.

Сказка, Устин, только тогда становится сказкой, когда она кому-нибудь сказывается. Иначе, то не сказка вовсе, а песня горланящего эгоиста посреди спящих кварталов.

Тебе хорошо – остальным бессонница. Чудовищная сказка, тогда сделай так, найди в себе силы и из чудовищной обрати её в прекрасную.

* * *

Все мысли и самые смелые устремления, мечты и озарения, счастливые моменты никогда не покидали массивную черепную коробку Уманьшина.

Первородные инстинкты, физиологические потребности и зачатки чувств, а также острый и насмешливый ум преспокойно обитали вместе в недрах мозга под защитой массивной лобной костью, ощущая себя владельцами неприступного замка-крепости.

Не отличаясь нравами и потребностями от баронов средневековья, эти своеобразные владельцы, когда их одолевала скука, совершали набеги во внешний мир, в поисках приключений и всевозможных утех для плоти.

Глазки-бусинки служили им амбразурами, откуда они цепко наблюдали за окружавшими их вольными равнинами, кои справедливо считали тоже своими законными владениями.

По какому праву, напрашивается вполне резонный вопрос у всякого нормального человека: кто писал закон? Они же – властители чувств – и писали, и в том видели залог справедливости. Когда кто-то сомневался в этом, то внутри черепной коробки просыпалось чувство ревности, оно возмущалось и требовало правосудия, тогда в ход шли любые методы и уловки. Грубость и лесть, сила и подкуп.

Если надо было то и пресмыкательством не брезговали, однако старались тут же позабыть, а всех свидетелей, по возможности, казнить.

Ничем не брезговал Уманьшин, сострадание ему было неведомо. Ум его необычайно оживлялся, и творил, по настроению, скандалы и разбой, устраивал «разборки» или развлекался, хохмил надсмехаясь, пороча и унижая оппонента.

Тут его настойчивости могла позавидовать стая волков, упорно идущая по следу жертвы. Обязательно догонит и загрызёт.

Однако, обыкновенно, особенно когда в животе приятно урчало и чувство сытости смыкало веки, он проводил в дремотной ленце, иногда, по-кошачьи, отрешённо щурясь сквозь рыжеватые редкие ресницы на досаждающие лучи солнца. Ни мыслей, ни желаний, ни, вообще, каких-либо признаков жизни. Рябое лицо – маска покоя.

Устин очутился в поле зрения Уманьшина в неблагоприятное время. Обед был скверным, раздражённый организм остро требовал «успокоительные капли, грамм сто, для начала».

Глазки шныряли по лицам, наверное, так же, по-видимому, смотрел на всё древний и дикий предок Уманьшина, цепко и угрюмо. И тут в поле зрения оказалось, на свою беду, жалкое худосочное слегка сутулящееся создание, которое вряд ли даст достойный отпор. «Заморыш», – сразу определило редко ошибающееся чутьё – вожделенная безобидная жертва.

К осторожности взывали разве что глаза очередной «жертвы», они заставляли подкрадываться с опаской и присматриваясь. Глаза живо противоречили внешности.

Курносый носик зашевелился, хищно раздул ноздри, глубоко втянул воздух, беря след. Затем тело, не сразу прогоняя лень, сладко и томно потянулось, мягко спружинило с койки и короткие ноги уверенно понесли хозяина навстречу новичку: «хоть как-то развеяться и скрасить дрянь-обед».

Стоит заметить, при всей кажущейся решительности, Уманьшин всегда соблюдал житейскую (звериную) осторожность, явно не желая серьёзных травмоопасных столкновений.

Всегда выискивал слабых или слабину, и когда находил, делал торжествующую стойку, упирал руки в бока, пальцами обхватывая поясницу, отставляя ногу вперёд и чуть-чуть вбок.

Вместо громогласного «ату» маленький ротик молчаливо и довольно щерился, складываясь трубочкой.

Таким фертом он и подкатил к Устину. А когда его чуткий слух уловил заикающиеся звуки, он испытал такое наслаждение, что вполне заменило его желчному организму несколько стопок алкоголя: «Ба, да это же просто находка, для моей тонкой и такой ранимой натуры. Можно отрываться по полной».

Уманьшин торжествовал и был садистски изобретателен.

– Тебе что делать нечего, Уманьшин? Оставь меня в покое, прошу тебя.

Невозмутимое рябое лицо кошмаром преследовало Устина повсюду. Не оставляло в покое в палате всякий раз придумывая «ленивые» забавы, то лёжа на спине, то лёжа на боку, подперев голову рукой. Стоило Устину направиться к двери, тут же за спиной неотступно начинали шаркать короткие ноги.

– Уманьшин, я в туалет.

– Да мы ж люди понятливые, и нос заткнуть сможем. Ты хоть и мелкий, но гадишь, я тебе скажу, отменно, некоторые, у кого запоры позавидовать могут. Может, прочитаешь им лекцию, скажем так, облегчишь страдальцам участь, ты же сам призываешь к человеколюбию. На словах легко, а ты попробуй, в момент, когда тужишься ещё и ближнему помочь, облегчить его тяжкую земную участь. А?

И Уманьшин давал отмашку всем желающим стать участниками «травли-шоу».

Устин естественно протестовал. Он умолял. Гневался? Порой он терял самообладание и заражался злобой от своего преследователя. Распалялся Устин, и оживлялось рябое лицо.

Глазки вспыхивали огнём первооткрывателя, язык обидчика становился ещё язвительнее и острее. Устин подскакивал вплотную, сжимая кулаки, обитатели психушки зачарованно вытягивали шеи в ожидании интересной развязки, и всякий раз разочаровывались трусостью Устина.

Всякий раз тот беспомощно замирал у роковой черты, виновато смешивался и отступал. Все отмечали нерешительность Устина, и никто не обратил внимания на Уманьшина, когда такое случилось в первый раз, в глазках мелькнул панический испуг, бледность покрыла рябое лицо.

А когда ёрник окончательно понял, что находится в полной безопасности и никто не собирается кулаками проучить его выходки, то вдохновился и на мелкие тычки.

– Нет, вы посмотрите на этого неженку. У него, видите ли, статус-кво. Люди тут с ума сходят от скуки, а ему не хочется их хоть немного развеять и позабавить. Будь проще, уважаемый, ближе к людям. Будь снисходительным к нашим больным слабостям, верно, друзья?! – обращался к невольным зрителям Уманьшин, являя обаяние на простоватом лице.

Надо отметить, что в зрителях недостатка не было.

Жизнь в этих стенах проявляла себя так же редко, как на беспросветном дне мирового океана.

Между завтраком обедом и ужином можно было представить себя посетителем склепа: призрачное серое движение на синем фоне местных стен, неясные шорохи и перешёптывания.

Иной раз мелькнёт белый халат, и стреммглав исчезнет, словно и не было его, словно ангелоподобное существо посетило мимолётно эти грустные пенаты во время раздачи лекарств когда образовывалась безропотная очередь, зажатая грязно синей безысходностью коридорных перспектив, но и она быстро таяла, будто растворялась синильной кислотой.

Если тут и случались проявления жизни, то робкие, чем-то напуганные, прошуршат и канут в вечность. Скука смертная.

Уманьшина обычно можно было увидеть валяющимся на койке в углу, он редко ворочался, обычно с необыкновенной настойчивостью буравя штукатурку острыми глазками.

Когда становилось совсем невмоготу, то выходил покурить к дальнему окну в торце, сизые завитки лениво обволакивали неподвижное заспанное лицо, сквозь клубы тускло взирали на мир навек потухшие глазки, огонёк сигареты и дым и те выдавали больше признаков жизни, чем сам курильщик.

Такое оцепенение могло закончиться внезапно. Что служило поводом, никто тут этим вопросом особенно не задавался, включая медперсонал и доктора Заверхозина.

Вряд ли мог ответить и сам Уманьшин. Желание «похохмить» «порадовать истосковавшуюся душеньку» «да просто оторваться от серых будней наших» находило на него, как озарение на талантливую личность, внезапно и взрывоподобно.

Думается, задайся главный врач диспансера № 3 целью исцеления, он бы отметил связь между желчеобразованием в организме пациента и проявлением творческой активности.

Непомерное потребление алкоголя привело Уманьшина сюда, и оно же, вернее тот факт, что его лишили свободы потребления, заставило искать другие источники удовлетворения прихоти. Отказывать себе он не умел, да и не хотел, если откровенно.

Итак, желчь выжигала его изнутри, он пробуждался от спячки, мучился, терзался и, несогласный, что подобное происходило с ним одним, и кто-то в тот момент может радоваться жизни без него: это несправедливо, чёрт возьми!