Текст книги "Навье и новь. Книга 1. Звездный рой"

Во как! Вот они дела крови. Что-то подсказывает мне, что как раз те богатства, которые создал своим великим трудом Союз наш, и стали искушением для всякого рода проходимцев и махинаторов. Они и в наше время водились. Цеховики, дела воровские. А знаешь…

Семён весь вытянулся в струнку, как поступает человек, до которого донёсся издалека давно ожидаемый оклик:

– Помнишь Славу Пархоменко?

– Ну как же. Участкового нашего, он потом ещё куда-то пошёл на повышение.

– Пошёл. Он умер четыре года назад.

– Я не знала.

– Зато я знал и встречался с ним иногда. Молодость нашу вспоминали. Хороший он был участковый, на своём месте.

– Ничего против не скажешь, обратишься и найдёшь живое участие, без отписок. Так, умер?

– Сердце не выдержало. Инфаркт. Так вот, как-то раз разговорились мы с ним по душам, я ему: «Славка, мол, так и так, ты же всех воров и всю шелупонь, которая неправедным трудом живёт, паразитирует на шее рабочей, наверное, знаешь в лицо и по делам?» Он мне: «Да, знаю». – «Так чего же ты их всех не пересадишь». – «Эх, – говорит он мне, – этих пересажу, другие появятся. Они откуда-то вылезают, Устин, этих я знаю и смогу хоть как-то контролировать». Вот почему рухнул Союз – мы стали договариваться с врагами, компромиссы искать.

– Но как же они враг?! И они советские, как и мы были.

– Это и есть самые подлые враги. Пока ты созидаешь, стремишься и веришь, они яму роют, и всегда заметь ночью. Нельзя, сама видишь, нельзя с ними договариваться, пока одни по совести жить хотят, другие совестью той пользуются. Её честностью и открытостью. Ты глянь, как сегодня всё проявилось: одни – те, что хватать только умеют, авантюристы всех мастей – успешные, другие все прочие лохи. Разделили страну, управились.

И поверь это только начало. Сейчас пригибают, а завтра совсем нагнут: я хозяин – ты раб. Так кто он после всего – враг. Он мою бессмертную душу захватить хочет и поработить. Враг!

А про дефицит не мне тебе – товароведу – рассказывать. На полках исчезало, в частных гаражах появлялось и потом уже, частный бизнес, как по мановению волшебной палочки, страну накормил. Бред! У них в головах бред или они его на наши – здоровые – переложить хотят?

Семён потихоньку превращался в замкнутого ворчуна. Иногда незаметно схватится за сердце, так чтобы Любава не заметила.

Безутешной Любава стала. Между двух берегов мечется.

Никак пристать не может, волны её гоняют, круговоротами вертят, то на мелком месте, то к затону прибьют, где вода тёмная и студёная.

Сына встречает – радуется, провожает и задумается, в последнее время присядет на краешек стула и сложит ладони на коленях, ну точь-в-точь как мать её.

Может ничего и не меняется под небом нашим, мельтешит звёздным роем, чиркает, чиркает, а огонь чтобы высечь, да такой чтобы согревал… Чиркают, чиркают…

В такие времена хорошо жить не задумываясь особенно, так как рискуешь вляпаться в другую крайность.

Отбросить бы все морали и нравственности, ведь и они, если присмотреться, чья-нибудь правда. «Живи, пользуясь моментом». Сын знает, о чём говорит, он достиг больших высот на спортивном поприще и вот теперь доказывает правоту сего незамысловатого правила в жизни.

Когда он побеждал, разве ты не радовалась вместе с ним, Любава, не гордилась его медалями? И теперь вот, ты ведь догадываешься, каким путём достаются ему его богатства? Догадываешься, и продолжаешь гордиться и благословлять. Сын ведь!

В Семёне всегда странным образом уживались преданность идеалам и безволие. И он бы упал непременно, да обыкновенно бы спился. Что его спасло? Запоздалое отцовское письмо, жутко похожее на весточку оттуда, и в нём о жизни, да так проникновенно.

Будто стоит он – отец Семёна – не живой, не мёртвый, стоит рядом и тебе сам читает, призрачное дыхание чёлку колышет. Уф, жутко, – Любава встряхнулась вся, точно вынырнула из воды.

Письмо – да. В нём сила большая, вернее в том, кто его писал. Но и Семён был готов прочитать его и воспринять так, как надо – в нём снова появились внутренние скрепы, которые постепенно расшатались в нём. Семён умница, большая умница. И за Устина боль его – не родительская опека, и звери своих детёнышей пестуют, то любовь в нём. И она осуждает.

Боже, спаси и сохрани Устина от ошибок!

Любава молилась за сына, и в последнее время, всё чаще и чаще звучали беспокойные слова, в которые она вкладывала и печаль свою и надежду.

Устин заезжал редко, отшучивался и отговаривался делами и загруженным графиком. «Некогда, некогда, мать, посидеть даже, туда надо, сюда надо». – «Когда снова к нам заглянешь, отец хворать стал чаще». – «Да, что с ним? – суетливо. – Не переживай, мать, он у нас ещё крепкий». – «Хорошо, хорошо, когда заглянешь?» – «Может через недельку, вот в Москву смотаюсь только».

И лихо срывается с места, да сразу в галоп, только чёрные следы на асфальте от шин и запах гари серный. И снова тянутся деньки долгие тягучие.

* * *

Семён и раньше чёрствым не был, а теперь его сердце и вовсе оголилось. Когда случился первый инфаркт, врач предупредил:

– Вам бы, Семён Степанович, поостеречься надо. Меньше переживать, побольше отдыхать. Мы вам путёвку в санаторий хороший организуем. И всё будет прекрасно.

Врач ушёл, оставив Семёна наедине с Любавой.

– Слышал.

– А как же. С путёвкой, думаю, тоже сын постарался?

– Вот видишь, хороший он у нас, скажи? – Любава с нежностью оглядела больничный оазис, по-другому и не назовёшь благоустроенную палату с телевизором, шторами и цветами на подоконнике среди больничного запустенья и равнодушия. – Заботливый. И никто о нём плохого не говорит – все хвалят.

– То и беспокоит.

– Врач что сказал…

Семён только мельком, краем глаз взглянул на супругу, ухмыльнулся уголками рта.

– Наседка, как есть наседка ты моя, и за что мне такая, за какие такие заслуги. Любавушка.

Он зашевелился под одеялом.

– Лежи, лежи.

– Да не могу больше, пролежни скоро образуются.

– Ничего, разотрём. И о сыне не беспокойся. С путёвкой – это он. На днях подошёл ко мне Сергей Эразмович, как ни странно, на сей раз первый заговорил, так-то он обычно, сам знаешь, важный, весь из себя.

А тут, улыбается, всеми коронками золотыми сверкает, поинтересовался о твоём здоровье и говорит: «Устин меня просил посодействовать, так что будет вашему мужу путёвку в санаторий самый лучший. Обещаю».

– Лиса. Хвоста рыжего не хватает только.

– Семён, – с укоризной.

– Уже много-много лет Семён, теперь вот дожил и до Степаныча. И тебя уже давно по отчеству величают, хоть ты и молодишься, а и правильно, – ободряюще подмигнул Семён.

– Как была девчонкой, так и осталась. Татьавосов к тебе ангелочком на плечико присел, говоришь. Вернее к нам обоим. Надо же, я сейчас расплачусь от умиления. А на какое, обязательно хочется уточнить.

– Ёрничаешь всё. Ну шути, шути на здоровье.

– А как же – мы ещё поживём с тобой. Одно скажу тебе: или мир так устроен, или люди, но вот давно подмечено: если заискивают перед тобой, стелются ласково, славу тебе поют, угодничают – оглянись, беда совсем близко подкралась, стережёт, высматривает и ждёт.

И возможно тоже улыбается от уха до уха.

А по любви… к чему душа твоя чистая льнёт, по любви у нас только плодятся, далее этого процесса ну никак не получается.

А впрочем, то и понятно – всем счастье подавай, радоваться за другого, такой грамоте и не учились, и учиться, как мне представляется, не собираются. Лень? Или врождённое?

Семёна не исправишь: что на сердце, то и на языке, хорошо только то, что помягче стал в обхождениях, со словами осторожней. А так… Неисправимый, – глянула на мужа и поднялась со стула.

– Не залёживайся тут, – она с нежностью обозрела палату, – а то понравится, тут у тебя хорошо. Шторы на окнах шёлковые, загляденье, – Любава оценивающе оглядела оконный проём, – ламбрекены даже, телевизор импортный, кормят, говоришь, отборно, и медсестра молоденькая прислуживает. Прямо-таки барин.

– Ну, ну барин… Не были и не будем.

Перечисляя предметы обстановки больничной палаты она всякий раз задерживалась на них, кроме, конечно, медсестры, по причине её отсутствия, и в голосе её сквозила материнская гордость.

За всем она видела сыновье внимание об отце. Он, он, его авторитет в городе превратил утилитарные стены заведения в некое подобие домашней комнаты.

Ей даже показалось, что Устин где-то здесь рядом, и сейчас возьмёт и шагнёт из-за бирюзовых узоров. Как всегда, жизнерадостный и энергичный.

С таким настроением она вышла в коридор и словно сразу охолонулась в студёную воду после тёплой ванны. Такая была ощутимая разница между палатой, где лежал Семён, и общим больничным коридором.

Скопление больных, почему-то все на одно лицо – серое измождённое, с выражением страдания в каждой морщинке, и, в пику им, безупречно белые медицинские халаты.

Как будто тут, прямо на её глазах, сталкивались, в коридорной теснине, два мира, и это ошеломило Любаву, она на минуту застыла, прижавшись к двери, и растеряно вертя головой. Затем с тем же недоумением стала продвигаться к выходу.

Мелькнула каверзная мысль: «Словно призраки и живые, проходят сквозь друг друга, не замечая. Жуть». Так и не отвязавшись от наваждения, она выскочила на крыльцо и попыталась глубоко вздохнуть, видимо, желая провентилировать лёгкие от больничного воздуха, пропитанного горечью и лекарствами.

И тут же задохнулась в южном зное, перенасыщенном влагой. Городские запахи асфальта и пыли смешивались с эфирными испарениями пожухлой растительности.

Голова слегка закружилась и в таком состоянии она обескураженно побрела к автобусной остановке. Мертвенное равнодушие белых халатов и страдающие лица не покидали её и на улице. С людьми что-то происходит, кто-то умышленно растаскивает их в противоположные концы жизни.

Почему кто-то? А если что-то?.. А есть разница, ведь главное то, что эти концы, далеко, не равнозначны. В одном углу все блага мира, какие только придумать может наша фантазия и неуёмные желания – всё тебе на тарелочке с голубой каёмочкой и так услужливо. В другом, какой-то постоянный страх что-то потерять, почти животный, нищета и безнадёга.

Кому это надо? И почему люди соглашаются на это?

И это после всего того, что нами было пережито. И чтобы там не писали всякие борзописцы (правильно Семён «АиФ» порвал и выбросил!) о чём бы с экрана телевизора не верещали, а мы в семидесятые, да и в начале восьмидесятых, пожили при коммунизме, когда ни страха, ни голода, и достаток был.

Был, был, уж кому, как не мне – товароведу бывшему – этого не знать!

То, что из-под прилавка торговали всякие нечистые на руку, так не они ли теперь всем заправляют и процветают, как гниль в тёмных углах.

А к родне тогда в посёлок приедешь и радуешься – в фермах коровы мычат, стада пасутся на холмах – не сосчитать. Десять тысяч голов! в одном посёлке!

Куда всё подевалось, причём в одночасье? Тут что-то нечисто. Ревизию бы хорошую, да по совести, провести, такое бы вскрылось – всем борзописцам стыдно стало бы тогда. Если им стыд известен. Их статьи чем-то напоминают тогдашние звонки «сверху»: замять или…

Любава дождалась своего автобуса и, потолкавшись у дверей, втиснулась внутрь. Час пик. Людей битком. Каждый занят своим. Она вспомнила мужнину грусть-тревогу: «Мы хотели свободы, а приобрели, каждый сам себе, исходя из предпочтений, гробы. У каждого на свой вкус и кошелёк, тут и дубовые полированные, обшитые атласом, и простые повапленные, а всё-таки гробы. Закрылись в них – и свободны от всех и вся».

В людях чувствуется напряжённость, оно понять, конечно, можно – конец рабочего дня, все устали, а тут ещё и толкаться приходится, чьи-то каблуки терпеть, которые норовят любимый мозоль оттоптать.

Кто-то вон ворчит, кто-то устроил перебранку с водителем. И он, сын новой эпохи, спешит куда-то, несётся. Он не людей везёт – прибыль.

С таким же успехом он будет возить щебень и строительный мусор в погоне за рублём. Любава взглянула на одутловатое лицо водителя, на бычью шею прикрытую полотенцем от пота, заметила невыразительные глаза, оживляющиеся когда звенела мелочь и потом обратилась к тётке, что затеяла перебранку – одно лицо, только что напомажено.

Люди устало прислушивались, одни кивали, другие безразлично глядели по сторонам. Потухшие взгляды, чей, прежний, задорный огонь уже покрывал остывающий пепел.

Глаза людей ей о многом рассказывали, приедет бывало на точку, ещё и к проверке не приступала, а уже знала: как же тебе не стыдно, – и взгляд отвечал: не стыдно, уже… А вот у водителя глазки поросячьи в которых кроме животной смекалки больше ничего. Да, он не людей везёт, за его спиной мелочь бряцает. И сколько таких «водителей» в стране развелось? Страшно, страшно жить стало. С коммунистов какой-никакой, а спрос был.

И они, если так рассмотреть, страх имели перед народом. А этот зеньками косится и хрюкает: мой автобус, куда хочу – туда рулю. И что ему скажешь – не поймёт. Нет.

Любава прижалась лбом к окну, таким смешным образом пытаясь отгородиться от всех. От хама водителя, от тётки визгливой с таким же пекинесом в руках, тот тоже потявкивает, от молодого человека, упорно делающего вид, что не замечает пожилую женщину рядом, от скрипа и скрежета уставшего металла. И металл видишь как – устаёт, жалуется, что уж тут сказать о людях.

Чёрная, размеченная белыми полосками, река, то ускоряясь, то замедляясь, уносилась прочь, раскачивая на неровностях и выбоинах. Обгоняя автобус, неслись навстречу течению легковые автомобильчики.

И там тоже чувствовалась напряжённость и желание обязательно вырваться вперёд, любой ценой, обогнать, оставить за кормой. Погоня за чем-то никогда недостижимым.

Старенькие советские «жигулёнки» и «волги» натружено надрываясь старались угнаться за новыми западными турбированными монстрами (о турбированных она у сына подслушала, из их разговора с отцом).

Куда им! Эти рычащие и фыркающие чудовища специально выращивались в западных питомниках для погони за счастьем. Машины хорошие и сделаны видать добротно, для кого только?

Посмотришь, чем богаче с виду машина, тем спесивее лицо за рулём, тем больше в нём собственной значимости, оно, лицо, не едет из точки «А» в точку «Б» оно персону свою важную являет свету: зрите и завидуйте.

Глупость, а вот же – все преклоняются перед глупостью, стелятся. Тут Любава припомнила, что и сын её – Устин – на подобном «мерине» раскатывает по городу.

И она начала по-другому всматриваться в лица водителей, искать в них что-то человеческое. Ну, обогнал – спешит. Надо ему шибко куда-то поспеть.

Подрезает, втискивается нагло между другими, а куда же ему деваться сердобольному, не на встречную же полосу; и эти тоже могли бы уступить, упёрлись, будто пядь родной земли от ворога берегут.

Ох, ох, везде неспокойно, – вздыхает Любава, – хоть ты на мерине породистом, хоть в автобусе скрипучем. И вот же опять, говорим, «живём плохо», а машин столько стало и на дорогах и во дворе, и днём и ночью с проспекта шум нескончаемый. Так ли уж бедно стали жить? Может не всё так плохо, и стоит поверить окончательно сыну, а Семёну сказать: то все твоё старческое брюзжание, – а?

Любава оставила автомобильные гонки за окном, лица отчаявшихся и глаза горящие азартом, и, следуя за последними обнадёживающими словами, начала рассматривать тротуары и дома. Её прервали:

– Садитесь, женщина. Молодёжи совестливо стало – уступает место.

Это к ней обратился старичок, бородка клинышком, сейчас такие в редкость, словно привет из довоенных годов. Любава благодарно улыбнулась и скромно присела.

– Да, вот, дожились до времён, когда молодые уже и старость не почитают.

Старичку захотелось продолжить нечаянное знакомство разговором, его место оказалось рядом. И Любава ободряюще улыбнулась.

– Хотя, знаете, я брюзжать не собираюсь…

Любава прислушалась внимательнее, её удивило некоторое созвучие мыслей и это слово: «брюзжать», не она ли несколько минут назад применило его к мужу?

Она скромно пригляделась к нечаянному собеседнику: «Луначарский, да и только, не удивлюсь, если он какой-нибудь профессор… Ну почему сразу кислых щей, – упрекнула саму себя Любава, – разве так о людях можно? А хотя порой и кислыми щами голод утолишь – порадуешься». Она прислушалась.

– … молодёжь она к новизне склонна. И это понятно, было бы грустно если наоборот. Вот что считать новизной? Каждое время заявляет о перспективах – это свойство времени. И мы, к сожалению, его рабы. Не можем быть над ним треклятым, духу не хватает поднять голову и заявить: ты тут тикай, хоть затикайся, а будет так! По-человечески.

Голос старичка успокаивал, слегка похрипывающий негромкий тенор, как старинная же пластинка, и ненавязчивый. Стоило отклонить голову и уже не слышно.

Любава так и поступала: послушает, склонившись, и отстранится, выглядывая в окно, где всё стремительно менялось, всё утекало куда-то прочь, уносилось птицей, как будто вспугнутое натужным рёвом двигателя.

Только что проезжали старые квартал, пятиэтажки – не выше. Дома поставлены с каким-то странным чутьём на гармонию, чуть ближе, чуть шире и уже не то.

Тут место и скверам и во дворе не тесно. Но вот уже между пятиэтажками начали вклиниваться современные высотки.

И в них уже другой настрой, грустная одержимость с признаками того же хамства, так или иначе проявляющегося в каждой мелочи: встать так, чтобы кому-то да мешать, загораживать пространства и свет, лупастые окна бесстыдно заглядывают к соседям, на всех зыркают свысока, а сами всё норовят исподтишка старыми коммуникациями воспользоваться, о прибыли радеют, больше ни о чём.

Пыжатся, пыжатся, точнее и не скажешь. И дома пыжатся, и машины, водители – тоже пыжатся, а чего, спрашивается?

За окном начались новые кварталы. Жмутся как поросята у сосков мамаши, пихаются, визжат нетерпеливо. Внешне так, посмотришь, вроде как красиво, глазу мило, а жить начнёшь… Её начали раздражать стекло-бетонные страсти, она отвернулась, склонив к «Луначарскому» короткую причёску.

– … советскую власть можно сколько угодно ругать, выявлять нелицеприятные факты, указывать на просчёты и злодейства и зачастую справедливо. Да, да, – заметив вопросительный взгляд, старичок поспешил закрепить это слово, – есть за что. К сожалению и она оказалась не безгрешной. Но кто судьи того времени, и почему небезгрешной – люди. Люди, люди, люди…

Любава заулыбалась, ей послышалось улюлюканье диких охотников, загоняющих дичь в силки.

– Вот вы и улыбаетесь, и меня это радует. Люди вас рассмешили.

– Да, показалось смешно.

– Кому-то со стороны оно и впрямь покажется смешным и глупостью. Так и есть, стоит только послушать споры наших историков, все их истории в их же черепной коробке и умещаются, в угоду случаю. Случись так, они будут петь одно, а случись по-другому, совсем обратное закукарекают. Наука, а угодничества и лукавства в ней много. Не смешно тем, кто живёт в том настоящем, вот как мы сейчас. Нам, простите, не до смеха. Одни с самым серьёзным лицом набивают свои карманы, запуская руки в чужие и при этом выражение на лице страстотерпца великого, спросите, чем занимаешься, ответит и глазом не моргнёт: «Тружусь в поте лица». А те, у кого лазают по карманам, ропщут? Ропщут, но как-то скромно. Вот и при советской власти. Те, кто роптал при царской власти, при советской от царских обычаев недалеко ушли. Вглядевшись, вы все типажи найдёте под кумачовыми стягами с серпом и молотом. Тут вам и княжеская спесь, и барский снобизм, и лакейское прислужничество, и порки на заднем дворе, и торгашеская изворотливость без чести и совести, и… и многое ещё чего, да вы и сами знаете. Повидали не без этого.

Любава согласно кивает. Ободрённая таким жестом бородка вскидывается вверх:

– Во все времена любой адвокат этого, что ни на есть самого настоящего карманника, основываясь, опять же, на существующих законах, паинькой сделает, в агнца превратит прямо на ваших глазах. И никакого мошенничества – природа наша такова, наши нравы. А историк из любого злодея вам доброго молодца явит. Разве вы не замечали вокруг, на нём печати ставить уже негде, и плут, каких свет не видывал, но себя считает безгрешным, и что удивительно, искренне считает, себя и кормильцем и благодетелем. И тому множество свидетелей найдётся. Обязательно, причём рьяных и честных. И вот уже не волк кровожадный, а тот же агнец.

Старичок отвернулся и начал смотреть в окно.

В автобусе страсти немного поутихли. «Правдолюбка», смерив напоследок водителя презрительным взглядом сквозь чёрные забрала туши, протиснула свой необъятный бюст к выходу и покинула автобус, водитель, буркнув что-то обидное ей вслед, пекинес ему ответил с пониманием.

И автобус сорвался с места в погоню за звонким счастьем. Людей на время сдружило единое пространство, они согласно раскачивались из стороны в сторону.

Натруженно скрипели металл и пластик, готовые вот-вот треснуть в любую минуту.

Улицы стали теснее и крикливее, затейливо стелились новой брусчаткой и настырной рекламой обещали исполнить любой каприз, какой только взбредёт в голову. «Луначарский» повернулся к Любаве:

– Вдохновляет вас? – он кивнул на мелькающие виды за окном, с такой же характерной дрожью пробегают перед глазами кадры стариной кинохроники, только эти в цвете. Прогресс зримый. Заметив по мимике Любавы, что не очень, продолжил, – вот! Советскую власть можно обвинять в чём угодно, и всё будет правдой, так как за каждой правдой кроется оправдание. Повторюсь, высокая достойная человека идея, вот что было при советской власти, и нет сейчас. Сейчас всё больше витают идейки под томительным солнцем и ни одна, ни одна не дотянулась до идеи коммунизма. До признания равенства и братства для всех без исключений и оглядок. Найдутся критики и объявят меня сказочником. И опять в точку. Ведь что такое сказка – это неистребимое внутреннее желание, нет – чаяние каждого из нас жить лучше, проще, святее. И чтобы зло обязательно было наказуемо, а добро обязательно торжествовало. И даже злодеи не против сказок, как можно подумать о них, и вы удивитесь больше, если я заявлю, что они совсем не против сказок всенепременно с добрым концом. – Заметив удивление на лице спутницы, собеседник утвердительно замотал бородкой, – да, да, добрым концом, ведь это не что как постулат победы. И вот тут-то начинается то, что можно назвать несуразностью или парадоксом, если угодно, а по мне так ближе и понятней это признак несовершенства нас с вами – людей. Наши неразрешимые и проклятые противоречия, мечущиеся между совестью и вседозволенностью.

Советский строй, худо-бедно, но апеллировал к совести, о том вы найдёте и в официальных документах, и в искусстве, и в культуре в целом.

Это современным деятелям, чтобы оправдать своё невежество, нужно любым способом очернить наше недавнее прошлое.

Все кричат в голос о советской пропаганде. А сегодня что? Махровая пропаганда.

Кстати, советской пропаганде было легче очернять капитализм, а чего его очернять, выгляньте в окно, и вам всё самой станет ясно как днём, – бородка указала на шик и нищету за окном, странным симбиозом уживающиеся в тесном соседстве, словно одно навязчиво подчёркивало другое, – а в социализме ещё надо постараться найти изъяны или выдумать их, что и делается зачастую. Взять хотя бы пресловутые репрессии. Я уж не буду упоминать о дутых цифрах многократно перевранных. Вон Солженицин, не моргнув глазом признался, когда ему указали на цифру в сорок миллионов: «… для усиления литературного эффекта…»

Вот ведь как! Эффекта! Всё равно, что назвать честную девушку шлюхой, только за то, что она улыбалась в весёлой компании ребят.

Я провёл самый простой опыт, прекрасный индикатор, хочу вам заметить, честный. Я стал расспрашивать всех: и знакомых, и родных и даже первых встречных.

Первый вопрос звучал так: у вас кто-нибудь воевал? И очень часто слышал: да. Второй вопрос следующий: у вас кто-нибудь был репрессирован? Зачастую слышал отрицательный ответ. Научная братия скажет некорректно. А я им грубо отвечу: да идите вы с вашей статистикой, вот уж точно угодливая… женщина, простите. Что не жуир, так ею непременно пользуется, и каждый восхищается: ах, милашка, милашка!

Кто бы спорил, с точки зрения древнейшей профессии. Все знают, что цифры и факты, хотя и склонны к точности, но и как три карты в руках шулера имеют множество вариаций, зависящих от ловкости рук.

Да, так вот, они попросят провести опрос среди определённых народностей, чеченцев, допустим, крымских татар, казаков и будут правы – правда. Правда, правда, правда.

И правдой будет работорговля в нашем-то цивилизованном мире и набеги на соседей, и фашистские контейнеры, сбрасываемые глубоко в нашем тылу, и арабские эмиссары уже в нашей истории.

И наши гессены и Скобелевы с головами горцев на казацких пиках и выжженные аулы и выселение убыхов – всё правда.

Море правды, разволнуется так, что никому спасения не будет, море слёз и пучин гибельных – бездонное море. Куда уж там белому парусу – одиночке – справиться. Тут народная воля нужна, сообща надо, в едином порыве. Не иначе.

Любава заметила состояние нечаянного собеседника, припомнила Семёна и, примирительно улыбнувшись, заметила:

– У меня свёкор был репрессирован.

Бородка дёрнулась и замерла, обратившись острым концом в сторону Любавы.

– Да, извините, зафилософствовался. В нашей стране особенная чуткость нужна – слишком много выпало на нашу долю, и так далеко ещё никто не заглядывал. Ни хвалённая Европа, ни расфуфыренная Америка. Никто. Извините, ещё раз.

– Ну что вы. Он – свёкор, то есть – такое письмо мужу прислал оттуда.

– Ругается?

– Я была поражена, но нет. И он в чём-то созвучен с вами.

– Правда?! – Обрадовано воскликнул «Луначарский» и чуть ли не хлопнул в ладоши, да вовремя спохватился.

– Правда, правда.

И они уже рассмеялись на пару.

– Человеческое, и в самых жестоких условиях, не вырвешь из нас. Оно как ещё один орган, невидимый, и в то же время столь же необходимый, как селезёнка или гипофиз. Думается мне, мыслить категориями правды, всё равно что коммунисту довериться команде «шнель, партайгеноссе». Грубо? Да.

За окном из листвы возник храм. Автобус замедлился, упираясь в пробку, на что водитель среагировал тихим ругательством на армянском и выразительным жестом знакомым всем, кто хоть раз побывал на Кавказе.

Похожие на солнца блеснули новой позолотой купола. Заметив, что соседка залюбовалась, старичок поелозил на кресле.

– Скажете, церковь? – бородка клинышком доверительно дёрнулась.

– Что?

– Вот, вы думаете, всеобъемлющая правда. Так?

– А вы?..

– Попы, так же как и «руководящая и направляющая», кстати, давным-давно служат чему угодно, но только не основателю церкви – Христу. Они служат вот этим солнечным бликам и, как современные коммунисты, превратились в демагогов мусолящих идею как дети сладкую карамель. Карамель сладкая, да и только.

– Трудно жить не веря ни во что…

«Луначарский» взглянул с уважением, и даже слегка наклонился вперёд, словно хотел разглядеть глаза женщины.

– Рад, весьма рад, и тут соглашусь без дискуссий. И тут главное мыслить и жить не категориями побед, хотя бы добра над злом. Стереть бы эти скрижали из сердец людских: добро и зло.

– Меня муж называет фантазёркой, идеалисткой. Но оказывается я на вашем фоне прагматик.

Поездка получилась долгой. Они простояли у перекрёстка в ожидании «спецпроезда». Пассажиры нервно роптали, водитель постоянно вытирал пот с шеи.

– Вот что губит любую и самую светлую идею, – поделился старичок, как бы выражая всеобщее возмущение в автобусе, – мы ропщем сейчас не на того, кто задерживает нас, и думается несправедливо – мы неосознанно досадуем на себя.

– Как же так: держат меня – не я стою у кого-то на пути и не я кость в горле? В чём же мне меня саму обвинять? – Любава опешила.

– А вы подумайте, в нас нет такого, что мы готовы оправдывать рьяно и безапелляционно? У каждого. Вчерашний подчинённый, усевшись в директорское кресло, на вещи и людей начинает глядеть иначе. Оправдано? – оправдано.

Ложь политика оправдана? Ещё как, всеми правдами государства, и при этом остаётся ложью. Городовой становится милиционером, а тот, в свою очередь, полицейским. Оправдано – для семьи и ради неё, и не обсуждается.

А ведь суть его службы поменялась кардинально, на наших глазах свершилось предательство присяги, это как понимать? И так возьми каждого.

Мне вот подсунули ваучер, на, говорят, продай кусочек родины. И я, человек, имеющий высшее образование, начитанный, и политподкованный, купился-таки. Что я могу нынче сказать господам Чубайсам. Ни-че-го.

Они теперь вправе любую свою ложь завернуть в яркий фантик и продавать за правду. На днях эта рыжая бестия заявила якобы они – либералы – в девяностые смогли накормить голодную страну. Ах вы, черти в галстуках, сначала сами же закрома опустошили, разнесли по частным гаражам да подвалам, спрятали, а выдали за свою правду. Сегодня продовольственных запасов их хвалённых супермаркетов максимум хватит на два-три месяца.

А закромами советской родины можно было питаться годами. И питаемся ведь до сих пор. И воспроизводить их, ко всему прочему, тогда можно было – всё для этого было у нас, внутри страны.

Любава уже слышала от кого-то эту версию о мифе «пустых полок магазинов конца восьмидесятых». И тут вспомнила, ещё в бытность, когда сын служил в госбезопасности, то удивлялся: «… рефы, мама, стоят забитые мясом на подступах к городам, и приказ не пропускать… или я чего-то недопонимаю, или…»

Обладатель бородки клинышком несколько скрасил задержавшуюся поездку из больницы обратно домой.

Уже на конечной остановке их ожидал сюрприз. Рядом с остановкой находился бывший пионерский лагерь, тихий зелёный уголок, вьющиеся тропинки под сенью кедров и цветущего сада. Долго он стоял в запустенье, и не давал покоя тем, кто любое, даже райское, запустенье наполняет смыслами собственной выгоды.

До этого дня вокруг лагеря крутились ловкие дельцы способные на ваших глазах расфасовать, красиво так упаковать и преподнести вам родные просторы, но уже под названием «Родные просторы», что вы им поверите и проглотите. Мощная техника разворотила парк, превратив его в глинистый пустырь.

Скрежет и гул моторов стоял такой, что можно было подумать, тут целая механизированная дивизия проводит манёвры.

– Ну вот, приехали, – грустно резюмировал старичок, как и все обращая внимание на огромный щит, где во всей красе было представлено недалёкое будущее этого района, с апартаментами, супермаркетами и над всей этой благодатью, осеняя, и освящая её, возвышался однокупольный красавец. По стройке уже сновали деловито бригадиры в белых касках и строители в синих. И попробуй перепутай – не положено.