Текст книги "Навье и новь. Книга 1. Звездный рой"

Игорь Горев
Навье и новь. Книга первая. Звездный рой

 
Святою Русь не назовёшь,
От дней крещения доныне.
Здесь между правдой бродит ложь,
Святой не тот, кто славен в мире…
 

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

© И. В. Горев, 2024

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2024

Даже если бы Игорь Горев был автором одного единственного романа, он вошел бы в современную литературу самобытным автором.

Книга читается на одном дыхании.

«Святой не тот, кто славен в мире». Цитата из эпиграфа к книге дает старт неким философско-мистическим размышлениям на тему нашего современного бытиЯ.

Через наше Я проходит жизнь не только наша, но и окружающих.

Несмотря на времена, когда людям нужно стараться быть подальше друг от друга, наше Я помогает нам не только разобраться в себе, но и оценить окружающих.

В связи с этим диалоги автора с неким существом читаются не просто, как занимательная история, но воспринимаются гораздо глубже.

Вспоминается замечательное изречение: «кто понял жизнь – спешить не будет!»

Я намеренно не пишу о сюжете, поскольку каждый читатель почерпнет из книги талантливого автора что-то свое!

Валерий Соловьев,

член Союза журналистов России

Предсказание

Кто жизни не познал – тот жив…

Столь сомнительная и даже крамольная для уха мысль прозвучала на пике невыносимой пронзительной боли. В глазах потемнело. Тысячи иголок вонзились в голову, а самая длинная, буравчиком проникла настолько глубоко, что показалось, достигла моей души.

Спасением от боли стали эти слова о познании жизни. Смертельный гарпун, на который, наверное, ловят наши трепетные души, на сей раз не достигнул цели, судорожно задрожал, словно раздумывая, и с явной неохотой оставил плоть в покое. Размазывая за собой кровавые следы, с которыми тщетно пытался справиться носовой платок.

Всё тело замерло, обратившись в один чуткий детектор боли. Оно реагировало на каждый сигнал, на малейшее изменение внутри. Сердце перестало быть испорченным насосом, работающим с перебоями, в нём послышалась прежняя ритмическая уверенность. В пульсе исчезла дрожь, похожая на жалостливое биение высохшего листка, с трепетом ожидающего надвигающуюся неизвестность. Лист сорвался, неуверенно скользнул вниз, и, подхваченный ровным и сильным потоком, успокоился, равномерно покачиваясь на волнах. Нервы похожие на ощетинившиеся перед боем копья фаланги, напряжённые до предела, вспарывающие бликами воздух, сразу облегчённо поникли, как будто прозвучал неслышный сигнал трубача, объявляющий отбой тревоги. Наступило такое затишье, когда собственные вены превращаются в ручьи и слышен ток крови…

Я поверил в жизнь и приоткрыл веки.

Краски и чувства возвращались не сразу, так, не сговариваясь, собираются твои близкие за праздничным столом, когда их никто не звал. Звонок, ещё звонок, новые приветствия и одиночные разрозненные голоса уже превращаются в жизнерадостное щебетание на солнечной утренней опушке весеннего леса.

Что на самом деле не вполне соответствовало действительности.

Утомительно знойный день жарко догорал на ближайших склонах, отчего отроги и хребты представлялись тлеющими в очаге угольками. Последние лучи, цепляясь за каждую хвоинку и листочек, покидали взлохмаченные берега; с противоположных уклонов выступали тени и с ревностью слуг следовали за угасающим светом, выстилая тёмные дорожки вдоль впадин и ущелий в ожидании очередного хозяина этих мест – ночи.

Вечер был тих, настроен умиротворённо и кутался в подозрительную дымку. Горы он предпочитал одевать в облачные манто, оторачивая их синевато-сизыми плиссе. На небе предпочитал розовые муары и прочую золотистую лёгкость. Несмотря на всю пышность одеяния, на самом деле он – мажордом, распорядитель, приготавливающий покои тому, кто спешит вступить в законное распоряжение своими владениями.

Дымка сгущалась, тени уже не просто метались между укрытий, но сплотились в густые массы и заполонили всё вокруг, овраги и теснины, добрались до вершин, заявляя своё превосходство над природой и всяким явлением в ней. Они покусились было на небосвод, но вовремя спохватились, раболепно склонились до земли, приветствуя свою хозяйку – повелительницу звёздных россыпей.

Королева всем прочим предпочитала один единственный цвет наряда – чёрный. Украшая его не броско, но вместе с тем со вкусом, величественно накидывая поверх прозрачное покрывало, сплошь усеянное драгоценностями, тихо мерцающими на чёрном бархате. Её бессменным советником на протяжении веков, была многоликая Луна. То она прикидывалась малолетним месяцем, то плывущим среди сумрачных туч челном, то вдруг являлась в серебристом одеянии, во всём великолепии ночного светила, оспаривая права у Солнца. У неё получалось – она умела навязать свой романтический образ и вспыльчивым поэтам, и задумчивым звездочётам, и озадачивала научную братию. Невольно всякий обращал на неё свой взор и терзался у лунной дорожки над зыбкой бездной.

Ночь одним мановением прекратила всякие споры и домыслы о том, что могущественнее: тьма или свет, она милостиво позволяла всякой мелочи мерцать, порхать, испуская фосфорические вспышки и зажигать в окнах огни. Поговаривают, в городах светло как днём, ну это уже враки – там светло настолько, насколько позволит властительница.

На сей раз сиятельная советница почему-то задерживалась. Дымка, такая легкомысленная при вечернем сумраке, сгустилась настолько, что теперь напоминала нечто ужасающее. Некий таинственный силуэт в длинном малахае, чьи полы с лёгкостью укрыли и ближайшие долины, и далёкие горы, а рукава распластались от Кассиопеи до Фомальгаута. Силуэт был неподвижен, и вместе с тем напоминал хищника перед роковым броском. Ждал ли он – таинственный силуэт на фоне тускнеющих красок чьих-то повелений или был волен сам творить различные сумасбродства, от такой неясности сей исполинский и призрачный образ обретал ещё большее могущество в беспокойных сердцах. Взмахни он полой рукава, и они, сердца, последуют куда угодно. За ним или против него, таким мистическим бесплотным творениям, на самом деле всё равно, куда важнее то, что, всё-таки, безропотно последуют.

А ночь продолжала удивлять, невзирая на скупость красок. Ей, как истинному художнику, гению, вполне хватало малого, из него она извлекала свои шедевры и выставляла, нет, не на суд, и, не желая польстить низменным вкусам, но сминая последние остатки разума, лишая последнего, а с ним и способности мыслить.

Воплощённый в уплотнившемся тёмно-лиловом облаке образ продолжал неподвижно нависать над всем земным, и только объятия рук становился шире, захватывая всё новые области неба, сгребая созвездия и даже галактики. Когда половина Млечного Пути скрылась, на том месте, где обычно представляется нам голова, и где до ныне ничего не было – вспыхнуло око.

И больше ничего, если не считать чёрных косм вокруг. Звёзды шарахнулись прочь широким веером, в панике чиркая о край небосвода и высекая целый рой искр.

Око в ореоле мутного бельма осмотрелось вокруг и, видимо, не найдя ничего примечательного, уставилось прямо на меня. Разум помутился.

Начиналась очередная порция пыток внутренней боли. Той болью, от которой нет избавления, и которую, как ни странно, породил ты сам (как тут не вспомнить те слова, что столь загадочно прозвучали в самом начале в моей воспалённой голове). Скажете, а врачи как же? Лекари, знахари, шаманы, кого вы ещё мне призовёте в спасители? Они притупят, обманут, прельстят снадобьями с пряных лугов, заговорят сладкими обещаниями, самые грубые и безапелляционные схватят скальпели и начнут кромсать налево и направо то, что было сотворено не ими. Их победа временна, как, впрочем, и все победы на Земле, саму причину боли никогда, никогда им не удалить, сколь совершенная не была бы их техника. Боль эта во мне, и я сам её причина! Кстати врачи уже вынесли свой вердикт, потупив взоры и виновато пряча за спины окровавленные руки.

Что заставило меня, личность самовлюблённую, тщеславную, к тому же не обделённую способностями и волей к свершениям, вот так взять и признаться? Боль ломает и не таких. Можно и нужно стерпеть истязание палача – они когда-нибудь прекратятся. Можно перетерпеть, сжав зубы, переломы, колики в животе от несварения, перегрузки и родильную горячку, стоматолога, в конце концов, – свершится и станет преданием. Но когда в боли ты признаёшь своё ничтожество, когда она разрушает твою личность, твоё Я, первоосновы твоего бытия… осознание этого никакому палачу-изуверу не повторить. Как мы не печёмся о плоти – все однажды становятся свидетелями похорон, траурных процессий, плача по утрате. Я думаю, люди боятся потерять не плоть, но нечто большее, то, о чём они забывают в суете земной, но вспоминают в самый последней момент. Запоздало.

Невыносимая боль, та, что свыше человеческих возможностей, как ни странно, возродила меня, вырвала из небытия. Но этот рывок ещё нельзя было назвать осознанным. Кто-то ожидал от меня большего. И этот кто-то с бельмом вместо головы уставился теперь на меня и, не видя его мимики, я терялся в догадках, чего больше в его циклопическом взгляде: омерзения, сострадания или, что страшнее всего – равнодушия.

Я сделал жалкую попытку привстать, дабы достойно встретить безмолвное явление, обладающее выразительно пылающим зрачком, и тут же рухнул обратно, придавленный притяжением, собственной немощью, и почти теряя сознание…

– О-о!.. Прекратите меня мучить!

Я не понимал, с кем говорю и к кому обращён мой безумный крик! Возможно, это был мой внутренний монолог. Я был на грани помешательства и, буду искренним, был бы рад ему.

– Разве можно так истязать человека?!

– Человека?

Бельмо вроде проявило ко мне интерес.

– Да, а что? – неуверенно добавил я, и почему-то смутился и потупил взор.

– Судя по всему, совести ты ещё не лишился, не вырезал её вместе с аппендицитом, словно твоё тело лепил неумелый подмастерье, вставив ненужный орган.

Игла-гарпун вонзилась неожиданно и умопомрачительно глубоко. Я взвыл. Вскочил и выпалил:

– Я жил как все, за что мне это!? За что страдания мои?!

Бельмо придвинулось, рукава шевельнулись, мне показалось, они обняли меня. Ласково.

– А тебе и невдомёк, я вижу. Жил, да, верно. Как все – и это, как никогда, верно. Ну что же, давай рассмотрим твою жизнь, если ты вопрошаешь «за что».

– Вы издеваетесь!

– Я? Нисколечко! Скорее всего, ты так ставишь вопрос, что, вольно или невольно, умаляешь величие жизни человека. Ты, величину подсудную лишь одному творцу, уничижаешь, ставя в один ряд с прочим зверьём, – бельмо отстранилось и задумчиво уставилось в небо.

Тут я испугался, что лишусь и последнего собеседника, необычного, неземного, инопланетного. Я пытался подыскать эпитеты, затем отбросил эту пустую затею.

– Нет, нет! Останься… Прошу тебя.

– Вот как… Кого ты просишь: бесплотный призрак, предмет твоего больного воображения или ты обращаешься к ничто? Я скроен из тысячи противоречий и стольких же невозможностей и случайностей. Чего ты ищешь во мне?

– Не знаю. Ты говорил о жизни…

– Может, лучше поговорим о смерти, а?..

Наверное, я был искренен и честен в образе. Бельмо снова залюбовалось мной.

– Несчастный, разве последний вздох для тебя не означает избавление от муки? Так смелее! Скажи: да – и свершится. Так да, или нет?

– Почему тебе так легко говорить об этом. А-а-а! Ведь это означает… конец всему! Понимаю! Ты и есть образ смерти!., тогда твоё нетерпение понятно. Что же, если я скажу… да!

Бельмо качнулось вперёд, явно проявляя интерес к моему скорчившемуся телу. Мне пришлось с поспешностью воскликнуть:

– Нет!.. Нет!!!Нет!!!

Сколько раз я повторился, не помню. С каждым «нет», в меня яростно впивались иглы и гарпуны и всё изощрённее они пытали…

… Я опомнился.

Ночь тысячеглазо и безразлично мерцала широким куполом. Оказывается, в припадке я скатился на пол и распластался, широко раскинув руки в стороны. Что было в том жесте, спасение земного бытия от неминуемого зла или попытка прикрыть жизнь собственным телом? Не знаю. Как бы там ни было, я был ещё жив! Боль напоминала о себе так же, как далёкий гром и зарницы за горами. О жизни напомнил и приступ тошноты. Солёный и мерзкий. Меня передёрнуло, но не стошнило.

– Вот твоя жизнь! Пользуйся, пока.

Обессиленный нескончаемой пыткой, неловко размазывая кровь из носа и рта, я перевернулся и попытался сесть.

Я на корабле?!

Мимо проплывали окна, распахнутые настежь двери на балкон, ажурные перила, снова окна, и снова двери, и всё те же перила. По-моему, я плыл по Млечному Пути, и моим шкипером был всё тот же ужасный сумрачно-дымчатый образ, с мутным бельмом вместо головы, похожий на исполинскую тучу. Он обернулся. Улыбнулся. Или мне так показалось. Что-то ехидное было в том бельме. Скорее, равнодушное.

– Я умираю, и ты забираешь меня в страну мёртвых?

– Поэтично. Античных греков начитался. Одиссеи, Стиксы и прочие буйные фантазии тёмного разума. Что ж, неплохо… А ты не думал, почему люди, и древние, и современные, смерть представляют, уж очень по земному: реки, царства, гурии и кущи с плодами.

Я молчал. Безмолвствовал и мой шкипер. Оказывается, Млечный Путь замкнут в кольцо? Однажды я прочитал, что туманная дорожка состоит из мириад звёзд, их так много, что свет слился вместе и видится таковым.

– Их, так много, – шепчу едва слышно, – и всё по кругу. Путь в никуда.

– И это в точку. Становишься мудрее, изрекаешь верные истины.

– Истины?

– Ты так хотел жить, что вот – достучался.

Двери нараспашку – мимо. Окна – мимо. Узорные переплетения перил волнообразными изгибами тоже проплыли мимо меня. Туманная дорожка медленно потекла вверх, всё выше и выше.

– Похоже на фигуру высшего пилотажа – мёртвую петлю.

– Живи!

– Почему ты повторяешься? Живи, живи, живи. И буду жить! Вот излечусь…

– Твоя болезнь неизлечима… Во всяком случае пока…

– Я не верю, я не могу вот так, бесталанно, умереть, корчась в болях, я… я ещё не жил! Я… я молод, наконец! Постой, постой, – с поспешностью и бесперспективностью утопающего, хватающегося за соломинку, осёкся на середине своей жизнеутверждающей рулады, – ты сказал «пока»? Что в этом «пока»?

– Твоя болезнь неизлечима, пока ты мёртв.

– Я мёртв? Вот уж враки! Я чувствую, – кислый рвотный привкус во рту впервые показался мне приятным, – я двигаюсь, – попытка шевельнуть пальцами, – и боль. Боль! Да, да – боль… Пусть даже она, – испуганно втягивая голову в плечи, – всё указывает на то, что я жив. Я… живой… человек. Да, да, я выздоровею, и буду жить!

Шкипер надвинулся на меня, бельмо мертвенной безжизненностью приблизилось вплотную.

– Ну, ну. Вот тебе первый постулат: мёртвое жить не может – оно может существовать, или смердеть, это как угодно. Второй звучит так: мёртвое полно движения, оно переходит из одного состояния в другое, такая цикличность бесконечна и… бессмертна. Химия и физика. Третий: мёртвое никогда не выздоровеет, то есть не вернёт себе цельность образа и подобия, для этого ему надо ожить вдохновением. И вопреки желаниям.

Бельмо отодвинулось, раскрывая перспективу. Попытка вздохнуть глубже, вызвала новые порции страданий. Палач взял разномастные иглы и с невинным видом подошёл ко мне. Скрежет зубов – это мой скрежет. Между скрежетом, сквозь зубы продирались слова, ободранные и окровавленные:

– За что… скажи!? Я не вижу в себе вины! И если я…, – кровавые ошмётки слетают с губ, – мёртв… Как жить дальше? И стоит ли? Я устал. Поверь, я устал. Эта болезнь достала меня.

– Теплее…

– Да будь ты проклят, мёртвый глаз! Я серьёзно, а ему шуточки!

– Ты спрашивал за что?

– А, – отмахнулся я, – валяй.

Двери, окна – мимо. Мимо проплыли перила, змеевидно извиваясь. Под ногами стало зыбко и туманно. Куда я тут же не преминул провалиться…

Маленький мальчик дерзновенно и безобидно вглядывается в дымчатую даль. Маманя, с опытностью наседки, предупреждает о возможности быть заклёванным и всячески пытается оградить от всех бед, для этого с материнской жертвенностью бросается и на коршуна хотя тот явно сильнее. Папаня, гордый орденоносец, почётный и уважаемый член общества идёт вперёд непотопляемым линкором и строго семафорит: иди в кильватере! На любое «хочу» отвечает настойчиво: «Хочешь – получишь, но через труды. Вот тебе лопата, иди в топку уголь бросать. Так шибче ход». Мальчик смышленый, генами и здоровьем не обиженный, соображает быстро. Турник, пробежки с песочным мешком на закорках, секция бокса. Непременно бокса. Где через удары сам учишься бить. Бить, бить и ещё раз бить. «Не подставляйся, уходи и в ответ, обязательно в ответ, а как иначе – бокс». Вся жизнь такова – на сдачах. Тренер требует результата. И вся жизнь – результат. Затем институт. Паренька приметили: смышлёный, накаченный, боец. И цепкие деловые глаза решили: хороший материал! Немного подстрогать, чуть-чуть обточить и подогнать и – деталь к механизму готова. Иные детали и добротные, и ладно скроены, да механизм так устроен: имеются в нём проблемные места, даже поставь, корунды и победиты, сверхпрочные полимеры и композиты – непременно сломается. Сломался, дел-то, человек он ведь как расходный материал – выкинуть и заменить недолго. Новых образцов хватает – плодятся. И списали, выкинули за борт. Тут и страна сама села на мель. Ругань, паника, суматоха на палубах, одни вверх – к лодкам, другие вниз – прыгать за борт. Самое время применить навыки бойца и боксёра. Трещат скулы, ломаются кости и жизни. Страшно? «Страшно весело!» Бывшим пацанам, заточенным под удар и результат – потеха, возможность показать себя, и, если очень хочется, – «смоги». О том, что «хочется» – искушение, ранее не было сказано ни слова. И само слово в новинку, медовое. «Искушение», это не та ли красотка, так смахивающая на грушу в боксёрском зале? Приударим! Ах, как сладко. Мерзко? Кто сказал? Нет, искушение – это то, что стоит попробовать. А иначе для чего живём? Пацаны оперились, не птицы – орлы! И потоки благоприятные. Выше, выше… один на падаль приземлился, другой добычу на лету бьёт, куски, правда, в гнездо тащит – птенцам. Сокол! Родитель. «Хочешь – получай». «За своё нужно драться». «Ты или первый, или никакой». Воспитание. Вроде и слова человеческие, а прислушаешься – клёкот! Потоки вверх слабеют или крылья уже не те? Какой мир созидаешь, такой и в наследство достанется. Так кто же, когда добычу приметит, в ней себя призна ет? «Что за чертовщина такая! Прочь искуситель!» – «Нет, уж позвольте, теперь мой черёд». – «Я тебя не призывал». – «Разве? А красотку помнишь, а хочу и снова хочу. А когда бил и упивался превосходством?» – «Так и меня мордовали». – «Речь сейчас о тебе, с теми в других местах беседу проводят». – «Иди к бесам!» – «Теперь только с тобой, один явлюсь, не поймут меня там, без добычи-то». – «А-а-а, прочь!..» – «И прочие не поймут». – «У меня образование высшее, не верю я». – «Так и я не верю, как видишь нам теперь друг без друга никак. А какое высшее, МГУ, Йель, Оксфорд или другая хрень? Ты знаешь, я всеяден, с образованными даже интереснее. Есть о чём подискутировать, прожекты там нарисовать, критические массы свести вместе, для эффекта, о художествах, опять же, поразмышлять, заоблачно так, литературой, а как же, позабавляться, стилями и словесами, стихами в небо плюнуть…» – «Ну почему же плюнуть сразу, а ну быстро с плеча слезай». – «С какого?» – «С обоих сразу». – «Так я один, а плюнуть почему, так это просто: пишут-то многие, да вот беда – не исполняют. Слово-то прозвучало, высоко прозвучало, взглянут сверху – возятся, ну словно черви в падали смрадной». – «Тьфу ты, господи». – «Ты чего слюной тут разбрызгался». – «Так природа такова – приятно, когда на другого человека плюют».

– «Так что мы образованными людьми не брезгуем, ты не подумай чего плохого, никто не будет забыт». – «Вот дрянь, пристал и не отстаёт, зараза какая». – «Зараза, зараза, эка вы природу мою сразу разглядели, одно слово – образование».

– «Что-то чувствую я себя плохо, зараза, схожу к врачам». – «И они образованные?» – «А как же?» – «Зараза». – «Да что ты всё заладил: зараза да зараза?! Умаял. Иди, говорю, пока химией не ошпарил». – «О, мы с химией давно на короткой ноге, камни философские откуда не попадя вытаскивать, крошить и в яд превращать. Этот врач, что ли?..» – «Он самый».

– «Наш брат!» – «Что?., какой он тебе брат, отродье чёртово». – «Так если нос отдельно от остального тела лечит, наш, какой ни есть – наш. И опять же интерес имеется. Другой бы, сердобольный, давно сгорел бы, а этот стоит возле сковородки и хоть бы хны – зарабатывает. Наш, я тебе голову отдаю».

– «А давай». – «А забирай, у меня их знаешь сколько, взамен этой. Это же твоя голова, кстати. И болеть она начинает чего-то». – «Чего?!» – «Забирай, забирай, мне она теперь ни к чему». – «Да что же так больно!»

– Как видишь, всей жизни твоей хватило на страницу, с небольшим хвостиком. А если ещё убористым шрифтом? В общем, – бельмо сделало вид, что читает невидимую страницу, – всё как обычно, даже скучно. Но при всём притом – честно. Лукавства мало, то и похвально. Жизни… жизни калечил, было, и кулаком, и словом, так за то и страдаешь, и умер давно.

– Умер?

– А как же!

– Но я дышу, чувствую, созидаю, наконец.

– По поводу созидания…, – бельмо дёрнулось, – и Каин созидал, и после… потомки его города возводили, самые первые, – тёмный образ стал удаляться.

– Ты куда? Ты меня оставляешь?!

– Ты же продолжаешь утверждать, что жил и живёшь и жить хочешь… самостоятельный, так что шкипер тебе ни к чему.

Была некая связь между моими страданиями и этим мистическим явлением. Оно приближалось – боль стихала, оно удалялось – тут же являлся палач с лицом каменного божка.

Странно, до боли знакомые черты, вылепленные угодливым скульптором.

– Постой, умоляю, постой! Постой…

Неожиданно для себя самого я упал на колени.

– Ты мне явил жизнь мою, длиною в страницу. Ты пялился в меня своим бельмом… прости. Рассудок оставляет меня. Зачем всё это? Вся эта космогония с веерами падающих звёзд и ты, ты… не бельмо – ты Луна. А бельмо – образ, созданный моим измождённым сознанием. Но зачем?! Если я издох уже для тебя давно…

– Душа, мой друг, душа. Вот за что стоит повоевать. Луна я или кто ещё – это ты правильно заметил: всё мертво. И только человек оживляет, человек вдохновлённый Творцом жизни.

– Каким Творцом, когда я атеист, и в бога не верю!

– Однако когда боль доняла, готов и в бельмо поверить и в тёмные силы обыкновенного сгущения атмосферы, называемого иначе тучами. У тебя есть надежда? Есть, есть, я же вижу и читаю в сердце твоём: скальпели, чудотворная химия, исцеляющие лучи… Вырежут половину тебя, другую половину выжгут. Что останется? Нет лучей исцеляющих, только одна любовь живородящая и исцеляющая.

– Так я любил!.. Люблю детей своих, жену, маму…

– Всё что ты назвал любовью – это твои похотливые желания, привязанности, вкусы, предпочтения, и прочее, и прочее, и прочее, подытоживая – твоё Я. И «прости» твоё – вскользь. Ни о чём!

Слёзы потекли по моим щекам. Никогда не позволял себе плакать, считая это слабостью, и на том был воспитан.

Луна смотрела на меня тёмными провалами, они выглядели угнетающе, когда вокруг серебристое игривое сияние, и такие же лёгкие посеребрённые тучки. Сквозь мутный взгляд я заметил приближение истязателя.

– Ты?!! Снова?!

Тот неопределённо пожал плечами, мол, работа такая.

– Да!

Обречённо согласился я, и положил голову на плаху. Палач медлил, я жадно вдыхал свежий воздух с гор. И началось медленное отделение головы от туловища. Я умолял убить сразу, и даже что-то обещал. Палач задумчиво замирал, соизмеряя, вероятно, обещанное тобой с обязательствами.

И снова брался за инструмент, выбирая зачем-то ржавый со старыми сколами и зазубринами.

– Садист!

Голова никак не хотела расставаться с горячо любимым телом. Я уже начал проклинать её, оставив несчастного палача в покое, понимая, что тот трудится в поте лица и не покладая рук. И даже приписывая ему выдуманные качества из собственного недавнего опыта: как же ему не работать, коли дома дети, аки птенцы голодные дожидаются, да и жена наверняка требовательная. Красавица – это уж непременно. И что за устаревшие словесные формы «аки»…

Ох! Как старается… Мастер! Уважительно оценил последний приступ, проникший настолько глубоко, что возникло радостное предчувствие отделения головы от туловища, освобождения, освобождения…

Всё!

Но палач раскланялся и удалился.

Ах ты гад! Кинул!

Ночь. Новая или продолжалась прежняя – мне уже было всё равно. Разбежавшиеся было тучки, решили снова собраться на консилиум. Они свысока поглядывали в мою сторону, глубокомысленно молчали, были неторопливы и степенны.

Их беспечная вальяжность, припорошённые свечением верхушки деревьев и отсутствие мастера заплечных дел с его ужасными инструментами снова вернули меня к жизни. Шатаясь, я бесцельно бродил по комнате, всматриваясь в каждую мелочь: фотографии, картинки, памятные подарки, кубки, медали, грамоты.

Пробежался по корешкам книг, не задерживаясь ни на чём.

Двери на балкон были широко распахнуты, окно полуприкрыто. В дверном проёме в сумраке угадывались белые перила. Возвращение к жизни или попытка цепко, в очередной раз, ухватится за неё?

Я снова шаркал ногами в обратном порядке, вдоль полок, уставленных вазами, рюмками, чем-то ещё, задерживался у стен завешанных картинами и картинками…

Искусственные пейзажи, масляные люди, натюрморты без аромата жизни, уменьшенные копии гор без запаха пота, сопутствующего любому восхождению. И тут же, куда же без них, фотографии, портреты, обязательно улыбающиеся, победные, восторженные, на фоне достижений и трофеев.

Мои гордые образы.

Кажется, я сделал круг по комнате (или комнатам), как вдруг передо мной разверзся чёрный провал в бездну, там угадывались жалкие перила. Они призваны спасти, удержать от падения? Они способны на это? Если не прилагать усилий – то да, если хорошенько постараться, поднажать – вряд ли. Хрупкая надежда перед вселенской бездной.

Или преддверием Вселенной.

Я называл жизнью вот этот шаткий пятачок под названием балкон, я гордился им, он казался мне большим (у других, в многоэтажках, и пятачком-то назвать нельзя те сантиметры счастья).

Подкашивающиеся ноги сами собой вынесли под ночной небосвод, в спину упёрся световой поток, он, как и я, был робок и жалок, но пытался заявить о себе, как о вершине цивилизации – высшем достижении. Электричество! Так же гордился тяжёлым канделябром с восковыми свечами мой средневековый предок. Попытался вместить пространство балкона в туманно-звёздные перспективы, но оно сразу потерялось под ближайшей густой кроной пышной кавказской растительности.

Загудел верховой ветер, лес ожил и зашевелился.

Хребет, на котором затерялся дом с широким балконом, поднял трепетные паруса на раскидистых реях и, рассекая дремлющие в низинах тучи, отчалил.

Почувствовав себя капитаном на непотопляемом корабле (еще никто и никогда не топил горные хребты), выпятив грудь, решаю жить вопреки выпавшим на мою долю испытаниям.

И кто мне бросит вызов, мне – человеку-скале!

Без прежней боязливости ищу Луну. Она взирала на меня из-под наморщенных бровей, взирала жизнеутверждающе. Бельмо пропало, взор был ясен и чист до последнего кратера.

Да! Я бросаю вызов судьбе! И кому бы там ни было! Я не подсуден, чтобы я не совершил, и что мне еще предстоит свершить! Не подсуден!

Не знаю, чем была вызвана моя эйфория, устойчивым ли ходом моего необычного корабля или счастьем быть свободным от боли и снова мыслить и мечтать?

Над головой призывно прокурлыкал звёздный Лебедь. Впереди замаячили мерцающая плеяда огней неизвестного небесного порта. Я верил или мне хотелось верить, что мои паруса, наполненные ветром и живительными соками земли, всё-таки преодолеют тьму и войдут в тихие воды обширной гавани. И никто, и ничто не собьёт меня с выбранного курса, ибо я человек, я живу и дышу, и я творю!

Творю собственную судьбу!

Эй, жалкие лачужки там внизу, раздвигайтесь, и дайте дорогу достойному! Прочь, прочь!

Сердце учащённо забилось, знакомый ритм, когда видишь, что противник раскрылся для удара, и мысленно посылаешь его в нокаут…

И тут всё пошло верх тормашками.

Непредвиденно быстро, не так как представлялось и планировалось. Что-то зашуршало, словно бесчисленное множество крыс поспешно покидало трюмы, в панике бросаясь за борт. Твердь оказалась зыбкой и способной раскалываться, осыпи неотвратимо устремились вниз. Чахлую листву моментально подхватил вихрь и бросил, сначала вверх, потом вниз. Причиной краха оказался крохотный родник, подмывший мягкий известняк изнутри.

Источник чистейшей воды, податливый карст и время.

Время, вот, значит, как зовут палача.

Горы нам кажутся вечными и вот рушатся, что же тогда значит наша жизнь, её и мигом назвать-то нельзя.

А личный успех? Я был успешным в смутные времена, я многое мог позволить себе: завтракать «У Ирины» (этот ресторан славился борщами) на берегу тёплого моря, обедать в престижном столичном ресторане среди роскошной лепнины позапрошлого века, ужинать уже киевскими котлетами, приготовленными там, где им дали название.

Если я не был первым, то первые питались буквально из моих рук. Мою судьбу решали единицы, я решал судьбы многих, решал так, как мне заблагорассудится.

Проклятий я не слышал, слёзы не замечал.

Слабаки!

Меня научили держать удар и моментально отвечать; быть чутким и протягивать руку падшему, увольте – засмеют. Меня учили побеждать и никогда смиряться. Вот почему я так легко поверил в непотопляемый корабль-утёс и в собственное возрождение. Воспалённый разум ухватился за несуществующий штурвал и лихо крутил его, обходя мнимые рифы, и сминая утлые судёнышки, оказавшиеся прямо по курсу.

Разум победителя глупеет, точно так же, как мстительные надежды вдохновляют побеждённого.

Палач с отрешённым видом мыл инструмент под струями чистого источника. Иногда под маской угадывалось брезгливое выражение или мне показалось, так как захотелось хоть малейшего участия.

– Из него можно пить, а вы…

Моему возмущению не было предела.

– Вы загрязняете, нет, – жестом обвинителя тыкаю пальцем, – вы оскверняете чистый источник!

Прорези маски смотрят куда-то сквозь меня, словно не я тут машу руками и призываю к совести, невольно оборачиваюсь, дабы удостовериться, нет ли кого за мной.

Домыв преспокойно пыточное железо, истязатель так же тщательно вымыл руки.

– Итак, – обратился он ко мне, вытирая пальцы белоснежно-девственным полотенцем, – ты утверждаешь, что пил из этого источника?