Текст книги "Навье и новь. Книга 1. Звездный рой"

Тогда-то и начиналась его деятельность, кислотное нутро не могло придумать ничего лучшего, как выплеснутся наружу и непременно заплескать кого-то ещё. Проблема ли то печени?..

Навряд ли.

Она если и играла какую-то роль, то скорее всего как неотъемлемая часть вполне здорового жизнеспособного организма Уманьшина. Просто он, Уманьшин, был самим собой, сотворённый родом своим, когда может получиться всё что угодно, например вытесанная глыба, в чьих грубых линиях угадывается и необузданное своеволие, и предрасположение к исключительной громоздкости, вытесняющей всё и вся вокруг себя, попирающей тяжкой стопой пьедестала и клочок земли и всю живность на ней, а может получиться вполне добродушный гномик или другое чудное милое создание.

Уманьшин уродился таким. Ему хотелось есть – он ел, маленький ротик с удивительной проворностью поглощал предложенное на тарелке, острые пилообразные зубки поспешно мелькали между губ, так как тут же происходил процесс проглатывания, могло показаться, он боялся, что кусок вырвут прямо из-за рта.

Ему хотелось пить – он пил, большими глотками и всегда до дна опустошая любую ёмкость.

Ему хотелось спать – он спал, и пробудить его было проблематично, его вечно не выспавшиеся глазки взирали на мир раздражённо.

Ему хотелось забавляться, куража и тут особенно ярко проявлялся его острый ум, способный на неординарные выдумки, режиссёрские находки. В общем, он был одно сплошное сиюминутное желание.

«Хочу» было истинным, единственным богом Уманьшина, ему он свято служил и ему одному был верен. Совершенный монизм. А когда фанатично верят, разве кого-либо замечают вокруг? Обращают внимание на страдания, которые они причиняют другим, такие люди навряд ли вообще задумываются над тем, что кого-то мучают и над кем-то издеваются. «Я хочу – это всегда: я хочу! И никогда «мы хотим». Это разные боги». Многобожие допускалось Уманьшиным, когда оно всё-таки звучало как «я хочу».

А вина Устина в том, что он не смел поднять руку, ответить тем же, даже если постоянно донимали и задирали.

Он пытался разглядеть человека в самом скотском и мерзком его состоянии. Беда Устина в том, что и в скотстве искал веру, а соприкоснувшись с мерзостью, не отмывался и не отвращался – он смирялся и смирением пытался очистить не только себя, но и ближнего. Он отказывался верить, что мир таков, каким ему хотел представиться, и набрасывается на него из ничтожного желания унизить, оскорбить, причинить боль.

Он пытался приподнять этот мир ближе к небу, к идеалу, а тот, со свойственным ему равнодушием, придавливал его коленом к земле, заплёвывал яростью, а ловкости плевков аплодировал и искренне восхищался.

– Верно, Уманьшин, чего он из себя строит. Задай ему перца!

– Он здоров? Рассмешил. Паря, ты где находишься.

– Чем ты лучше нас?

Уманьшин стоял между жидкой толпой пациентов диспансера № 3 и затравленным Устином. Он тонким чутьём местного шоумена улавливал настроения и всячески потакал им.

Ноздри носика, похожего на остриё канцелярской кнопки, нетерпеливо раздувались, порой нервно передёргиваясь, словно желая чихнуть.

Он забавлял и тем забавлялся сам, на лице была маски невинности, брови приподняты и только в амбразурах век нет-нет да мелькнёт огонёк, словно там кто-то поджигал стрелу и готовился пустить её в цель.

– Что вам всем надо от меня?!

Молитвенно обращался Устин к окружающим. Ему отвечали:

– Анализов.

Раздавался дружный смех у входа в туалет.

– Да, и выдай нам, пожалуйста, здоровые анализы, – осклабился Уманьшин, – здоровые, ну в смысле размеров. Порадуй нас своим духовным здоровьем. Яви нам дух свой. Думаю, он у тебя выдающийся. Ты же всё время призываешь нас к духовности.

– Да пердани посильнее.

– Народ требует, ты сам слышишь. Исполни просьбу. Он ждёт от тебя великого духа изнутри.

Приземистый хохмач всем своим видом подзадоривал публику, ему бы на сцену, но судьба распорядилась по-своему. Впрочем, он не унывал, о выборе и всяких там вариациях судьбы не задумывался.

Он и время, с его скоротечностью и необратимостью сумел подчинить своему богу: «Я хочу». И время покорилось, не вспоминало прошлое и оставило всякие надежды и не обращалось в будущее: «Послушай, оно тебе надо?»

Всегда, во всех сообществах, от самых больших, таких как государство и до мелких коллективов, из подобных типов выстраивается иерархия.

Она бывает явной и скрытой, облечённой государственной властью, регалиями и на бытовом уровне, скрытой. Их верхушкой становятся заверхозины – те же уманыпины, но с претензией на власть законную, их так и распирает владычествовать в мировых масштабах (ну или в масштабах городского диспансера).

Им мало «гнобить» кого-то одного, скучно.

Энергия уманыпиных – очаг палача, на котором поджаривается один несчастный (редко несколько страдальцев).

Энергия заверхозиных – мощная разрушительная бомба, они наслаждаются эпическими картинами, когда искалеченные тела усыпают поля до горизонта, тогда внутренний чёртик торжествует и возвеличивается до небес.

Униженно согбенной спины им мало, им подавай поклонения всюду, зрение им дополняет неуёмная фантазия, обращённая за горизонты.

И всё-таки им хотелось бы поточнее узнать: а там на самом деле склоняются перед моей волей?

Тогда они начинают притягивать к себе подобных, выстраивая коммуникации во все стороны, опутывая ими всё вокруг, точно так же, как паук плетёт паутину.

Постепенно образуются целые конгломераты подобных душегубцев, чьи запросы не столь грандиозны и им вполне хватает радостей на местах, они идеально подходят друг к другу, что ни на есть, самый настоящий симбиоз.

Так цепному псу удлиняют степень свободы в виде крепкой проволоки протянувшейся «от сель и до туда». Он бегает «свободно» вдоль неё, гавкает и кусает там, куда раньше не мог дотянуться.

Иерархия, если хотите, негласный договор между единомышленниками, единоверцами – людьми очень похожими по мировоззрению и характеру.

Договор заверхозиных и уманыпиных: ты – власть, я – пёс, но пёс сытый и обладающим правом кусать и лаять на кого укажешь. Да, и кого я сам пожелаю. Такие негласные договоры легко подписываются.

И тайна новеньких пижамы и тапочек на Уманьшине – тайна для простаков вроде Устина, остальные многозначительно посмеиваются и важно помалкивают – они понимают жизнь. И знают, почему нередко можно видеть Уманьшина за пределами высокого забора, усиленного, к тому же, колючей проволокой по периметру. Не смущал их и запах перегара.

– Уманьшин меру знает, не извольте беспокоиться.

Медбратья посмеивались между собой:

– Ага, он меру знает. Родимый, уж мы-то такую породу распознаём, как самих себя: там, где «первая», все последующие всегда «последняя». Ладно, иди, мы не видели, но чтобы как штык был здесь. Условились?

– Мы своих уважаем, – озарялись хитрым огнём глазки-бусинки.

Главврачу было важно всеми методами подтвердить диагноз психического заболевания, которого никогда не было.

Все люди обладают психикой и вопрос: здоровой он или больной, – вопрос относительный. Методики, инструкции тут только в помощь человеку посвящённому. Ведь, согласитесь, повышенное давление утром ещё не признак гипертонии, возможно человеку не спалось, он грезил, наблюдая движение небес в лунном свете, но при желании…

Можно ведь и «раскачать» психику, сделать её неустойчивой и тогда во всеуслышание выдать желаемое за действительное. И коллеги признают, а как иначе: факт, что говорится, на лицо. Больницы – заведения гуманные, когда врач сам гуманист, человек неравнодушный и сострадательный.

Однако время нынче искушает таким широким ассортиментом побрякушек, что и не всякий-то святой устоит у прилавка жизни, захочется ему – отшельнику – газовые и канализационные удобства, и начнёт он путать свет истины с электрической лампочкой.

А врач он и подавно не святой – он привык человека с института на части разделывать, споря в мастерстве с рыночным мясником, мёртвый материал ему привычней что ли, промысел божий он под скальпелем так и не узрел. И не его в том вина. Бог ведь тоже может быть выдумкой больного разума? Навязчивой идеей. Психопаталогией, – пожимает плечами Заверхозин, повидавший уже столько в своей практике, что можно совсем во всём разувериться и смотреть на всё проще, утилитарней что ли.

Один бог его никогда не подводил и в него одного он верил и готов был служить истово. Имя тому богу «Мне надо».

Вот почему он совсем не искушался, принимая деньги из рук Татьавосова. Одна печаль: Устин заика, но не безмолвен же. Он ведёт себя как полный идиот, зачастую проявляя малодушие и трусливость, но и в тихом болоте, как известно, всякая нечисть водится. И в прошлом он…

Может и шум подняться. И на тихой воде иногда волна шумит и что-то плещется. Найдутся, обязательно найдутся такие, кто начнёт задавать неудобные вопросы.

В упомянутой выше псовой иерархии имеется одна закавыка. Проклятие, если хотите, всех времён: псы не только грызут, но и грызутся. Природа у них такая: мало свой кусок проглотить, но надо ещё и на соседский позариться. И всегда-то у него – у соседа, – почему-то, он больше! Косточка сахарнее.

Это же, в конце концов, несправедливо! Цепная судьба и территория одна – общая, а свары обязательно случаются. Вот и приходиться изворачиваться, заранее просчитывать все возможные исходы. Заверхозин здраво рассудил: для любой комиссии каждый недосыпающий человек – гипертоник. А в моём случае психически неуравновешенный, со всеми признаками психоза, и место ему как раз в моём диспансере.

Вот почему Уманьшин щеголяет в новеньком и свободно разгуливает на свободе. И домой его не тянет – там ответственность, забота. Сварливая жена, не умеющая, к тому же, ни борща обычного приготовить, ни веником махать – всё у неё пыль столбом. А запросы прямо-таки как у пушкинской старухи. «А тут тебе курорт, грех жаловаться: тебя обхаживают, обстирывают, лечат, кормят три раза в день и многое позволительно».

А Устину просто не повезло в жизни. «Прости, ничего лишнего, просто у меня ипотека и семья с запросами. Ты не жертва – способ заработка, – мог бы пооткровенничать главврач». Но зная грешную природу языка, предпочитал помалкивать и сохранять профессиональную серьёзность на лице при заполнении истории болезни.

Заверхозин откинулся на мягкое кресло и выглянул в окно, решётки никогда не мешали ему любоваться осенними пейзажами, они были неотъемлемой частью опадающей листвы, луж и пронзительно синего неба.

В них он отмечал своеобразную надёжность и защищённость собственного благополучия. Жизнь удалась, – впалые щёки растянулись в блаженной улыбке, орлиный профиль вздёрнулся к потолку, глаза прищурено отдыхали, – всё получилось как нельзя лучше. Однако чую, этот хлюст Татьавосов просто так сорить деньгами не станет, причём такими.

Он бросит нищему копейку, а вытрясет из него сотню. Это и к гадалке ходить не надо. Э-э, дорогой, одному пировать как-то не благородно, Бог делиться велел.

Дальше мысли главврача закрутились вокруг да около предполагаемой чужой кормушки. И чем больше он кружил, тем больше распалялось его воображение, чему поспособствовали так же лёгкие денежки, полученные им на днях. Оставаться в стороне он никак не желал, «аппетитные запахи» щекотали и подстёгивали.

Но как подступиться? Наскоком? Нынче не лихие времена, когда ни морали, ни нравов, ни законов. Прежнее откровенное хамство «теперича» предпочитает красоваться в галстуках и все сплошь добропорядочные граждане. Заинтересовать, но чем? – Заверхозин нервно кусал ногти. – Придумать проблему с Нелюдимовым?.. Нет, он сам врач – раскусит в момент.

Мысль об упускаемых возможностях стала идеей фикс. Лишила покоя.

А когда он прослышал, что в санаторий Татьавосова зачастили высокие гости из столицы, то чуть не заскулил от обиды, что не он директор, и не он стоит у истоков тщательно скрываемого грандиозного проекта.

Всё тайное, а высшая власть в его глазах – тайна за семью печатями, имеет сладкий привкус обилия неземного. Коль такие гости нашли нужным посетить хиреющий санаторий, значит, там ожидается раздача даров. Или (ведь санаторий лежит в руинах и едва дышит) раздел богатого наследства.

Заверхозину не сиделось, он легко оттолкнул кресло на колёсиках, и нервным пружинистым шагом заходил туда-сюда, заложив руки за спину и всякий раз, раздражённо, упираясь в стены.

Лакомый кусочек, ничего не скажешь.

Такая территория у моря, большой парк, свой пляж рисовались его воображению картиной в массивном позолоченном багете, масляные краски толстым слоем покрывали холст, наподобие торта «наполеон», и всё это пиршество перевито было красной подарочной лентой. Да там деньги не просто зарыты в землю – на поверхности, как нефть в Эмиратах. Черпай, не хочу…

Размышления были прерваны неожиданным звонком.

– Алло, какой пациент? В милиции? Наши все на месте. Не знаю…

Заверхозин, всем своим видом, олицетворяющим привычный образ главврача: решительный и не терпящий возражений, теперь держал трубку возле уха с видом ученика забывшего стихотворение на полуслове.

Он слушал и отвечал невпопад, теребя лоб, глаза блуждали по столу в поисках чего-то, чего на столе быть не могло. И вдруг его озарило:

– Вы говорите полный провал памяти? Так-так… вот тут поточнее… Я все понял. Сейчас же вышлю к вам машину с персоналом. Встречайте!

Истенин

От второй сказки Устина веяло Андерсоновской светлой грустью.

Те же летучие облака, мягких едва уловимых расцветок (краски скромно проявлялись из густого тумана), укутали, спеленали всего и понесли невесомого в свои заоблачные дали.

Ах, каким изумительно прекрасным был тот краткий миг полёта. Всё горестное, досадное и тёмное было растворено чудной палитрой, рисующей текучие перспективы, куда устремлялся и он, восхитительно быстрым, но тихим течением. Было ощущение стрелы, призрачно пронзающей пространства.

И снова, как и в первый раз, радостное умиротворённое состояние души было прервано вопросом.

Он звучал исподволь и звучал риторически. Бежишь? И снова чувство беспомощности и растерянности.

Я?

Не знаю.

Скорее…

Совесть в этом мире для человека хуже палача. От палача, в конце концов, можно отделаться смертью, от совести никуда не убежишь, не скроешься.

Она всегда ожидает за пугающим ревущим порогом, куда несёт стремительным течением жизни и, хочешь не хочешь, а преодолевать придётся, и там встретиться с ней и взглянуть прямо в глаза, хотя прежде всячески избегал делать это.

Но именно она является индикатором – ты человек!

Ощущение стремительного и нереального полёта прошло. Сказочные облака стали рассеиваться, начали проявляться некие смутные очертания.

Щемящее чувство безвозвратности охватило его, он молил каждый туманный клочок не торопиться и задержаться, хоть на мгновение.

Тревожное мгновение. Но мгновение – производное времени. Там, куда его стремило, о времени и временах не задумываются, им не подчиняются и не подчиняют. Но это там, здесь, на транзитном полустанке, решительный начальник станции (местный божок, снисходительно посматривающий на стрелки настенных ходиков) приказал уборщице смыть цветные разводы с платформы, коими мечтатели окрашивают неизведанные дивные дали.

Горним далям он решительно противопоставлял архитектурное нагромождение местного вокзала, указывая, что сизой дымкой сыт не будешь, а вот привокзальный буфет вполне себе гастрономическое обетование.

Первое, что бросалось в глаза страннику на выходе, был лунный пейзаж.

На фоне неподвижного пронзительно чёрного неба назойливой мошкарой дёргались туда-сюда сверкающие точки.

Рой неизвестных «насекомых» был единственным проявлением жизни тут, и Устину волей-неволей пришлось направиться в ту сторону сквозь пустынные пейзажи, стиснутый со всех сторон тьмой.

Металлическим блеском лоснились надутые бока латексного сердца, оно нервно трепетало в невидимых восходящих потоках, вслед за ним дёргались прочие многочисленные воздушные шарики резиновых ядовитых расцветок, жутко напоминающие волосы Горгоны. Сходство добавляли многочисленные веревочки, спутанные между собой.

Беспрерывная пульсация от сердца к ярко раскрашенным щупальцам среди всеобщей неподвижности, при всей своей отталкивающей уродливости, как ни странно, будили в Устине не самые плохие чувства.

Надо признаться, зрелище нравилось ему и завораживало. Он залюбовался с той же детской непосредственностью, с какой когда-то наблюдал игру узоров в калейдоскопе.

В кривлянии надутой «звезды» (как для себя он окрестил невиданное явление) он не усмотрел ни ложного рисования, ни вычурной эпатажности. Более того, неподвижно-мертвый пейзаж, вернее, его почти полное отсутствие, тут заменялся практически непроницаемым мраком, придавал этой праздничной инсталляции, чуткой к сквознякам, видимость присутствия жизни.

Вот почему Устин нисколечко не удивился, когда сердце обратилось в его сторону своим выпуклым боком и наигранно оптимистично заговорило:

– Привет! С возвращением в наш жизнерадостный мир! Как-никак, а ты мой новый зритель! Чему я весьма польщён!

Тон обращения был восторженный, но не по поводу встречи, скорее в этом усматривалось самолюбование: ты здесь потому, что я такое! А какое, уже не суть важно.

– А ты кто?

«Звёздное патлатое существо» задёргалось с таким неистовством и нетерпением, что заставили Устина заволноваться: как бы не лопнуло ненароком. И он невольно вжал голову, явно представляя себе злобное шипение, которое подсказало ему буйное воображение.

Поступить так заставило и то, что ниточки вытянулись далеко в стороны, превращаясь в раздражённо в издёрганные лучи, на концах которых периодически вспыхивали хищные искры. Устин оторопел: кто ты или что ты?

– А разве не видно – я звезда! – было ему ответом. – Или, если угодно, – солнце! Оба варианты приемлемы для меня.

– Звезда в смысле…, – робко начал Устин.

– В любом смысле. Я сверкаю, я блистаю, я праздник в местном небе, я путеводный маяк, я, если угодно, всё! Ваше всё! Неужто не понятно: я само вдохновение?!

Моё призвание веселить и радовать, особенно когда вокруг беспросветная ночь и жутко темно!

Скажу больше: чем мрачнее вокруг, тем блистательней выгляжу я. Обворожительней и заманчивей. Лично я обожаю мрак. А вы? Мои нетерпеливые почитатели, мои страстные поклонники, мои многочисленные зрители! Вы обожаете мрак?!

И вспыхнувшая звезда замахала приветливо шариками-лучами, и начала изображать благодарственные поклоны в разные стороны.

– Я, конечно, польщён, что вы обращаетесь ко мне в такой уважительной форме. Я имею в виду во множественном числе. Но к царственным особам себя никогда не причислял и мне, естественно, неловко как-то…

Звезда смерила замявшегося Устина уничижительным взглядом, мол, кто ты такой?! Сердце напыжилось так, что, казалось, вот-вот точно взорвётся громким хлопком.

– Вот ещё! Было бы кому воздавать почести! Почести и овации тут – моя привилегия. И как ты смел, – сердце презрительно сверкнуло в сторону Устина, – сомневаться в моей популярности?! Я не просто популярна – я суперпопулярна!

Устин растерянно огляделся.

– Но… но здесь никого. Лишь эти унылые холмы…

Он не успел договорить, как его оглушил возмущенный гвалт голосов, будто его захлестнуло неожиданным морским шквалом. Он даже захлебнулся от неожиданности и начал хватать воздух ртом.

Наверное, я точно схожу с ума, – едва так успел подумать Устин, как в мгновение ока оказался среди необъятного людского моря. Оно подхватило его и закачало на своих беспокойных волнах.

Эффект заключался в следующем.

Люди присутствовали тут и этот факт неоспоримый, как и те лица, экзальтированно обращённые к «звезде». И вместе с тем с людьми произошла страшная необратимая катастрофа – они были абсолютно плоскими в профиль.

Вот так – одна идеальная плоскость, ни намёка на объём и выпуклость. В анфас лица, эмоции, сбоку ничего, сколько ни приглядывайся.

Этакие банкноты ну или карты, только что вышедшие из-под станка. Такое сравнение особенно с банкнотами заставило смутиться и самую смелую фантазию Устина.

В прежние времена и он сам и окружение делали всё чтобы уверить: «люди материальчик так себе», на всякие поделки и уж тем более подделки ещё пойдёт, но на высокие шедевры вдохновения – этого от них не жди.

При всей циничности такого подхода всегда имелись сноски, хотя бы он сам. Себе-то он не мог отказать в некоторой исключительности, ведь так!

Отсюда и некоторая благосклонность: ничего не поделаешь скотства в людях хоть отбавляй, но ведь и от скотины молоком кормишься, и сливками и маслом себя потчуешь. Значит и она, скотина, и ласки требует, и внимания какого-никакого. К социологии Устин проникся уважением ещё со студенческих времён и на людей смотрел соответствующе…

И сейчас, верный своим принципам, преодолевая страх, он шагнул в толпу «банкнот».

Лучше бы он не совершал такого опрометчивого шага.

Настрой вокруг был самый, что ни на есть вольный, бесшабашный.

Красивые платья и костюмы яркими цветами покрывали землю, тут сверкала парча, и томно лоснился шёлк, мягко переливался бархат, раздражала ядовитыми цветами синтетика, переливаясь водяными знаками и голограммой.

У большинства вместо глаз – очки, зелёные, синие, фиолетовые, красные и жёлтые; круглые, квадратные, в форме звёзд и сердец.

Эти раскрашенные «геометрические фигуры» уставились на Устина со стеклянным равнодушием. Он поёжился. Однако праздный дух, царивший повсюду, захлестнул и увлёк в самую гущу.

Веселились все, никто не остался безучастным. Сверху дождём сыпала искристая мишура, обыкновенная бумажная, покрытая позолотой и ещё невиданная, в виде смайликов.

«Банкноты» пританцовывали, хлопали в ладоши, многие в плоских ладонях держали вполне объёмные бутылки и прочую тару с напитками.

Непроницаемые стёкла очков напоминали воронки, куда вливались и тут же поглощались горловиной зрелища и впечатления, в них не замечалось собственного внутреннего сияния – одни внешние отражения, будь то фейерверк или звёздное скопление.

Да, и уже не одна надутая звезда сверкала над головами, звёзды вспархивали над головами воробьиными стайками, созвездиями, одна за другой с фееричной быстротой, широко раскидывая шарики-лучи.

Ослепительно сияли надутыми боками искусственные латексные сердца, было заметно, что они всячески оттирали конкурентов, старались сверкать ярче, блистать ослепительнее, и дёргаться сногсшибательнее.

Люди одобрительно подзадоривали каждую сверхновую вспышку, вздёрнутые вверх руки были похожи на ветви деревьев, качающиеся из стороны в сторону дикими порывами музыкальной бури. Если бы не весь мистический антураж, то можно было подумать, что находишься на обыкновенной рок тусовке или дискотеке 80-х, собравшей артистов и зрителей под одним небом. У одной сцены.

Устин выделялся своей, так сказать, полноценностью. Так же отличается живой человек стоящий рядом со своим фотоснимком в полный рост. Чему был не вполне рад, и каждый раз смущался и виновато извинялся.

Многочисленные косые взгляды со всех сторон увеличивали его конфуз. Но каково было его изумление, когда выяснилось, что странным и даже ущербным все считают не себя, но его. Они обыкновенные люди, живущие в этом мире вполне привычными и понятными категориями счастья и достатка.

И тут появляется он, нарушитель спокойствия и обычного течения времени. Не они – он урод среди здоровых полноценных личностей, наслаждающихся мимолётным моментом, праздником жизни.

В него тыкали пальцами с таким неистовством, как будто хотели проткнуть его раздражающий всех объём и тем самым выпустит весь воздух или что там в нём?

То, что он «урод и вообще» Устину поведал один разговорчивый тип, такие всегда найдутся в толпе подгулявших.

Язык развязывает и общий настрой, и горячительные напитки. Устин бесцельно протискивался сквозь толпу, когда его сильно толкнули в плечо.

– Извини!

Прокричал ему на ухо бородатый весельчак с внушительной банкой пива в руке, он старался перекричать шум всеобщего веселья.

Затем безапелляционно увлёк подуставшего Устина к ближайшей барной стойке. Тут можно было разговаривать, не напрягая чересчур голосовые связки.

Бородач был из тех, кто звуком собственного голоса упивается не меньше, чем голосами величайших теноров и басов.

Случись в его судьбе достойный учитель, он стал бы певцом обладающий приятным бархатным баритоном. В нём чувствовалась осведомлённость, проистекающая из обыкновенного любопытства, хорошей цепкой памяти, а самое главное деятельное приобщение к подобным мероприятиям. И ещё он обожал безропотных слушателей.

– Пива?

Начал он с щедрого предложения и был озадачен отказом:

– Ты чего? Сегодня я угощаю.

Выяснив, что Устин отказался от пива, так как давно разочаровался в его современном вкусе:

– Оно неживое какое-то…

Не успел Устин закончить объяснение, как незнакомец обернулся к бармену:

– Моему другу бокал живого!

Устин вежливо пригубил и, убедившись, что и живое пиво в здешних краях отдаёт ректификатом, осторожно отставил в сторонку пенный бокал, прислушиваясь к словоохотливому собеседнику, направляя его рвение в нужное русло своевременным поддакиванием.

– Как люди плоские? Э-э брат, ты ещё не начал пить, а уже с мозгами у тебя неразбериха. Мы этикеточные, это правда. Но не плоские же. Гляди, – и он завертелся на высоком барном табурете, для убедительности разведя руками, – гляди, гляди!

Устин силился понять, кто тут сошёл с ума: фигура напротив, с каждым полным оборотом, успевала дважды исчезнуть полностью и снова проявится в анфас.

– Скажи после всего увиденного, что я плоский. А вижу, молчишь. Убедился, – на всякий случай снова повертел ладонями перед носом Устина обладатель аккуратной бородки.

И опять фокус с пропажей образа повторился, на сей раз только с ладонями. Устин не стал настаивать на своей точке зрения, утвердившись в том, что уродство величина чрезвычайно переменчивая и циничная.

Если все вокруг тычут в тебя пальцами и убеждают, что ты пугало, то внимай этому со всем смирением, признавая неоспоримое присутствие несовершенства в этом мире.

Он слушал и задавал вопросы не ради болтовни, ему хотелось обрести опору для собственного убеждения: происходящее конечно реально, как и горьковатый привкус пива, но оно не вечно.

А следовательно, и уродство.

Покинув бар, они долго шатались посреди праздношатающейся толчеи, дружески обнявшись, пока не произошёл конфуз.

Устин успел заметить, что этикеточные люди настолько почитают свой образ, что чуть ли не ежесекундно тиражируются во всевозможных ракурсах.

Можно было подумать, что он попал в сумрачное грозовое облако, где вместо молний беспрестанно сверкали тысячи слепящих вспышек. Вскоре он узнал название этому необычному природному явлению: сэлфи. Но знание пришло к нему в исковерканном виде. И не мудрено.

– Как, как, – запыхавшись, переспросил он, стараясь перекричать шум.

Бородач услужливо повторил.

– Как смерти?! – так послышалось ему сквозь гул голосов.

Устин застыл на месте, недоверчиво озираясь на безудержное веселье вокруг.

Вспышки продолжали слепить его, он машинально отгородился от них ладонями, а когда отнял их от глаз, то сразу потерял из виду своего случайного попутчика. Того унесло этикеточное течение и затеряло среди бредовых архипелагов и ширпотребочных островов, там, где плюхалась мёртвая зыбь, озаряемая вспышками смерти, а над всем, надутыми конвульсивно дергались надутые солнца, готовые вот-вот лопнуть.

– Бредовая смерть ширпотреба, – отчаянно повторяли губы Устина странную мантру. И тут он сообразил, что его неотвратимо увлекает гибельный водоворот. Тогда он начал отчаянно барахтаться, желая непременно выбраться отсюда, если не сухим, то в полном здравии рассудка.

В своём бегстве он был похож на ещё живую рыбу, отчаянно бьющуюся в неводе среди прочей добычи, уже всплывшей животом вверх.

Он метался, выпучив глаза и с ужасом замечая: с каждой вспышкой, тот, кто пытался запечатлеть себя на фоне события, ещё больше уплощался, истончался, пока не исчезал вообще.

– Смерть забрала его! – Устин пытался докричаться до тех, кто ещё продолжал трепыхаться в этом беснующемся море и таким образом спасти.

Над ним потешались и тыкали страшными палками, словно пытались загарпунить с целью дальнейшего применения в виде ценного трофея на стене:

– Смерти, смерти! Давай с нами чудак, это будет удачная смерть, на фоне придурка.

– О-о! – Устин хватался за голову и бежал дальше, убеждаясь, что с каждой вспышкой и сам начинает бледнеть. – Или я слепну? Как мне выбраться отсюда?

Ему неопределённо махали руками:

– Глупец, ты хочешь туда, где забвение? Жизнь тут и сейчас! Тусись и не унывай!

Вот какая-то красотка буквально облапила его, дыхнула пивным перегаром и томно прошептала:

– А со мной не хочешь?

И тут же начала топить в бесконечном потоке ослепительного света.

Устин хватал воздух губами и видел на маленьком экране смартфона своё вытянутое лицо, перекошенное от ужаса, и глаза полные смертельной тоски.

– Это же смерть!

– Смерть! – соглашалась красотка, прижимаясь к нему, – сладкая смерть.

– Прочь!

– Идиот!

– Из ваших уст звучит ободряюще.

Он остановился отдышаться. То ли смерть делала своё дело, то ли по другой какой причине, но ему показалось, что этикеточная толпа поредела.

Нужно было решать, как быть дальше. В голове всё мелькало, с бумажным шорохом комкалось, сверху оглушали лопающиеся шарики, он едва держался на ногах, земля под ногами зыбко шаталась и расплывалась, и он куда-то бесконечно проваливался.

Устин! У любой сказки бывает конец, но решать тебе, каким ему быть.

Во-первых, нужно было поверить в происходящее. Тут он вспомнил своё короткое знакомство:

– Дайка я пощупаю тебя, а ты меня. Убедился. Эх ты Фома неверующая. Плоскость уже признак реальности, по крайней мере, на ней можно стоять. И стоять надёжно, устойчиво. Как мы сейчас с тобой. А объёмы, перспективы…

– Тебе любой художник, – очередной бородач (Кастор и Поллукс, мелькнуло сравнение в голове Устина) кивнул в сторону ближайшего латексного светила, живо размахивающего шариками на верёвочках, – видишь какой талант. Так вот, он тебе такую перспективу на плоскости нарисует, не захочешь – поверишь.

Во-вторых, в любой самой невероятной сказке – вся самая упёртая правда жизни нашей на самом деле кривда. Только доверься ей и тут же пропадёшь. Зато дурачки, нищие духом выбираются целыми и невредимыми. Вот почему в сказки всегда верят дети и никогда взрослые. Они их прочитывают по-своему.

Устин смотрел на лица и мысленной мантрой, повторял: этикеточные люди, цивилизация этикеточных людей.

Тряс головой, не соглашался и снова повторял, вспоминая внезапно исчезнувшего первого бородача: «Вон бренд пошёл».