Текст книги "Навье и новь. Книга 1. Звездный рой"

Всё с вывертом каким-то, то рогами тыкнет, то проблеет, то взбрыкнёт. Баба, она и сесть баба. Да к тому же с норовом.

Отмахнётся, взглянет незаметно на средненькую и смягчится:

– Стрекозы, только и того, что крылышки цветные, да глаза пучеглазые. Пучеглазые-то пучеглазые – а всё ж мечутся. И чего, спрашивается?

Так и выросли сёстры под родительским крылом, не обделённые ни любовью, ни вниманием, за каждой был пригляд, однако разные они.

Инесса сразу после школы, не раздумывая, поступила в педагогический. Стала хорошей учительницей, со временем её отметили званием «Заслуженный педагог республики», она учила чужих детей, обрела там уважение, а в семье собственной одни недогляды, отсюда и смятение в сердце и к жизни вопросы.

Вопросы вопросами, да все они академические какие-то – правильные. Спросит… уж лучше бы не спрашивала. Одно выручало – характер. Если что втемяшит – вытащит из любой борозды; а хляби русские тянутся и тянутся.

Когда пришёл черёд младшей выбирать свой путь, она не выбирала, пристроилась как смогла, опираясь на уважение родителей в селе и на собственную изворотливость уповая особенно.

В отличие от Инессы она не искала уважения среди окружающих, стараясь изо всех сил, её уважение вполне спокойно обитало внутри неё.

Этакая самодостаточность, питающаяся собственными соками, отсюда и жажда жизни неиссякаемая. В том смысле, что сколько бы она не получала – всё оказывалось мало. Сидит за конторской перегородкой, на посетителей посматривает завидущими глазами: и почему это люди всегда больше получают. Мириться с подобной несправедливостью, она не научилась, не умела и не хотела.

Как никогда нам не осознать высший замысел, так, видимо, и не понять, для чего рядом с жизнью неприхотливой, непритязательной, питающейся тем, что ниспослано, вдруг появляются создания паразитирующие и с притязаниями. (Родня как-никак? Может, стоит приглядеться к течению времени?)

С виду они зачастую кажутся нам куда привлекательней своих жертв, смотришь, какая-нибудь лиана цветёт, глаз не оторвать и многие прельщаются, восхищённо заламывают руки, ахают.

Ах, глициния! Но взыскательный взгляд разглядит за внешним очарованием жадно вцепившиеся в чужую плоть корешки…

Или вот муравей, допустим, сколько трудолюбия в нём, тащит и тащит, упирается и снова тащит, порой поклажа больше, чем он может осилить. Сидит сторонний наблюдатель предавшись неге, опять же, умиляется, примером жизни ставит. Потом поднимет глаза и сокрушается: почему это сад его дивный чахнет на глазах?

Листочки съёживаются и погибают. Станет докапываться до причины и удивится: ах, вон в чём дело – трудолюбивые «фермеры» снуют деловито по деревьям, лапками перебирают, усиками вынюхивают и разводят тлю, потом доят её и тем соком сладким питаются. И если не остановить – саду погибель. О том трудягам – муравьям – и невдомёк.

У Марины своя тля и свои заботы. Суетится днями – богатеет. Причитает и тоже богатеет. Уроки детства не прошли даром: дети пристроены, в кладовых запасы на многие годы.

Одна беда, хоть на улицу не ходи, всё кажется, что у соседей и двор пошире, и дом повыше, машина покруче. Мужа совсем загоняла, тот к труду склонный и мастер отменный, поначалу, по молодости старался, потом, что-то надломилось в нём.

Кость на вид крепкая, этакий мужик из сохи выросший, не кость надломилась – запил. Ведь сколько не старайся за всеми не угонишься. Где-то внутри он понимал это с мужицкой своей оглядкой, одно плохо: молоток научился крепко держать, а безвольный, за юбкой ему сподручней, что ли. Мариночка руки-то заламывает, по-бабски голосит, себя жалеет, мужа винит:

– Чтоб ты водкой своей подавился, всю жизнь мою через неё пропил.

Муж винится, глаза прячет и незаметно в сени или во двор, там «загашничек» у него «мировой», «кирнёт» и уже легче ему примирятся с «дальновидностью жёнушки моей ненаглядной».

* * *

Любава, словно мальчишка любознательный, едва исполнилось совершеннолетие, сорвалась с места, обняла виновато любимых родителей, и устремилась в неизведанную даль. Мать руками всплеснула, заохала. Отец хмыкнул довольно, и успокоил жену:

– Такая не пропадёт, в ней закваска, давно забытая нами – предками первых казаков – закваска первопроходцев. Пусть летит, не мешай и молись, мать. У Любавы нашей иной полёт, чем у сестёр её.

Мать молилась.

Дороги романтиков, ни колеи у них нет, ни генерального направления, ни столбов верстовых. То хляби преодолевают, то из пропастей выбираются, то к облакам устремляются.

На первый взгляд хаос первозданный, но из того хаоса всё и произошло, в нём начало всему.

И умом его не объять, едва подступишься, только начнёшь измерять, и вдруг понимаешь, что умчался он на другие поляны и там нынче начала всему.

Неугомонный характер привёл однажды Любаву в южный приморский город. Остановилась она у кромки беспокойных волн, обмакнула пальцы ног в тёплой воде, обозрела стройные пики кипарисов, приветливые опахала пальм, и улыбнулась – хорошо!

Если Инессу и Марину увлекали вещи вполне приземлённые, понятные, они никогда не летали, но ходили твёрдой поступью по дорогам хоженым, с той лишь разницей, что Инесса шагала по жизни ко всему подходя ответственно и того же требовала от остальных, а Марина никакой ответственности перед обществом не чувствовала, просто присваивала себе то, что, по её мнению, ей принадлежало, что плохо лежало.

Святое служение и святая наивность? Возможно. Но две крайности никогда не найдут точки равновесия, то одна сторона вверх, то другая, отсюда косые взгляды, склоки.

Всех примирит Любава, натура ветреная и цельная одновременно. Она прямо как ходячая антитеза, бывает же такое, спроси её: как? вряд ли ответит однозначно.

Озорно встряхнёт плечами, будто птица, прежде чем собираясь упорхнуть. Куда? Туда, где своё присутствие считала по-настоящему важным в эту минуту, и где требовалась полная самоотдача и любовь.

Все, кто был знаком с Любавой, разводили руками: огонь – и всё-то у неё горит в руках, всё ладится, за что она ни возьмись, пламя тёплое созидающее. И откуда в ней такой хрупкой и маленькой столько неистощимых сил? Просто удивительно!

Более внимательный взгляд разглядит ещё что-то, нахмурится задумчиво, точно так же, как микробиолог, оторвавшись от окуляра, и такое случается: задумывалось одно, а получилось… Пламя и согреть может и сжечь дотла.

Кого бог любит – того испытывает, остальные прельщаются.

* * *

Семёна Любава встретила, когда тот возвращался из ресторана, поэтичный и пьяный. Его недавно оставила «благоверная», заявив о полной мужской некомпетентности, выразив это одним словом: тряпка!

И потребовала незамедлительного развода.

Семён оглядел квартиру, где, как ему казалось, был счастлив и обречённо тряхнул головой.

– Тряпка? – Мучительно спрашивал Семён у себя и обращал вопросительный взгляд на Любаву. – Если человек по совести желает жить… и совести нигде не находит, а?.. – Голова ищет опоры, кидается с одного плеча на другое, бессильно опускается на грудь и снова вскидывается, – что же мне теперь, как они, рвать эту жизнь в клочки, без оглядки, бессовестно?! Но мы ведь кто-то тут на Земле. Кто-то!!! – Отчаянно вздыхает Семён, и рвёт пуговицы рубашки.

– А вот пуговицы и рубашка тут не причём.

Мягко улыбается Любава, стараясь осторожно спасти остальные пуговицы.

– А, – соглашается Семён.

– Только вещи испортишь и никому ничего не докажешь. – Карие пытливые глаза обращены на бузотёра, ни осуждения, ни одобрения в них, – да и нужно ли кому-либо, что-либо доказывать? Это наша жизнь – ей и доказывай. Перед ней будь честен.

– Да?..

Семён вскидывает в очередной раз голову, и сквозь хмельную муть пытается разглядеть того, кто так созвучен сейчас с его думами.

– А ты красивая. Нет, правда. Красивая, не так как все, тут и там, – он непослушными пальцами то изображает бугры на груди, то широкие долины на бёдрах, – прости, я не пошлю, как-то по-особенному, что ли…

Всю ночь они просидели на лавке, из темноты им трещали неумолчные цикады, небо мерцало звёздами, ночной ветерок едва колыхал опахала пальм и освежал. Любава с девичьим любопытством загадала, и, о небо!..

Одиночная яркая странница вдруг прочертила чёрный небосвод с запада на юг. Любавины глаза сверкнули, ресницы запорхали встревожено, послышался глубокий вздох из девичьей груди, и она устремила взгляд полный надежд и вместе с тем скромный на хрупкого мужчину.

До этого она смотрела так на одного юношу, одноклассника, и не было того взгляда выразительнее и откровеннее в классе. Ах, звезда предвестница, падала ли ты с высоты ночной или соединяла сердца человеческие, там на небесах? Любавины ладони прижались к груди, всегда следуя внутреннему зову, девушка и сейчас всецело доверилась ему – избранник?!

– Ты женат?

– Уже нет, – криво и зло ухмыльнулся Семён.

– Ах, да… А любишь?

– Любил.

– Разве можно разлюбить?

Взгляды встретились, один ещё наивный, ещё верящий, ещё обращающий всякого к любви, другой помутневший, мечущийся, ехидный, циничный и одновременно молитвенный, обращающийся.

– Вопрос. Когда-то я был такой же, как ты… Молодой?.. Скорее наивный.

Семён закрыл лицо ладонями и медленно провёл ими сверху вниз, словно стаскивал с себя маску, надетую им по случаю, потом долго молчал, уставившись прямо перед собой никого и ничего не замечая.

И вдруг мотнул головой, словно пытался освободиться от настырного насекомого. Снова тряхнул, но уже иначе как будто этим жестом говорил без слов: вопросики тут задают непростые. Вытер запястьем губы и хрипло выдавил:

– Так вот… был. Был да сплыл морячок. Знаешь что… Любава, знакомы мы с тобой совсем немного, – он взглянул на часы, – пару часов, но вижу, вижу, – повторил он, подыскивая слова, – настоящая ты. Таких не встречал. Потому и говорю, что можно разлюбить. Ты уж прости, особой красотой ты не блещешь – скромница. Самки в тебе мало. Снова прости за откровенность, но ты сама виновата – такие вопросы, да к тому же пьяному мужику… А вот гляжу на тебя и взгляда оторвать не могу. Нет не этого, – Семён сильно хлопнул себя по глазам, – вот этого, – он приложил ладони к груди. Душевная ты. Душа чистая. А я…, – он махнул сокрушённо ладонью.

И тут же резко вскинулся, и придвинулся ближе к Любаве, та в испуге отпрянула.

– Не бойся, душа моя, не весь я перегорел. Ты спрашиваешь: можно? Отвечаю: да можно разлюбить. Но сам себя спрашиваю: а была ли то любовь? Тот Семён, ну тот, что, как ты, был когда-то молодым, ответит тебе: любви я так и не встретил, оттого и разуверился и разлюбил.

Мне хотелось по-человечески что ли, высоко, а на меня смотрели оценивающе: как бодается, как песнями соблазняет, как, прости, территорию свою метит. Что хотели, то и получили. Нате вам! – Семён показал звездам дулю, – человека.

Любава слушала и понимала, что перед ней человек разочаровавшийся в жизни, спивающийся и потерянный. И всё её молодое существо протестовало: зачем он тебе, он сгинул и ты сгинешь! Беги, Любава, вскочи и беги!!! А звезда на небе?.. Я загадала же… И снова протест: она падала, то падшая звезда! И снова сомнения: всякому падшему нужна помощь, рука заботливая, нужна любовь. И он поднимется и поверит вновь! Нет, я не могу, я, зачем-то, встретила его, тут среди ночи в пустынном парке и теперь не оставлю. Кто знает, не для этого ли я тут, среди этого растерзанного рая. Она бросила отчаянный взгляд по сторонам, на застывшие кипарисы, на белеющий внизу прибой, на дорожку, возле которой они с Семёном нашли свою лавочку, дорожка плавно изгибалась среди сморщенных стволов высоких сосен и пропадала во тьме.

Издалека, из-за спины, доносились звуки праздной жизни, женский и мужской смех над похотливыми шутками, чарующие аккорды ресторанной музыки. Затем обратилась к тому, с кем были знакомы всего пару часов, и на кого указала звезда.

Она не то чтобы определяла судьбу по звёздам, доверяя её ложным звездочётам – никогда, что-то было в самом Семёне. Звезда так – секундная блажь и не более того. В нём – в Семёне – скрывалось нечто, что ей непременно захотелось сохранить и сберечь, возвратить к жизни.

И всё то, что определялось в её неравнодушной натуре словом любовь, сразу воплотилось в этом человеке. Пьяном, но искренним, грешном, но кающимся. У неё были свои критерии мужской красоты. Тот юноша был красив, бесспорно, но в молодости все очаровательны. Она не увлеклась, она окончательно влюбилась.

Почему одних женщин привлекают вполне осязаемые и понятные величины в мужчинах, мечты о принцах обязательно сползают с белых коней, по пути теряя и короны, и шпаги, и алые накидки, а заодно и стать, и благородство.

Девочки ожидают принцев и получают их с роковым опозданием, когда сами становятся циничными и требовательными к жизни, они получают своих героев по описи, где многие пункты вычеркнуты собственной рукой или вовсе пропущены кем-то.

Расчётливый курьер судьбы скинет у порога послание: «Так, кажется всё в наличии, как вы заказывали, получайте и распишитесь вот тут». Делать нечего, получают и пользуются, кокетливо постреливая глазками по сторонам: а может принцы все же не выдумка ветреной девчонки?.. И вздыхают томно до самой старости.

Любава не составляла описей, с обязательным перечислением достоинств в порядке их приоритетов. Людей она воспринимала цельными, не примеривалась, её открытая душа легко отвергала условности и всё искусственное, можно сказать она искала свободу и того же желала остальным.

Её вера в человека потом много раз будет испытываться и искушаться, люди буду мельчать в её глазах, но вера никогда. Встретив Семёна, она поверила в его хмельную грусть.

В его словах, произнесённых тихим надтреснутым баритоном, ей послышалась тоска по чему-то несбыточному, заоблачному. Она не обратила внимания, что слова могли быть навеяны сигаретным чадом ресторана, когда со сцены откровенно врали о любви музыканты, выдувая звуки из игривых кларнетов и томных саксофонов, тренькая по струнам на бас-гитаре.

Сама она не умела фальшивить и фальши в других не замечала.

Было ли то любовью взаимной или страстным порывом?

Девушка влюбилась, это точно. Семён пьяно и неловко сползал со статного скакуна, она отчаянно подсаживала его обратно, вставляла ноги в стремена и снизу вверх смотрела преданными глазами, напутствуя на подвиги любви своего шатающегося избранника.

Была ли она слепа? Как известно великие страсти лишают нас не только разума, но и притупляют чувства. Не страсть руководила Любавой – неиссякаемая вера в человека: упал и оступился, ещё не означает, что разбился насмерть – всё исправимо.

Семён растерялся от временных неудач, не беда – вместе мы справимся, – твердила она как молитву каждый раз, когда её ненаглядный приняв для храбрости, хорохорился и изображал из себя, то Дон Кихота, то Ловеласа, то вовсе падал с седла, ворча себе под нос упреки небесам и ещё кому-то, кто попадался в эту секунду на глаза.

– Семён, милый, вставай, – чуть не плакала раздосадованная девушка, кусая нижнюю губу, настойчиво продолжая тащить безвольное тело.

И среди мужчин подобная вера, что редкий алмаз среди нагромождений пустой породы.

А Семён если и откликался на увещевания, то всякий раз тут же отступался, бормоча что-то обидчивое, пряча глаза, или вдруг становился заносчивым и заявлял, что нечего его учить жить. Однажды Любава попыталась обратиться к его совести. Семён скуксился, словно надкусил лимон.

– Я вас умаляю. Только не надо нас моралями кормить.

Девушка опешила и не нашлась, что ответить, для неё совесть была мерилом всех её поступков, а тут…

Неожиданно для себя собой она расплакалась навзрыд. Семён вначале пытался успокаивать, прижимал девушку к себе, и просил «простить дурака».

– Я давно не верю в необходимость совести для человека. Ты взгляни на меня, – Семён отстранился от Любавы, продолжая удерживать её голову в своих ладонях и с какой-то настороженностью заглядывая в глаза, – меня можно пожалеть – я неудачник. А всё почему? Совесть! Она проклятая. Я слишком долго заблуждался, советуясь с ней.

– Всё хватит, Любава, хватит, – повторил он сквозь зубы, – рыдать по тому, что лишь мешает нам жить. Да ты слышишь меня! – вдруг взорвался он, вскакивая и заметавшись по комнате.

Девушка отчаянно мотала головой, слезы продолжали литься из её изумленных глаз устремлённых на Семёна.

– Я не верю… Я не верю, Семён. Слышишь – не верю! Это не ты говоришь.

– Ага, – остановился Семён и насмешливо взглянул на Любаву, – чертило. Никто, слышишь, никто не заставит меня снова стыдить себя, укорять. Я выкинул её, все мои неудачи из-за неё проклятой. И давай прекратим этот балаган. Больше не пытайся взывать к моей совести. Только разозлишь.

Хотя давно благородство в нём скисло и теперь представляло мутную жижу с подозрительным запахом браги, употребив которую, он незамедлительно превращался в циника, на всё примеряя шутовской колпак, так он относился ко всему, не исключая и случайные встречи с женщинами.

После скандального развода с супругой он всё чаще предпочитал дружеские попойки, пошлые и беспросветные, романтическим вечерам с шампанским.

Но Любава удивила его чистой искренностью. Она напомнила ему его самого, в те года, когда слово идеал не сопровождалось кривой недоверчивой ухмылкой, и было такой же реальностью как название ближайшей станции. Стоило лишь сесть в поезд.

Он много раз покупал билет, вначале не обращая внимания на плацкарты и купе, счастливо смотрел в окно, где мелькали поля, рощи и какие-то родные неказистые деревни в распадках.

Но путь до ближайшей станции превратился в опостылевший перестук колёс на стыках. Он стал замечать, что вагонное пространство имеет тоже ограничения и условности. И в одном и том же поезде одни едут, теснясь и терпя неудобства, другие важно шествуют к себе, в купейный уют, презрительно оглядывая обитателей жестких вагонов.

Тогда и он начал толкаться у кассы, добиваясь удобств и уважения и теряя в очередях за мягким счастьем всё ту же совесть и благородные порывы. Теперь он ехал на нижней полке, среди таких же самовлюблённых снобов, глядел в окно со шторками и попивал чай из стакана с мельхиоровым подстаканником.

Мимо мелькали станции, скучные и серые, с торговой трескотнёй на перроне, и он презрительно начинал ухмыляться, когда кто-нибудь заводил разговор об идеале, утверждая, что такая станция существует, затерянная среди океана тайги, за плотной пеленой тумана, на берегу у просторного плёса.

– Вы уж определитесь: среди тайги или на берегу…

И он отворачивался к стене и засыпал, ворча: «идеал», продажная суть у него, а мы все сутенёры.

И вдруг Любава – девушка имеющая веру и живую неуёмную энергию. Сказочный цветок. Явление светлое среди сумрачных будней, толпящихся одни за другими на перроне жизни.

Семён оживился, прежний юноша в нём, словно очнулся после долгого забытья и с удивлением признал любовь. Искреннею и безоговорочную. Настоящую. Где чувства вторичны. Меня любят?! – Семён косился в сторону черноволосой Любавы. Открытие и взволновало его чрезвычайно и напугало – в женщинах он давно разочаровался, искал и находил только физиологическое удовлетворение. Оно было понятно ему и естественным. А тут!..

Семён любовался хрупким созданием сумевшим воскресить в нём радость жизни, скупое желание боролось в нём с нежностью, похотливые глаза стыдились собственной природы.

Дыхание то замирало, словно прежняя жизнь пыталась покинуть его грешное тело и обрести новое обетование, то начинало учащённо нагнетать воздух в лёгкие, будоража кровь, смущая сердце. В какой-то миг Семёну показалось, что он будто возрождается.

– Любава, я люблю тебя!

Прозвучало тихим обнадёживающим шёпотом, под сенью южных небес. И эхом от высоких гор к нему вернулось:

– Люблю…

И эхо было откровеннее, и в нём было куда больше жизни.

Семён не сдержал слова. Его хватило ровно на год, когда он просветлённый и жизнерадостный возвращался в обновлённую квартиру в светлом доме из белого камня.

Так ему представлялось. Весь мир как будто был отмыт в ходе генеральной уборки. Цифры в его отчётах опять, стали очеловечены, они отказывались лицемерить и лукавить. Сотрудники понимающе переглядывались и перемигивались: влюблён!

Через год родился Устин. Семёну на радостях захотелось праздника. Накрытый дома стол показался ему тесным:

– У меня сын!

Такой новостью он взбудоражил хорошо знакомый зал ресторана, начинавший подзабывать прежнего завсегдатая. Тут его «подстриг» подвергся искушению прежней жизнью, мужество оставило Семёна, а душа воспрянула: эх, гуляем! Как испытывается мужество, обыкновенно:

– Что-то давненько мы тебя не видели, корешок?! Поговаривали, в святые дали подался?

– Да ну?! Семён? Семён Семёныч! Гармонь ты наша заводная, и как же тебя угораздило-то? Баба? Ха, по глазам вижу так оно и есть.

– Не баба – жена. Любава, – в голосе все его чувства слышны.

– Глянь те на него, глазки долу. Да все бабы из одного теста.

– Во-во, кислого.

Семён вскидывается.

– Теперь узнаю нашего Семёна. Такой по морде съездит, не задумываясь. Всё, всё – умолкаю.

Руки примирительно отгораживаются от наседающего Семёна.

– О ней ни слова. Понял! Она, она… жена. Понял! Не тёлка, не супружница, а что ни на есть настоящая жена. До тебя дошло?!

Семён тяжело и вместе с тем радостно обводит глазами ресторанный зал, колонны, людей за столиками:

– Эхма, ничего не поменялось тут у вас. И кисло и весело.

Он вытащил из карманы скомканные деньги и направляется к сцене:

– В честь рождения моего сына…

Само по себе слово – набор звуков не более того, но озвучивают его по-разному. Один и оратор талантливый, и язык, что говориться, подвешен, и речь поставлена педагогами, можно и заслушаться – слух ласкает.

Но вот губы сомкнулись, и не звучит – гробовая тишина внутри. Талант резонировать воздух. У человека слово звучит иначе. На века. Уже и его самого нет давно, и где похоронен мало кто вспомнит, а слово звучит в сердцах живущих, вдохновляет.

Любава в Семёне полюбила то, что он сам в себе осознавал слабо. То, что он давно умертвил в себе неверием и слабостью характера. Она оставалась преданна тому, что он сам давно предал и отступился.

Отпраздновав рождение сына, Семён уверовал, что совершил подвиг достойный нескончаемого прославления и празднословия. Ему вторили подвыпившие друзья и спутницы любого застолья. Эти напомаженные не обременённые ничем создания – мотыльки – всегда оказываются рядом, будто они поджидают удобного момента уловить мечущуюся душу, ублажить её слух одами в честь достоинств мнимых и явных, лишить воли и принести на заклание своему ненасытному богу.

У многих мужчин мужества хватает лишь на рождение. Потом они проявляют малодушие и позорно спасаются бегством, всем заявляя, что это храбрый манёвр ради сохранения собственной свободы. Владельцы их душ (или владелицы) посмеиваются, позволяя бахвалится: ну-ну, заливай, свободный…

Судьбы, судьбы как вы похожи, точно звёздный рой в ночном небе. Хотя сами звёзды так не думают, и зрители им вторят.

Одни промелькнут, не успеешь заметить, другие оставляют длинный шлейф, о них долго говорят, вспоминают.

В своём мельтешении они на самом деле кажутся разными, каждый росчерк, каждую вспышку ожидают с нетерпением первого свидания, обсуждают, чему-то радуются, чем-то восхищаются.

И тем не менее, если вдуматься, если иметь вселенское зрение способное оценивать событие и события невзирая на условности момента, способное абстрагироваться от того чем так дорожат люди: здесь и сейчас, – то весь звёздный вихрь, весь феерический танец сопровождаемый снопами искр и неожиданных па – попытка ночи хоть как-то оживить неподвижную суть.

Слышатся голоса неравнодушных звездочётов якобы всё находится в постоянной сложной круговерти, взаимодействии, вот и Луна за месяц многократно меняет свой лик и пыл, и образы созвездий, за много веков, изменились до неузнаваемости и изменятся ещё.

Одноглазые любители телескопов и гороскопов – всё так и Уран пересечётся с Марсом и умалится Плутон и возмутится Меркурий, Солнце будет хозяйничать в своих пределах, но как бы вы ни старались, судьбы людей будут вращаться по своим, однажды прочерченным, орбитам.

И там всегда, в одной и той же точке, буду происходить столкновения, встречи и прощания, конфликты мирового масштаба и мелкие ничего не значащие ссоры приводящие к ним. Люди, к несчастью своему, постоянны и предсказуемы, хотя каждый из нас уверен в собственной уникальности и неповторимости.

Рой звёзд пронесётся по беспросветному небосводу, в свой краткий миг оспаривая право яркости у признанных фаворитов, хотя по сути своей весь этот блеск ничего не значит, и холоден и равнодушен к нам.