Текст книги "Четыре друга эпохи. Мемуары на фоне столетия"

Я обожал оперу и знал наизусть все знаменитые оперы, мог пропеть их от первой ноты до последней.

Отец Софико Чиаурели Михаил собирал оперные пластинки, у него была громадная коллекция. А мы с Софико дружили, так как ее двоюродный брат жил в нашем доме. Она приходила к нему в гости, и мы часто вместе играли. Потом я приходил в гости к Софико и имел возможность слушать пластинки из коллекции Михаила Чиаурели.

Потом, когда я уже мог передвигаться, я стал ходить в кино. На улице Плеханова располагалось сразу три кинотеатра – «Октябрьский», «Комсомольский» и еще какой-то, не помню уже название. Тогда показывали фильмы, как объявляли титры, «захваченные в качестве трофеев».

Какие это были замечательные ленты! Мне очень нравилась «Флория Тоска», по одноименной опере Пуччини.

Я наизусть знал и фильм, и музыку. По ночам лежал в кровати и прокручивал фильм в голове. Там перед самым финалом показаны охранники, которые маршируют вдоль стен тюрьмы. И мне не нравилось, как они это делают. Почему-то казалось, что, держа оружие в руках, маршировать следует совсем иначе. И я выбирался во двор и начинал маршировать.

Одним словом, когда через год я поправился, то решил пойти в театральное училище.

В приемной комиссии сидел весь цвет нашего театра, мои соседи по дому – Хорава, Васадзе. А я был совершенно не подготовлен, даже басни не знал.

Но на мою защиту встал молодой Котэ Махарадзе, будущий муж Софико Чиаурели, и Лиля Иоселиани, сестра знаменитого Джабы Иоселиани. Тот был положительным мальчиком, которого ставили в пример, этаким маменькиным сынком.

И в конце концов ему это надоело, и он в одной из драк нарочно пырнул человека ножом. Он рассказывал, что, когда его забирала милиция, он ликовал! В тюрьме он стал вором в законе. А потом умудрился стать профессором театрального института.

Но это так, к слову.

А в театральный меня все-таки приняли. Моим первым педагогом стал режиссер Михаил Туманишвили. Это было моим большим везением.

Михаил занимался с нами один год. Но даже за это время он успел сделать самое главное – научил нас свободно себя чувствовать на сцене. Это очень важно!

Правда, потом он ушел, и другие педагоги стали все делать наоборот.

Однажды я остался в институте на ночное дежурство. Тогда была такая практика – 1 мая и 7 ноября педагог и несколько студентов по ночам дежурили в институте. Чтобы, наверное, враги не ворвались в здание и не совершили по случаю коммунистического праздника какое-нибудь злодейство.

И вот, сидим мы ночью в институте, делать нечего, и преподаватель, который дежурил вместе с нами, предложил выполнить несколько этюдов.

Его первым заданием было изобразить геологов, которые переходят через горную речку, потом идут по мостику и, наконец, выбираются на тропинку. Я, как и все, немного пошатывающейся походкой перешел через воображаемый мостик, а потом, выйдя на воображаемую тропинку, огляделся и, отвернувшись к стенке, справил малую нужду. Ну а что – человек шел-шел, и вполне естественно, что ему захотелось в туалет.

Какой же скандал из-за этого устроил педагог! Как я посмел так вольно себя вести, что это вообще за этюд! А закончил он свою гневную проповедь обвинением в том, что я помочился на него!

Да, бывало и такое…

После института я начал работать в театре имени Руставели. И вот уже более полувека выхожу на эту сцену.

Я ведь одно время был парторгом театра.

Мне исполнилось 28 лет, когда великий грузинский актер Эроси Манджгаладзе, который тогда был парторгом, стал уговаривать меня вступить в партию. Тогда в год принимали троих – двоих артистов и одного рабочего.

Я сказал:

– Хорошо. Но почему я должен платить членские взносы?

– Как тебе не стыдно, Кахи? Ты всегда будешь артистом, а значит – никогда денег у тебя не будет. Получается, будешь 20 копеек платить. Тебе жалко для этих дегенератов 20 копеек? Я буду за тебя платить.

Произнеся эти слова, Эроси достал монету и подбросил ее. Ну, отказать самому Манджгаладзе я не мог.

Меня тут же приняли в кандидаты в члены партии, а потом и в саму партию. Эроси с радостью передал мне партком. Сам он уже устал от этого.

Мне выделили большой кабинет, я там работал. У меня дома уже дети росли, и тексты было негде учить. А в кабинете я мог уединиться.

Но через два года сказал:

– Хватит. Иначе уйду из театра и заявлю, что делаю это из-за парткома.

И меня отпустили. Это был в 1989 году.

Я потом шутил: «Конечно бы ваш СССР разрушился, если парткомом руководили Котэ Махардзе и Кахи Кавсадзе. Все же антисоветчики были».

Мама успела застать мой успех.

Слава, конечно, пришла после выхода на экраны фильма «Белое солнце пустыни».

Не обидно ли мне, что из всех картин, в которых я снялся, в первую очередь вспоминают именно эту комедию? Нет, конечно. Наоборот, я очень счастлив. Потому что мне удалось сняться в фильме, который любили и любят миллионы.

Это был тот случай, когда все совпало – и сценарий, и режиссура, и моя игра. А то, знаете, как часто бывает – фильм хороший, а ты сыграл неважно. Или наоборот. А в «Белом солнце…» все сложилось, как надо.

Хотя, конечно, не все проходило гладко.

Как-то мне надо было лететь на съемки, и я пришел к главному режиссеру театра Серго Закариадзе, исполнителю главной роли в великом фильме «Отец солдата».

Отпрашиваюсь у него, а он не отпускает, говорит, что у меня спектакль. Я попытался уговорить его:

– Да я в этом спектакле в эпизоде играю, моя роль – пятый слева во втором ряду. Я вам завтра несколько человек приведу, кто меня легко заменит.

– Нет, на сцену должен выйти именно ты, – стоит на своем Закариадзе.

Тогда я не выдержал:

– Батоно Серго, вы замечательный актер. Но всему миру об этом стало известно после того, как вышел фильм «Отец солдата». Почему же вы меня лишаете такого шанса?

Но он меня на съемки так и не отпустил. Пришлось доснимать нужные сцены во время моего отпуска.

Так что не все складывалось гладко, не все было просто…

За окном уже стемнело, а света так и не дали. Впрочем, продолжить беседу при свечах у нас все равно бы не получилось – в шесть часов Кахи Кавсадзе должен был быть в бассейне, куда ходит с завидной не только для своих почти восьмидесяти лет регулярностью.

Я откланялся, но уходил с твердой уверенностью, что еще обязательно вернусь в этот дом. Тем более что приглашение от хозяина было получено.

На кнопку дверного звонка квартиры знаменитого актера я нажимал через пару месяцев, когда вновь оказался в Тбилиси. В этот раз Кахи принимал меня как доброго знакомого. На столе, кроме закусок, стоял графин с красным вином и… один стакан. Кавсадзе тут же пояснил, что после перенесенной операции сам не пьет, но очень любит, когда его любимым вином угощаются гости дома.

В тот вечер, слушая вторую часть воспоминаний актера, я понял, что у выражения «за себя и за того парня» может быть и еще одно значение. Ибо стоило мне осушить бокал с вином, как Кахи тут же наливал новый, с неподдельным интересом спрашивая, понравилось ли мне, и давая совет, чем лучше закусывать.

Посидели мы в тот раз, конечно, знатно. Да и угощение располагало. Но дело было, конечно, не столько в прекрасном вине, сколько в рассказах батони Кахи.

– Есть ли у меня враги? Ну я же не дегенерат, конечно, есть.

И с режиссерами не всегда сразу удавалось находить общий язык. После того, как Резо Чхеидзе утвердил меня на роль Дон Кихота в своем фильме, я обратился к нему:

– У меня было 100 врагов. А теперь – 1100. И первый из них – вы!

У нас тогда с ним были разногласия, и я ему прямо об этом сказал.

Кстати, на съемках «Дон Кихота» решилась судьба моего сына Ираклия. Он приехал ко мне в тот момент, когда режиссеру как раз понадобился молодой человек в кадр. Чхеидзе увидел моего сына. Ираклия тут же загримировали и вывели на площадку. После этого он снялся еще в двух фильмах и в итоге решил стать актером.

Вообще, первая рука должна проиграть. Так говорят при игре в карты или в рулетку. Только тогда ты сможешь почувствовать вкус победы. У меня, например, именно так было с моим первым фильмом. А сыну сразу повезло.

Когда он сказал мне, что хочет пойти в театральный, я ему честно сказал, что в театре его будут ждать удары в душу и сердце, но никак не деньги. И если он готов к этому, то может идти и поступать.

Я ни в коем случае не отговаривал его. Просто честно предупредил. Потому что это самое важное. Если ты идешь на Северный полюс, то должен знать, что там холодно, и взять теплые вещи, а не стонать потом из-за мороза.

И точно так же было с моей дочерью.

Мои дети оба стали актерами. Это был их выбор, к которому я отнесся с уважением.

Но своего «Белого солнца…» у них пока не случилось.

Прозвучит неправдоподобно, но я в первый раз увидел этот фильм только в 2000 году. На Московском кинофестивале была ретроспектива фильмов Рустама Ибрагимбекова, который написал сценарий для «Белого солнца пустыни».

Я приехал, мы поздравили Рустама со сцены. И так получилось, что не успели мы спуститься в зал, как начался фильм.

И мне уже было неудобно выходить. Что делать? Смотреть не хочу, но и выходить неудобно.

Смотрю, Толя Кузнецов, сыгравший роль красноармейца Сухова, сидит в зале. Я прохожу мимо и говорю тихо:

– Толя, а я ведь фильм не смотрел.

– Ну, тогда пора уже посмотреть.

И так я в итоге остался в зрительном зале.

Я вообще не люблю на себя смотреть.

Это не поза, правда. Недавно про меня сняли фильм документальный. Режиссер отказалась мне показывать отснятое. Но на озвучании я себя все же увидел. Думал, что приду в ужас. Но неожиданно спокойно посмотрел. И мне это не понравилось – значит, старею. Что-то изменилось во мне, раз терпеливо на себя смотрю. А раньше категорически не мог.

Когда я в тот раз смотрел «Белое солнце…», меня интересовало – почему фильм стал культовым. И я под конец понял – режиссер Мотыль не лукавит.

Он до конца хотел быть честным. Другое дело, что ему не дали снять так, как он хотел.

Финал ведь совсем другой был. То, что взрывается баркас, придумали потом. А в сценарии изначально была перестрелка между мною и Суховым.

Мой Абдулла поднимается на мачту и видит, что Сухов в море. Он перепрыгивает на палубу и в воздухе стреляет в Сухова, а Сухов – в него.

Получалось, что я его просто ранил, а он меня – смертельно. Это все было снято. Как я выплываю, а за мной черным следом в воде стелится кровь. Специально для этой сцены бычью кровь приносили. Потом показано, как я выхожу из моря и медленно иду к Сухову. А он спокойно стоит, так как знает, что я уже не в силах что-то сделать. Я иду-иду и падаю плашмя. Три дубля сняли, у меня потом голова болела от ударов о землю. Навсегда это запомнил.

Затем камера отъезжает и показывает, как Сухов удаляется вдаль. И вдруг он слышит женский рев. Поворачивается и видит: бегут жены, наваливаются на мертвого Абдуллу и по-восточному оплакивают. Сухов стоит в шоке: мать твою, он защищал женщин от этого убийцы, а они ничего не понимают. Сухов отворачивается и, обалдевший, уходит…

Но нас заставили переснять – баркас взрывается, Абдулла погибает. А Сухов остается в живых.

Мы не спорили. Все равно было бы снято так, как требовало руководство студии.

Никогда не забуду, как первый раз почувствовал свою популярность. Мы с женой сели в такси. И когда подъехали к дому, водитель отказался взять денег. «Я вчера видел ваш спектакль!» – сказал таксист.

Фильм «Белое солнце пустыни» в Грузии не имел особой популярности. Вот в России – да. Меня везде узнавали, даже очень везде.

Однажды мои дети приехали из Америки. Одну ночь должны были провести в Москве, а потом лететь в Тбилиси. Багаж им не дали, так как он транзитом ехал в Грузию. Я тогда снимался в Москве, устроил их в гостиницу, где жил сам – при посольстве Грузии. Но ребятам понадобились их вещи.

И тогда я решил попробовать им помочь.

Во Внуково стояла огромная, в километр, наверное, очередь к окошку, в котором принимала женщина, решавшая такие вопросы – выдать багаж или нет. И вот я попросил толпу пропустить меня, чтобы задать ей всего один вопрос.

Обращаюсь к ней, а она сидит и что-то пишет. Не поднимая головы, отвечает мне: «Не положено!» Что делать? Я говорю ей: «А вы меня знаете!» Она мельком взглянула на меня: «Не знаю. Не положено». Я не сдаюсь: «Нет, вы меня знаете, и, кстати, очень хорошо». Тогда она более внимательно посмотрела на меня и говорит: «Неужели Кавсадзе?» То есть не Абдулла, а Кавсадзе. Я кивнул.

Тогда она вышла из своей будки, закрыла окошко и сказала: «Идем!» А когда толпа начала возмущаться, рявкнула: «Будете выступать, вообще не вернусь».

Мы с ней прошли через весь аэропорт и вошли в огромный ангар, площадью напоминавший ипподром. Там хранился весь багаж аэропорта Внуково. «Вашингтон где?» – спросила она работников. Когда ей указали на угол, где лежали чемоданы рейса из Вашингтона, женщина распорядилась: «Выдайте ему все, что захочет. Надо будет, вообще все отдайте!» Я поблагодарил ее, а она лишь улыбнулась: «Ну что вы!» И ушла…

Другим знаковым фильмом стала для меня картина Резо Чхеидзе «Житие Дон Кихота и Санчо».

Тоже была непростая история. Когда я узнал, что Резо снимает на «Грузия-фильм», то думал, что меня пригласят на пробы. И вдруг слышу, что пробы уже закончены и на роль Дон Кихота утвержден Отар Мегвенетухуцеси. А меня даже не пригласили на пробы. Хотя кого только не пробовали, даже из России актеров приглашали.

И вот в один день иду я по студии и встречаю Резо Чхеидзхе. Мы с ним поздоровались. И я замечаю, что он как-то пристально на меня смотрит.

– Что ты так на меня смотришь, словно первый раз видишь?

А он в ответ предлагает зайти к нему в кабинет и поговорить. Заходим, и он тут же начинает:

– Кахи, попробуем?

– Что попробуем?

– Ну, пробу сделаем?

– Какую?

– Дон Кихота.

– А что это такое?

– Ты что, не знаешь, что я снимаю кино?

– Нет, первый раз слышу.

Он с ума сошел, как это так – Резо Чхеидзе снимает кино, весь мир должен знать, и вдруг я не знаю.

– Да, я снимаю. «Житие Дон Кихота».

– А что это такое?

– Ты что, не знаешь этого произведения?

– Не знаю. А-а-а! Это где про высокого худого и маленького толстого? Дон Кихот – это высокий или маленький?

– Что ты дурака валяешь? Попробуем?

– Резо, почему ты обманываешь? – не выдержал я наконец. – Ты хочешь галочку поставить, что и Кахи попробовал. А у тебя же все решено уже! А я положил и на Дон Кихота, и на того, кто это написал!

Резо принялся говорить, что ничего не решено еще.

В конце концов дал мне текст сцены, в которой Дон Кихота посвящают в рыцари. Очень большой текст.

– Завтра сможешь прийти на пробы? – спрашивает.

– Резо, я же тебе сказал, что положил на Дон Кихота и на того, кто это написал.

Хотя на самом деле мне эта книга очень нравится. Недаром Достоевский сказал, что когда во время Второго Пришествия Бог спросит, чем люди занимались все это время и увидит «Дон Кихота», то за одну эту книгу простит все грехи.

Но я все равно продолжал разговаривать с Резо в прежнем духе.

– Ты же лет десять про это произведение думаешь?

– Да!

– А я, по-твоему, за ночь смогу приготовить? Мне нужен месяц.

И Чхеидзе согласился. Не забуду, на календаре в тот день было 18 марта. Я сказал, что 18 апреля мы встречаемся на съемочной площадке. Все, повернулся и ушел.

Мне было интересно, что думают о Дон Кихоте великие люди. Случайно нашел маленькую книжку Михаила Чехова, где он описывает всех классических героев. Про короля Лира так пишет: «У него движущаяся звезда в уме». У Гамлета эта звезда – «в сердце». У Мефистофеля – «в зрачках». У Санчо – «в ягодицах», ему на все наплевать. А вот у Дон Кихота звезда – «чуть выше головы». Когда я это прочитал, все встало на свои места. Получается, Дон Кихот и не на небе, и не на земле. После этого текст уже легко было учить.

Я очень подготовился. Если честно, у меня была только одна задача – сыграть пробы. И все, уйти и не играть уже больше ничего. Наконец наступил этот день. Я в 8 утра пришел к гримеру и только в 15 часов вышел на площадку.

Смотрю – вся киностудия собралась. Хотел сначала всех выгнать, но потом думаю – пусть видят. Все же знали, что Отар уже утвержден на эту роль, а он мой очень хороший друг.

Опять стычка случилась с Резо.

– Между прочим, я снимаю только один дубль, – сказал он.

– Между прочим, я тоже больше одного дубля не делаю!

– И очень хорошо!

– И очень хорошо!

Он обратился к оператору: «Ломер, готов? Внимание!»

Тут я опять не выдержал:

– Оператора спрашиваешь, готов он или нет, а меня не спрашиваешь?!

Наконец начали снимать. Я вышел и все сделал. Сколько лет я в кино, но никогда не было такого, чтобы оставался доволен. А тут был единственный раз, когда сам понимал, что сделал все, как полагалось. Произнес свой монолог, камера отключилась, и я отклеил усы.

– Ты что? Еще дубль!

– Нет, я же сказал, что только один дубль будет.

И ушел домой.

Потом узнал, что у Резо на самом деле все было решено и сниматься должен был Отар. Но после моих проб Резо уже ничего не мог сделать. Собирался большой худсовет, который тайно выбирал, кто будет играть Дон Кихота. И выбрали меня.

Мы потом с этим фильмом много стран объездили.

Театр наш тоже часто гастролировал.

Но больше всего запомнилась, конечно, первая поездка за границу. Помню, мы должны были ехать в ФРГ, была тогда такая страна – капиталистическая половина Германии.

Главными желаниями было выпить кока-колу и посмотреть порнографический фильм. Мне сказали, что в порнофильме все делается до конца.

Мне однажды надо было в фильме девушку поцеловать, а так было стыдно. Не мог себе представить, как при всех – режиссере, операторе, осветителях – можно что-то сделать.

Потому в этот раз было просто интересно – как это возможно при людях? Как профессионалу интересно.

А кока-колу хотел выпить, потому что всю жизнь слышал, что это капиталистический напиток. Отрава и гадость, которую специально капиталисты придумали. И она, мол, не утоляет жажду, а, наоборот, вызывает ее. Чтобы, значит, больше продать!

Когда в Германии я наконец выпил кока-колу, то испытал невероятное чувство счастья! Оставалось посмотреть фильм. Мне было тогда лет 35.

С нами все время находились кагэбэшники. И я прямо сказал одному из них, что хочу посмотреть порнофильм.

«Я тоже», – признался он. И мы с ним вместе пошли в специальный кинотеатр. И вот в зале погас свет, началось кино и… я обалдел! Было большое потрясение.

У меня в жизни их было два. Когда Нью-Йорк увидел и когда порно посмотрел! Вот там можно научиться системе Станиславского – публичное одиночество! На высшем уровне!

Что касается того, лучше за границей в то время жили или нет…

Не в этом дело. Там по-другому жили. Как-то один человек начал при нас ругать своего президента. Я с ума сошел, думал, его арестуют. Но он просто был свободен, и этого мне, приехавшему из СССР, было тогда не понять.

В Германии у меня брали интервью. Корреспондент спрашивает, сколько я получаю. Разумеется, рядом сидит кагэбэшник.

Чтобы не уронить честь державы, я назвал самую большую зарплату, которая была у нас в театре. «И все?» Я сказал, что еще в кино снимаюсь, и опять назвал максимальную ставку. «И все?» Я сказал, что еще постановочные получаю. Хотя 1500 рублей за фильм Тенгиза Абуладзе «Древо желания» мы поделили на 20 человек. Я лично получил около 22 рублей. Корреспондент опять не унимается: «И все?» Тут я уже не выдержал: «А что ты еще хочешь? Отстань от меня!»

Потом только я понял его удивление. Если бы я у китайского артиста спросил, сколько он получает за кино, и тот бы ответил:

– Тарелку борща.

– И все?

– Если большой текст, мясо тоже дают.

– И все?

– Когда съемки кончаются, дают по две порции борща.

– И все?

Тут бы наверняка уже не выдержал китаец:

– Две порции! Что еще хочешь?

Когда я это понял, мне не стало обидно. Мне вообще никогда не бывает обидно. Там – так устроено, а здесь – так.

Зато хуже меня живут в Африке. Это не утешение. Это просто судьба.

Я родился здесь, а Роберт де Ниро – там.

Мне вот жалко, что Европа не видела великих грузинских актеров Хорава и Васадзе. Я видел, как Лоуренс Оливье играл Отелло. Но наш Хорава был совсем другой, от его игры мурашки по коже шли.

У Лоуренса был высокий голос, и он очень переживал из-за этого. Все время старался говорить ниже. А Орсон Уэллс переживал из-за своего маленького носа. «Все страсти, что кипят во мне, тушит этот нос», – говорил он.

Наш Васадзе был действительно великий артист. Мне Миша Ульянов рассказывал: «Когда я увидел Васадзе на сцене, то мне стало стыдно за свои мечты тоже стать артистом. Куда мне было хоть немного дотянуться до такой величины?»

В театре моя жизнь тоже складывалась не так гладко, как может показаться со стороны.

Знаменитый грузинский режиссер Михаил Туманишвили, руководивший одно время театром имени Руставели, меня люто ненавидел.

Однажды у меня с ним произошел гениальный разговор. Режиссеры вообще очень часто любят беседовать с молодыми актерами. Только одного они не понимают – вовсе не обязательно, что больше него знают. Просто режиссер – заказчик, а актер – исполнитель. Потому артисты их слушают, а режиссеры думают, что они самые умные.

Но молодые – это опаснейшие люди. Я тогда был молодой. Туманишвили собрал нас, мы слушали его и молчали. И тут зашел разговор про случайных людей в театре. Говорят же, что у театра такая притягательная сила, что уйти из него нельзя. Вдохнув пыль кулис, актер уже не уйдет.

Нас, молодых, тогда многих приняли в театр. А Миша Туманишвили уже был в театре легендой. И вот он говорит: «Есть случайные люди в театре. Год работают, три, четыре, а уйти не могут. Хотя могли бы стать гениальными врачами или строителями. Но – не уходят и в итоге так и умирают, ничего не сделав. Но такое бывает. Вот, например, Кахи – совершенно случайно попал в театр».

При этом все знали, что мой приход в театр был совсем не случаен. Правда, на тот момент на сцене я ничего не делал – сначала еще в массовке хоть с палкой стоял, а потом и это отняли, вовсе в тени остался.

А мои друзья в это время уже кандидатами наук стали, профессорами. Как-то собрали «консилиум» и говорят мне: «Уходи! Ты же ничего там не делаешь!» Один-единственный сказал, что я должен остаться в театре. Я на тот момент пять лет в театре служил и малюсенькие эпизоды играл. Хотя в институте хорошо учился, даже стипендию именную получал.

Но в театре не складывалось. Хозяином же был Миша Туманишвили. Таких, как я, он не воспринимал. Я был высокий, сильный. Он таких серьезно даже не рассматривал.

И вот в итоге сказал, что я случайно попал в театр: «Зачем он в труппе, никто не понимает. А ведь посмотришь на него – сильный, красивый. Может, стал бы гениальным врачом!

Но нет, он заражен пылью кулис, не может уйти». Туманишвили сидит, разглагольствует, а мы все, нас много, стоим и слушаем.

И тут я не выдержал: «Знаете, Михаил Иванович, я не случайно в театр попал. У меня весь род стоял на сцене. Все Кавсадзе пели, все артисты. Прадед был священник, но тоже учил песни. Я даже родился в доме, где живут великие артисты – Хорава, Васадзе, Тамара Чавчавадзе, Цуцунава.

В детстве учился музыке, пел в хоре, ходил в театры. Так что вполне закономерно оказался в театре, случайно тут ничего не получается. А случайно попали как раз вы! Почему вы пришли в театр? У вас отец, соседи, друзья были артистами? Нет. Просто после фронта в военной форме пришли в институт, и вас приняли. Почему вы пришли в театр, я вас спрашиваю? И какая, в итоге, прекрасная случайность – совершенно гениальный режиссер появился! А у меня искусство, музыка, театр, простите, в яйцах (я ему тут же показал где). Но, к сожалению, не могу все это достойно преподнести. Но у меня это здесь!» И я снова схватил себя за это место. Он молчит.

А я повернулся и ушел.

Потом ко мне друг пришел: «Кахи, ты погиб». Я ответил: «Подожди, еще посмотрим. Ну а если погиб, значит, погиб».

После этого разговора опять какое-то время просто стоял на сцене, не было работы. Какие-то ребята хотели взять меня в дело – они изготовляли музыкальные инструменты, а я должен был быть руководителем. Предложили денег в десять раз больше, чем я в театре получал. Но я ответил: «Не могу, я артист».

Маме сказал об этом предложении. Она посоветовала: «Нет, Кахи, оставайся в театре. А дальше посмотрим». Я поблагодарил ее: «Спасибо, мама. Я тоже так ответил».

А потом появился режиссер Роберт Стуруа. Белла Мирианашвили, Гоги Кавтарадзе, Софико Чиаурели, начали делать какие-то этюды. Что-то начало меняться. Это заметил Миша Туманишвили, ему все не нравилось страшно. Какая-то группа самостоятельно что-то делает в его театре! Плохой знак – отдельно от хозяина что-то делать. А мы один спектакль в постановке Стуруа сыграли, другой. А потом Мишу уволили из театра. Как он в свое время уволил великих актеров Васадзе и Хорава.

Художественным руководителем стал Додо Алексидзе.

А потом этот пост занял сам Стуруа.

Туманишвили ушел. И написал книгу даже – как это так, такой режиссер уходит из театра!

При нем у нас был завтруппой, который давал артистам хорошие советы. Если говорил – уходить, они уходили и действительно добивались успеха в другой сфере. Мне он тоже сказал:

– Кахи, ты же ничего не делаешь. Пока молод, уходи, учись другой профессии.

– Не уйду.

– Ну у тебя же в жизни есть сверхзадача?

– Есть! Чтобы Туманишвили сказал, что Кавсадзе – артист!

– Главная задача жизни такая? Ну тогда ты маленький человек.

– Что поделаешь? Некоторые большие люди, некоторые – маленькие. Значит, я – маленький. Но я – такой!

– Ну, дело твое.

Такой у нас с ним состоялся диалог. А потом сам Миша оставил театр. Мы со Стуруа делали какие-то спектакли, пришел успех, пришел.

Туманишвили в это время создал Театр киноактера. У него была такая привычка – он в свой театр ходил пешком из района Ваке. Я тогда уже популярным был, в кино снимался, меня узнавали. Ездил на «Волге». И вот как-то еду и вижу: Миша идет в театр. Я остановился: «Давайте подвезу». Он отказывается. Тогда я сказал: «Хорошо, идите, а я за вами поеду».

Короче говоря, сел он в мою машину. Едем, и я у него спрашиваю, как дела в театре.

– Ну что тебе, Кахи, сказать. Молодые у меня актеры еще, непросто все. Опыта у них нет. Если бы у меня был хотя бы один такой артист, как ты…

Я переспрашиваю:

– Что говорите?

– Если бы хоть один артист, как ты, в моей труппе был, я бы знал, куда вести театр.

– Все! Больше не говорите ничего! – сказал я ему. Довез до театра и уехал.

Потом уже у меня, конечно, появились новые задачи. Но самая главная, психологическая, была выполнена.

Один из дорогих для меня фильмов с моим участием – это «Мелодии Верийского квартала» Георгия Шенгелая. О том, что Георгий собирается снимать этот фильм, я узнал от него за кулисами театра Руставели.

В тот день я играл спектакль, а Георгий пришел просто как зритель. И между делом сказал, что запускается с новым фильмом. «Здорово! А кого я там буду играть?» – тут же спросил его я. Шенгелая ответил, что все роли уже распределены. И чтобы я, мол, не обижался. После этого он пошел в зрительный зал, а я – на сцену.

Так получилось, что в этом спектакле я танцевал. И делал это, признаюсь без лишней скромности, совсем неплохо. У нас был очень талантливый хореограф Юрий Зарецкий, который и поставил эти танцы.

Шенгелая после спектакля подошел ко мне и сказал: «Ты будешь сниматься у меня! Сыграешь роль учителя танцев».

Как потом ругался Зарецкий! Оказалось, что первоначально на роль учителя танцев был утвержден он…

Я был хорошо знаком с Верико Анджапаридзе, великой актрисой и матерью Софико Чиаурели.

Она была очень интересной женщиной. По соседству с нами жила семья ее родного брата, и она вместе с Софико часто приходила к ним в гости. Мы вместе играли с Кэти Анджапаридзе, сестрой Софико, и с нею. Потому я всегда относился к Чиаурели, как к двоюродной сестре.

Потом я бывал у них дома. У Михаила Чиаурели была большая коллекция пластинок с операми, которые я слушал. Рубинни, Руффо, Карузо. Все это я впервые услышал у них. Оперу «Паяцы» и вовсе выучил наизусть – от начала и до конца.

Но, конечно, с Верико мы не часто разговаривали. Все-таки она всегда была Верико Анджапаридзе!

Но вот когда я учился на втором курсе театрального института, то со сцены поздравлял ее с 60-летием. Я должен был вскрыть запечатанный свиток, прочитать приветственный текст, который был написан на нем, и потом снова его запечатать. От волнения у меня никак не выходило это сделать – прочесть прочел, а запечатать – не могу.

В конце концов, мне уже из зала стали кричать: «Уходи! За кулисами запечатаешь!»

А я так растерялся, не знал, что делать. Тогда со своего места поднялась юбилярша и обняла меня.

Нам не довелось, к сожалению, вместе сниматься. Правда, в одном фильме мы, пусть и в разное время, но снялись – в «Покаянии» Тенгиза Абуладзе.

Анджапаридзе появляется там в самом последнем эпизоде и задает знаменитый вопрос о том, ведет ли дорога к храму. И когда слышит отрицательный ответ, то удивляется: «Зачем же тогда дорога, если она не ведет к храму?»

Тенгиз очень хотел снять в этой роли именно Верико. Но стеснялся предложить ей, так как роль была совсем малюсенькая. А когда предложил, она отказалась:

– Мало ли старых актрис в Тбилиси? Почему именно я?

Тогда Абуладзе собрался с духом и сказал, что заплатит ей за эти съемки, как за несколько съемочных дней.

– Вот с этого и надо было начинать, – ответила Верико и согласилась…

Она вообще была не только великой актрисой, но и очень мудрым человеком.

Я, надеюсь, тоже что-то понимаю про жизнь. Самое главное, что я понял, – никогда ничего не надо делать силой.

Вот есть в природе мужчина и женщина. Они рождены для того, чтобы встретиться, и мужчина обязательно должен полюбить женщину. Если этого не произойдет, элементарной физической жизни не будет.

Но если сделается насильно – это великое преступление. Лучше убить человека, чем изнасиловать.

Для того чтобы все получилось само, должен быть ум и терпение. Чего у дебилов нет. Они все силой хотят.

Я не люблю слова «терпеть другую нацию». Кто ты такой, чтобы терпел другую нацию? Ты должен, если не умеешь любить, уважать. А это совершенно другая вещь. Ты обязан уважать!

Мой девиз: «Не жалеть!» О том, что было.

Часто сетуют: «Я отдал ему все, а он…»

Но ты же это сам сделал? Почему тогда жалеешь? Значит, хотел тогда. Значит, в тот момент это доставляло тебе удовольствие. А сейчас жалеешь?

Когда мой сын уезжал в Америку, я ему сказал, чтобы он никогда не говорил: «А вот я думал…»

Не надо так говорить. Потому что вначале надо обо всем подумать и уже не жалеть об этом…