Текст книги "Фабрика ужаса. Страшные рассказы"

Дома

Путешествуя по дальним странам, я потерял счет дням и годам.

Когда почувствовал, что скоро потеряю и свое место в пространстве, испугался и поехал домой. В город, в котором когда-то жил.

Решил провести остаток жизни в своей старой квартире на четвертом этаже пятиэтажного дома, облицованного голубоватым камнем.

Квартиру эту я оставил пустой. Продал перед отъездом и мебель, и живопись, и коллекцию мейсенского фарфора, и книги…

Не думал тогда о возвращении, о старости. Я был еще сравнительно молодым человеком, и меня неодолимо тянули к себе – загадочный город в горах Мачу-Пикчу, таинственные резные ступы Боробудура, гигантские улыбающиеся лица погруженного в нирвану Будды, оплетенные мощными корнями, в Ангкоре и солнечные и лунные пирамиды города богов Теотиукана. Еще больше будд и ступ тянули к себе пахнущие гвоздикой нежные женщины с Молуккских островов и темпераментные латиноамериканки.

Хотел было и квартиру продать, даже договорился с маклером о цене, но в последний момент передумал.

А потом… через много-много лет странной жизни, жизни туриста, сибарита, наблюдателя, когда глаза насытились экзотическими красотами, нос устал от пряных ароматов, а тело изнемогло от наслаждений… начал вспоминать свою жизнь до отъезда… вспоминать мужчин и женщин, которых знал и любил в городе, давшем мне когда-то пристанище.

Думал о них и по дороге домой.

Перебирал как четки лица, тела, события, сцены. Качаясь в заполненных пестрым людом перуанских поездах, борясь с тошнотой в неудобном автобусе, поднимающемся и спускающемся по бесконечным серпантинам боливийских Анд… и падая в воздушные ямы вместе с самолетом местных авиалиний Аргентины.

Полет из Буэнос-Айреса во Франкфурт проспал мертвым сном без сновидений.

Впрочем, перед тем, как проснуться, неожиданно увидел первую леди Америки Меланью Трамп. На арене цирка. Она очаровательно улыбнулась и скинула платье… послала мне воздушный поцелуй. А я достал толстый кнут и громко им щелкнул. Меланья заржала и побежала по кругу. Хорошенькая белая лошадка. С золотыми колокольчиками на гриве. Публика бешено зааплодировала.

…

Квартиру я купил на гонорары от первой – в долгом ряду неудач – и последней моей коммерческой публикации. Написал триллер. С убийствами, похищениями, погонями, каннибализмом, инцестом и двумя злодеями-близнецами, богачами и извращенцами. Знакомый кёльнский издатель издал этот ужасный роман, рискуя собственными деньгами. Но не прогадал.

Ни один герой этого текста не был оригинален, ни один диалог не был живым, ни одна коллизия не возбуждала во мне гордого чувства авторства. Халтуру мою раскупили за неделю. Издатель настоятельно требовал продолжения.

Книги же, которые я писал годами, болтаясь и трепеща как флюгер в бурю на границе реальности и метафизики, книги, которые мне самому было интересно читать, не продавались вообще.

Когда я понял, что написал достаточно и начал повторяться, – забросил писанину и начал готовиться к отъезду.

Позаботился о том, что будет с моим жильем во время моего отсутствия. Отключил электричество и водоснабжение. Заключил долголетний договор с Немецким банком о регулярных переводах с моего счета налога на собственность, страховых взносов и ежемесячных платежей в солидарную кассу собственников квартир нашего дома. Господин Шмидт, мой литературный агент, согласился за небольшую плату раз в квартал заходить в квартиру и проверять, все ли в порядке, а также следить за платежами и почтой. Я оставил ему пять тысяч франков – для доплаты в случае необходимости.

…

Город встретил меня знакомой суетой на перронах, розовыми огнями стерильной и уютной аптеки, оранжевыми и синими обложками комиксов на витрине книжного магазина, ленивой зевотой шоферов такси, изнывающих от безделья в длинной очереди машин на привокзальной площади, изрядно попорченным голубями памятником борцам за что-то, давно позабытое человечеством, запахом жареных сосисок, сладкой горчицы и пива, источаемым киосками, в которых кроме сосисок и пива продавали картофельный салат, кока-колу и жареную колбасу, ревом моторов и ядовитыми выхлопами дизельных автомобилей, несмотря на многочисленные протесты зеленых, так и не запрещенных городскими властями, резко и громко каркающими воронами, по-хозяйски расхаживающими по тротуарам, и невыносимым скрежетом трамваев.

Силуэт города за время моего отсутствия изменился. В центре построили несколько импозантных небоскребов и сияющих разноцветными огнями торговых центров. Здания эти город не украсили, а превратили в пародию на давно навязший в зубах стереотип западного мегаполиса. Бесследно исчезли многие старинные одно– и двухэтажные дома, которые мне так нравились когда-то. На их месте появились современные бетонные здания, как будто пытающиеся новизной и дерзостью своих форм оправдаться перед кем-то за уничтожение прежней застройки, и в начале девяностых годов двадцатого века все еще сохранявшей приметы довоенного шика.

Прохожие… почему-то то и дело останавливались и подолгу смотрели на меня невыразительными немигающими глазами андроидов. Узнавали автора бестселлера? Вряд ли. Столько лет прошло… Скорее реагировали так на мой экзотический костюм в стиле «гуачо», который я приобрел в Аргентине лет пятнадцать назад. Широченные иссиня-черные штаны и сюртук с вышивками. И на перуанскую кожаную шляпу.

В самих фигурах обитателей города было что-то неприятное. Неживое. Что-то от неуклюжих кукол, имитаций человека. Были ли они уродливыми? Нет. Но они были предсказуемыми. Так же как и их лица, мнения и судьбы.

Люди не меняются за четверть века. Только стареют, деревенеют. Скрытая ненависть и зависть ко всему чужеземному, непонятному, необычному – была и осталась их сутью.

И среди этих людей ты хочешь доживать свою жизнь?

…

На прохожих старался больше не смотреть. Шел и по старой привычке фотографировал глазами все, что видел. Редкие лужи и отражающиеся в них огни, синеватый, почти враждебный свет высоких фонарей, мигающие рекламные вывески, как всегда слишком конкретные, без полета и таланта, фасады, напоминающие тяжелую артиллерию, пугающе крутые скаты крыш с маленькими окошками, из которых смотрели на мир мертвыми глазами глиняные кошки, слепящий, холодный свет фар…

Шел и слушал какофонию большого города, скрежет и лязг его зубов, его стоны и всхлипы.

Многое было мне незнакомо, непонятно… Например, зачем на улицах поставили розовые колонны? Их можно было потрогать, им можно было задать вопрос. Но могли ли они отвечать на вопросы? Не знаю. Выглядели они величественно, что-то было в них сакральное… но уважением среди местного населения они явно не пользовались. Я видел, как собаки поднимали на них лапу, а их хозяева им не мешали. Городские мальчишки плевали прямо в их неестественно улыбающиеся голографические лица. В одном из моих рассказов была такая колонна. Неужели?

…

Шел и отчаянно пытался понять, кто же я в этой неравнозначной паре – город и человек.

Какой я? Огромный, растянутый над городом до самых окраин пульсирующий пузырь, или только одинокий светлячок, ищущий безопасный цветок, чтобы напиться нектара и затем спрятаться под листиком?

Протекающая через город темная река или только камешек на ее берегу.

Какой, какой? Никакой.

В голове почему-то повторялась и повторялась фраза, которую когда-то слышал в телепередаче об одном затерянном в лесах канадском городе: «В сумерки медведи покидают лес, шныряют по улицам, прокрадываются во дворы многоэтажных домов и ищут корм в мусорных баках. Осенью они становятся опасными для человека».

В сумерки, в сумерки, в сумерки… Ищут, ищут, ищут. Медведи. Корм. Осенью.

Может быть и я – такое… вышедшее в осенние сумерки из глухой чащи собственной души, опасное для окружающих существо, давно потерявшее человеческий облик и превратившееся в гризли… Крадусь в ставший мне чужим мир. Мир бетона, выхлопных газов и неприветливых андроидов. Ищу свою старую берлогу.

…

Решил сделать небольшой крюк и пройтись по улице красных фонарей.

Тут вроде бы ничего не изменилось. Полураздетые женщины все так же сидели в застекленных витринах и назойливо демонстрировали свои достоинства. Редкие любители продажной любви слонялись от одной витрины к другой и глазели.

Подошел к одной, заинтересовавшей меня даме.

Над красавицей-мулаткой горела красновато-лиловая неоновая надпись «Летиция знает, что ты хочешь, и давно ждет тебя, загадочный незнакомец».

Долго на нее пялился.

Вначале Летиция кокетничала, поправляла волосы, моргала длинными накладными ресницами, изгибалась как змея… затем положила ногу на ногу, подтянула чулки и застыла… вероятно решила, что я не клиент, а праздный зевака. Сморщила коралловые губы и презрительно посмотрела на мои дорогие узконосые ботинки из крокодиловой кожи. Выругалась по-испански и ушла во внутренние помещения борделя. А передо мной неожиданно возник хмурый охранник или сутенер в кожаной куртке с меховым воротником. Накаченный бугай с рыжей бородой и наколками на пальцах. Он веско посмотрел на меня большими, на выкате, как будто стеклянными глазами, и пробурчал металлическим басом: «Не хочешь заходить – вали. Ты не на выставке собак. Не пугай девушек своей гнусной образиной».

Пока он говорил все это, в нем самом что-то трещало. Такой звук производили во времена моего детства заводные машинки.

Бугай провоцировал и оскорблял, потому что был уверен в том, что никаких шансов против него у меня не было. Он был на голову меня выше и раз в десять сильнее.

Полагалось ударить его в лицо кулаком. Он бы ловко схватил меня за кулак своей железобетонной лапой и раздавил его как гнилое яблоко, а затем повалил бы меня и начал бить ногами.

Ярость превратила меня в убийцу… не совсем настоящего. Я знал, что меня не накажут.

Осторожно вдел в кармане пальцы правой руки в стальной кастет с длинными кривыми шипами. Заточенными как лезвия. Не глядя на охранника, не спеша, вынул руку из кармана и неожиданно для него резко ударил его в живот. Шипы легко прошли сквозь его куртку и рубашку и вонзились в его спортивное тело.

Так же резко выдрал кастет из его туши… вместе с большим куском куртки и кровоточащей плоти. Охранник даже не завопил. Осел и пустил кровавые слюни. А я пошел дальше.

Никто не подбежал ко мне, не закричал, не вызвал полицию.

Перед тем, как покинуть улицу красных фонарей, я обернулся, посмотрел…

И не увидел ни лежащей фигуры охранника, ни мужчин, рассматривающих женщин в витринах. Витрины были закрыты листами фанеры, расписанными граффити, а двери борделей – заколочены досками. Некоторые домишки были давно снесены. Там, где они когда-то стояли – какие-то жуткие люди жгли костры и исступленно танцевали, уродливо дергаясь и свирепо рыча.

Это были каннибалы из моего триллера. И происшествие с охранником тоже было оттуда.

…

Вот и моя улица. Слава богу, дом на месте. Четыре моих окна недобро темнели в высоте.

Дверь в подъезд была заперта. Ага, список жильцов. Тут когда-то стояла и моя фамилия. Не смог прочитать ни одного имени. Размыто все…

Позвонил наугад. Никто не отозвался. Только собака где-то завыла. Протяжно и гадко.

Через несколько минут услышал приближающиеся тяжелые шаги.

Дверь открыла ужасно толстая старуха. Едва взглянув на меня, ушла к себе. Физиономия ее была похожа на лицо японского борца сумо. Я услышал, как она сопит и бормочет: «Тьфу, тьфу, нежить…»

Захотелось убраться отсюда… но идти мне было некуда. Денег в кармане не хватило бы даже на ночевку в дешевой гостинице, а провести ночь, сидя на корточках у костра рядом с танцующими каннибалами, мне не хотелось.

Пошел наверх.

Вот и моя старая дверь. Дубовая. С окошечками, застекленными ячеистым сиреневым стеклом. В одном из них был виден олень с солнцем между рогами. В другом – гном с длинной синей бородой.

Как и в стародавние времена, рядом с дверью, на позолоченной тумбочке, помещался горшок с неизвестным мне растением. То ли экзотическим кактусом, то ли редким видом алоэ. Машинально поискал ключ под горшком. Нашел!

Открыл дверь и вошел.

…

В коридоре было темно, сколько ни щелкал выключателем, свет не включался. Похоже, в квартире действительно никто не жил. Коридор выглядел таким, каким я его оставил. Пустым и пыльным.

Открыл на ощупь дверь в мою бывшую мастерскую. Через два огромных окна в нее лился синеватый свет фонарей. Бывшая мастерская тоже была пуста. Только на стенах ее как будто еще висели картины, которые я тут написал.

Не картины, а их эфирные тела…

Нет… нет, таких страшных чудищ я никогда не рисовал!

Полужабы-полускорпионы, смеющийся лошадиный череп на куриных ножках, гигантская бабочка с оскаленной пастью гиены…

От моего взгляда они стали сгущаться и превращаться в живые материальные тела. Выскочил из бывшей мастерской и закрыл за собой дверь. Услышал шип и царапанье когтей. Подпер дверь плечом, чтобы чудища не вырвались. Все стихло, как только я вспомнил, в каком рассказе я описал эту сцену.

…

Зашел в гостиную.

И тут тоже – перекрещенный свет фонарей. Цветные отблески от светофора на перекрестке. Гулкая пустота.

Вдруг… перед глазами побежали как испуганные косули призраки знакомых мне людей, видимо гостей, которых я тут принимал. Сотни. Сотни фигур. Никто из них не остановился, хотя бы на мгновение, не дал себя рассмотреть.

Призраки? Почему же я физически ощутил вызванное ими движение воздуха?

Вот, несколько фантомов окружили меня… показали мне свои бледные лица. Глаза закрыты, губы сжаты. Мертвые?

– Друзья, остановитесь, прошу…

Пропали. Только одно печальное женское лицо какое-то время еще висело в воздухе. Затем исчезло и оно.

Я был уверен, что знаю женщину, которой оно принадлежало. Да, я прожил с ней не один год. Ее зовут… Нет, не могу вспомнить. Но помню ее нежную податливую грудь, страстные глаза, короткие энергичные пальцы. Вспомнил, как крепко сплетались во время любви наши тела, как мы шалили и брызгались в Красном море, как гонялись за стрекозами на солнечных лужайках Саксонии и дурачились рядом с Железной девой в музее пыток в Ротенберге. Когда смотритель вышел в другую комнату, она уселась в специальное пыточное кресло, усыпанное шипами, а потом, дома, попросила меня зализать кровоточащие ранки. Шипы, впрочем, были не очень острые. Помнится, мы еще долго играли потом в инквизитора и еретичку… попеременно меняясь ролями.

– Кто ты, милая? Ты жива? Я забыл твое имя, прости… Как тебя зовут? Тильда? Сигрун? Откликнись.

Никто мне не ответил. Я слышал только приглушенный рев автомобилей с улицы. И еще – какой-то невнятный шепот или шум, доносившийся как бы ниоткуда. Похоже, его источник был в моей голове.

Неожиданно понял, почему я не смог вспомнить ее имя. У нее не было имени. Эта женщина была героиней одного из моих рассказов. В нем она ни разу не была названа по имени. И все эти «гости», бегущие через гостиную, не были ни призраками, ни воспоминаниями. Они тоже были моими литературными героями. Теми, которые много лет назад встали стеной между мной и живыми людьми. И винить в этом некого – эту стену выстроил я сам. И спрятался за ней в своем придуманном мире.

…

Из гостиной я отправился в спальню.

И тут же увидел свет под дверью. Значит, в спальне кто-то есть. Мурашки по коже. Еще одна встреча с самим собой. Вошел.

И сразу узнал… узнал шторы, большие абстрактные картины на стенах, тумбочки, торшеры, платяной шкаф орехового дерева, трельяж, узнал и свой красный диван, на котором проспал столько лет. Что он только ни видел и ни слышал, через какие любовные треугольники ни протащил меня, мой старый добрый коняга.

Диван был застелен. Под одеялом кто-то лежал…

Я еще не успел испугаться, как человек скинул с себя одеяло…

Это опять была проклятая Меланья Трамп. Что за наваждение? Об этой крале я точно никогда ничего не писал. Кто посылает ее ко мне? Зачем?

Меланья ловко перепрыгнула через меня как лошадь через барьер. Начала танцевать и кувыркаться как гимнастка. Запела куплеты на неизвестном мне славянском языке.

Я щелкнул кнутом и пригрозил ей. Она подошла ко мне и ласково пригласила меня лечь с ней на диван. Я подчинился.

Ее лицо во время полового акта несколько раз изменилось. Я вел себя грубо и несколько раз рычал на нее, когда она начинала слишком громко стонать. Когда подошел мой черед терять голову – она мне отомстила, превратилась в ту самую жирную старуху с лицом японского борца.

Проснулся я, сидя на полу в неудобной позе. Ноги так затекли, что я не смог встать.

Спальня была пуста и темна.

Шёпот в моей голове стал громче.

…

Не без труда нашел в коридоре ящик с пробками. Включил рубильники.

Оказалось, во всех комнатах и на кухне с потолка свисали лампочки на коротких проводах. В ванной комнате сохранилась моя старая настенная лампа в форме трилистника.

Покрутил водопроводные вентили. Из крана в умывальнике полилась горячая вода. Ура!

Умылся, вымыл лицо и руки. Сполоснул ванну.

Разделся и лег в горячую воду. Какое облегчение! Я дома.

Расслабился, закрыл глаза.

Открыл их через мгновение. Почти в полной темноте. Вылез из сухой ванны. Одетый.

Никакой лампы на стене в ванной комнате не было. На ее месте из стены вылезали два грязных обрывка провода.

Не было и лампочек под потолком. В квартире было темно, сыро и холодно. Ящик с пробками был пустым. В нем лежала кверху брюхом дохлая крыса. В голове ее была дырка, похоже, кто-то убил ее выстрелом из пневматической винтовки.

Знаю, знаю, кто.

Несмотря ни на что решил переночевать тут. А завтра попытаться поговорить с жильцами других квартир, зайти в мэрию, в банк, посетить Шмидта в его бюро и прояснить ситуацию.

Лег на пол. Холодно, неудобно, больно.

На стенах и на потолке начали показываться фосфоресцирующие в темноте морды демонов. Клыкастые, мохнатые, со свиными пятачками вместо носов, с отвратительными висячими ушами, как у собаки, рогатые. Они вылезали из стены, тянули ко мне свои когтистые лапы, норовили схватить и растерзать. Невдалеке закачался жуткий маятник с тяжелым закругленным острием на конце. Слева от меня зиял бездонный колодец, справа – алел раскаленный каменный шар.

Демоны схватили меня за плечи и поволокли к колодцу. Шар покатился за мной. Маятник свистел в нескольких сантиметрах от моей груди.

Я вынул кастет и попытался отбить им дьявольскую атаку. Махал, махал…

Но вдруг понял, что это не кастет, а расческа.

Я упал на дно колодца. Раскаленный шар придавил меня. Невыносимая боль пронзила мое тело.

…

Шепот в моей голове превратился в громкий крик. Что и кто кричал, я не понимал, но боялся, что от этого крика голова расколется на части.

Внезапно крик прекратился.

Я сидел на грязной койке в моей спальне. Пахло палеными перьями. У меня болела голова.

На табуретке стояла пустая бутылка Джека Дениелса.

Передо мной маячили – судебный исполнитель, господин Шмидт с протоколом в руках, двое полицейских, похожих на бугая-охранника, и та самая толстая старуха. В руках она держала свернутый в трубку журнал с большой фотографией первой леди США на обложке. Все они с презрением смотрели на меня. Господин Шмидт зачитывал мне выдержки из решения городского суда за номером таким-то.

…На основании вышеизложенного суд постановляет: выселить господина… из снятой им три года назад квартиры… за хроническую неуплату квартирной платы и коммунальных услуг и доведение жилплощади до антисанитарного состояния.

…мебель и другое имущество господина… будет продано с аукциона сегодня… в три часа дня. Выручка пойдет на ремонт и возмещение морального ущерба владелицы квартиры, госпожи… Непроданные лоты будут утилизированы.

…в связи с нежеланием господина… добровольно покинуть занимаемую им квартиру… и принимая во внимание его агрессивное, антисоциальное поведение… постановляю…

…

На меня надели наручники и вывели из дома, облицованного голубоватым камнем.

На знакомом перекрестке наручники сняли.

Я пошел, куда глаза глядят.

На озере

Не помню, как доехал до отеля «На Голубом Озере», помню только, что, несмотря на то, что номер с видом на водную гладь был заказан еще месяц назад, меня там как будто и не ждали, долго не хотели замечать, хотя я и стоял прямо перед ними, судачащими у длинной темной стойки, за которой размещался шкаф с ключами, похожий на соты… да, я стоял перед ними, единственный гость в огромном лобби, не защищенный ни одеждой, ни даже собственной кожей, не человек, а энергетический пузырь, пар… но все эти толстоносые и долгоспинные швейцары, портье, консъержи и пажи в противной неглаженой коричневой униформе с лампасами и в дурацких шапочках с кисточками… не видели меня своими треугольными глазами, не слушали тревожно вставшими островерхими ушами то, что я говорил, даже когда я перешел от обиды и волнения на повышенный тон и начал раздраженно жестикулировать и сыпать на мраморный пол розовые лепестки, смоченные слюной стрекозы.

Выдержав мучительно долгую паузу, они наконец меня заметили, или только показали вид, пошептались о чем-то, посматривая в мою сторону настороженно… напечатали на своем старомодном иголочном принтере какой-то документ, подписали его, дали подписать мне… я и не прочитал, что они там написали, моя руки тряслись… чернила в ручке давно высохли… но я не растерялся, а подписал по-сухому… воздухом.

Главный администратор долго вертел документ в руках, нюхал зачем-то мою подпись… он явно тянул время… изо всех сил сопротивлялся неизбежному, ни за что не хотел давать мне ключ, вручение мне ключа по-видимому противоречило каким-то его убеждениям… он явно был шовинистом-консерватором, этот упрямый костлявый старик… его украшенные белесыми ресницами тускло как у жабы мерцающие глаза постоянно закрывались, он зевал, ронял голову на грудь, засыпал и начинал храпеть… его косматые брови грозно хмурились, чёлка вздымалась, невероятно длинная жилистая шея краснела, а уродливые трехпалые руки сжимались в кулаки…

Назевавшись вволю, он все-таки протянул ключ от комнаты 332, но неохотно, как бы и не мне, а непонятно кому, находящемуся в смежном со мной пространстве. Я принял ключ третьей рукой и побрел к лифтам.

Бесшумно открылись широкие черные металлические двери. Я вошел в лифт и очутился в зеркальном зале. С трех сторон на меня глядела оптическая бесконечность. Казалось, что в ее темных недрах шевелятся какие-то допотопные твари, только и дожидающиеся сигнала от руководства отеля – легкого кивка, взмаха ресниц, кряканья или покашливания – чтобы наброситься на ни в чем не повинного гостя и разодрать его в клочки.

Вышел из лифта, попал в коридор-лабиринт. Указателя не было. Комнату 332 я должен был найти сам. Решил идти по коридору с закрытыми глазами, в надежде, что комната сама найдет меня, притянет к себе.

Как редко сбываются наши мечты! Я бродил по третьему этажу отеля уже полчаса, но никаких чудес не происходило, я никого не встретил, не слышал ни человеческого разговора, ни радио… ничего. Лабиринт был пуст, а Минотавр мертв.

Чудо, однако, все-таки произошло. Открыв глаза, я увидел, что стою между комнатами 331 и 333. Там, где должна была быть дверь в мою комнату, зияла своей брутальностью неровная свежевыкрашенная стена.

Я начал размышлять и пришел к выводу, что злокозненный администратор приказал забетонировать вход в мою комнату, а пока его рабочие работали, он отвлекал меня своим храпом и птичьими лапами. Возможно, где-то тут установлена видеокамера, и вся эта банда в лампасах жадно наблюдает за тем, как я мучаюсь, и зубоскалит.

– Вы только посмотрите на этого толстого идиота, на этот мыльный пузырь. Ну и осел! Комнату найти не может, сейчас караул закричит или описается! Заблудился в трех соснах! Ха-ха, ключик есть, а дверочки-то и нет! Что, съел гнилой орешек, теперь корчись, цепеней и вой! У нас отель для приличных людей, а не для выходцев с того света. Нюни можешь распускать в своем склепе, ты ходячая прокисшая кулебяка… Проклятый зомби. Смотрите, смотрите, он достал ключ и тычет им как слепой в стену!

…

Не знаю, как, но через несколько минут я оказался в комнате 332.

Разложил свои пожитки на полках гигантского шкафа. Заглянул в туалет. Принял душ. И лег в кровать, на свежую белую простыню. Закрыл глаза и попытался забыться.

Одна, сверлящая мысль не давала мне покоя. Зачем я приехал сюда, в этот негостеприимный отель. Что я тут делаю? Какого черта, господа? Ведь я терпеть не могу отелей, ресторанов, кинотеатров, вообще мест, куда люди неизвестно зачем приезжают или приходят для того, чтобы делать что-либо вместе. Я индивидуалист и мизантроп. Ненавижу государство, толпу, общество, коллектив, даже застолье вчетвером терпеть не могу. Эти бессмысленные разговоры… Высосанные из пальца дискуссии… Многозначительные паузы… Вымученные гримасы, жевание, ковыряние в зубах, вздохи. Самовозгонка скуки.

Отель – родной брат тюрьмы. Казарма.

Коридоры. Номера. Зевающие постояльцы, торжественно направляющиеся в ресторан. Тошнотворный запашок чужой жизни.

Что я тут забыл?

Ага. Кажется, вспомнил.

Я тут не для отдыха… и не по доброй воле. Я сюда убежал, скрылся… от ремонта в нашей квартире, который затеяла моя деятельная и деловая умница-жена.

Да, пожалуй, еще больше чем отели я ненавижу ремонты. Эти вечные подготовки к жизни. Самооправдание не умеющих жить, хлопотливых энтузиастов. Кафель видите ли сидит не твердо. А что на этой планете сидит твердо? Ничего. Все качается, разбалтывается, размягчается, преет, покрывается плесенью, гниет, отваливается, превращается в хлам, в руины. И исчезает. Наш мир – это оргия исчезновения, триумф никому не нужного хлама. И вечны в нем только чистоплюи-энтузиасты, затевающие ремонты, реформы, перестройки.

Бороться с женой я не стал. Поспорили, поругались, чуть не подрались… и я отступил.

Жена зачитала приговор: «Поживешь в гостинице недельку или две, погуляешь по сосновому лесу, насладишься природой. Разгонишь кровь. А то ты тут совсем упрел. Перестал быть человеком, превратился в шар. Вечно сидишь сиднем за своим компьютером. А жизнь течет себе где-то там. Может быть даже похудеешь. А я останусь тут – присмотрю за рабочими».

Жена же и заказала по телефону номер в гостинице недалеко от Берлина. Сегодня в восемь должны были прийти рабочие, поэтому я выехал из дома полвосьмого. Автобус, с-бан, еще автобус… и вот я тут, лежу на двуспальной кровати и смотрю на нечистый потолок, покрытый синеватыми следами убитых кем-то насекомых, налетающих вечером на огонек. Пытаюсь захватить мыслью побольше времени и пространства и выжать их как спелую гроздь винограда – в мои воспаленные мозги, чтобы найти хоть какую-то спасительную мотивацию, хоть какое-то желание что-то делать, совершить хоть какой-то поступок… Но пространство в отеле омертвело, а время – остановилось, сколько их не сжимай – ни капли смысла не выдюжишь… И я лежу и не знаю, что думать, делать, как, зачем…

Сам себе преграда, огорчение, мука.

И машинально начинаю уничижать самого себя, пинаю себя ногами, жгу себя на костре, распинаю на кресте… но все напрасно. Тело неподвижно, комната застыла как будто в обмороке, кровать подо мной горяча как костер, и только потолок своими синеватыми следами убийства свидетельствует – если будешь стремиться к свету, ты, глупенький мотылек, то тебя разотрут, уничтожат, превратят в синеватый след, подтек, в отвратительное пятно поклонники чистоты и порядка.

Тут мне на ум пришла спасительная формула – надо погулять, пройтись вдоль озера, довериться природе. Потому что сам-то ты уже давно не можешь себя спасти. И каждое твое трепыхание только погружает тебя глубже в трясину жизни. Что же, повисни на деревьях, обопрись о голубую водичку, одурмань себя чистым воздухом, покачайся на качелях бодрой походки… может быть, и полегчает.

…

В лобби никого не было, кроме консьержа, миловидного молодого блондина. Он демонстративно заинтересованно возился с какими-то бумагами. Не сразу и неохотно, но поднял голову в ответ на мой «гутентаг».

Я подал ему ключ и посмотрел ему в глаза. Обнаружил в них то, что и ожидал – беспросветный эгоизм бюргера, профессиональное равнодушие к судьбе других людей, скуку и тошноту существования. И порок, готовность отдаться за деньги. Блондин мгновенно понял, что разоблачен, но это – и тоже по профессиональной привычке – его не расстроило, а скорее обрадовало. Для того чтобы подсечь клюнувшую рыбку, он бросил на меня один из специально заготовленных на подобные случаи взглядов. Наглый и темный. Так смотрит на гусеницу оса, прежде чем оседлать ее и вонзить в нее жало. Взгляд его, однако, не был достаточно острым, скорее это был томный знак согласия. Многообещающий взгляд.

Сидящий во мне дьявол чуть не заставил меня спросить: «Сколько за час?»

А перед глазами, как запыхавшиеся олени, пробежали картинки-ощущения. Капельки пота на загорелых плечах. Упругий захват юных ягодиц. Конвульсия боли на узких, искусанных, слегка напомаженных черной помадой губах во время оргазма…

Увы, мне пришлось разочаровать мальчика, я пожелал ему хорошего дня и вышел из отеля через задний вход. Направился к озеру, по обыкновению посмеиваясь над самим собой.

– Даже в своих интимнейших желаниях, ты всего лишь пародия. Не человек, а коллаж. Напластование чужих смыслов. Посмотри еще раз на эту десять секунд длящуюся сцену. Ты ведь и не собирался как-то приближаться к этому вульгарному провинциальному блондинчику. Покупать его, спариваться с ним… Брррр… Ты ведь и не гомик вовсе. Откуда же эти милые картинки? Капельки пота… Откуда это извечное раздвоение? Ведь ты сразу, как только увидел этого кинеда, представил себе Сомнабулу Чезаре из любимого фильма. Это его темные томные глаза и узкие губы разожгли тебя, а вовсе не гостиничный блондинчик. И ты тут же превратился в доктора Калигари, безумного психиатра, повелителя Сомнабулы. Но скорый пассажирский поезд мгновенно увез от тебя их обоих. Ты и сейчас слышишь его нетерпеливые гудки. И ты возвратился в себя. В непонятно что. В облако, в наполненный паром шар. И все это приключение длилось лишь мгновение. И из тысяч таких мгновений состоит твоя жизнь… куда только тебя не бросало, кем только ты не был. Какие безумства ты бы совершил, если бы не спасительный поезд? И эти прыжки в чужие сущности никогда не тормозили твоего погружения в бездну, только ускоряли его. Впрочем, там, где ты находишься, там, где проходит твое настоящее бытие, нет ни низа, ни верха. Нет ни завтра, ни вчера. И падение невозможно отличить от взлета.

…

Вышел на буковую аллею, разбитую вдоль озера и ведущую к Ф.

Прошел метров двести и присел на лавочку. Хотел помечтать, наслаждаясь шелестом листьев и ветерком с озера. И вдруг – увидел эту женщину. Она стояла рядом с огромным раздвоенным стволом двухсотлетнего бука. Красивая, высокая, нагая. Рыжеволосая. Одной рукой прикрывала пышную грудь, другой – рыжий же кудрявый лобок. Она была явно обескуражена, поражена, испугана. Не моим присутствием. Чем-то другим. Я оглянулся. Все вокруг нас было спокойно, идиллично. Яростное августовское солнце еще не начало жечь, буковая аллея радовала своей классичностью, озеро, голубеющее по правую руку от меня, плескалось себе крохотными игрушечными волнами… Никого вокруг нас не было, только птички щебетали, да синие стрекозы-проказницы чертили в пространстве свои зигзаги-иероглифы. Деревья кряхтели, небесная голубизна похрустывала возникающими и пропадающими в ней экзотическими частицами, воздух весело пах соснами, теснившими буки со стороны шоссе.