Текст книги "Три осени Пушкина. 1830. 1833. 1834"

«Сказка о рыбаке и рыбке»

* * *

В ту болдинскую осень писались две сказки. И первой была не «Сказка о мёртвой царевне и о семи богатырях», а «Сказка о рыбаке и рыбке». Есть между ними любопытная перекличка. Помните слова царицы-мачехи? —

 
Ах ты, мерзкое стекло!
Это врёшь ты мне назло.
Как тягаться ей со мною?
Я в ней дурь-то успокою.
 

Что-то они напоминают, что-то знакомое, уже слышанное нами… В самом деле, в другой сказке героиня тоже грубо и по стилю очень похоже кричала: «Как ты смеешь, мужик, спорить со мною,/Со мною, дворянкой столбовою?»

Обе героини ведут себя так, что заслуживают вполне резонного вопроса: «Что ты, баба, белены объелась?» Воистину, они обе – и старуха из одной сказки, и царица из другой – «объелись белены». Иначе об их поведении и не скажешь.

Но есть между ними и весьма важная разница. В «Сказке о мёртвой царевне» злость царицы получает нравственно-психологическую мотивировку и проявление (и не самое важное, что царица-мачеха – царица). А в «Сказке о рыбаке и рыбке» злой характер старухи становится формой и сущностью социальных мотивов.

По своей социальности, а также критической, сатирической направленности эта сказка созвучна первой болдинской сказке – «О попе и о работнике его Балде».

«Жил старик со своею старухой/У самого синего моря», и жили они «в ветхой землянке». Иными словами, были людьми бедными, занимающими последнюю ступеньку на социальной лестнице.

Кстати, а сколько их, этих ступенек вообще? «Вообще» – вопрос абстрактный. В том мире, в котором Пушкин поселил героев этой сказки, таких ступенек пять. Так мало? Вполне достаточно, чтобы нарисовать исчерпывающую картину нравственной деградации личности, вознамерившейся одолевать дьявольскую лестницу социальной иерархии. Лестница воистину дьявольская, коварная – её первые ступеньки так мало удалены друг от друга, зато последние…

На первой – беспросветная бедность. Ветхая землянка, невод и пряжа – вот всё, чем владеют старик и старуха. Да ещё, как можно догадаться, есть у них кое-что из домашней утвари и скарба. Расколотое корыто – часть этого бедняцкого имущества.

Но корыто становится образом-символом. Это мы поймём к концу сказки. Впрочем, чуткий читатель уловит смысловую многозначность в связи с корытом и в начале, когда золотая рыбка говорит старику: «Будет вам новое корыто».

Это и конкретное обещание, которое скоро сбывается, но это и словно обещание-угроза, словно предсказание трансформаций, которые произойдут со старухой, обретающей всё больший достаток, силу и власть.

На первых двух «ступеньках» это обретение старухой достатка ещё не «отрывается» от старика. Они – вместе, вдвоём. Он всё ещё «ловит неводом рыбу», а она, видимо, «прядёт свою пряжу». То есть, получив новое корыто, а на следующей «ступени» – вместо землянки избу, они оба остаются в пределах своего социального положения, остаются простыми тружениками, живущими «трудами рук своих».

Первая «ступень» – обретение нового корыта – более или менее случайна. Она и вызвана счастливым случаем – встречей старика с волшебной рыбкой. Старуха могла попросить что угодно из предметов, относящихся к их нищенскому быту. Корыто – первое, что приходит ей на ум. Это хорошо передано стилем её речи: «Хоть бы взял ты с неё корыто…»

Вторая «ступень» лишена уже случайности. Старуха более решительно посылает старика к золотой рыбке. Характерно, что в эпизоде с корытом ещё не было прямого приказа отправиться к рыбке. Старуха просто ругается и сетует на то, что можно было взять «с неё корыто», и старик словно бы не только по воле жены, но и по своей идёт к морю. Когда же он отправляется выпрашивать избу, то идёт по прямому приказу жены: «воротись», «поклонись», «выпроси». И сам предмет просьбы уже не случаен. Изба – это фактор нового качества жизни. Это – преодоление бедности (хотя и в прежних социальных рамках). Не отдельный, частный и мелкий предмет крестьянского существования, а одна из основ безбедной жизни.

О чём мечтает крестьянин? О новой избе, лошади, достаточном наделе земли. Старик, конечно, из крестьян, но он – рыбак. Поэтому он мог в первую очередь мечтать о новом неводе, о лодке, у него ведь лодки нет, он рыбачит неводом с берега; в противном случае в сказке об этом обязательно бы упоминалось.

Но суть-то не в старике, а в старухе. Она же, как явствует из её просьбы, заботится не о нём, а о себе, не о том, чтобы ему в его труде было лучше и легче, а о своих удобствах.

Хотя, надо ещё раз заметить, что на второй «ступени» старуха ещё не отделяет себя от мужа. Они ещё как бы объединены их прошлой жизнью, совместным трудом и даже этим, неожиданно свалившимся на них волшебством. Не случайно, говоря о корыте, она произносит. «Наше-то совсем раскололось». На третьей – прося избу – вообще никак не обозначает будущую принадлежность этой избы: «выпроси избу». И старик так же высказывает эту просьбу рыбке: не нам, не себе, а вообще «избу просит сварливая баба».

Но уже на этой, второй «ступени» происходит заметное отчуждение старика от старухи. Он и не успевает вкусить новой жизни в избе – его сразу же посылают к морю с новой просьбой. Иное дело старуха. Она вполне насладилась избой и своим новым состоянием обладательницы этой избы.

Этот, очень важный момент в изменении старухи передан кратко (как, впрочем, и всё другое в этой удивительной сказке): видом этой «избы со светёлкой, с кирпичною, белёною трубою, с дубовыми, тесовыми вороты» и «видом» старухи. Она уже не прядёт свою пряжу – просто «сидит под окошком».

Весьма многозначительно это «сидит под окошком». Сидит, бездельничает, а от безделья вынашивает в уме новые желания.

Качественно новые.

Если мы размышляем, был ли старик выходцем из крестьянского сословия, то старуха решила данную проблему для себя однозначно. Была она «чёрною крестьянкой», а вознамерилась стать «столбовою дворянкой».

Отвлекаясь от сказочного сюжета, можно, конечно, привести немало примеров перехода людей из одного социального состояния в другое. Русская история, особенно новейшая, знала такое. Пушкину хорошо были известны такие случаи. Ему не раз приходилось сталкиваться с людьми, принадлежавшими к тем семьям, которые вышли «из грязи в князи». О них, о таких выскочках вроде его старухи, он писал ещё первой болдинской осенью в стихотворении «Моя родословная», противопоставляя их своему роду:

 
Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов,
Не пел с придворными дьячками,
В князья не прыгал из хохлов
И не был беглым он солдатом
Австрийских пудреных дружин…
 

Торговал блинами до своего возвышения светлейший князь Меншиков; царские сапоги ваксил граф Кутайсов, будучи камердинером Петра I; с придворными дьячками пел граф Разумовский – его взяла императрица Елизавета в любовники из певчих; в князья из хохлов «прыгнул» Безбородко – титул графа ему, сыну писаря, дала Екатерина II; а беглым солдатом был дед Клейнмихеля, любимца Аракчеева и царя.

В «Сказке о рыбаке и рыбке» не было намёков на реальных людей, современников автора. Сказка решала проблему в обобщённо-образном, символическом плане.

Человек выламывается из своего сословия – что с ним при этом происходит? Что может, что должно происходить?

Многое определяет характер. Но всё ли? Вот вопрос. Не будь старуха изначально сварлива, не обладай она «злым» нравом, превратилась бы она из обладательницы избы в злую, жестокую дворянку? Вот ещё вопрос. И, кстати, обязательно ли приобретение материальных благ влечёт за собой желание увеличивать их вновь и вновь?

На два последних вопроса Пушкин в своей сказке не отвечает. Ключ же к ответу на них – давал.

Ответ звучит в другом произведении. В «Скупом рыцаре». Его герой, как мы прекрасно помним, изначально обладал высокими нравственными качествами – он был рыцарь. Но приобретение богатств, накопление золота постепенно и неизбежно превратили его в жестокосердого скупца.

Вопрос, кажется, ясен: обогащение даром для личности не проходит. Степень падения, деградации личности может быть разная. Предельная, абсолютная, как у пушкинского «рыцаря». Как у сказочной старухи. Какая-нибудь иная у человека, который не только накапливает богатства, но и разумно распоряжается ими, вкладывает в какое-нибудь полезное для других людей дело, покровительствует искусствам, наукам и т. п. Тут, как можно догадаться, немало вариантов. Тут есть над чем подумать и современному человеку. Ведь наше общество после долгого перерыва вновь выходит на общеевропейскую дорогу (скажем так) нормальной экономической деятельности, для которой характерно и частное предпринимательство, и сосредоточение материальных благ в руках немалого количества наших современных отечественных «бизнесменов». И тут в полный рост встают вопросы, на которые обращал внимание ещё Пушкин в своих мудрых произведениях.

Пушкинской старухе «меценатство» не грозит. Она даже для собственного мужа не ударит палец о палец. И Пушкин не размышляет над тем, что могло бы быть, если бы у старухи был иной характер. Не в характере дело. И – что важно – даже не в богатстве (данный аспект проблемы решался в маленькой трагедии). Дело в том, что с аппетитом на богатство, материальное изобилие, которым единолично владеет хозяин, часто приходит и аппетит обладать большим весом и значением в социальной структуре.

Приходит аппетит к власти.

Он так же неутолим, как и жажда обогащения (кстати, мы это видели в иной сюжетной плоскости в «Скупом рыцаре»). Отсюда возникал единственно возможный вариант поведения «сказочной» дворянки: слуг она «бьёт», «за чупрун таскает», а на старика «прикрикивает» и посылает служить на конюшню.

Восхождение старухи на четвёртую «ступень» социальной иерархической лестницы ознаменовывается полным внутренним разрывом с прошлым.

Сказочный сюжет изображает это с предельной силой – мужа больше нет, есть один из «усердных слуг», место которого «на конюшне».

Жемчуга, которые ей «огрузили шею», золотые перстни, красные сапожки, дорогая соболья душегрейка и «парчовая на маковке кичка» – это декоративный антураж новой социальной роли героини. Он, конечно, красочен и позволяет нам зрительно представить старуху в роли и одежде дворянки. Но не этот антураж выражает суть. Суть в её «дворянском» поведении, в помыкании подневольными людьми, в утрате человеческого облика. Ведь только при полной утрате его человек перестаёт замечать близких ему когда-то людей.

Но вот – ещё «неделя, другая проходит». Процесс неотступно развивается дальше. Ставшему на одну из очередных ступеней дьявольской лестницы не остановиться. Старуха выражает уже не свою личную волю, а волю неподвластного отдельному человеку закона. Богатый хочет стать ещё богаче. Имеющий власть стремится увеличить и распространить её шире.

Пушкинская старуха отдаёт очередной приказ:

 
Воротись, поклонися рыбке:
Не хочу быть столбовою дворянкой,
А хочу быть вольною царицей.
 

За четвёртою «ступенью» может последовать пятая… А что там, на пятой «ступени»? Что нужно царю, владыке целого царства? Как что? Другие царства. Вся земля, наконец.

Но такое желание абсурдно с точки зрения общечеловеческой, гуманистической идеи. Оттого и настигает старуху крах.

Как оно происходит в реальной жизни, в истории – другой вопрос. Особый. Не сказке его решать. В сказке – сказочный конец. Возвращение старухи, а вместе с нею и сюжета на круги своя, к началу, к ветхой землянке и разбитому корыту. Пятой «ступени» в пушкинской сказке нет.

Нет и смерти старухи.

Это, пожалуй, тоже надо отметить. Поплатиться за постоянное оскорбление и нарушение нравственного закона она могла бы и серьёзнее, страшнее. Но пушкинская сказка гуманна. Она ведь тоже устремлена в будущее. Пусть-ка задумается надо всем совершившимся старуха. А вместе с нею и другие, не сказочные персонажи разнообразных человеческих трагикомедий.

* * *

В сказке четыре действующих лица – старик, старуха, золотая рыбка и море. Их роль в сюжете неодинакова. Главная нагрузка падает на старуху и море. Старик и рыбка более просты, однозначны, менее рельефны в образном плане. Они выполняют определённую сюжетную функцию и не претерпевают изменений. Их внутреннее содержание статично. Как это в общем и свойственно персонажам сказки.

Старик вылавливает золотую рыбку – единственное необычное его действие в сюжете. Затем он послушным челноком снуёт между рыбкой и старухой, покорно выполняет все её требования. Лишь один раз, когда старуха захотела быть царицей, «испугался» и «взмолился». «Что ты, баба, белены объелась? ⁄ Ни ступить, ни молвить не умеешь, ⁄ Насмешишь ты целое царство».

Момент этот, конечно, важен. Не только взрывом стариковского несогласия, но и выраженным в нём здравым суждением о способностях старухи быть царицей. Для этого, по мнению старика, немало нужно – «ступать» и «молвить».

Вспомним слова князя Гвидона из «Сказки о царе Салтане» об идеальной царевне:

 
А сама-то величава,
Выступает, будто пава;
Сладку речь-то говорит,
Будто реченька журчит.
 

Ничего подобного у старухи нет и быть не может. Ни вести себя по-царски («ступить»), ни обратиться со словами к людям («молвить») она не умеет. Не обучена этому да и талантов нет. Однако горькая ирония состоит в том, что посрамляется не старуха, становящаяся царицей, а старик. Для роли царицы, равно, впрочем, как и для роли столбовой дворянки, не очень-то, оказывается, и нужны все эти «ступить» и «молвить».

Проходной на первый взгляд эпизод, а как много вмещает он в себя. Не только и даже не столько характеристику старухи и старика из сказки, сколько довольно распространённое явление в исторической практике: значительную государственную должность легко занимает необразованный, невоспитанный претендент. Занимает, и ничего – правит, царствует. Как прозвучит в последней пушкинской сказке: «Царствуй лёжа на боку!» Премудрость невелика. А «бояре и дворяне», а «стража» тебя одобрят, поддержат, защитят. Если же выищется какой-нибудь несогласный со всем этим «старик», то они его мигом «взашей затолкают». И «народ» тут же к этому присоединится. Тот «народ», который в пушкинской сказке угодливо над стариком «насмеялся».

Отметим, кстати, что даже этот его выпад против старухи не влияет на сущность его образа. Не случайно от начала и до конца сказки он остаётся лишь «стариком», «старичком», призванным выполнять прихоти своей жены и трепетать перед ней. Причём его покорная формула «Чай, теперь твоя душенька довольна» равно может быть обращена и к царице, и к дворянке, и к «чёрной крестьянке».

Ещё более «функциональна» золотая рыбка. Она, бесспорно, наиболее «сказочный» персонаж. Если старик – переносчик вестей, просьб старухи, то рыбка – вестник каких-то неведомых, стихийных сил. Да, она всего лишь вестник. Поэтому её роль однозначна и выражена словами «Не печалься, ступай себе с Богом». Лишь в последнюю встречу она ничего не произносит. Но опять-таки не потому, что выражает своё отношение к происходящему, а потому, что выполняет чью-то, стоящую над всем волю.

Но вот море и старуха – совсем иные персонажи.

Всякий читавший сказку заметил, что море меняется всякий раз при новых требованиях старухи. Каждой «ступени», на которую поднимается она, соответствует новое состояние моря.

Первый раз, когда старик пришёл с просьбой о корыте, море лишь «слегка разыгралось». Второй раз (при просьбе об избе) «синее море» «помутилось». Когда старик пришёл к морю в третий раз – было уже «не спокойно синее море». А при просьбе сделать старуху царицей «синее море почернело». В последнюю встречу с морем – на нём «чёрная буря», «так и вздулись сердитые волны, ⁄ Так и ходят, так воем и воят».

Всё это – картина нарастания недовольства.

Но это лежит, как говорится, на поверхности. А вот – что скрыто за всем этим? Что олицетворяет собой сказочное море?

Прямолинейный ответ не годится. Он исказит смысл пушкинской сказки… Я уже приводил пушкинскую мысль: сказка «ложь», но в ней «намёк». Намёк на многое, намёк прихотливый, ускользающий от прицельного определения. Намёк, позволяющий мыслить ответ обобщённо, в широком идейно-философском ключе.

В творчестве Пушкина, особенно в романтическую пору, образ моря чаще всего выражал вольнолюбивую, «свободную» стихию. При осмыслении этого образа в «Сказке о рыбаке и рыбке» надо учитывать то, что грозная сила моря и зависимость от неё человеческой судьбы находятся в контексте пушкинских размышлений той осени о событиях на Яике в последней трети XVIII века, о народном восстании под предводительством Пугачёва.

Напомню некоторые основные данные.

По мере того как казаки лишались своих прав и привилегий и всё более притеснялись властями, зрело недовольство в их среде. Сопротивление властям, отдельные вспышки недовольства были предупреждением. Властями всё это не принималось во внимание. Всё оставалось без изменений в управлении Яицким казачьим войском. Между тем, пишет Пушкин в конце первой главы «Истории Пугачёва», подводя итог всем этим событиям, «тайные совещания происходили по степным умётам и отдельным хуторам. Всё предвещало новый мятеж». Грозная буря всколыхнула до глубины народное море – 1773 год ознаменовался всеобщим восстанием.

Я ни в коей степени не «притягиваю» эти события к сказке. Я обращаю внимание на то, что пушкинская сказка ставит проблему неизбежной расплаты за несправедливые действия. Идея сказки – идея торжества справедливости. Старуха свергается с последней, достигнутой ею «ступени». Но, как я уже заметил, сказка гуманна. Жизнь старухе сохранена и возвращается на круги своя.

В реальной жизни действуют иные, не сказочные законы. Они отличаются жёсткой логикой. Она беспощадна к тем, кто нарушает эти законы, кто ведёт себя неосторожно и неразумно в бурном море народной жизни.

Ощущение встречи с этой вольнолюбивой, грозной стихией не покидает читателя и «Капитанской дочки», и в особенности «Истории Пугачёва».

«Сказка о рыбаке и рыбке» писалась в одно время с новым (по сравнению с петербургским) вариантом этой «Истории». Напомню слова Пушкина из второго болдинского письма (от 8 октября): «Вот уже неделю, как я в Болдине, привожу в порядок мои записки о Пуг,<ачёве>…» Но даже если бы и не было этого полного по времени совпадения в работе над исторической книгой и сказкой, мы не имеем права не учитывать того, что она возникла во время интенсивной работы пушкинской мысли над драматическими событиями пугачёвской эпохи.

С другой стороны, небезынтересно и то, что в «Истории Пугачёва» – научном труде – проглядывают сказочные интонации, это заметил Макогоненко. По мнению этого исследователя, сказочное начало «Истории Пугачёва» проявляется «в соблюдении определённых законов развития событий и поведения героев сказки»¹⁶.

Это и тайное появление героя, и его бескорыстие, и, наконец, главное – мотив чудесного бегства сказочного героя. Последнее в полную силу проявилось в заключительном периоде пугачёвского восстания, когда царские войска разбивали Пугачёва, а он бежал и вновь появлялся со свежими отрядами.

Действительно, восьмая глава пушкинского труда посвящена этим, характерным событиям восстания. «Пушкин сознательно каждый новый эпизод начинает одной и той же фразой – “Пугачёв бежал…”»¹⁷.

Я лишь должен добавить, что «сознательность» этого продиктована скорее не следованием поэтике сказочного жанра, а реальной логикой событий, фактами. Однако невольная близость этих событий и их изложения в пушкинском труде фольклорным канонам знаменательна.

Недаром же вскоре после восстания Емельян Пугачёв станет героем народных песен, преданий и легенд. Пушкин прекрасно почувствовал фольклорную суть вождя народного восстания и в своей оценке Пугачёва – прежде всего в «Капитанской дочке» – решительно отверг официальную, дворянско-бюрократическую трактовку его.

В тот год, вернувшись из месячного путешествия по местам пугачёвского восстания, он писал жене в Петербург: «…сейчас получаю от тебя вдруг два письма… Как они дошли до меня, не понимаю: ты пишешь в Нижегородскую губ., в село Абрамово, оттуда etc. А об уезде ни словечка. Не забудь прибавлять в Арзамасском уезде…»

Письма Пушкина давно стали для нас источником не только сведений о фактах и обстоятельствах его жизни, но и кладезем мудрых умозаключений, нравственных сентенций, психологических и социальных оценок. Наполняют ум и радуют сердце. «Ибо от избытка сердца говорят уста», – сказано в Евангелии. И ещё сказано там же: «Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе…»

Сокровищница, именуемая эпистолярным наследием поэта, помогает нам также приблизиться к наиболее полной и объективной оценке его художественных произведений. С другой стороны, реальный масштаб его частной переписки выявляется лишь в сопоставлении с его художественным творчеством. Тут прочная взаимосвязь.

Мы влюбляемся в пушкинских героинь и одновременно проникаем в глубину «подпочвенных» вод, питавших эти источники наших представлений о нравственной красоте и совершенстве.

Красота внешняя – подарок судьбы. Она даётся человеку свыше. Она первой бросается в глаза и оценивается другими людьми.

«Что касается до тебя, – пишет он жене И октября, в третьем болдинском письме, – то слава о твоей красоте достигла до нашей попадьи, которая уверяет, что ты всем взяла, не только лицом, да и фигурой».

А в начале путешествия, покинув Петербург, он написал эти, заставляющие нас замереть слова:

«Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете, – а душу твою люблю я ещё более твоего лица».

Мысли о жене сопровождали его во все дни пребывания в Болдине. Он любил её ещё сильнее, если, конечно, можно было представить большую силу его чувств к ней. Он тосковал по ней. В начале путешествия готов был повернуть обратно в Петербург. «Пугачёв не стоит этого. Того и гляди, я на него плюну – и явлюсь к тебе». Находясь в Болдине, не скрывал хандры и того, что его литературные труды зависят от неё (письмо от 21 октября): «…я работаю лениво, через пень-колоду валю. Все эти дни голова болела, хандра грызла меня; нынче легче. Начал многое, но ни к чему нет охоты; Бог знает, что со мной делается. Старам стала и умом плохам. Приеду оживиться твоею молодостию, мой ангел».

Как живая, она всё время стоит перед его глазами.

«Мочи нет, – прорывается у него в следующем письме, – хочется мне увидеть тебя причёсанную a la Ninon; ты должна быть чудо как мила». В следующем, последнем болдинском письме новое признание: «Ты очень должна быть хороша в этой причёске; я об этом думал сегодня ночью».

Но одновременно с прелестью причёски a la Ninon и в первом и во втором письме звучат другие ноты.

Прежде чем перейти к ним, надо сказать о том, кто такая Ninon и как она попала в пушкинские письма.

О московских барышнях, «причёсанных a la Ninon домашними парикмахерами», Пушкин писал жене ещё год назад. Мода эта сохранялась довольно долго. Нинон де Ланкло, которой подражали русские модницы первой трети XIX века, жила в XVII веке и волосы «носила разделёнными прямым пробором на две стороны и завитыми длинными локонами, спускавшимися до плеч».

Была же она парижской куртизанкой.

Эта самая Ninon упомянута не только в связи с обворожительной причёской, но и с темой достойного поведения женщины.

Повод дала сама Натали. Она откровенно живописала мужу о начавшихся балах, о своих успехах на них и, в частности, о своих поклонниках. Она была ослепительно красивой, непростительно молодой и – увы – не слишком опытной в водовороте столичной жизни. Пушкин всё это мудро учитывал. Он-то эту блистательную мишурную жизнь высшего света знал хорошо. Знал цену всему в ней. Давал этому оценку устами героини в восьмой главе «Евгения Онегина»: «А мне, Онегин, пышность эта, ⁄ Постылой жизни мишура» и т. д.

Натали только ещё постигала всё то, чего достигла литературная героиня.

«Кокетничать я тебе не мешаю, – назидательно пишет он 21 октября, – но требую от тебя холодности, благопристойности, важности – не говорю уже о беспорочности поведения, которое относится не к тону, а к чему-то уже важнейшему».

В следующем письме, от 30 октября, он ссылается на басню Александра Измайлова «Заветное пиво», в которой говорится о «красавицах-кокетках», прельщающих мужчин, дающих им повод волочиться за собой, но не желающих «руки своей нам дать». Благодарит за то, что она «подробно и откровенно» описывает ему «свою беспутную жизнь» и просит: «Гуляй, жёнка; только не загуливайся и меня не забывай».

6 ноября он возвращается к этой теме и даже обращает внимание на то, что в предыдущем письме «был немножко сердит». Но считает необходимым повторить ей «помягче» (нежели в басенной аллегории Измайлова), «что кокетство ни к чему доброму не ведёт; и хоть оно имеет свои приятности, но ничто так скоро не лишает молодой женщины того, без чего нет семейственного благополучия, ни спокойствия в отношениях к свету: уважения».

Это письмо тоже получилось «немного жёстким». Ведь он вновь стал без обиняков обозначать серьёзность для него и для неё этой, казалось бы, такой несерьёзной, пустячной, светской темы. Эту «жестокость» придала всё та же Нинон де Ланкло. «Радоваться своим победам нечего», – пишет он и приводит слова парижской куртизанки: «На сердце каждого мужчины написано: самой податливой».

Как ни любит он свою жену, как ни доверяет ей, а, зная свет и его законы, должен написать ей прямо, пусть эта прямота и не понравится ей: «Жёнка, жёнка! я езжу по большим дорогам, живу по 3 месяца в степной глуши, останавливаюсь в пакостной Москве, которую ненавижу, – для чего? – Для тебя, жёнка; чтоб ты была спокойна и блистала себе на здоровье, как прилично в твои лета и с твоею красотою. Побереги же и ты меня. К хлопотам, неразлучным с жизнию мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, ревности etc., etc.».

Это – в последнем письме из Болдина. А 21 октября на эту болезненную тему прозвучал такой нюанс: «Охота тебе, жёнка, соперничать с гр. Сол.¹⁸. Ты красавица, ты бой-баба, а она шкурка. Что тебе перебивать у ней поклонников? Всё равно кабы гр. Шереметев стал оттягивать у меня кистеневских моих мужиков».

Зачем прекрасной царевне соперничать с красавицей мачехой? Это та соперничает с падчерицей.

Он очень любил её…

Эти слова не предназначались для нас.

Мы знаем, какой гнев вызвало у Пушкина распечатывание его писем к жене, как возмущался он тем, что содержание одного письма донесли царю, а тот не погнушался проявить монаршее любопытство к его содержанию.

Тогда, в мае 1834 года, Пушкин гневно изложил своё кредо: «Никто не должен знать, что может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни. Я пишу тебе, не для печати…»

У времени свои права. Оно выносит приговор и выдаёт потомкам разрешение.

В письмах Пушкина к жене мы слышим не только признания, касающиеся их двоих и никого больше на свете. Мы открываем в них себя, черпаем нежность и отвагу самим быть нежными.

Есть в пушкинских стихах, особенно тех, что тоже не предназначались для печати, эти интимные ноты. «Я помню чудное мгновенье», «Я вас люблю, хоть и бешусь…», «Для берегов отчизны дальной…».

Они тоже переступили границы принадлежности двум существам, стали достоянием национальным.

Но интимность стихов и писем никуда не девалась. Всё, что касается в пушкинских письмах двух людей, Александра Сергеевича и Натальи Николаевны Пушкиных, сохранилось. Для нас эти письма – драгоценный источник, позволяющий краешком глаза увидеть и услышать Пушкина.

Рисунок Б. Дехтерёва

 
Смилуйся, государыня рыбка!
Что мне делать с проклятою бабой?
Уж не хочет быть она царицей
Хочет быть владычицей морскою…