Текст книги "Три осени Пушкина. 1830. 1833. 1834"

Шесть лет воспитали стойкую привычку к труду и распорядку.

В шесть – подъём. От семи до девяти – класс. В девять – чай. Затем прогулка. От десяти до двенадцати – класс…

Это не казалось утомительным или скучным. Зато ценилась каждая минута.

В осеннюю и зимнюю пору в короткие промежутки меж классами, а вечером после обязательной прогулки он любил присаживаться с книгой к круглому столу в библиотеке. Тут и читалось хорошо, и глядеть было радостно на выбегающую из-под арки дорогу.

Сколько отрадных часов проведено за тем столом!

Центральное окно арки, соединявшей лицей с дворцом, было превосходным местом для наблюдений за всем, что происходило на бойком тракте, за каждой кибиткой или санями, которые скользили мимо дворца, останавливались возле него или дальше, у знакомых каждому лицейскому домов по левую сторону дороги.

А разве забыть те впечатления, когда под арку вступали ряды воинов, уходивших к сожжённой Москве!

А спустя два года? Когда по той же дороге, но с обратной стороны возвращались из похода войска, когда по булыжной мостовой мимо Лицея и дворца грохотали колёса боевых повозок, надраенных до ослепительного блеска пушек и под барабанную дробь тяжёлым шагом нескончаемо шла победоносная русская пехота…

Кто сейчас присаживается к тому круглому столу в первом этаже арки? Кто открывает высокие дверцы книжных шкафов? А там, на четвёртом этаже, кто теперь поселился в родном четырнадцатом нумере? За той перегородкой, что давала возможность каждый вечер, когда Лицей засыпал, шептать со сладостным трепетом и в ответ выслушивать горячий шёпот друга?

– Жанно, ты спишь?

– Нет, не сплю.

– Послушай, Жанно…

Памятник Пушкину-лицеисту в саду Лицея. Скульптор Р. Бах, 1900

Год 1833-й

«Кружусь в свете, жена моя в большой моде – всё это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения». П. Нащокину, 1833

Путешествие в Оренбургский край

* * *

Вначале тридцатых годов у Пушкина вызревало два замысла. Оба требовали углублённого знания обстановки, в которой должны были происходить действия замышлявшихся произведений, исторических обстоятельств, характера людей минувшей полстолетия назад эпохи. Он знакомился с рукописными и печатными источниками. Пушкин прерывает работу над повестью о благородном дворянине, бросившим в одиночку вызов обидчику-магнату, а вместе с ним всему несправедливому укладу жизни («Дубровский»). Другой герой, другая судьба, другая эпоха всё сильнее влекли к себе. Вместе с вымышленным литературным героем всё очевиднее и более властно вставала реальная историческая фигура.

Всё лето 1833 года Пушкин ходил, как на работу, из Новой Деревни, где снял дачу, в Главный штаб – царь разрешил ему работать там в Государственном архиве. Там хранились важные для Пушкина документы. О генералиссимусе Суворове – так он обозначил причину своих интересов в архивохранилище. Но Суворов был лишь правдоподобным поводом иметь доступ к документам той эпохи, когда молодой и в недалёком будущем знаменитый полководец имел касательство к событиям, потрясшим Российское государство в семидесятые годы XVIII века.

Та эпоха и те события, которые властно потребовали внимания поэта, получила в истории именование пугачёвщина.

В архиве Пушкин втайне от начальства работал с документами о восстании Пугачёва на юго-востоке европейской части России.

«Процесс создания “Капитанской дочки”, – читаем в одном исследовании этой проблемы, – поразительный пример взаимодействия образно-художественной и исследовательской мысли. Развитие художественного замысла привело на определённом этапе к историческим изучениям, из которых возникла “История Пугачёва”. Работа историка откорректировала работу художника и дала ей новое направление»¹.

… Вот и шлагбаум на въезде в пределы Нижнего Новгорода. Шлагбаум поднят по случаю обилия проезжающих. Усатый инвалид важно отдаёт честь. Краска на его полосатой будке пооблупилась. Рядом такая же облупленная деревянная пирамида с двумя губернскими гербами. На столбе мышиного цвета дощечка с надписью: «Граница Нижегородского уезда».

Слева остался монастырь. За невысокой оградой видны были его постройки и высокий собор в лесах. Дорога пошла вдоль канатных заводов: сплошными рядами тянулись рубленые сараи, а за ними, прямо в поле, стояли деревянные козлы с намотанными на них бечевой разной толщины смолёными судовыми канатами.

Слева от дороги за негустыми деревьями располагались ямские слободы.

Впереди, на горе, красовались башни кремля. Ямщик правил прямо на них.

Коляска пересекла овраг, проехала по дамбе, проложенной через пруды, и наконец Московский тракт слился с широкой городской улицей, на которой стояли деревянные и каменные дома.

Ямской двор и почтовая станция находились на главной городской площади, напротив стены кремля, рядом с огромным Благовещенским собором и небольшой церковью Алексея Митрополита, сплошь обстроенной крытыми лавками и амбарчиками. Церковь это не украшало: купеческие разномастные, обшарпанные строения лепились понизу, закрывая резной цоколь, и бедная церковь производила впечатление нарядной барыни, у которой испачкался в грязи низ пышного платья.

Торговля эта, ясное дело, шла с разрешения церковных властей и не без отчислений в их пользу.

Площадь, наполовину мощёная, кишела народом. Подъезжали и отъезжали экипажи. Пушкин, не задерживаясь, отправился в гостиницу, которая располагалась тут же, напротив Георгиевской башни кремля. Это были номера А. Г. Деулина – лучшее, чем располагал славный приволжский город.

Заняв комнаты с видом на кремль, Пушкин наскоро позавтракал и велел Гавриле разузнать о бане – после тряски, пыли, ночёвок на почтовых станциях, четырёхсот сорока вёрст, которые одолевались полных четыре дня, вожделенней бани ничего не было на свете.

После бани Пушкин нанёс визит нижегородскому губернатору.

Военный и гражданский губернатор Нижнего Новгорода Михаил Петрович Бутурлин принял Пушкина ласково. Усадил на сафьянном диване, сам сел рядом и, глядя в глаза собеседника долгим тёплым взглядом, расспрашивал о дороге, о Москве, о Петербурге, о делах, приведших Александра Сергеевича в Нижегородскую губернию. Одобрил его намерение возможно полнее ознакомиться с материалами о пугачёвском бунте и посетить для этой цели Казань, Симбирск и Оренбург. Возможно, он дал распоряжение кому-нибудь из чиновников проводить гостя в Губернский архив, в котором тот мог обнаружить полезные для его занятий бумаги. После пожара, случившегося за три года до нашествия Наполеона, архив переведён был в Дмитровскую башню кремля.

Пушкин мог воспользоваться губернаторским разрешением и в таком случае познакомился с донесениями чиновников, распоряжениями по губернии, приказами высшего начальства, относящимися к пугачёвской эпохе.

Так это было или нет, мы доподлинно не знаем. Но мы знаем, что губернатор был в высшей степени предупредителен к поэту. А это не могло не озадачить Пушкина. Отчего такая предупредительность? Может быть, губернатор истинно сочувствует предприятию, затеянному Пушкиным? А это в свою очередь усилено его уважением к поэтическому таланту гостя? Именно так изволила выразиться супруга губернатора, с которой познакомился Пушкин; а сам губернатор выказал недурное знание отечественной словесности.

Он был весьма образован, Михаил Петрович Бутурлин. Однако в процессе беседы, едва ли не по-домашнему, на покойном, обитом великолепным сафьяном диване Пушкин укреплялся в мысли, что тут что-то не так, что сверх провинциального радушия и гостеприимства существует ещё нечто, определяющее степень этого радушия и гостеприимства.

Забегая вперёд, скажу, Пушкин не ошибся. Чутьё его не подвело. Губернатор принял поэта за важного чиновника, путешествующего инкогнито и имеющего полномочия. Сюжет этот нашёл продолжение в Оренбурге. А тогда, в Нижнем, Пушкин только строил догадки, впрочем, не возражая против дружеского обхождения со стороны Михаила Петровича Бутурлина, и с благодарностью принял его приглашение назавтра отобедать вместе с ним и его супругой.

Забегая ещё далее «вперёд», можно извлечь из бумаг Александра Сергеевича любопытный план повести, получивший в его Собрании сочинений название «Криспин приезжает в губернию», составленный как раз вскоре после того путешествия.

«Криспин приезжает в губернию на ярманку – его принимают за… Губернатор честный дурак. – Губернаторша с ним кокетничает. – Криспин сватается за дочь».

Похоже, что именно этот сюжет Пушкин «отдал» Гоголю для «Ревизора».

Модель, как говорится, налицо. Хотя, конечно, Бутурлин не был дураком, и Пушкин за его дочь не сватался. Что же касается ярмарки – это деталь живая. На ярмарку Пушкин отправился в тот же день. Скорее всего, ближе к вечеру, после посещения Дмитровской башни.

В первом нижегородском письме Наталье Николаевне, от 2 сентября, он спешит сообщить, что в городе «улицы широкие и хорошо мощёные, дома построены основательно» (эту фразу он написал по-французски) и что едет «на ярманку: которая свои последние штуки показывает». А во втором письме, в тот же день, с сожалением пишет: «Ярманка кончилась – я ходил по опустелым лавкам. Они сделали на меня впечатление бального разъезда, когда карета Гончаровых уже уехала».

Очень неожиданное сравнение. Но оно – следствие усиливающейся у Пушкина тоски по жене. Письмо позволяет нам краешком глаза коснуться самых заветных, самых задушевных его чувствований.

Пушкин уже более трёх лет как женат. Всё это время уже нет Натали Гончаровой, а есть Натали Пушкина, и лакей после бала выкликает к подъезду не «карету Гончаровых», а «карету Пушкиных». Но Пушкину сладостно вспомнить именно то время, когда в Москве он впервые увидел Наташу Гончарову, когда посещал те балы, на которых танцевала она, и при разъезде, у крыльца, с замиранием сердца слушал, как выкликают карету Гончаровых, а потом следил, как садится в неё его идеал, его мадонна… Так естественно, что после этого воспоминания и выплеснувшегося вместе с ним сравнения он добавляет: «Ты видишь, что… я всё ещё люблю Гончарову Наташу, которую заочно цалую куда ни попало». И заканчивает письмо на пределе нежности, переходя на классический язык любви – итальянский: «Addio mia bella, idol mio, mio bel tesoro, quando mai ti rivedro…»[3]3
  Прощай, красавица моя, кумир мой, прекрасное моё сокровище, когда же я тебя опять увижу?.. (Итал.).


[Закрыть]

Мы замираем, читая эти строчки. Они не предназначались для нас. Но время вынесло свой приговор и выдало потомкам разрешение. В письмах Пушкина жене мы не только слышим признания, касающиеся их двоих и никого больше на свете, – мы черпаем нежность и отвагу самим быть нежными.

Есть пушкинские стихи «Я помню чудное мгновенье», «Я вас люблю, хоть я бешусь…», «Признание», «Для берегов отчизны дальной…». Они тоже не предназначались для печати. Но теперь это наш катехизис чувств. Так и с пушкинскими письмами. Они давно уже переступили границы принадлежности двум существам, стали достоянием национальным.

Но их интимность никуда не делась. Всё, что касалось их двоих, Александра Сергеевича и Натальи Николаевны Пушкиных, сохранилось. Для нас эти письма – драгоценный источник, помогающий увидеть и услышать Пушкина в конкретных ситуациях жизни – среди друзей, в общении с малосимпатичными людьми, дома, «средь пышных и парадных зал», в дороге…

С той дороги, которая уводила его всё дальше и дальше на восток и юго-восток, тоже доносится до нас голос Пушкина. Он разговаривает с женой – но он разговаривает и с нами. Он словно знает, что мы тоже отнесёмся к нему с сочувствием, пониманием и сердечной приязнью.

«Что у нас за погода! – восклицал он в первом нижегородском письме. – Дни жаркие, с утра маленькие морозы – роскошь! так ли у вас?»

В такую прекрасную погоду он совершил прогулку на Нижегородскую ярмарку, а потом гулял по городу и знакомился с его достопримечательностями.

Ярмарка тогда закончилась. Но Пушкин не без интереса посетил её территорию. А это была именно территория – большая площадь на низменном мысу при впадении Оки в Волгу.

* * *

Наверняка Пушкин подходил к памятнику Минину и Пожарскому – высокому обелиску из розового гранита. Он был сооружён всего за семь лет до приезда Пушкина в Нижний Новгород. По бокам обелиска, с двух сторон, были укреплены бронзовые горельефы героев с надписями: «Гражданину Минину благодарное потомство. 1826 г.», «Князю Пожарскому благодарное потомство. 1826 г.». Автором обелиска был архитектор А. И. Мельников, а горельефов – И. П. Мартос. Почти на десять лет растянулось сооружение этого обелиска; нижегородцы давно хотели установить в своём городе памятник в честь национальных героев, но предназначенную для этого скульптуру И. П. Мартоса забрали в Москву и установили на Красной площади. Вот и пришлось ждать ещё несколько лет.

На центральной площади кремля стоял небольшой, но выразительный и горделивый Архангельский собор. Он был завершён вскоре после бурных событий Смутного времени и посвящён покровителю русского воинства архангелу Михаилу. Возводили храм под руководством каменных дел мастера Лаврентия Возоулина.

Красиво сработал мастер. Его шатровый храм, окружённый со всех сторон башнями кремля, не терялся среди них, наоборот, смело и независимо поднимал свою главу выше всех, словно заглядывал за кремлёвские стены, высматривая что-то важное, видное в заволжских далях лишь ему. Башни, как ратники, защищали его со всех сторон. Они были, возможно, чуть-чуть тяжеловесны, во всяком случае основательны и грозны, защищены кроваво-красной бронёй. А собор был сложен из белого камня и в ласковом солнечном свете, казалось, улыбался приветливо, приглашая к себе всякого, кто ступал на широкую площадь в центре кремля.

Собор тоже был ратником. Его высокий шатёр, увенчанный луковицей, напоминавшей боевой шлем воина, не оставлял в этом никаких сомнений. Да и возвели его здесь в напоминание о ратных делах русских людей в далёком уже героическом прошлом.

А в земле, охраняемой им, вечным ратником, под чугунными плитами, покоился прах славного волжанина Кузьмы Захарьича Минина.

Та эпоха не переставала занимать Пушкина. В михайловской ссылке он вплотную подступил к её рубежу, создав «Бориса Годунова». Род Пушкиных имел прямое касательство к делам государства в то Смутное время. В набросках предисловия к «Борису Годунову», написанных по-французски четыре года назад, он намеревался познакомить читателей с одним из героев драмы:

«Гаврила Пушкин – один из моих предков, я изобразил его таким, каким нашёл в истории и в наших семейных бумагах. Он был очень талантлив – как воин, как придворный и в особенности как заговорщик. Это он и Плещеев своей неслыханной дерзостью обеспечили успех Самозванца. Затем я снова нашёл его в Москве в числе семи начальников, защищавших её в 1612 году, потом в 1616 году заседающим в Думе рядом с Козьмой Мининым, потом воеводой в Нижнем…»

Камень стен, камень башен не был для Пушкина мёртвым камнем. Эти камни являлись свидетелями событий, разыгравшихся здесь более двухсот лет назад. Ему, автору драмы, оживившей события той эпохи, потомку нижегородского воеводы и заговорщика, поколебавшего трон русского царя, не составляло труда вообразить те картины, которые разыгрывались в нижегородском кремле, когда народное ополчение, увлекаемое Кузьмой Мининым, текло здесь по Ивановскому спуску вниз, к Волге.

Когда в 1829 году вышел в свет роман М. Н. Загоскина «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году», Пушкин сразу же откликнулся на него статьёй в «Литературной газете». Он высоко оценил этот роман – ничего похожего дотоле не было в русской литературе в этом трудном жанре исторической романистики, законодателем которой оставался непревзойдённый Вальтер Скотт. Тем не менее Пушкин зорко подметил у своего соотечественника отдельные просчёты, и в частности в изображении исторических лиц. «Речь Минина, – писал Пушкин, – на нижегородской площади слаба: в ней нет порывов народного красноречия».

Но эта и другие погрешности, заканчивал свою статью Пушкин, «не могут повредить блистательному, вполне заслуженному успеху Юрия Милославского».

К роману с момента его прочтения Пушкин возвращался в мыслях неоднократно. Успех Загоскина подталкивал на соревнование с ним. Просчёты и погрешности вызывали желание избежать этого в собственном сочинении и усилить в нём то, что Пушкин обозначил в статье о «Юрии Милославском» следующей характеристикой: «Романическое происшествие без насилия входит в раму обширнейшего происшествия исторического».

В нижегородском кремле, соприкасаясь с историей и находясь в преддверии мест, к которым стремился, Пушкин не мог не осознать со всей отчётливостью те возможности, которые заключало в себе «обширнейшее происшествие историческое» минувшего столетия.

Собственно «романическое происшествие» не оставляло его. Всё очевиднее становилось: оно непременно должно войти в раму «происшествия исторического». Пушкин перебирал варианты, не останавливаясь пока ни на одном, и не спешил занести сменявшие друг друга планы на бумагу.

* * *

Днём Пушкин обедал у губернатора. Сохранилось воспоминание гостьи Бутурлина Л. П. Никольской, помещицы Макарьевского уезда Нижегородской губернии. Мы имеем редкую возможность увидеть Пушкина в тот визит губернатору глазами одной из его современниц:

«В этот день у Бутурлиных обедал молодой человек; нас не познакомили, и я не знала, кто он. Я запомнила наружность этого гостя; по виду ему было более 30 лет. Он носил баки. Немного смуглое лицо его было оригинально, но некрасиво: большой открытый лоб, длинный нос, полные губы – вообще, неправильные черты. Но что у него было великолепного – это тёмно-серые с синеватым отливом глаза – большие, ясные. Нельзя передать выражения этих глаз: какое-то жгучее и притом ласкающее, приятное. Я никогда не видела лица более выразительного: умное, доброе, энергичное. Когда он смеялся, блестели его белые зубы. Манеры у него были светские, но слишком подвижные. Он хорошо говорит; ах, сколько было ума и жизни в его неискусственной речи! А какой он весёлый, любезный – прелесть!»²

Третьего сентября после обеда у губернатора Пушкин распростился с Нижним Новгородом. По дороге, шедшей вдоль Волги по её правому берегу, выехал в Казань.

Четвёртого и пятого он в дороге.

В дороге находился и фельдъегерь, который в отличие от всех прочих проезжающих имел право на беспрепятственное получение лошадей. Однако послан он был из Петербурга с большим запозданием, а потому и в Нижний Новгород прибыл позже надлежащего срока.

Он вёз пакет с бумагой касательно Пушкина. В Нижнем Новгороде Пушкина уже не было. Тем не менее по распоряжению губернатора открыли дело «О учреждении надзора за поведением известного поэта титулярного советника Пушкина».

Сохранившиеся листы этого «дела» имеют странные на первый взгляд даты: «Началось 17 октября 1833 года на двух листах. Кончено 30 октября 1833 года».

Пушкин к этому времени закончил своё путешествие и вторую неделю находился в Болдине. Но Петербург распорядился – губернии выполняли приказ.

Что касается 30 октября, то в этот день Управление нижегородского губернатора получило из Казани бумагу, подтверждающую, что Пушкин «принят» тамошним полицмейстером, а значит, Нижний Новгород более не несёт ответственности перед высшими властями за поэта, который, оказывается, не только путешествует по приволжским губерниям с каким-то секретным предписанием, но и сам находится под секретным полицейским надзором.

Впрочем, военный и гражданский губернатор Нижнего Новгорода Бутурлин видал на своём веку и не такое, а потому, получив бумагу из Петербурга, с чистой совестью отдал распоряжение снестись с Казанью.

Вот эта-то депеша и имеет дату 17 октября.

Что же означает она? То ли, что в этот день была получена бумага из Петербурга, то ли, что лишь в этот день нижегородский губернатор «отреагировал» на неё. Ведь на бумаге, составленной в Управлении нижегородского губернатора, стоит ещё одна дата – 9 октября 1833 года… Всё это свидетельствует о том, с каким скрипом поворачивался полицейский механизм.

Пушкина эти бумаги никак не коснулись. Он мог лишь догадываться, что его путешествие не останется бесконтрольным. Нам же они очень интересны, ибо позволяют воочию убедиться в том, с каким вниманием следило правительство за каждым шагом поэта.

Произошло так, что Пушкин как бы ускользнул из-под слежки. В Петербурге он усыпил бдительность властей, не раскрыв им главную цель своих интересов в приволжских губерниях. В путешествии опередил своих соглядатаев и невольно оказался на полной свободе.

Вот этот документ, от слова до слова – в том виде, в каком он находился в деле № 142 «О учреждении надзора за поведением известного поэта титулярного советника Пушкина»³.

«17 октября

Секретно

Господину Казанскому Военному Губернатору

№ 4344

Управление Нижегородского военного губернатора

__________________________________

Канцелярия стол 2

__________________________________

9 октября 1833 года

№ 433

Нижний Новгород

Санкт-петербургский Обер Полицмейстер от 20 минувшего сентября за № 264. уведомил меня, что по Высочайшему утверждённому положению Государственного Совета, объявленному предместнику его предписанием Господина Санктпетербургского Военного Генерал-Губернатора, от 19 августа 1828 года № 211, был учреждён в столице секретный полицейский надзор за образом жизни и поведением известного поэта. Титулярного Советника Пушкина. который 14 сентября выбыл в имение его. состоящее в Нижегородской губернии.

Известись, что он, Пушкин, намерен был отправиться из здешней в Казанскую и Оренбургские Губернии, я долгом считаю о вышеписанном известить Ваше Превосходительство, покорнейше прося в случае прибытия его в Казанскую Губернию учинить надлежащее распоряжение в учреждении за ним во время пребывания его в оной секретного полицейского надзора за образом жизни и поведением его.

Военный губернатор (не разборчиво).

Секретарь И. Килчинский».

А Пушкин спокойно катил в своей коляске по почтовой дороге Нижегородской губернии. Оставались позади почтовые станции в сёлах Кстово, Осташиха, Чугуны. В Чугунах Пушкин, возможно, ночевал, но не исключено, что проехал до следующей станции в деревне Хмелевка, которая находилась за три версты от Васильсурска, или Василя, как чаще называли этот городок в то время. Впрочем, станция располагалась за Васильсурском, а перед городом была переправа через Суру. На ней Пушкин мог и задержаться. Он выехал из Нижнего Новгорода ближе к вечеру и к Васильсурску попал поздно.

* * *

Сура – река чистая. С парома утром хорошо видно, как в прозрачной воде ходит стайками стерлядь. Ранним утром над рекой стелется туман, тянет прохладой и такая тишина стоит, что слышен негромкий говорок людей с противоположного берега.

В наше время ничего такого не увидишь и не услышишь. Туман, правда, бывает, но, когда он поднимается над рекой, другого берега вовсе не видно. Когда же туман рассеивается, противоположный берег виден далеко-далеко; не сразу поймёшь, что перед тобой приток Волги Сура, про которую в старину ласково говорили, что течёт она тихохонько, донышко у ней серебряное, круты бережки позолоченные.

Нынче Сура не та.

Волга, перегороженная плотинами, поднялась, а вместе с нею разлилась и Сура. Две реки образовали широкое водное пространство, на котором впору плавать трёхмачтовым океанским парусникам. Таких парусников, естественно, нет ни на Волге, ни на Суре.

С годами на Волге возник целый каскад гидростанций. Они и сейчас безотказно дают ток. Они помогли нам сделать рывок к звёздам – запустить ракеты, овладеть атомом…

Всё так. Из песни века, которую по праву можно назвать эпической, не выкинуть ни одного слова.

Не выкинуть и других слов… Тех, которые слагались народом о прекрасной реке, о её красоте, о приволье её вод и плёсов. Тех плёсов, какие видел Пушкин в окрестностях Козьмодемьянска, Свияжска, Васильсурска, Чебоксар, Симбирска и которых мы с вами сейчас не увидим. Их нет. Вода поднялась, разлилась, поглотила красоту. И, кстати, как говорится, заодно замедлила своё течение. Да иначе и не могло быть в непомерно разлившихся водохранилищах. В них теперь нет того сильного, могучего течения, которое очищало бы реку от нынешнего вредного, застойного цветения.

* * *

В пушкинские времена на деревянном плоскодонном пароме тесно размещалось несколько повозок; гребцы, стоя в рост, неспешно опускали в воду вёсла.

Вечером с парома можно было видеть, как светятся на другом берегу огоньки и, дрожа, колеблясь, отражаются в воде; как постепенно придвигаются, давая путнику понять, что скоро пристань, а за нею подъём по крутой песчаной дороге в засыпающий городок.

Во времена Пушкина в Васильсурске было не больше двух тысяч жителей. Городок привлекал своим уютом, близостью к двум рекам, обилием садов. Да и история у него была славная – основали город ещё в 1523 году как важную крепостицу на Волге по велению московского князя Василия во время его похода на Казань. Имя князя и перешло к городу. Князь запретил русским купцам посещать Казань и её ярмарку. А для торговли с приволжскими народами учредил ярмарку в Василе. Затем её перевели на правый берег Волги выше по течению, в Макарьев. С 1816 года она была уже в Нижнем Новгороде (но ещё долго именовалась Макарьевской).

В 30-е годы XIX века ничего воинственного в облике города не оставалось. Жители изготовляли деревянную посуду, поплавки для рыболовных сетей и в изобилии ловили в Суре золотую стерлядь.

А ещё славился Васильсурск дубовой рощей, посаженной по приказу Петра Первого. Столетние дубы приветствовали Пушкина шумом своих раскидистых крон.

Возможно, ещё на пароме, когда было время, Пушкин разговорился с попутчицей. Он услышал, а потом кратко записал в своей дорожной книжке: «Васильс.<урск> пред<ание> о Пугачёве. Он в Курмыше повесил май.<ора> Юрлова за смелость его обличения – и мёртвого секли нагайками. Жена его спасена его крестьянами. Сл.<ышал> от старухи, сестры её – жив.<ущей> милостынею».

Сестра жены казнённого майора… В молодости, значит, свидетельница этих страшных событий. Может быть, и её вместе с сестрой, майоршей, спасали от смерти крестьяне.

Крестьяне спрятали, не выдали свою барыню, которая им никогда никакого зла не делала. А может быть, она и не дворянка вовсе была – Юрлов женился на простой девушке. Всё бывало. Тысячи судеб. Тысячи историй.

Рассказчица в старости принуждена была жить милостыней. А может быть, нищета началась и не в старости. Пугачёвщина разорила и обездолила многих – один раз и на всю жизнь. «Кто был богат, очутился нищим, кто был скуден – разбогател», – запишет Пушкин в Казани.

Судьба этой женщины осталась в стороне – Пушкина взволновал Юрлов.

Но, может быть, и она тоже взволновала Пушкина? Просто её судьба оттеснялась рождающимся сюжетом, другими, более необходимыми этому сюжету судьбами и не могла найти продолжения в дальнейших пушкинских заметках, записях, набросках, в беловом варианте исторического труда.

Курмыш – небольшой городок, расположенный на западе от Казани и Чебоксар.

В выписке из рапорта курмышских инвалидных офицеров, сделанной ранее, Пушкин уже фиксировал факт казни майора Юрлова.

Нам интересно движение пушкинской мысли – от этой первой выписки, где вместе с Юрловым перечислены и другие дворяне, без всяких пояснений и подробностей, но с подробным изложением поведения всей «инвалидной команды», к записи в дорожной книжке, которая свидетельствует о том, как сильно поразил Пушкина этот рассказ о судьбе офицера, фамилию которого он узнал в ряду прочих несколько дней назад. Наконец, до краткого, но по-пушкински насыщенного динамикой событий и психологической напряжённостью изложения эпизода расправы над непокорными в восьмой главе «Истории Пугачёва»: «20 июля Пугачёв под Курмышем переправился вплавь через Суру. Дворяне и чиновники бежали. Чернь встретила его на берегу с образами и хлебом. Ей прочтён возмутительный манифест. Инвалидная команда приведена была к Пугачёву. Майор Юрлов, начальник оной, и унтер-офицер, коего имя, к сожалению, не сохранилось, одни не захотели присягнуть и в глаза обличали самозванца. Их повесили и мёртвых били нагайками. Вдова Юрлова была спасена её дворовыми людьми».

Так, въезжая в места, докуда докатилась волна пугачёвщины, Пушкин встретился с живыми её свидетелями.

Занося бегло в дорожную книжку рассказы этих свидетелей, он мог уже представить, где в его историческом труде (черновой вариант которого написан) эти рассказы займут своё место.

«Капитанская дочка» в это время не обрела ещё достаточной конкретности. Однако в судьбе Юрлова можно видеть прообраз мужественного капитана Миронова, который тоже отказался присягать самозванцу. Можно услышать «звучание» общей концепции романа, посвящённого непримиримости той гражданской войны.

В свете всего изложенного становится понятным одно короткое, но чрезвычайно выразительное слово, которое осталось на полях принадлежащей Пушкину и сохранившейся в его библиотеке книги, посвящённой жизнеописанию генерала А. И. Бибикова, начавшего по распоряжению царицы военную кампанию против Пугачёва.

В одном из примечаний на страницах этой книги подробно рассказывается о казни Пугачёвым капитана Ставропольского гарнизона Калмыкова. Ему не только отрубили руки и ноги, но даже вспороли грудь, он же «и при сем последнем мучительном деянии, – утверждает примечание, – не преставал изобличать изменника в его злодействах и испустил дух, пребыв верным своему государю».

Не намереваясь оскорбить память мученика-капитана, Пушкин на всё это преувеличение откликается на полях одним словом – «вздор».

Вспомним, как умирает его капитан в романе. Страшно. Просто. Без лишних, а тем более громких слов. Без романтически преподнесённого автором героизма. Но с гордым сознанием выполненного им солдатского и человеческого долга.

Не так много записей в пушкинской дорожной книжке, и начата она здесь, в местах, где Пушкин впервые соприкоснулся с живой памятью о пугачёвщине.

* * *

Через две почтовые станции за Васильсурском начиналась Казанская губерния. Хмелевка и Емангаш ещё Нижегородская, а Виловатый Враг уже Казанская.

Дорога здесь красивая, хотя и нелёгкая для лошадей – много подъёмов и спусков. Между Виловатым Врагом и Старым Сундырем целых три. Особенно крут спуск на мост через речку Ковжанку. Гаврила, тот не выдержал: хотя ямщик заклинил задние колёса, он не доверил свою драгоценную жизнь лошадям, спрыгнул с козел на землю и до самого моста бежал трусцой. Пушкин только посмеивался. Он доверял ямщикам – они знали своё дело. Он мало беспокоился по поводу того, что дорогу не огораживали перилами или хотя бы столбиками, когда она проходила по крутым косогорам и вдоль оврагов.