Текст книги "Три осени Пушкина. 1830. 1833. 1834"

Может быть, проезжая это место, седок заинтересовался им, спросил о нём казака, который правил лошадьми, а тот ответил: мол, место в округе известное, зовётся Белыми горами, до Нижнеозёрной от них вёрст десять…

А потом дорога увела в сторону, белая гряда скрылась из виду, и опять по обе стороны коляски потянулись холмистые степные дали. Промелькнула одинокая могила – холмик да покосившийся крест. Коляска подъезжала к оврагу с крутым спуском… А вот вновь впереди, меж деревьев, промелькнула вода. На крутом берегу Урала, словно заглядывая в него с кручи, стояли избы…

Недолго Пушкин ехал мимо тех Белых гор, но они запали в память. А спустя время воскресли в хорошо нам известном названии Белогорской крепости в романе «Капитанская дочка»…

Хорошо ехать по степи.

Навстречу изредка попадается то бричка, запряжённая тройкой, то казак верхом; коляска обгоняет медлительные карандасы – повозки на длинных дрогах, гружённые разными товарами; когда дорога приближается к Уралу, с высокого берега можно увидеть наездника на другой стороне в остроконечной белой шапке, в малиновом халате – это киргиз-кайсак.

Высоко над степью парит орёл…

Вот он парит – легко и свободно. Это, конечно, не тот, что был вчера. Вчерашний остался над Нижнеозёрной. У каждого из них свой участок степи, над которым они высматривают добычу. Они сменяются и, словно дозорные, передают друг другу проезжающего под ними человека.

Жизнь твою охраняют? Смерть ли подкарауливают?

«Нет, мой друг, – напишет Пушкин из Болдина, закончив своё странствие по степи, – плохо путешествовать женатому; то ли дело холостому! ни о чём не думаешь, ни о какой смерти не печалишься».

Степь притягивала к себе, напевала странные песни, маячила смутными всадниками у горизонта. Прав был Даль, сказав: «Вы ещё полюбите эту степь: нигде более в России природа не красуется так, как здесь, в степях оренбургских».

В казачьих станицах без задержки меняли лошадей, оставались позади бывшие крепости и форпосты – Рассыпная, Мухрановский, Кинделинский, Кирсановский, Рубежинский.

* * *

В пригородной слободе Уральска зажигались огоньки. Несмотря на поздний час, на улицах было людно – казаки, казачки, русские, инородцы. Казак, в шапке с малиновым верхом, в синих шароварах, заводил в открытые ворота гнедую лошадь… Молодая казачка, в глазетовом сарафане (пуговицы посредине сверху донизу, в два ряда галуны), в накинутой на плечи душегрейке, стояла у крыльца, смотрела загадочно на проезжающего…

За вечерней ленцой улиц угадывался иной характер. Этот с неспешной поступью казак имел гордую осанку и крутые плечи. Тёмные глаза казачки на миг глянули с вызовом и огоньком. А тут и вовсе вечерний покой сломался гиком и настёгиванием нагайкой по мохнатому крупу верблюда – мимо коляски проскакал киргиз, без шапки, бритоголовый, в красных сапогах, и пропал, подняв пыль, в конце улицы.

Улицы стелились под колёса мягко, ласково и превращались в вечернем, быстро меркнущем свете в сказочно-фиолетовые ковры с однообразным узором из белеющих по бокам домиков да чахлых деревьев. Посередине ковры имели борозду – вырытую для стока воды канаву.

Колёса, дробно стуча, покатились по мостовой главной Михайловской улицы. Коляска остановилась у каменного дома наказных атаманов. Здесь Пушкина ждали. Сам атаман, полковник Покатилов, спустился вниз со второго этажа встречать позднего гостя. Ждал здесь Пушкина и ужин, и первый, до полуночи, разговор с начальником здешнего края.

Но как сразу выяснилось, Василий Осипович Покатилов мало что мог сообщить о пугачёвских временах. Он в них, похоже, никогда особенно не вникал, хотя служил в Оренбургском крае тринадцать лет.

Как мог заметить Пушкин, этот моложавый и молодцеватый полковник мало интересовался жизнью казаков, а те его недолюбливали. Это проявлялось в мелочах, мало заметных, а то и вовсе незаметных для невнимательного взгляда: в подчёркнутой исполнительности подчинённых; в том, что даже во время застолья, устроенного в честь столичного гостя, казачьи офицеры ни на минуту не оставляли официально-почтительного тона по отношению к своему начальнику.

Пушкин уловил всё это, но вникать не стал. Его в Уральске волновало иное, а сам Покатилов был к нему предельно внимателен и любезен.

2 октября из Болдина поэт сообщал жене: «…тамошний атаман и казаки приняли меня славно, дали мне два обеда, подпили за моё здоровье, на перерыв давали мне все известия, в которых имел нужду, и накормили меня свежей икрой, при мне изготовленной».

Кто же были эти казаки и какие сведения они «на перерыв давали» поэту?

На обедах в его честь присутствовали казачьи офицеры, которые могли о чём-то рассказывать со слов старых людей. Так, очевидно, и было. Поэтому самыми ценными оказались для Пушкина не эти застольные беседы, а встречи и разговоры со стариками, рядовыми казаками, которые помнили восстание, а кое-кто и принимал в нём активное участие на стороне Пугачёва.

Такие казаки жили ещё в Уральске, их было немало – сорок шесть человек (мужчины). Были ещё и казачки. С ними тоже разговаривал Пушкин.

Он умел говорить с простыми людьми. Они доверяли ему. Ни Перовский, ни тем более Покатилов или другие начальники Уральского войска не могли бы заставить казаков быть искренними, разговориться. Они «на перерыв давали» поэту необходимые ему известия не потому, что начальство им приказало или разрешило (хотя такое разрешение тоже играло немалую роль), а прежде всего потому, что этот странный штатский человек с ясными голубыми глазами и располагающей к себе улыбкой проявлял неподдельный интерес к их жизни, к прошлому, которое не умирало, не затухало в их памяти. В разговоре он выказывал удивительные знания о том времени, о тех людях и тем укреплял доверие к себе. Он так заразительно и безудержно смеялся, когда слышал о чём-нибудь смешном, что его собеседники сами начинали от души хохотать.

* * *

Многое стало яснее в Уральске. И судьба Пугачёва, и его личность, и отношение к нему казачества.

Пушкину показывали Петропавловскую церковь, где венчали Пугачёва с яицкой казачкой Устиньей Кузнецовой. В старой части города, так называемых Куренях, на Кабанковой улице он видел каменный дом атамана М. Толкачёва, у которого останавливался Пугачёв в свои приезды из Оренбурга в Яицкий городок. В этом доме он праздновал свою свадьбу с молодой казачкой.

Эта история не могла не занимать воображение Пушкина, она приоткрывала существенные черты в характере вождя восстания.

Ещё в Берде от Бунтовой Пушкин услышал эту невесёлую историю: «Устинью Кузн.<ецову> взял он насильно, отец и мать не хотели её выдать, она-де простая казачка, не королевна, как ей быть за государем». Затем более пространно изложил это в «Истории Пугачёва»…

Дом родителей Устиньи по-прежнему крепко стоял на углу, сложенный из могучих брёвен, под тесовой крышей, с украшенными резьбой наличниками, воротами и нарядным крыльцом. Добротный, уютный внутри дом богатого казака, сохранивший в себе печаль и тайну девичьей судьбы…

Устинье Кузнецовой было семнадцать лет, когда её увидел Пугачёв. Увидел, заслал сватов, склонил близких себе казаков согласиться на этот брак. Склонить же было непросто: казаки стали сомневаться в том, подлинный ли он царь. А те, кто продолжал верить в это, не были согласны с тем, что он от живой жены (что на троне) женится на другой.

Но Пугачёв не посчитался ни с чем; и не только с «женой» на троне, но и с настоящей своей женой, которая вместе с его детьми в это время жила на Дону. Приглянулась ему семнадцатилетняя красавица…

А что она? Хотела ли быть царицей?

Не так просто ответить на эти вопросы. Одно несомненно – нравом она была отнюдь не в героиню пушкинской сказки «О рыбаке и рыбке», которая рвалась на трон. Она «процарствовала» чуть больше двух месяцев и предстала перед Оренбургской секретной комиссией 12 мая 1774 года.

«Подлинно ли-де ты государь, – спрашивала она однажды Пугачёва, – и я сумневаюсь в том, потому что ты женился на казачке. И как-де я вижу, что ты меня обманул и заел мою молодость, ибо ты – человек старой, а я молодiохонька»¹¹.

Находясь в доме Устиньи Кузнецовой на Стремянной улице, хорошо представляешь страшную судьбу этой девушки, выданной насильно замуж за «старого», каким он ей представлялся, человека. Два неполных месяца замужества, тревожная слава, затем заключение, полная беззащитность.

Не один дом на Стремянной мог бы поведать о драматических событиях, которые разыгрывались в Яицком городке. Но этот притягивал к себе особо.

Сейчас, в нынешнем Уральске, он один и остался из десятков домов южной части старого города – Куреней. Давно уже город не тот, и дома другие, и улицы переименованы. Но и сейчас этот уголок города сохраняет в себе отдалённые черты того пугачёвского, пушкинского, казачьего Уральска.

Дома здесь в основном одноэтажные, с садами да огородами. По одной из улиц, прямо от дома Устиньи Кузнецовой, вы можете выйти к Уралу. А здесь всё так же, как и сто, и двести лет назад. Крутой берег, кусты у самой воды, быстрый, мутный бег реки. Зауральские дали.

Сюда, на это место, на заросшую травой площадку над рекой, можете не сомневаться, приходил и Пугачёв. Может быть, с молодой женой… Показывал ей на поднимающиеся вдали над домами купола собора Михаила Архангела, который находился на территории Яицкой крепости и сам являл собою несокрушимую для пугачёвцев крепость (оттуда слышалась пальба из ружей и отдельные, тяжёлые выстрелы пушек), – показывал и говорил… Что он мог при этом говорить? Что-нибудь вроде того, что недолго ещё держаться солдатам да офицерам, что скоро крепость падёт и все свои силы он бросит на Оренбург. А потом… Потом, может быть (как и в разговоре с Гринёвым), он называл и Москву… А молодая «царица» и верила, и не верила, и сердце её замирало, и не понимала она всего… Слишком всё было неожиданно и грозно, неспокойно. Одни новости сменялись другими. В доме отца говорили всякое. Веры «царю» после его женитьбы стало меньше. Это она тоже видела…

Не радовали её, как могли бы радовать, ни парчовые сарафаны, ни богатая шуба, ни праздничные сороки¹², украшенные дорогим жемчугом…

«…Ты – человек старой, а я молодюхонька».

«Я-де со временем бороду-то обрею, – говорил он ей, склоняя её на доверие и ласку, – и буду моложе».

Но Устинья-то знала, что казаки не жалуют бритобородых: «Так казаки любить не будут!»

И чего-то недоговаривала, отводила глаза, которые всё реже смотрели с вызовом и огоньком, приворожившим его совсем ещё недавно на девичнике, где он 13 впервые увидел ее…

* * *

На стенах собора Михаила Архангела ещё видны были следы от ядер пугачёвцев. На месте каменной колокольни, взорванной при осаде, возвышалась деревянная. Её построили недавно, она вся сияла свежим деревом.

На площади перед собором было людно. По праздникам здесь устраивали парады войск, а до пугачёвщины собирался казачий круг (после подавления восстания его упразднили). Праздник в честь покровителя собора святого Михаила был ещё не скоро – 8 ноября. Площадь имела будничный вид. Проезжали через неё повозки, шли люди, у восточной стены, выходившей к валу, мальчишки играли в альчи — так назывались здесь российские бабки. Мальчишки шумели, горячились, им не было никакого дела до господина, который вылез из коляски и медленно обходил собор.

А Пушкин вспоминал рассказ Ивана Андреевича Крылова, записанный ещё в апреле. Крылов рассказывал, как после подавления бунта он с матерью возвратился из Оренбурга к отцу в Уральск (тогда ещё Яицкий городок) и как среди мальчишек завелась игра в пугачёвщину.

«Дети разделились на две стороны, – записывал Пушкин рассказ баснописца, – городовую и бунтовскую, и драки были значительные. Кр.<ылов>, как сын капитанский, был предводителем одной стороны. Они выдумали, разменивая пленных, лишних сечь, отчего произошло в ребятах, между коими были и взрослые, такое остервенение, что принуждены были игру запретить».

Любопытное свидетельство.

По играм детей можно, оказывается, изучать приметы времени.

В тех играх было не до смеха. Одного мальчишку, вспоминал дальше Крылов, повесили кушаком на дереве. «Его отцепил прохожий солдат».

Сейчас, если судить по виденному у собора, игры опять были азартные, но вполне мирные… А Пугачёв тогда, под стенами Яицкого городка, злобствовал: ему никак не удавался штурм. Однажды «приступ длился десять часов сряду, при неумолкной пальбе и перестрелке». Поручик Толстовалов сделал удачную вылазку, очистил ров и прогнал пугачёвцев с большим для них уроном. «Пугачёв скрежетал, – пишет Пушкин в своей «Истории». – Он поклялся повесить не только Симонова и Крылова, но и всё семейство последнего, находившееся в то время в Оренбурге. Таким образом, обречён был смерти и четырёхлетний ребёнок, впоследствии славный Крылов».

Сорок дней путешествия подходили к концу. Пушкин прощался с гостеприимным Уральском.

Накануне отъезда, как и все последние дни, было холодно и сухо. Днём двадцать третьего погода изменилась.

«При выезде моём… вечером пошёл дождь, первый по моём выезде, – писал Пушкин жене, приехав в Болдино. – Надобно тебе знать, что нынешний год была всеобщая засуха и что бог угодил на одного меня, уготовя мне везде прекраснейшую дорогу. На возвратный же путь послал он мне этот дождь и через полчаса сделал дорогу непроходимой».

Но, несмотря на обычные в ненастье неудобства и трудности, Пушкин не беспокоился. Главная цель путешествия была достигнута. Теперь можно было спокойно ехать в Болдино и садиться за работу.

Схема дорог в районе Уральска. Из карты в книге «Материалы для географии и статистики России. Уральское казачье войско» (часть I, СПб., 1866)

Казачьи лошади привычно справлялись с раскисшей дорогой и на ночь глядя довезли до Талового Умёта.

Ничего особенного он из себя не представлял. Умёт как умёт ¹⁴, несколько изб, одна из которых с комнатой для проезжающих, широкой двор с навесами для лошадей, сенные сараи, амбары. Но Пушкин во всё вглядывался со вниманием: отсюда начинался путь Пугачёва по земле Яицкого войска, здесь он укрывался в доме умётчика Степана Оболяева и договаривался со своими первыми сторонниками о решительных действиях; здесь его конвоиры делали с ним, закованным в цепи, привал, когда везли его из Яицкого городка в Симбирск.

Обстановка в Таловом Умёте мало переменилась с тех пор. Вот только в одной избе выгородили комнату для тех, кто останавливался на ночлег. А так всё было по-прежнему: неспешные заботы о лошадях, о пропитании; те же запахи и звуки, та же лучина, которой освещалась изба.

«Царь с царицею простился…»

* * *

2 октября Пушкин писал жене: «Милый друг мой, я в Болдине со вчерашнего дня – думал здесь найти от тебя письма, и не нашёл ни одного. Что с вами? здорова ли ты? здоровы ли дети? сердце замирает, как подумаешь. Подъезжая к Болдину, у меня были самые мрачные предчувствия, так что, не нашед о тебе никакого известия, я почти обрадовался – так боялся я недоброй вести».

И добавляет, словно утишая тревогу, словно подводя меланхолический итог своему беспокойному странствию: «Нет, мой друг: плохо путешествовать женатому; то ли дело холостому! ни о чём не думаешь, ни о какой смерти не печалишься».

Это о смерти близких и родных. Да и о своей, когда она, возможно, касается одного лишь тебя. Оттого-то он, холостой, и мог писать, пряча не слишком глубоко иронию:

 
Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?
 
 
Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
Умереть Господь сулил…
 

Названы были эти стихи, пожалуй, тоже с иронией, но – грустно: «Дорожные жалобы». Он всегда ведь был склонен то лёгкой, то грустной иронией скрашивать жизненные невзгоды.

А другая сторона медали, как всегда, чеканилась у него строго и философично в другом стихотворении:

 
День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж них стараясь угадать.
 
 
И где мне смерть пошлёт судьбина?
В бою ли, в странствии, в волнах?
Или соседняя долина
Мой примет охладелый прах?
 

Эти стихотворения четырёхлетней давности – «Дорожные жалобы» и «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» – воистину были как две стороны одной медали, как два лика, выбитые им в назидание себе и другим – одно с ироничной улыбкой, другое – лишённое малейшего намёка на неё. И написаны они были одно вслед за другим и отданы им вскоре в печать.

«Стихи пока спят», – известил он жену 8 октября.

В этот день он получил от неё разом два письма. Как и в Симбирске, в середине путешествия, когда было получено единственное за всю поездку её письмо, он вздохнул с облегчением. Правда, Натали писала, что осталась без денег, но это было поправимо. «Воображаю твои хлопоты и твою досаду, – откликнулся он на её сообщение о финансах, – слава Богу, что ты здорова, что Машка и Сашка живы, и что ты, хоть и дорого, но дом наняла».

Письма Натали были обстоятельными, со светскими новостями и сплетнями. Он легко мог представить её во всём этом вихре нового сезона столичных вечеров, визитов, балов, раутов, до которых она была большая охотница.

Натали всегда была искренней. Успех в свете тешил её. Она откровенно делилась с мужем, а он видел и то, что от неё скрывалось за завесой молодости, неопытности, доверчивости.

Те первые два письма, полученные им в Болдине, заставили его кратко, с едва уловимой улыбкой и с такой же едва уловимой обеспокоенностью ответить: «Не стращай меня, жёнка, не говори, что ты искокетничалась; я приеду к тебе, ничего не успев написать – и без денег мы сядем на мель. Ты лучше оставь уж меня в покое, а я буду работать да спешить».

Надо было спешить. Надо было сделать очень много, а времени он себе отвёл в обрез. На этот раз в Болдине его держали не карантины, а лишь необходимость кончить то, что требовалось для спокойной семейной жизни. «Коли царь позволит мне Записки, то у нас будет тысяч 30 чистых денег, – делился он с Натали в том же письме планами об издании «Истории Пугачёва». – Заплотим половину долгов, и заживём припеваючи».

Но эта обязанность была покрепче карантинов. Он знал, что только здесь, в Болдине, в уединении сможет написать то, что задумал.

Когда стихи «проснулись», они зазвучали со щемящей откровенностью:

 
Царь с царицею простился,
В путь-дорогу снарядился,
И царица у окна
Села ждать его одна.
Ждёт-пождёт с утра до ночи.
Смотрит в поле, инда очи
Разболелись глядючи
С белой зори до ночи;
Не видать милого друга!
Только видит: вьётся вьюга,
Снег валится на поля,
Вся белёшенька земля.
 

Удивительна эта не сказочная лиричность «Сказки о мёртвой царевне и о семи богатырях». «Более всех других эта сказка похожа на поэму. Лиризм проступает здесь в наиболее чистом виде, он бьёт через край, не умещаясь в сюжете»¹⁵.

Надо лишь пояснить, что это «не умещаясь в сюжете» как раз и определяется близостью всего лирического настроя сказки тому душевному состоянию, которое было у Пушкина в ту осень.

Сказку создаёт образ прекрасной, любящей и верной женщины. Вначале – это образ жены, царицы, так преданно ждущей странствующего где-то мужа. Степень её любви, напряжённость ожидания мужа столь велики – сказочны, – что когда наконец «рано утром гость желанный, ⁄ День и ночь так долго жданный» возвращается, она не выдерживает этой высоты и силы душевного напряжения:

 
На него она взглянула,
Тяжелёшенько вздохнула,
Восхищенья не снесла
И к обедне умерла.
 

Однако, как ни печален сам по себе этот эпизод, тяжёлого осадка у нас не остаётся. Образ преданно любящей женщины словно навсегда остаётся живым в сознании читателя. Перед его взором не затухая стоит вся картина, нарисованная в этой, первой части-главке – с долгим ожиданием в зимние дни и ночи, с неожиданной кончиной царицы, с рождением её дочери.

Дочь, царевна, наследует главные черты матери – верность, преданность.

Надо заметить, что поэтика народной сказки не выявляет у героев их индивидуальных, личных свойств. Сказочный герой воплощает в себе какие-то общие, родовые признаки: красоту, силу, мужество, коварство и так далее. Так и у Пушкина. Поэтому царица и царевна это не только мать и дочь, но ещё – две сказочные, родные «сестры», олицетворяющие народный положительный идеал женщины – жены и невесты.

Однако в этом обобщённом и как бы двойном портрете добродетельной героини народной сказки проглядывают и вполне индивидуальные черты. Лично близкие, симпатичные автору произведения. В этом отступлении от сказочного канона, между тем, нет ничего удивительного, если учесть особенный, лирический склад всей сказки.

Молодая царевна не только хороша собой – «белолица, черноброва», – но и обладает качеством внутренней, душевной красоты – «нраву кроткого такого». Сопоставление этих качеств происходит всё время, усиливаясь, развиваясь от раза к разу.

Вглядимся в царевну пристальнее. Проследим, как укрупняется, обогащается её психологический портрет.

Вот Чернавка отводит её в лес, царевна догадывается, в чём дело. В этой отчаянной ситуации она ведёт себя так, как повела бы любая нормальная, обыкновенная девушка: она «до смерти» пугается и молит не погубить её. Но в словах мольбы прорывается интонация, свойственная только ей, выдающая её добрый и ласковый нрав. Это лишь два слова в самом начале её обращения к Чернавке: «Жизнь моя – говорит царевна. – В чём, скажи, виновна я».

Ужас и драматизм ситуации как раз и состоят в том, что приговорённая к смерти не знает, в чём её вина. Да вины-то, по сути, и нет, той вины, за которую один человек может приговорить другого к смерти. А слова «Жизнь моя!», разумеется, в подтексте содержат в себе очевидную истину о том, что жизнь царевны действительно находится в руках сенной девушки. Но «Жизнь моя!» – это и ласковая доверительность в обращении, свойственная царевне вообще. Она проявится в её словах и позже, когда царевна станет отказывать семи богатырям: «Ой-вы, молодцы честные, ⁄ Братцы вы мои родные».

В своём поведении она проявляет и другие чудесные качества – простоту и скромность, трудолюбие.

 
Дом царевна обошла,
Всё порядком убрала,
Засветила Богу свечку,
Затопила жарко печку…
 

Чуть позже богатыри громко восхищаются, что кто-то «так чисто и красиво» прибрал их терем. Царевна выходит к ним, и вот тут опять внешне проявляются её душевные качества:

 
И царевна к ним сошла,
Честь хозяям отдала,
В пояс низко поклонилась;
Закрасневшись, извинилась,
Что-де в гости к ним зашла,
Хоть звана и не была.
 

Прямой её речи нет, приведена лишь косвенная. Автор не считает нужным приводить в этом месте прямую. Как говорится, и так всё ясно. А что, кстати, ясно? И кому? Богатырям. Им в первую очередь. И автор сообщает: «Вмиг по речи те спознали, ⁄ Что царевну принимали…»

Богатырям, конечно, видней, вернее – слышней. Они слышали живую речь царевны. Мы же, читая сказку, воспринимаем в этом месте лишь косвенную передачу этой речи. Как мы ни будем исхитряться, никаких особых, свойственных лишь «царевнам» признаков в этой речи мы не услышим. Не увидим таких признаков и в её поведении – «низко поклонилась, закрасневшись, извинилась». Всё это передаёт скорее характер девушки, воспитанной по правилам народного этикета.

Однако не случайно усачи распознали «царевну» «вмиг по речи». Говорят – царица красоты. Но ведь в конце сказки героиня и становится царицей. Тем самым как бы обретая полный «статус» идеальной носительницы женской красоты – внешней и внутренней.

Её близость народным представлениям о женской красоте и добродетели выражается и в нерушимой верности суженому.

Он ещё не муж, королевич Елисей, только жених, но она не изменяет ему даже в мыслях, даже будучи искушаема прекрасными богатырями.

Так в сказке тридцать третьего года прозвучал очень важный для Пушкина нравственно-этический мотив, затронутый три года назад, когда он заканчивал роман «Евгений Онегин». Когда размышлял об ответственнейших проблемах чувств и долга. Когда заставил героиню романа отказать герою (то есть это, конечно, она сама повела за собою автора, подсказывая ему модель поведения). Когда, не будучи ещё женатым, словно моделировал в своём произведении черты своей избранницы.

Тогда, в романе, тоже воссоздавался идеал. Так как это был роман, а не сказка, черты этого идеала, реальные черты поведения героини рисовались более обстоятельно, углублённо и, естественно, в соответствии с той житейской, бытовой обстановкой, в которой существовала героиня.

Простота облика и поведения женщины оттеняет внутреннюю и внешнюю её красоту. В аристократке ли, в какую превратилась замужняя Татьяна Ларина, в сказочной ли царевне, в реальной ли, земной женщине, которая стала женой автора.

Внешнее и внутреннее совершенство царевны оттеняет отсутствие подлинной красоты у царицы-мачехи.

Помните кончину первой жены царя? Её смерть – результат любви и жизни, до самоотверженности преданной суженому.

Как всегда у Пушкина – смертью проверяется жизнь человека. Если первая жена царя умирает, не снеся «восхищенья» при встрече с ним, и оставляет ему достойную себя наследницу, то смерть второй жены принципиально иная. Она не «выносит» других чувств – злобы, зависти и, очевидно, смертельной боязни расплатиться за свою злобу и жестокость.

Заключительная главка вся пронизана контрастным сопоставлением работящей, счастливой царевны и бездельничающей злодейки.

Насчёт этих качеств мачехи начало главки не оставляет никаких сомнений:

 
Дома в ту пору без дела
Злая мачеха сидела
Перед зеркальцем своим
И беседовала с ним…
 

Когда зеркальце в последний раз отказывается ей льстить, царица безжалостно его разбивает – тоже весьма характерный штрих в родовом портрете владык, расцветающих на лести. Когда же «в двери прямо» побежав, она встречается с царевной, то «тут её тоска» и взяла, и царица умирает.

Круг замыкается. Сюжетный и композиционный «круг» сказки. Началась она со смерти одной царицы, заканчивается смертью другой.

Впрочем, нет. Сюжетно-композиционная замкнутость определяется даже не этими двумя событиями. Другими. Радостными и более отвечающими смыслу и предназначению человеческой жизни. Первая главка говорит о том, как «в сочельник в самый в ночь ⁄ Бог даёт царице дочь». А последняя главка в заключительных строках говорит о рождении новой семьи:

 
Лишь её похоронили,
Свадьбу тотчас учинили,
И с невестою своей
Обвенчался Елисей…
 

Жизнь продолжается. Сказка устремляется в будущее. Может быть, вообще в этом одно из принципиальных отличий сказки от других литературных жанров. Понимал ли это Пушкин? Думаю, что понимал. Это ведь он заканчивал «Сказку о золотом петушке» (написанную через год в Болдине) словами: «Сказка ложь, да в ней намёк! /Добрым молодцам урок».

Урок на будущее.

«Добрым молодцам» нескольких поколений сказки Пушкина помогают осмысливать многие жизненные коллизии. Сказка не гороскоп, но, выражаясь иносказательно, гороскоп сказки создаёт эти нравственные, этические и социальные модели, по которым мы вполне можем предугадывать поведение человека в различных обстоятельствах жизни.

Сказки Пушкина привлекают нас своей поэтической красотой, выразительностью, сказочностью. Мы наслаждаемся, читая их. Они дороги нам и потому, что являются кладезем житейской мудрости; потому, что учат нас без назидательности и скуки, раскрывая нам глаза на самих себя.

Сказки Пушкина тоже можно образно назвать «евангелием от Александра». Даже – с особым основанием. Сказка – та же притча, только более обстоятельная, сюжетно развёрнутая и содержащая в себе нравственно-этические постулаты в убедительной, живописной форме.

Н. Н. Пушкина. Рисунок Пушкина