Текст книги "Три осени Пушкина. 1830. 1833. 1834"

За Емангашем въехали в большой лес – дубы, вязы, клёны, – он тянулся до Виловатого Врага. А на открытых местах дорога была обсажена берёзами. Их уже тронула желтизна, они тихо шелестели на ветру.

Следующая ночёвка пришлась на Чебоксары, город раза в два больше Васильсурска. В них было что-то общее – оно рождалось Волгой. Волга текла, осеняя город своей красотой, силой и спокойствием. Главная улица, сразу над плёсом, параллельно реке, словно стремилась вслед за рекою, в центре города вовсю старалась соответствовать её величию, приподнималась, заглядывала в воду немногими двухэтажными домами, вставала на цыпочки куполами церквей и колокольнями, но не выдерживала бега, сникала, вновь опускалась до одноэтажного уровня и где-то к окраине сконфуженно терялась в маленьких невзрачных домишках.

Церквей в Чебоксарах было много. Пушкин насчитал одиннадцать. Но его больше заинтересовал земляной вал при въезде в город. Вал неплохо сохранился, шёл почти на версту и посередине имел широкое, сажени на четыре, место для въезда. На валу росли деревья. От него веяло стариной. Когда его строили? Кто? Может быть, при Иване Грозном, который основал город почти три столетия назад? А может быть, ещё раньше? Какими-нибудь народами, которые пришли сюда и раньше воинов русского царя, и раньше татар? Приволжские болгары, чуваши? Но чуваши, кажется, не строили подобных оборонительных сооружений.

* * *

Лесов становилось всё меньше. В некошеных полях, на откосах холмов царствовали дикие травы: пырей, метёлка, кашка-клевер, тимофей-трава. Всё чаще и больше, вытесняя другие травы, особенно по крутым южным склонам холмов, рос ковыль. Его горьковатый запах подавлял остальные.

От Чебоксар до Свияжска дорога шла по горам да оврагам, колёса то увязали в песке, то с перестуком катились по высохшей глине.

Тут было две переправы – через небольшие реки Цивиль и Свиягу. А затем главная, через Волгу, под Свияжском.

Красива была Волга, пленительна.

У стрежня течение повлекло паром быстрее, гребцы налегли на вёсла сильнее. Воображение уводило от тяжёлого парома к лёгким стругам, которые проплывали здесь по волжской стремнине.

А ведь ему удалось всё это выразить ещё семь лет назад, не видя этой могучей реки, не вбирая её в себя всеми чувствами. В ссылке, в сухопутье:

 
Как по Волге, реке, по широкой
Выплывала востроносая лодка,
Как на лодке гребцы удалые,
Казаки, ребята молодые.
На корме сидит сам хозяин,
Сам хозяин, грозен Стенька Разин…
 

Степана Разина Пушкин назвал единственным поэтическим лицом русской истории. Он и сейчас повторил бы эти слова.

Пушкин стоял на пароме, облокотясь на перила, а может быть, прислонившись спиной к нагретой солнцем коляске. А может быть, сидел на складном стуле, который был взят в дорогу и который услужливо расставил не слишком расторопный его слуга. Стоял или сидел, смотрел, как медленно удаляется правый берег с дрожащими огоньками славного города Свияжска, в котором, как и в Чебоксарах, было больше церквей, чем хороших домов; смотрел, как приближается левый, более низкий берег, по которому предстояло проехать до Казани всего около сорока вёрст.

* * *

В Казань Пушкин въехал в двенадцатом часу ночи. Дорога долго тянулась мимо какой-то воды; нельзя было понять, река это или озеро; вода казалась застывшей, мёртвой. Слева на горе обозначился силуэт стен и башен. Улица повела вверх. По-прежнему было темно. Ни в одном доме ни огонька. Наконец мелькнул свет, коляска въехала во двор дома с несколькими освещёнными окнами. Ямщик слез с козел, подошёл к Пушкину, который уже открыл дверь коляски, и сказал: «Приехали, ваше благородие».

Гостиница Дворянского собрания, в которой остановился Пушкин, была в центре города. Утром он отправился к генералу Энгельгардту, тестю Баратынского. Тот должен был находиться в имении тестя неподалёку от Казани.

О Пушкине не успели ещё доложить генералу, как сверху, с антресолей парадных сеней, раздался радостный голос Баратынского.

Е. Баратынский.

Они обнялись. В первые минуты Баратынский словно приглядывался к Пушкину, не узнавая его. Да и немудрено: усы и борода отросли изрядно, скрывали привычные черты лица. Тот Пушкин, который стоял перед Баратынским, отличался от прежнего, не был похож и на портрет, который некогда Баратынский повесил в своём кабинете.

Потом Баратынский повёл Пушкина к своему тестю. Тот без долгих предисловий заявил, что жить Пушкин должен в его доме, и послал своего человека в гостиницу забрать пушкинские вещи и слугу.

За кофеем и трубкой, которую через длинный чубук важно посасывал генерал, говорили о разном – о пушкинской поездке, о петербургских и московских новостях, о политике; генерал и Баратынский посоветовали Пушкину начать своё знакомство с Казанью с Суконной слободы: её первой, приступив к городу, штурмовал Пугачёв. Баратынский сказал, что там есть известный всей Казани «Горлов кабак», в котором можно встретить любопытные личности.

* * *

В тот же день Пушкин отправился в Суконную слободу. Название своё она получила от суконной фабрики, основанной ещё при Петре I. Рядом стояла церковь и самое популярное место слободы – «Горлов кабак», трактир, посещаемый в основном рабочими фабрики.

Как там встретили Пушкина, мы не знаем. Можно лишь предположить, что появление незнакомого барина вряд ли прошло незамеченным. Не знаем мы также, как Пушкин оказался рядом с одним из фабричных, как разговаривал с ним, почему этот человек пошёл на откровенность. Мы только знаем, что этот разговор состоялся и он многое дал поэту. Мы также знаем, что Пушкин, когда хотел, мог вызвать доверие любого человека; тот поддавался его обаянию, искренности, выражению внимания и сочувствия к собеседнику.

Мы, кроме того, знаем, кто был этот собеседник. Не исключено, что с ним познакомил Пушкина кто-то третий – Баратынский или его новый знакомый, знаток старины, профессор Казанского университета Карл Фукс. Но почему бы не принять случайный вариант, подобный тому, что уже был в Васильсурске и в Чебоксарах и тоже нашёл отражение в пушкинских дорожных записях? Правда, на этот раз Пушкин получил гораздо более обширные сведения.

Собеседником поэта оказался В. Петр. Бабин – так он обозначен в казанской записи 6 сентября.

Бабин рассказал Пушкину о важнейших событиях и обстоятельствах как захвата пугачёвцами Суконной слободы, так и штурма всей Казани. Знал он об этом и со слов своих родителей, и, наверное, со слов других очевидцев, старых людей, жителей слободы.

В его рассказе есть эпизод, относящийся, возможно, и к нему самому (мы не знаем дат его жизни).

Вот что записал Пушкин, набрасывая такую картину:

«Мать Бабина, брося во ржи двух дочерей и неся в подоле годового сына, бросилась в ноги козаку. – Матушка, сказал он ей, ведь Башк.<ирец> убьёт же тебя».

Факт этот не использован в начале седьмой главы «Истории Пугачёва», где повествуется о взятии Пугачёвым Казани и о «бедствии города» (как обозначено в оглавлении), хотя вся эта часть главы построена во многом на рассказе Бабина. По подсчётам историков, примерно сорок процентов бабинского рассказа Пушкин внёс в седьмую главу. Но он отсёк то, что имело сугубо личный, а оттого нередко частный характер. Это были детали, которые замедляли, дробили стремительнокороткий поток рассказа о казанских событиях, занявших в седьмой главе всего одну страницу.

Важным был, например, вопрос о том, кто и как противостоял Пугачёву, сопротивлялся ему, а кто с охотой или вынужденно переходил на его сторону.

Рассказ Бабина подтверждал и уточнял эти вопросы – над ними размышлял Пушкин, ответы на них уже находил в других источниках, ещё в Петербурге, работая над архивами и книгами.

Сопоставление того, что записал Пушкин в Казани, с тем, что потом поместил в «Истории Пугачёва», помогает лучше понять пушкинскую мысль.

«Пугачёв с Арс.<ого> поля послал сволочь свою, – так начал запись Пушкин, – на 3-ю гору или на немецкое кладбище. Там находилась суконная слобода. Фабриканты (тут явно в смысле фабричные. – И. С.) разного были звания, стрельцы, мещане etc. – Иные в башмаках с пряжками, в шляпе на 3 угла etc».

В «Истории Пугачёва» люд Суконной слободы охарактеризован несколько иначе: «Суконщики (люди разного звания и большею частью кулачные бойцы)…»

Опущены шляпы на три угла, то есть треуголки, и башмаки с пряжками. Почему? Очевидно, потому, что и то и другое – принадлежность зажиточных слоёв: приказчиков, торговцев, верхушки Суконной слободы, в то время как основная масса состояла из более простого и небогатого люда – ткачей, прядильщиков, скребальщиков и рабочих других профессий.

Казань. Литография с рисунка Э. Турнерелли, 1839

Именно они, как это ни покажется, быть может, странным, оказали на первых порах сопротивление Пугачёву. По записи со слов Бабина, «суконщики, ободряемые преосв.<ященным> Вениамином, хотели защищаться рычагами⁴ и чем ни попало – но башкирцы зажгли слободу и бросились в улицы».

В «Истории Пугачёва» после прерванной выше цитаты говорится о том, что ободряемые архиереем Казани Вениамином, суконщики («кулачные бойцы»), «вооружились чем ни попало, поставили пушку у Горлова кабака и приготовились к обороне».

Но пушку разорвало. На Шарной (третьей) горе Пугачёв поставил свои пушки. «Слобода загорелась. Суконщики бежали. Мятежники сбили караулы и рогатки и устремились по городским улицам».

Прервём наши сопоставления. Характер картины из них вырисовывается с достаточной очевидностью. Пушкин решительно убирает из рядов активных участников короткого сражения зажиточную прослойку Суконной слободы и вслед за Бабиным не скрывает того, что суконщики в своей массе оказали сопротивление Пугачёву.

Но, может быть, оказали не слишком решительно? Не проявили стойкости, усиливаемой убеждённостью в том, что они делают необходимое, нужное им дело?

В официальной «сентенции» 1775 года, где давалась характеристика казанских событий, было заявлено, что Казань пала «изменою суконщиков». Пугачёв не случайно шёл в Казань через их слободу.

Если это так, Пушкин по каким-то соображениям как бы затушевал полную правду.

По каким? Может быть, не хотел бросать тень на нынешнее поколение жителей Суконной слободы? Ведь они продолжали работать на суконной мануфактуре Осокина и продолжали бунтовать.

Положение на фабрике и в слободе к моменту приезда Пушкина было достаточно сложным. Пушкин, скорее всего, не хотел слишком откровенным рассказом о приверженности бедных людей Суконной слободы Пугачёву повредить им в глазах начальства. Он сделал как бы обобщение поведения бедноты Казани, внеся суконщиков в общие скобки: «Народ, пригнанный в лагерь, поставлен был на колени перед пушками (кстати, характерно и это “перед пушками”, взятое у Бабина. – И. С.)… Им объявили прощение… Потом спрашивали: кто желает служить государю Петру Фёдоровичу? – Охотников нашлось множество».

Это – народ со всего города, а не только из Суконной слободы.

В начале 30-х годов XIX века слобода была в полном смысле слова мятежной слободой. Доведённые до крайности эксплуатацией хозяев фабрики, суконщики добивались лучшей доли. Их усмиряли как бунтовщиков.

К их числу принадлежал и пушкинский собеседник.

Пушкин не случайно не приводит его фамилию в основном тексте «Истории Пугачёва». Нет её и в примечаниях. Поэт понимал, что привлекать внимание властей к конкретным представителям рабочей среды нельзя. Нигде в главе, включающей рассказ о казанских событиях, он не ссылается на источник своей информации по Казани. В первом примечании к этой главе он даже оспаривает правительственную «сентенцию», в которой говорилось об измене суконщиков: «Следствие доказало, что суконщики не изменили; напротив, они последние бросили оружие и уступили превосходной силе».

В своей предосторожности Пушкин оказался прав. В конце января 1837 года (обратите внимание на время – удивительное совпадение!) Бабин, так много сообщивший Пушкину, вместе с другими «зачинщиками и руководителями бунта», как было объявлено в официальном приговоре, был сослан на Ирбитскую фабрику.

Пушкин ничего не знал о дальнейшей судьбе своего собеседника. Бабин, понятно, тоже ничего не слышал о том, что в эти дни конца января 1837 года разыгрывалось в Петербурге…

Казанский университет.

Литография. Художник В. Турин, 1830-е годы

Нам так хотелось бы увидеть и услышать, как беседовали эти два человека! Как происходила встреча между великим поэтом и представителем немногочисленной тогда в России рабочей братии. Всё ли время они сидели в трактире? Записывал ли Пушкин сразу, следуя логике рассказа Бабина, или, боясь «спугнуть» собеседника, вызвать настороженность, а может быть, и враждебность остальных посетителей, не доставал тетради и лишь потом, вечером, вернувшись в дом Энгельгардта, записал всё по памяти? Как выглядел этот трактир? Что было там, внутри? Мы ведь знаем лишь то, что это был трактир, что стоял он недалеко от фабрики, от церкви, что во время недолгой обороны слободы возле него была поставлена пушка, которую «разорвало с первого выстрела и убило канонира».

Мы, к сожалению, можем проникнуть за плотную завесу времени лишь настолько, насколько позволяют документальные источники тех лет.

Кроме них, этих пожелтевших, выцветших от времени бумаг, старинных журналов и фолиантов в кожаных переплётах, есть ещё город. Он тоже свидетель прошлого. Но город так изменился… Правда, стоит на месте длинный корпус суконной фабрики, заслонённый высокими деревьями, которые высажены вдоль тротуара по бывшей Георгиевской улице. В бывшей церкви, перестроенной до неузнаваемости, – театр кукол. Улицы нимало не напоминают те, начала позапрошлого века. На них много домов старых, но все они явно более поздней постройки – основательные, каменные, подчас несуразные дома разбогатевшего мещанского, купеческого, чиновного люда конца позапрошлого столетия. Дома в основном двухэтажные. Есть, разумеется, и современные.

Как тут отыщешь место, где стоял трактир под названием «Горлов кабак»? Он был так странно назван потому, что собиравшиеся в нём суконщики любили пошуметь, поспорить, да не шёпотом, а в полный голос, брали в разговоре, как говорится, горлом.

Не узнал бы теперь Пушкин и третьей, или, как её ещё называли, Шарной, горы, откуда пугачёвцы обстреливали из пушек город.

Туда он поехал после разговора с Бабиным.

Теперь и не поймёшь, что это гора: всё застроено, стоят большие дома, растут высокие деревья.

Тем не менее места эти пугачёвские, пушкинские. Воображение всё время воссоздаёт старую обстановку. Память подсказывает строчки из коротенького письма Пушкина, написанного в Казани:

«Здесь я возился со стариками, современниками моего героя; объезжал окрестности города, осматривал места сражений, расспрашивал, записывал и очень доволен, что не напрасно посетил эту сторону».

За речкой Казанкой расстилались луга. Среди них были рассыпаны хаты окрестных деревень – Савинова, Сухой Реки, Караваева. Туда после проигранного сражения отступал Пугачёв. Левее, на крутом берегу Казанки, зеленели сады, в них проглядывали дома Казани, виднелись церкви, минареты мечетей, белели стены и башни кремля. В противоположной стороне уходил на северо-восток Симбирский тракт.

Пушкин стоял возле Троицкой, или, как её ещё называли, Савиновской, мельницы. Мельница существовала при Пугачёве, а в то время, когда к ней ездил Пушкин, принадлежала казанскому купцу Крупеникову.

Пушкин рисовал в своём воображении картину захвата пугачёвцами Казани и трёх последовавших затем сражений их с войсками Михельсона, о чём так сжато и выразительно потом написал в седьмой главе своей книги.

Потом Пушкин поехал в кремль.

Кремль был последним оплотом оборонявшихся казанцев. Когда «мятежники, – читаем в пушкинской “Истории Пугачёва”, – сбили караулы и рогатки и устремились по городским улицам», «жители и городское войско, оставя пушки, бросились к крепости, как к последнему убежищу».

В ней и под её стенами разыгрывались события, уместившиеся в один драматический день.

Пугачёв поставил свои батареи у гостиного двора, за церквами, у Триумфальных ворот и принялся бомбардировать крепость, особенно Спасский монастырь, «занимающий её правый угол, у коего ветхие стены едва держались».

Крепость загорелась. «Вдруг Пугачёв приказал им (осаждавшим. – И. С.) отступить и, зажегши ещё несколько домов, возвратился в свой лагерь».

«В сию минуту, – пишет далее Пушкин, – часть одной стены с громом обрушилась и подавила несколько человек. Осаждённые, стеснившиеся в крепости, подняли вопль, думая, что злодей вломился и что последний их час уже настал».

Но «злодей» уехал по направлению к Троицкой Ноксе.

С решающим штурмом крепости он не спешил: знал, что та долго не продержится.

В крепости в ту ночь «никто не спал. С рассветом жители спешили взойти на крепостные стены и устремили взоры в ту сторону, откуда ожидали нового приступа. Но вместо пугачёвских полчищ с изумлением увидели гусаров Михельсона…»

Казанцы не знали, что ещё «накануне Михельсон в семи верстах от города имел жаркое дело с Пугачёвым и что мятежники отступили в беспорядке».

Так закончилась короткая, но бурная эпопея захвата Пугачёвым Казани.

Кафедральный собор Казани. Слева силуэт башни Сююмбеки

Она долго не могла оправиться. Крепость и во время пушкинского посещения хранила следы обстрела – в стенах выбитые ядрами каверны, обрушившуюся часть стены справа от Спасской башни так и не восстанавливали. Казалось, что бомбардировка крепости была совсем недавно. Никому не было дела до того, как она выглядит.

Внутри жизнь шла полным ходом. Народ сновал между построек, а их тут было много – монастырь, Присутственные места гражданского управления губернией, Благовещенский собор, заложенный Иваном Грозным в день его въезда в покорённую Казань…

Конечно, привлекла к себе Пушкина и сложенная из красного кирпича башня Сююмбеки, которая получила своё имя от одной казанской царицы. Башня была высокой, не меньше тридцати пяти сажен высоты, ни на что не похожей среди кремлёвских построек. Её название и весь её вид наводили на мысль, что она осталась от времён Казанского царства, что, возможно, её перестроили из минарета стоявшей некогда близ неё главной городской Муралеевой мечети… Но не было теперь и мечети – на её месте стояла Дворцовая церковь, и никто не мог сказать Пушкину, когда и при каких обстоятельствах построили эту башню, немало повидавшую на своём веку.

Внизу, в арочном проходе башни, гулял ветер, тащил сор, листья, пыль и уносил всё это вниз по замощённому спуску, к воротам в Тайницкой башне.

От Казани до Симбирска 204 версты по правой стороне Волги через Буинск. Пушкин выбрал другую дорогу – на тридцать пять вёрст длиннее, по левой стороне, с двумя большими переправами. Эта дорога проходила через Великие Булгары – столицу древнего Булгарского царства в Поволжье.

Они не могли не приковать к себе внимание – это исчезнувшее с лица земли царство, этот народ, который первым встретил здесь, на Волге, татаро-монгольское нашествие.

Когда-то приволжские булгары сами нападали на русские земли; владения Булгарского царства простирались от устья Камы и Средней Волги до астраханских степей. Когда киевский князь Владимир задумал менять веру, к нему вместе с другими приходили проповедники и из Булгарской земли. Они исповедовали ислам.

Булгары были богаты и воинственны. Русские собирались рассчитаться с ними за обиды, но татаро-монголы опередили. Вот что можно прочитать в русской летописи о событиях 1236 года: «… приидоша от восточные страны в Болгарьскую землю безбожнии татари, и взяша славный Великый город Болгарский, и избиша оружьем от старца и до унаго и до сущего младенца, и взяша товара множество, а город их пожигоша огнем и всю землю их плениша».

Правда, спустя некоторое время города Булгарии возродились, она получила частичную самостоятельность в составе Золотой Орды. Ещё два века продолжалась бурная история Булгарского государства. А в XVI веке его земли вошли в состав Руси.

* * *

Коляска въехала в широкий проход в земляном валу. Вал словно ушёл в почву, порос травой, но нетрудно было представить и его более крутые когда-то скаты, и ров перед ними, и деревянную стену по его гребню. За валом открывалось поле, а в нём то там, то сям виднелись каменные полуразрушенные постройки.

Ещё издали, только подъезжая к городищу, Пушкин увидел высокий столп. Он поднимался в центре всего поселения и один давал понять, какими были масштабы столицы Булгарского царства.

Это был Большой минарет. Как и прочие постройки, его возводили из крупных серо-белых каменных блоков. Вверху, под шатровым навершием, его окантовывали железные обручи. Но было видно: обручи лишь отдаляют разрушение. Никто за минаретом не следил, никому он не был нужен. Ветер и дожди медленно делали своё дело. Да ещё люди: камни булгарских святынь пошли на церковь Спасского монастыря, который был тут же, рядом с руинами соборной мечети.

Удивительно, зачем надо было возводить церковь прямо в центре этого каменного, пусть в руинах, но сохраняющего в себе молчаливое величие города? Зачем было разбирать для современных построек мавзолеи, мечети? Кому пришло это в голову? Хотя – если вдуматься – не прийти не могло. Пусть мёртвое, пусть разрушающееся, но всё же царство, враждебное когда-то русским князьям. Пусть рассыпающиеся, пусть с зияющими брешами, но всё же храмы чужой религии. Надо же было как-то утверждать превосходство над всем этим! А точнее – вбить кол во всё это в самом центре, рядом с главной мечетью и дворцом. Впрочем, от дворца почти ничего не осталось. Островерхая колокольня Успенской церкви и торчала, как кол, всей своей утверждённой синодом архитектурой отвергая округлость форм булгарских построек.

Монах, водивший Пушкина по территории булгарской столицы, рассказал, как ещё сто лет назад при постройке православного храма из мавзолеев и мечетей брали надмогильные плиты и замуровывали их в кирпичную кладку. Что и говорить, храм возведён прочно, а от средневековых погребений мало что осталось.

Лишь минарет на кладбище, на отшибе, сохранился хорошо. Он был значительно ниже Большого минарета, но всё равно достаточно высок, сажен шесть. На верхний ярус вела винтовая каменная лестница, а с галерейки яруса, опоясывающей минарет, открывался великолепный вид на руины древнего города, на православную церковь и село Спасское, на заволжские дали.

Внизу паслись лошади, пощипывая травку среди развалин ханских усыпальниц. О том, что это усыпальницы, Пушкину сообщил монах.

* * *

На другом берегу, сажен шестьдесят над рекой, расположились Тетюши.

Коляска долго тащилась на крутизну, наконец въехала на главную улицу. Из неё одной, похоже, Тетюши и состояли.

Низкое солнце резко освещало дали. Сверху, с горы, можно было различить Большой минарет Великих Булгар, который поднимался белым столбиком среди зелени заволжских лесов. Налево, там, где Волга делала поворот, зеленел Кабаний остров.

От Волги трудно было оторваться. Отсюда, с высоты, хорошо было видно, как вольготно плывут по ней под белыми парусами расшивы, как далеко внизу, в тени, отбрасываемой крутым берегом, цепочкой бредут по прибрежному песку бурлаки. Они так далеко, что бечевы не различить. Видно лишь, как чуть поодаль от них, но явно соединённая с ними медленно движется вверх по течению тёмная барка. А между бурлаками и наблюдателем, где-то на уровне макушек растущих у воды деревьев, кружатся птицы.

Потом бурлаки пропадают за выступом горы, а барка вдруг замирает. На её палубе движется маленькая фигурка, размахивает руками, что-то кричит. Слов не разобрать. Впрочем, ситуация не вызывает сомнений – день догорает; бурлаки устраиваются на ночлег.

Они там, под горой, невидимые отсюда, с кручи, разжигают свой костёр, подвешивают над ним котёл или что там у них есть для приготовления пищи… А над ними, на горе, засыпает крохотный городишко со смешным названием Тетюши⁵.

* * *

Симбирск встретил поэта приветливо.

Да иначе и не могло быть: в этом далёком от столицы городке губернаторствовал дальний, но всё же родственник Натали Александр Михайлович Загряжский. Он и встретил Пушкина по-родственному. У него ждала поэта и большая радость – письмо от жены⁶.

Хотя оно, как и другие её письма к нему, не сохранилось, однако его ответ от 12 сентября позволяет нам составить некоторое представление о содержании письма Натальи Николаевны.

«Оно обрадовало меня, мой ангел, – пишет Пушкин, – но я всё-таки тебя побраню. У тебя нарывы, а ты пишешь мне четыре страницы кругом. Как тебе не совестно! Не могла ты мне сказать в четырёх строчках о себе и о детях. Ну, так и быть. Дай бог теперь быть тебе здоровой».

Это было главное. После трёх недель неизвестности он получил сообщение из дому и успокоился, хотя для беспокойства поводов оставалось немало: и её нарывы, и недостаток денег: «Того и гляди сделаешь новые долги, не расплатясь со старыми».

В Симбирске Пушкин не задержался.

Последний раз по пути к Оренбургу переправился через Волгу (с левого берега на правый) недалеко от городка Самары⁷.

Путь на юго-восток от Волги показался Пушкину «прескучным», но на подъезде к Бузулуку его ненадолго принял в свои объятия сосновый бор. Это было неожиданно – после степных, голых мест вдруг вековые сосны, знакомый их шум, удары колёс о корни на песчаной дороге, лесная осенняя благодать.

Как сохранился этот бор здесь огромным островом среди степей? Но, стало быть, сложились для этого условия, не дали погибнуть вековым деревьям и не дают – молодому подлеску, кудрявым берёзам на опушках, кустарнику. А что зверья здесь, птиц! С обочины, из-под самых колёс не раз срывались, отчаянно хлопая крыльями, тетерева…

Переправа у села Рождествено рядом с Самарой, в том самом месте, где через Волгу переправлялся Пушкин. Рисунок братьев Чернецовых

На лесном кордоне предложили связку рябчиков. Грех было не взять. А цена в этой глухомани была такая, что даже Гаврила торговаться не стал.

Возле крепости Борская – переправа через Самару. Сколько их уже было на пути, сколько будет…

Лошади громко переступают по деревянному настилу. Звучно опускаются в воду вёсла. У ямщика с паромщиком серьёзный разговор про сено да про то, много ли в нынешнем году выпадет снега. Ямщик настаивает, что никак не меньше двух с половиной аршин, а то может быть и все три…

Бузулук Пушкин проехал утром на второй день пути. Бузулук – это уже центр пугачёвских событий. Здесь бушевала, хозяйничала, побеждала и терпела поражение казацкая и крестьянская вольница.

Вот одна из записей в материалах, собранных Пушкиным к «Истории Пугачёва»: «Казак Василий Елизаров… ездил грабить и бунтовать Бузулукский уезд в 30 вер.<стах> от кр.<епости> Бузулукской, отст.<авной> переводч.<ик> Арапов принял его с ласкою и, напоив допьяна, отобрал оружие и спасся, убив 2 злодеев».

Один из тысяч эпизодов, совершавшихся здесь, в бузулукских степях, в бузулукском бору, в самом Бузулуке, маленьком, тихом городишке, примостившемся у слияния рек Самары и Бузулука.

Дорога бежала дальше. Слева и справа открывались холмистые просторы с небольшими лесками и зарослями кустарников, которые облюбовывали склоны оврагов, с ясными до самого горизонта, чистыми далями и холодновато-синим небом. Это была земля казачьих поселений, башкирских кочевий. Лошадей перепрягали в крепостях — Тоцкой, Сорочинской, Новосергиевской, Переволоцкой, Татищевой, Чернореченской. Меж них затесалась ближе к Бузулуку деревня Погромная, где-то посередине – редут Полтавский.

Порой глаз ловил парящего над степью коршуна. Кого он выслеживал со своей высоты? Маленького зверька, птицу или кого покрупнее? Сейчас-то в степи тихо; видно, как кой-где пасутся овцы; человек стоит, опершись на посох, провожает взглядом коляску на большой дороге; сухой шар-скелет, подхваченный ветром, несётся куда-то и пропадает вдали. Спокойна степь. А ведь полвека с небольшим взвихрялись здесь немирные картины и этим парящим в поднебесье хищникам было чем поживиться на политой кровью земле…

Как мало мы знаем о Пушкине!

Как много мы знаем о нём!

Мы строим догадки, по какому маршруту он ехал, пристально вглядываемся в города, которые он посетил. У нас только одиннадцать его писем с дороги, они о многом умалчивают, на многое только намекают, но это целый мир, который постепенно открывается нам.

Не сохранилось пушкинской подорожной того путешествия. Об одной лишь книге можно с уверенностью сказать, что он брал её с собой («Жизнеописание Бибикова»). Из всех предметов, которые были с ним, до нас не дошёл ни один. Но почти каждый этап его путешествия отмечен чьим-либо вниманием. О Казани рассказали записки Александры Фукс. О встрече в Нижнем Новгороде вспоминала А. Никольская. О посещении симбирского губернатора поведала К. Короткова. О пребывании в Оренбурге вспоминал Владимир Иванович Даль.

Его воспоминания особенно драгоценны…

Пушкин приехал в Оренбург утром и остановился в загородном доме на так называемой даче губернатора Василия Алексеевича Перовского. Они были знакомы ещё по Петербургу. Были даже дружны и говорили друг другу «ты».

Перовский был старше Пушкина на пять лет и принимал участие в Отечественной войне. На Бородинском поле его ранило; он попал в плен к французам и был освобождён только через два года, когда русские войска вошли в Париж. Он успешно делал карьеру. Этому не помешало даже то обстоятельство, что в 1817–1818 годах Перовский оказался членом декабристского Военного общества. В дальнейших декабристских организациях он не состоял, а потому Следственной комиссией был «оставлен без внимания». Полковник Перовский был адъютантом наследника, 14 декабря 1825 года – рядом с ним и вновь получил ранение. Николай оценил преданность своего адъютанта. Как и Загряжский, Перовский получил в своё время губернаторство.

18 сентября Василий Алексеевич Перовский дружески принимал Пушкина в своём загородном доме.

От него до города, до Сакмарских ворот крепости, было не более версты. Вскоре по приезде, после первых расспросов и рассказов, оттуда, с дачи, Пушкина повёз в город чиновник губернской канцелярии и также его знакомый Владимир Иванович Даль.

В. Даль. Неизвестный художник,

1830-е годы

Познакомились они год назад. Даль «по окончании турецкого и польского походов приехал в столицу и напечатал первые опыты свои». Так пишет сам Даль. И ещёон пишет, что тогда Пушкин по своему обыкновению засыпал его «множеством отрывочных замечаний, которые все шли к делу, показывали глубокое чувство истины и выражали то, что, казалось у всякого из нас на уме вертится и только что с языка не срывается».