Текст книги "Футуризм и всёчество. 1912–1914. Том 2. Статьи и письма"

4 июля <1913 г.> Батум

Дорогой Григорий Витальевич, отправляю на твоё имя письмо для Марины Алексеевны, темперу и байц, извиняясь за промедление, тем вызванное, что большой бумаги для пастели у Матинянца не оказалось, принялся за розыски, но нигде не нашёл. У Матинянца же говорят, что будет получена на днях, тогда и вышлю.

Темпера Шминке³¹¹ вещь хорошая, но пришлось прибавить кое-что Вольфа, т. к. этих цветов не оказалось. Краски фабрики Шминке дороги по сравнению с Вольфовыми, но качествами обладают лучшими.

Байц взял у Ленцкого по 3 золотника, если понадобится, ещё вышлю. Разводит<ь> водой и красить без всякого грунту, только синюю нужно разводить спиртом. Пропорция определяется тем, какой тон желателен. Плана Парижа, который был у нас и который я обещал Марине Алексеевне, отыскать не удалось, должно быть потерян, о чём весьма жалею.

Жара стоит необычайная, дни сижу дома и нигде не бываю. Занят некоторыми лингвистическими работами и много пишу. Больше новостей никаких. На днях встретил Ананова, который рассказал о шторме.

Мой низкий поклон Марине Алексеевне. Прощай.

Твой Илья Зданевич Тифлис, Кирпичный, 13

7/7 <1913 г. >

Мне не удалось распрощаться с Вами при отъезде из Петербурга, и этому запоздалому письму (слишком запоздалому) не сыграть роли позднего привета. Я и не надеюсь на это. Просто – я вспомнил Вас, и желая знать, где Вы и что с Вами (простите за стереотипную фразу и грубое объяснение моих намерений), пишу это письмо. Не ведаю, удастся ли ему найти Вас, надеюсь да, хотя я не знаю подлинного адреса, который нужно было бы написать на конверте. Я в Тифлисе пребываю два месяца, ездил в Батум на три недели, купался в море и написал доклад о вреде грамотности³¹³, которым надеюсь открыть сезон. Сделано дел очень мало, но с одной стороны тропичность климата, а с другой склонность к праздному препровождению времени и долговременным беседам (всегда очень пустым), столь печально укоренившая в моей натуре – непреодолимы. Однако я выучился скрашивать жизнь эксцессами, иногда очень забавными, чистил на улице ботинки, уверяя, что это священнодейно, ибо чистка ботинок – победа над землёй, их грязнящей, символом свободы от которой они являются, выкрасил волос в [рыжий] красный цвет и нашёл невесту негритянку³¹⁴. Вас эти эксцессы (столь необходимые для того, чтобы мозги не вяли от однообразия провинциальной жизни) не должны удивлять (Вы к ним, должно быть, привыкли) и мне кажется, что то осуждение, которое они встретили у окружающих – едва ли основательно, ибо я всегда был поклонником общественного приличия, и мои протесты против него из того же приличия и вытекали. Это двойственно и противоречиво, но это мне свойственно и потому законно. Впрочем, я едва ли имею основания оправдываться перед Вами, не зная – осуждаете ли Вы меня. Да и потом Вы столь обходительны, что ничего не скажете, а потому всегда даёте понять. Пока прощайте. Мне было бы очень приятно, если бы Вы написали что-либо. Я буду ждать Вашего письма. Простите за такое подчёркивание, но мне просто хочется сказать правду.

Ваш Илья Зданевич

<5 апреля 1914 г. > Опочинина 13 кв. 16

<Милостивая> Государыня

Сожалею, что цель моего доклада о Н. Гончаровой осталась Вам неведомой. А сам доклад «лишней картой» против мастера.

В мою задачу не входило говорить о ком-либо кроме Н. Гончаровой; и поэтому я обошёл воздействие [её] полотен на зрителя, на которое Вы указываете, <тем> больше что оно вещь шаткая и индивидуально <изменчивая>. Я занялся лишь формой, говорил <о кубизме>, футуризме и проч, не самих по себе, но <только> об отношении Н. Гончаровой к ним. Вы говор<ите> – «дерево зелёное, того <же> цвета крыша и т. д. <окончание письма отсутствует>

<без даты>

В сущности, никакие земные законы не позволяют мне писать Вам после того, как Вы позавчера так не изысканно (простите за резкость) отказались меня проводить. Я бы мог сказать, что задал столь беззастенчивый вопрос, чтобы знать – что Вы ответите и как – мне этого не хочется делать; просто Ваш ответ был восхитителен бесцеремонностью, что и позволяет мне считать себя незадетым, если угодно даже поощрённым и пребывать по-прежнему назойливым. Мало того, я обязан быть таковым докучливым, ибо мне хочется видеть, как Вы в будущем будете говорить «нет» на мои безразличные просьбы (подобное, думаю, повторится не раз). Не возражайте, что я не заслужил лучшей фразы – [фраза была превосходна и к месту], но Вы сами заслужили большего, и что за охота Вам не ходить через овраги, хотя есть мосты. Я отлично понимаю, что Вам не только скучен – Вы это дали слишком понять – мало того – неприятен, и вот это сознание требует, чтобы я не терял Вас из виду и ждал подлинных жал. Вчера утром я слез около станции Гори на одной из платформ, сделав перерыв до вечернего поезда, бродил по скалам, <нрзб.> ловил ящериц, следил за птицами, нарвал жёлтых цветов и думал, какие венки из них я мог бы сплести Вам. Вы уверены, что это неправда, однако могло бы стать правдой, если бы [Вы] не любили моего комедиантства и попытались [заглянуть глубже] найти иное. Но позавчера на бульваре в ответ на мои слова о предполагаемом письме Вам Вы, раскрыв свои карты (быть может, случайно), согласились со мной, тем самым сказали слишком прямо, что лишь моё комедиантство и делает меня занимательным для Вас. В благодарность за Вашу откровенность я останусь тем же, хотя, быть может, ещё менее Вас привязан к неправде – неосновательно было дарить Вам то, чего Вы не хотите иметь. Футуристу иногда идёт роль паяца [конечно, когда Коломбина не Коломбина]. И когда он ведает, что творит суд над человеческой непроницательностью и неумением занимать [на Олимпе] занятые места. Пока же прощайте и примите уверения, что я увлечён Вами более, чем Вы думаете.

Мой поклон княгине.

Илья Зданевич

<после 5 ноября 1913 г. >

Я потерял счёт и смешал дни. Я не помню, когда Вы покинули город. Должно быть давно. За это время вихрем внеслись события, Москва, цепь вечеров и ночей, драки, доклады и многое, многое. Как некто шагающий по хребтам, как поезд, минующий мосты жизнь – и каждый шаг и мост перелёт над провалом в неожиданное. Вчера я вернулся из Москвы, и голова доселе в дурмане от шампанского, ликёров и орхидей, от пряной романтики, которая мне давно опостылела и надоела. Но я не хотел бы писать Вам – уравновешенный и благодушный. Ещё раз облаянный, задетый и униженный, злой и нехороший, я вспоминаю Вас и пишу, ибо мне кажется, что ныне мои строки должны быть столь же пряными, как мои дни. Я слишком дорожу Вашим мнением, а потому не стараюсь быть занятным, я ценю Ваш вкус, чтобы подносить хорошие блюда. В Москве мы шумели, рекламили, ликуя, читали посвящённую нам ругань, и мне хочется, чтобы Вас, далёкую и, быть может, спокойную захватили эти пустые лихорадки. Небо и то струсило и стало синим, услышав <о> всёчестве, а московские городовые, казалось, упились новым словом запретным и вместе с критикой готовы ловить всякого всёка. Получите Цахис-Дзири и убежавшую змею. Но теперь она вернулась и свила гнездо в моей комнате. Т. к. змеиным стал весь воздух. Вспоминайте, помните, здесь рассветно, и бодрствовавшие всю ночь други готовы вскинуть факел, которого так долго ждали. Помните, Ваш неистовый друг шлёт Вам пожелания, но больше не зовёт на пиршества, от которых Вы отказываетесь. Нет, настал час Войны.

Илья Зданевич

<конец ноября – начало декабря 1913 г. >

Хорошая, так рад я Вашему улыбочному письму. Если бы Вы не писали, что над Вами синева, синева синева – я угадал бы её в словах и строчках. Но Вы просите меня писать о себе. Что скажу? Разве не будет далёким то, что меня захватило. Разве не стану немым, когда начну кричать? Я сбит, я в водовороте, я стал, наконец, собой. Этим сказано всё и малое. Этим сказано, что долгие покачивания перешли в безудержный танец, и прочим пора прислушиваться и быть настороже. Праздник преображения, жизнь раскрылась и влечёт окунуть в пасть разброшенные крылья. Домой прихожу только ночевать, оресторанился. И напряжённость всегда вокруг меня. В чинном кружке Петражицкого³¹⁹ прения столь обострились, что пришлось закрыть заседание. 10-го устраиваю первовечер всёчества³²⁰ – освободите меня от данного Вам слова и разрешите прочесть на нём доклад о Гончаровой³²¹. Для Вас я задумал устроить более занятное – всёческий бал весной, и Вы будете хозяйкой его. 14-го в Москве упраздняем футуризм³²² – 20-го вечер – бал, – на котором будет выполнен<о> несколько моих новых вещей, написанных оркестровой манерой. Это последний крик.

Ваш <так!> любезно пригласил меня учиться ритмической гимнастике у С. Волконского³²³, и его любезностью полагаю воспользоваться.

Но факты утомительны. Полагаю, что письмо будет говорить за себя. Вы меня встречали или после бурь, или до грозы. Теперь проливной дождь застал меня. Как весело выходить сухим из воды. Ведь вихри для того и валят деревья, чтобы было меньше опасности быть придавленным. Ведь покой для того, что потом сильней волноваться. Кидаю Вам цветы. Ловите. Жизнь всегда постоит за себя и когда нужно обрушит лавины на древние города.

[Мы] орудие жизни. Мы стремимся и бесповоротно. Я в водовороте и перестал быть настороже. Хорошая, в ваших строках синева, синева, синева. Я же забыл синеву и не помню, я в потоке и мятеже. Но по-прежнему кидаю Вам цветы. Ловите любовь.

<без даты>

Я понимаю, что мой поступок причин<ил> Вам, по Вашему убеждению, лишь зло, но я отказываюсь признать это достаточным поводом для того, чтобы круто менять ко мне отношение. Между тем Ваша фраза о том, что мнением дворника Вы дорожите более, чем мнением друзей, в связи с тоном разговоров заставляют меня перестать быть одним из последним. К тому же, так как граф Берг, уклонившись от вызова, перестал быть порядочным человеком, то я, не желая Вам мешать исправлять беды, причинённые Вам, прошу считать меня не принятым в Вашем [доме] бывшим знакомым.

Илья Зданевич

Мне очень жаль, что моё письмо графу Бергу принесло Вам только «грязинную грязь».

Печально, что я принёс Вам только «газетную грязь». Не в праве мешать Вам бороться с причинённым мной ущербом, я, убедившись, что моё присутствие является к этому помехой, я принуждён, целую Ваши руки, просить Вас вычеркнуть имя Зданевича из имён представленных Вам людей.

И. Зданевич

23 августа <1914 г. >

После того, как мы распрощались, я ещё долго оставался в Петербурге – много меня задерживало, и заходил к Вам, на следующий день после Вашего отъезда. Лето провёл я в Боржоме больной плевритом, тем лишающим меня возможности хотя бы на месяц съездить в Петроград. Здесь мне сообщили у Канчели, что Вы приезжали в Тифлис, а сейчас в Батуме. Если Вы ещё долго останетесь там, я надеюсь Вас встретить, ибо поеду к морю на поправку.

Лето полное мальчишества и нелепых забав. Быть может, это обидно, но я не раз вспомни <окончание письма отсутствует^

<Между 10 и 21 ноября 1913 г. >

Многоуважаемый Михаил Фёдорович,

Сегодня приехал в 10 часов³²⁷, побывал в Академии, съездил к Михаилу Васильевичу <Ле-Дантю>, смотрел его новые работы – очень занятно – затем мы отправились на Союз³²⁸. Мерзость всё – и хорошо, что Наталии Сергеевны и Вас там нет. Встретили Татлина, который «что-то» судачил и уверял – мы одно, одни и он. Когда он надоел, ушли с выставки и расстались. Книги завезу завтра³²⁹. Впрочем, у Митюрникова уже есть³³⁰. Лекцию о Гончаровой назначил на 23<е>³³¹, на 22<е> у Петражицкого новый доклад об искусстве³³² – сейчас стелефонился. Разобрал почту. Адрес Кир<илла> Мих<айловича> – Paris. Boulevard Montparnasse 155, hotel Nice – Cyrille Zdanevitch. Скандал с Бальмонтом в Собаке³³³ принял крупные размеры. Бурлюк наскандалил вдоволь³³⁴. Хлебников поселился в Петербурге. Особенного ничего нет.

Преданный Вам Илья Зданевич

Мой привет Наталии Сергеевне

<ноябрь 1913 г. >

Мне жаль, что не удалось встретить Вас перед отъездом. Почему [я] затрудняюсь сказать, но неопределённое всегда ясней и очевидней отчётливого, но будущее известней прошлого, и потому ничего не добавлю к слову жаль. От эпичности, которая в Москве царит над духом, ибо тело слишком в движении, отделаться сразу трудно, и я ещё цепенею, глядя на разбросанные по столу книги, и думаю о проведённых часах. Вчера был в Союзе молодёжи³³⁶, позевал глядя на картины, посмеялся над Татлиным³³⁷, разобрал корреспонденцию за неделю – целый ворох, нашёл на столе до десятка книг из Парижа, сегодня метался по профессорам, книжным лавкам и редакторам, и всё как [в парах эфира] выкурив крепкого табаку. Если бы не некая растерянность [и кавардак], если бы мы были чуть построже, [тогда] действительно сумели бы всё опрокинуть и всё утвердить. Но теперь остаётся слишком много недоделано, и не знаем, когда смеяться. Но я не имею права надоедать Вам с рассуждениями и не хочу. Если, распечатывая это письмо, Вы были нетерпеливы и любопытны – этого достаточно. [Теперь же попрощаюсь с Вами и растаю между строками] как ракета падает в кусты, я таю между строчками.

Примите уверения

Илья Зданевич

<18 декабря 1913 г. >

Вашему издавна жданному письму рад. Отвечаю беспорядочно, кое-как примостившись за столом, ибо всё в беспорядке. Не буду говорить о Ваших сомнениях, ибо мои слова слишком грубы. Но странно слышать, что намерения не исполняются, что мелочи владычествуют, что человек не может найти себя. Что такое обыденность? Орудия грохочут, форты в огне, и стан врагов дрогнут. Всякое движение во имя борьбы. Мы берём Адрианополь мира. Мировая Бастилия падает. И если первый отнимут враги – вторая не вернётся. Нужна монументальность? Но разве правильно понятый футуризм не требует монументальности. Чтобы искусство было как рынки, вокзалы и мосты. Монументальность, да, монументальность бунта, а не покоя. Мы не в кораблике – наше судно океанский пароход, и ждут или не ждут его льдины – он не замедлит хода. Мне Ваши слова странны не потому, что обыденность можно побороть, но её нет, как нет неисполнимого и ограниченного; всё это фантазмы прежних, хлам, унаследованный нами, но нам не нужный. Вы не видите смерчей – тем хуже. Вы не с нами – тем хуже. Ибо сегодня наше и тех, кто за нас.

Илья Зданевич Гавань Опочинина 13 18 декабря.

<22 декабря 1913 г. >

М. Г.

(простите, что не знаю Вашего имени-отчества)

Получил Вашу книгу³⁴⁰ и весьма благодарю. Занятно, что Вы, подобно многим, упускаете из виду идеологию футуризма и смешиваете проблему содержания с проблемой воздействия искусства на человека. Доказательство связи «футуристов» с Брюсовым не только справедливо, но и ценно, объясняя, какова сущность этих «футуристов». Замечания Ваши на Северянина едва ли основательны.

Из лиц, кого займёт Ваша книга, назову: Григорий Витальевич Соболевский (Батум, Городская больница) иАлекс<андр> Иванович Канчели (Тифлис, Московская 20). Имена остальных Вам, вероятно, ведомы.

Примите уверения

Илья Зданевич

22 декабря

<конец декабря 1913 г. – начало января 1914 г. >

Тифлис, Кирпичный 13

М. Г.

Приехав вчера, получил письмо Ваше от 21/XII ст. ст. пересланное сюда из Петербурга, где меня оно не застало, и в к<ото>ром Вы просите сообщить адреса петербургских общежитий. К сожалению, кроме указанных Вами, я не знаю, но как только вернусь в город, наведу справки и сообщу Вам³⁴².

<4 февраля 1914 г. >

Тифлис, Кирпичный 13

М. Г.

Благодарен Вам за открытку. Здесь пробуду ещё недели две и получить «железобетонную» поэму³⁴⁴ буду рад. В Москве с приездом Маринетти готовятся большие дни. Жаль, что отсутствую. Но меня несколько утешает Солнце и изучение и собирание неграмотных вывесок и афиш. На днях я нашёл такую вывеску: Брючная перешель. Если б было написано – «брючная перешел» – это было бы обычным тут коверканием. Но писавший уловил, что брючная то, что именуется – женский род, и единственно знакомое ему «перешел» переделал в «перешель». И восхищению моему нет границ.

Примите уверения

Илья Зданевич 4/2 914³⁴⁵

Опочинина 13, кв. 16

СПб 19 февр<аля 1914 г.>

М. Г.

Извиняюсь, что столь долго не мог собраться отблагодарить Вас за присылку железобетонной поэмы. В некоторых отношениях она любопытна, но едва ли более, т. к. подобный приём творчества уделяет слишком много места глазу, т. е. ищет в ненадлежащем месте и потому едва ли многое найдёт. Относительно петербургских общежитий должен сообщить, что кроме указанных Вами, по-видимому нет – были в прежние времена при разных институтах, но позакрывались. Во время последнего моего пребывания в Москве, весьма недолго, пришлось познакомиться с Маринетти. Он очень симпатичен, но много болтает без толку. К тому же буржуазен и плохо разбирается в искусстве.

Примите уверения

Илья Зданевич

<январъ 1914 г. > Тифлис, Кирпичный 13

Многоуважаемый Ефим Борисович³⁴⁸

в ответ на Ваше письмо от 4-го января сообщаю:

Организацию диспута взять на себя не могу. Предложение прочесть на Юге несколько лекций – принимаю. Но мне очень желательно, чтобы <в> соучастников лекций пригласили Михаила Фёдоровича Ларионова, [если это не устроится, буду читать один.] как художника. К тому же у него собрание диапозитивов, для лекции необходимых. Тогда % разделим пополам. Условия – прежние, что предлагал Ваш доверенный в Москве. 60 % чистого дохода. Проезд 2 кл<асса> от Тифлиса, где я нахожусь, до гастрольного города, меж городами и от последнего города до Москв<ы> и номер в гостинице идут в счёт расходов по устройству лекций. Расчёт после каждой лекции. Аванс 100 руб. на дорогу. Время – февраль, желател<ен> как можно меньший промежуток, читать могу через день. Мне желательны города Одесса (первым), Киев и Харьков. Лекцию назову – Футуризм и Всёчество. Посылаю программу и конспект.

В случае каких-либо возражений телеграфируйте. Замечу, что диапозитивов для фонаря со снимками с футур<истических> картин у меня не имеется, но есть у М.Ф. Ларионова.

Примите уверения.

И. 3.

P. S. Ответ мой запаздывает, т. к. Вы мне писали в Петербург.

<январь 1914 г. >

Многоуважаемый Михаил Фёдорович,

вчера получил письмо от Галантера, где он вновь приглашает меня устроить диспут в Москве и провинции или прочесть лекции. Т. к. я добился разрешения ехать в турне, то ответил ему следующее: диспута устроить не могу. Лекцию прочесть готов, но мне желательно, чтобы он пригласил и Вас. Города – Одесса, Киев, Харьков. Срок в течение февраля, чтобы растянулось не более как на 2 недели. Условия – 60 %. Проезд 2 кл. от места отправления и номер в отеле в число расходов. Аванс 75 руб. Расчёт после каждой лекции – т. е. те же условия, что были ранее.

Если примете участие, пишите Галантеру – Одесса, Пушкинская, 57.

<январъ 1914 г. >

Тифлис, Кирпичный 13

Многоуважаемый Михаил Фёдорович,

получил от Галантера приглашение организовать диспуты в Москве и провинции, если я не могу взять на себя организацию диспутов, прочесть лекцию о футуризме в нескольких городах юга.

Т. к. на этот раз мне в турне ехать разрешают, я ответил Галантеру, что диспута организовать не могу, но готов прочесть лекцию, причём желательно, чтобы в качестве соучастника были приглашены и Вы. Условия прежние. Если можете ехать – пишите Галантеру – Одесса, Пушкинская 57. Время поездки – февраль.

Мой низкий поклон Наталии Сергеевне. Целую.

Примите уверения

Илья Зданевич

P. S. Сообщите адрес Клименко. Очень нужно.

Если поедете, то получив это письмо, лучше тотчас телеграфируйте Галантеру и посылайте программу Вашего выступления. Моя лекция называется Футуризм и всёчество³⁵¹.

<23 января 1914 г.>

Многоуважаемый Михаил Фёдорович, мной сегодня отправлено Маринетти письмо следующего содержания: (перевод) —

М. Г.

Я сожалею, что нахожусь на Юге и не могу присутствовать на Ваших беседах и во всеуслышание высказать то, что необходимо высказать по поводу Вашего приезда.

Мои друзья – M me Гончарова, М. Ларионов, М. Ле-Дантю и я были проповедниками футуризма в России, немало способствовали <окончание письма отсутствует>