Текст книги "Футуризм и всёчество. 1912–1914. Том 2. Статьи и письма"

<Батум, 16 апреля 1913 г.>

Золотой Ильюшенька, ну как ты там? Через неделю, т. е. нет, меньше, экзамены! Хотя бы ты не очень исхудал и устал во время них. Сегодня впервые видела Верховского – была у Соболевского – интересный господин, очень интересный, и говорит хорошо, и по внешности какой-то особенно чистый, мягкий, шелковистый. Много было разговору о Сологубе и Игоре Сев<ерянине> и Чернявском. Скандал в ресторане сделал Черн<явского> «героем» толков (слава с другого конца). Какое-нибудь одно неосторожное слово – и чёрт знает, какая заварилась каша. Дело было так: в 16 Завриев подпоил Колю, он стал слишком развязен и фамильярен, разговаривал так с Сологубом и Игорем, так, точно они были его товарищами. Потом Игорь спросил Колю, футурист ли он, Коля ответил приблизительно так: «Я не люблю пузырьков с бумажками, на которых написан рецепт». Север<янин> счёл себя оскорблённым, встал, вышел и уехал. Сологуб последовал было за ним, но остался, пока выяснился вопрос, в чём дело. Коля с Завриевым полетели извиняться – Северянин <их> не принял; тогда уговаривать отправились Чеботаревская с Верховским, кое-как уговорили, вернулся. Но Коля, который пред этим был так сконфужен и потрясён, что плакал и, кажется, хотел выскочить в окно прямо в Куру, уехал домой. Вечер окончился кисло, всё было испорчено. Приезжие поэты решили, что их плохо приняли, хозяева сконфузились скандала. Верховский выразился о Коле, что он – «наглый мальчишка», не умеет себя держать и т. п. Мне ужасно обидно за Колю, но что держать себя он не умеет, этого не скажешь. Потом очень критиковали Зав<риева>, его чтение, его манеру и пр<очее>. Всем досталось. Гр<игорий> Вит<альевич> очарователен. Сегодня он ничего не читал, а всё разговаривал, было очень интересно. Спрашивал опять о тебе, я создала поклон и извинение, что ты не пишешь за недосугом. Не менее Верхов<ского> мне нравится его жена. Соболев<ский> приглашал тебя к себе «сейчас же как приедешь». Но я на это ни восторга, ни согласия не высказала. Он ждёт к себе и Лопатинского. О М<ихаиле> В<асильевиче> высказал убежденье, что он вполне оконченный человек. Лягушки квакали вовсю, когда мы все вместе возвращались оттуда, но было холодно совсем не по-батумски. Где-то ты? В Петер<бурге>? Новгороде? Получил ли Пасхи? Съел ли? Ой, спать хочу, целую тебя, деточка, моя дорогушенька…

В. Зд<аневич>

P. S. Об инциденте с Колею никому не говори из «петербуржцев», и Жоре не надо, если сам напишет – хорошо, а нет – не надо. И неприятно это очень, и сплетен выйдет много; из неосторожной фразы сколько разговоров. Коля тоже известность получил. Сегодня (17-го) первый раз за 10 дней с утра яркое солнце, светит по-батумски, и всё светло, светло. Хотела остаться здесь ещё несколько дней, но, увы, сейчас обнаружилась зияющая рана на ботинке, зашить почти невозможно, приобрести новые – ещё невозможнее, остаётся отправляться домой; но как же Кутаис? Заеду на сутки всё же. Папа вечером вернулся из поездки в Чакву¹⁵¹ в самом радужном настроении, хотя охрип и получил изрядный насморк. Кирилл с сегодняшнего утра уже в казармах, ещё месяц ему нести строгую, трудную службу, а после пойдут вольготности, не знаю, впрочем, к лучшему ли, т. к. все свободные минуты идут на культивирование тысяча и одной привязанности к девице из виноторгового сословия. Вероятно, это моё последнее письмо отсюда. Пиши открытки, если нет времени на письма. Целую.

В. 3<данев>ич

Молоко и яйца – чем больше занятий, тем больше их! Глотай и утром, и вечером.

<Батум, 16 апреля 1913 г.>

С праздником, Ильюша! Сегодня мне привезли твоё письмо от <8-го> с карточкой. Ой, нехороша мордочка: худущий, и глаза грустные, и головушка арестантски обрита (и бита…) Бедный сыночек, видно, опять забыл и про яйца, и про молоко, и никакой правильности в еде не соблюдаешь… Кюрасо и Бенедиктин жиру не дадут… Вчера купили две петер<бургские> газеты: «День» и «Речь». Рецензии мягче московских, но всё же…¹⁵² Да пошлёт бог долголетия градоначальнику, запретившему прения. Ты бы хорошо сделал, если бы прислал газеты, а то теперь мне не найти в Тифлисе от 9-го, когда вернусь. Сологуб уже уехал. Верховские здесь, но я больше не была у Соболевского – там и так полно – и их не видела. Аркаша не показывает глаз. Сегодня папа повёз гимназистов на паровом катере на лиман к турецкой границе. Послезавтра возвращаемся домой. Поеду ли в Кутаис, не знаю, но следовало бы. Целую тебя, милый сыночек…

В. Зданев<ич>

Сине-красные конверты – отвратительны.

<Петербург, 19 апреля 1913 г. >

Батумское письмо от утра 13-го апреля получил. Печальная ерунда, и не делает мнительному чести. В общем, басня о неблагодарности. Постараюсь его успокоить¹⁵³. Первый экзамен 30-го (рус<ское> право), второй – первого (филос<офия> права). Время не позволяет подробничать.

И.

<Кутаис, 19 апреля 1913 г. >

Милый Ильюша, простясь с Батумом, прибыла сюда и попала в отличную пору, в городе масса свежей зелени и ещё более её в окрестностях. В маленьком домике отлично. Володя¹⁵⁴ прекрасно хозяйничает, и всё приняло обновлённо-чистенький вид. Бабушка очень умилилась, когда я ей дала вашу общую с Кирой фотографию. Я занимаю две маленькие комнатки, обычно принадлежащие Володе. С большой осторожностью сказала о твоих выступлениях, умолчав о – действительности. Так давно ничего не знаю о тебе, уже начинаю томиться… Целую крепко.

В. 3<даневич>

<Петербург, 20 апреля 1913 г.>

Поздравляю с новорожденным. Зубрение на полном ходу. Деньги вышли – результат прекрасно проведённых праздников. Целую всех и киваю. Большое мерси и 1100000 поцелуев Зине.

Илья

<Кутаис, 22 апреля 1913 г. >

Дорогой Ильюшенька, я всё ещё «на родине». В первые два дня моего приезда лил неустанный дождь, вчера было великолепное солнце, сегодня – и солнце, и ветер. Кутаис очарователь<ный> после дождя, без пыли, весь окутанный зеленью. Вчера Володя показывал мне различные достопримечательности города: развалины собора на Архиерейской горе, виды оттуда, а я сама усмотрела во дворе собора удивительное дерево – смоковницу, которое так переплелось стволами с камнями, что нельзя разобрать, где ветви, где скала. М<ожет> б<ыть>, это дерево выросло в скале, или в старинной постройке, а потом камень обломали, уж не знаю, но это очень любопытная штука. Потом поехали на ферму и за ферму. Отличное шоссе, бездна свежей зелени, широко разлившийся Риони – всё это было превосходно. Экипаж на шинах летел птицею, у Володи иначе извозчики ехать не смеют. Ещё съездили на Рионское шоссе и уже в сумерках вернулись домой. Дома всё отлично, Володя оказался отличным хозяином, всё изменилось к лучшему, конечно, эти улучшения стоили хороших денег, но зато чистота, уютность стоят этого. Всё заново перекрашено, новый дом, как игрушечка, разведён огород, посеяны газоны и т. д. Бабушка принуждена разговаривать со мной по-русски – и ничего, понимаем др<уг> др<уга> довольно прилично и беседуем, как следует: всем косточки перемыли, всей родне. Аннета – помнишь её? – такая красивая, гибкая, стройная, с мягкими изящными манерами и тихим, совсем не грузинским, голосом, дополняет картину. Хорошо здесь. Но я сегодня уезжаю. Шестой день не знаю ничего о тебе – это раз; во 2-х, папа уехал из Батуми <с> совсем <…> простуженным горлом и, в 3-х, жалко Кирюшку, как-то он там со своей солдатчиной и пр<очим>. Никто из них мне, конечно, не написал ни строчки ни о себе, ни о тебе. Сегодня начинаются твои экзамены и будут тянуться так долго… Пожалуйста, не забывай, что теперь-то тебе надо хорошо есть, побольше спать и совершенно забыть, что ты: «ego-футурист»¹⁵⁵ и пр<очее>. Летние вопросы выяснятся «своевременно», как говорит Володя, сейчас ничего нельзя предвидеть, но уже намечается то обстоятельство, что заграница начинает ускользать, так что Батум, Кобулеты¹⁵⁶ и пр<очее> – наиболее вероятно. Если ты хочешь непременно переехать в Москву, то не забывай об этом теперь, а то повторится прошлогодняя история. Возмутительно, что я не знаю ничего о тебе с 7 апреля! (послед<нее> твоё письмо было от 7<-го>.) Вероятно, дома есть подробности о поездке в Новгород и т. д. Не знаю, получил ли пасху, съел ли мазурки¹⁵⁷ (воображаю, и забыл о них, вероятно!). Завтра буду дома и, надеюсь, получу ответ на всё это. Целую тебя крепко, крепко и прошу тебя, очень прошу, береги себя, свои силёнки, будь умным, не прыгай выше головы! Целую ещё.

В. Зданев<ич>

<Тифлис, 29 апреля 1913 г.>

Я уже давно дома. Нашла здесь твоё письмо от 9<-го>, извещающее, что ты больше писать не будешь, и в самом деле, в интервале 20-ти дней мелькнули две открыточки, и то благодаря наступившему денежному кризису… Можно себе представить, как было бы без этой маленькой подробности: сначала хаос переживаний, затем праздники, после – экзамены, – до брюзжащих ли родителей?! Нет охоты писать и мне. Приехал Борис Львович¹⁵⁸ и, как говорят, с женой… Общее «дружеское» смятенье. Вчера получила несколько строчек от Соболевского, между прочим, говорит, что имеет письмо от тебя, видимо, доволен. М<ожет> б<ыть>, я ошибаюсь, приписывая именно тебе причину его нервности, но что какая-то заноза ядовитого свойства сидит у него в сердце – несомненно. Впрочем, что удивительного? – при всех плюсах личности Соб<олевского>, он всё же более молод душой, чем годами, а когда влюблён, как он, и сидишь в Батуме, на другом конце света, особенно спокойным быть трудно. В «нашей» грузинской семье – скандал: Тамара разошлась с мужем и уехала с другим! Получилось неожиданное перемещение симпатии: до сих пор Арсенидзе был предметом всеобщего негодования (помнишь, тайное замуж<ество> Тамары?). Теперь все стали его защитниками и восхвалителями, все превозносят его добродетели: ум, честность, трудолюбие, скромность, успехи в адвокатуре, приличный заработок, любовь к Тамаре и т. д. Положим, всё это правда, он человек на редкость хороший, только как всего этого никто не видел раньше? Другой – доктор Хирсели. Ты видел его в Бакурьянах¹⁵⁹. Кирилл в негодовании и клянёт всех женщин на свете. Ещё две недели Кире быть в учебной команде, затем он снова возвращается в полк и будет уже значительно свободнее. Отбывание воинской повинности приближается к концу, и снова выдвигается вопрос, что делать Кир<иллу> дальше?.. Если его спросить, он скажет: жениться. Летние вопросы совершенно не выяснены и, думаю, будут довольно плохо разрешены, т. к. денег не будет – без учеников – а всем они понадобятся, т. е. не ученики, а деньги. Аркадий был свидетелем критического положения Собол<евских> на Пасху: денег ни копейки, гостей – сколько угодно. И это повсюду, все жалуются, стонут и топорщатся изо всех сил – скучно. Но делается веселее, когда вспомню, что скоро, всё-таки скоро, ты приедешь… Мне кажется, что то время, когда ты телёночком брыкался по утрам, было когда-то давно-давно! А ведь, в сущности, всего четыре мес<яца>. Теперь такое великолепие повсюду в природе, столько свежести, зелени, цветов, что не хотелось бы и думать, что всё это благополучие заменится пылью, жарой и духотой… Я чувствовала себя эти две недели отлично, ничего не болело, и сердце смирно сидело, только задыхалась немного, а теперь опять: всё ноет, болит, одолевает сонливость и т. д. Это от возни, хлопот и «хозяйства». Нет у меня больше сил на эту историю. Пожалуйста, трижды пожалуйста, ешь, глотай яйца, как можно больше. Очень боюсь, что ты к июню мес<яцу> будешь мощеподобен, а летом начнётся беготня по разным горам и пригоркам, и прощай жирок, а с ним и то ничтожное мясцо, кот<орое> было!.. На днях заходила к нам Аруся Енгибаровна. Смерть брата совершенно разбила всю семью, мать больна, сестра тоже – что-то в лёгких, отец – в отчаянии, Аруся – как статуя скорби. А Кирилл равнодушен. Говорят, приехали Аргутинские. Собираются все понемногу. Будь здоров и, как ты там не обижен, но меньше, чем на две открытки в неделю я не согласна.

Целую

В. Здан<евич>

<Петербург, 6 мая 1913 г. >

Сегодня дует весенний ветер и рвёт флаги. Скоро Тифлис. Просыпаясь по утрам, подолгу лежу, безразлично размышляя. Думаю о лете и тебе. Кажется, впервые я скучаю по дому. Ты ошибаешься, полагая, что мне было «не до родителей». Наоборот, твоё письмо слишком задело меня, чтобы я мог отвечать. Раньше бы я просто отложил его. Сегодня дует ветер, и твои строчки опять тяжелы. Что до Бориса Львовича, то туда ему и дорога, давно было видно, что плохо кончит. Если Тамара покинула мужа, значит, так нужно было сделать, и она права. И смешно, и неумно осуждать её. Наоборот, нужно приветствовать её решимость и умение действовать согласно желаниям. Кирилл, по-видимому, плох, если хочет жениться. Неужели он не знает, что из этого выйдет. Брось, пожалуйста, всякие хозяйства. Когда я приеду, мы будем бывать где только можно, вообще, я буду тебя тормошить. Довольно ты вечно сидела одна и скучала. Приготовь туалеты и деньги. Ах, какие они скверные, эти деньги. Ни у кого ничего нет, и все топорщатся. И мне моя бурная жизнь так влетела, что не ведаю, что делать. А тут ещё история с Латкиным и каждодневные слезы – я стал какой-то истеричкой. И вот я лежу по утрам и безразлично размышляю. И думаю о лете и тебе. Только теперь я стал разбираться, как много горечи в твоих письмах. Вчера я сидел и перечитывал их, присланные за последние 2 ¹/₂ месяца, более сорока, и жалел о том времени, когда они не трогали меня и были как-то безразличны. А теперь, когда я смотрю на твой почерк и вижу, что тебе трудно писать, я и волнуюсь и боюсь за тебя. Эти два месяца страшно изменили меня – не знаю, в какую сторону, – и я теперь устал и бессилен, как после серьёзной операции. Хорошо, что всё хорошо кончилось с Г<ригорием> В<итальевичем>. Ты была права – причиной его нервности был именно я, ныне это известно наверно и определённо. Нашлись насплетничавшие о моём времяпрепровождении и встречах, и вышла история. Чудак. Почему <обязательно> предполагать плохое, если люди часто встречаются и весело проводят время? Не он ли просил меня бывать у М<арины> А<лексеевны>. Она оказалась занимательной, и мы подружились. Но что из этого. Я ужасно обижен и задет этим неумным обвинением. Но теперь всё уладилось, и отлично. Сегодня возвращается из-за границы Александр Павлович, я забыл сообщить тебе, что он там с января. Нынче пойду к Николаю Севастьяновичу¹⁶⁰ прощаться. На столе лежит несколько писем от разных девиц, но ответить придётся мне из Тифлиса. Вообще за 2/4 месяца я получил 93 письма, из них ваших 50, а сам отправил 72. Переписка хорошая. Я телеграфировал вам, что выеду седьмого, но, видимо, завтра не удастся – едва ли найдутся билеты. Ты пишешь, что не видела меня четыре месяца. Гораздо меньше: я уехал из Тифлиса 4 февраля, ныне 6-е мая – всего три, а не четыре, и какая бездна всего совершилась за эти сто дней. Пока прощай. Это письмо последнее. После него ты увидишь меня.

<Батум, 11 июня 1913 г.>

[Наконец удосужился чтобы написать письмо. Время бежит быстро, сегодня я уже неделю в Батуме…] Дорогая мама, я не знаю, как начать это письмо, ибо оно должно быть [очень] необыкновенным [для меня] по содержанию, и к тому же речь идёт о серьёзном. Скажу просто – я нашёл девочку, которую хочу взять к нам в дом, воспитать и потом на ней жениться. Она негритянка, дочь одного из подбатумски<х> стражников, ей семь лет и зовут её Надирой. Ты не думай, что я шучу – я её очень полюбил; с иной же стороны, на Востоке [вполне] принято воспитывать [свою] невесту у себя в доме с малых лет. Ты всё печалилась, что у тебя нет дочери – Надира её заменит. Два года она будет жить у вас, кончив же университет, я возьму её к себе и сам займусь её образованием. Я думаю, что родители согласятся её отдать. Познакомился я с ней [недавно], побывав в негритянской деревушке. [Вот всё, что нужно сказать.] На эти строки ожидаю скорого ответа. Погода стоит отличная с моего приезда, вчера были володины родины¹⁶¹. Соболевский всё время просит меня перебраться к нему, но, конечно, отказываюсь. С Мариной Алексеевной занимаемся фотографией, она много рисует. Снимок с неё посылаю.

Твой Илья

Об этом [письме] никому не говори ни в коем случае. Пришлите денег, [а то давно ничего нет].

<Тифлис, начало апреля 1914 г. ¹⁶²>

Дорогой мой мальчик, милый Ильюшенька! Вчера приехал Кира¹⁶³. Ничего себе. Похудел только порядочно. Рисунки… Не понимаю, от этого так грустно. Папа морщит брови и не знает, что сказать. Посылаю тебе две рецензии о «знаменитых» моск<овских> футуристах, обе совершенно правильны. Хохот стоял в зале театра неумолчный, никогда ни одна комедия, ни фарс, никакой рассказчик не вызывали такого дружного, гомерического хохота – и только: никакой ругани, ни свистков, ничего. Кульбина¹⁶⁴ ругали, возмущались, уходили, а «знаменитые» были только смешны, так наивно-глупо кичливы, так крикливы и карикатурны, что никто не сердился – все смеялись. Папа до слёз, буквально, смеялся. Да, было бы весело, если бы¹⁶⁵… Ну, что об этом. Кира ничего не привёз из обещанного ему в Москве – ни красок, ни холста. Пропил, кажется, деньги, или их у него и не было, не знаю. Вчера же вечером пришёл Коля Черн<явский>. Он опять делается суетлив, много говорит, перескакивает с одного на другое… Перемена в нём за это время, после твоего отъезда, большая, перемена не к лучшему (никому решительно не говори этого, м<ожет> б<ыть>, я ошибаюсь, а если такой слух пойдёт, нехорошо, мало ли, какими путями дойдёт до самого Коли… Словом – молчи). Ужасно сожалею, что нет тебя теперь здесь, и не знаю, как буду рада, когда ты приедешь, мой дорогой мальчик. Дела твои, золотце, плохи, кажется, т. е. дела финансовые; эх, это вечное наше общее недомогание у всех у нас, членов семьи 3<даневи>ч, вечное, карманодырявое. Меня это очень грустно настраивает, а впрочем, я вообще теперь не весела. Я понимаю, что вам, мальчикам, тошно жить в Тифл<исе>, а в других местах вы живёте в вечных поисках денег и пр<очее>. Кира вот непременно захочет уехать назад в Пар<иж>. Ты, как окончишь Унив<ерситет>, тоже куда-нибудь, зачем-нибудь уедешь… Выходит, как будто вы уже выросли и начинаете новую, свою собственную жизнь, а между тем, вы оба – такие дети, такие малыши… Непрактичные, неприспособленные к жизни. Теперь, п<о крайней> м<ере>, от времени до времени вы возвращаетесь домой и отдыхаете от столичной жизни, суеты, «бродячих собак», кухмистерских обедов, пьяных поэтов и художников, а после, вероятно, и этого не будет. Не знаю, отчего я сегодня плохо настроена, впрочем, вовсе не сегодня, а все последнее время. Не сержусь, не злюсь, нет, а грустно мне до слез… Просто я всё нездорова, и это влияет на меня в виде всевозможных предчувствий и опасений. Папа в среду собирается в Батум; хотя бы он там выспался хорошенько и отдохнул, чего ему никак не удаётся сделать здесь. Ниночка совсем поправилась, но не хочет уезжать, вероятно, будет заготовлять себе приданое. Габо уезжает в Телав. А сюда едет Бальмонт¹⁶⁶. Кира уверяет, что он пьёт, т. е. Бальмонт, не хуже Ле-Дантю. О выставке «№ 4» не пишут ничего хорошего, а о Кирилле – нигде ни слова¹⁶⁷. Кира просит тебе написать: «Поклон от болвана дураку». Ниночка шлёт привет. Ужасно жаль, что куличи я смогу тебе послать только в среду, т<ак> ч<то> у тебя не будет пасочек на первый день, но дома не было нужного для создания их, а завтра я их начинаю! Сейчас приезжал Варден¹⁶⁸, приходил Зига, Варя¹⁶⁹… Никак не могу докончить письмо. Милый мальчик, будь здоров, дорогой мой, и не очень волнуйся по поводу экзаменов. Теперь ты вполне здоров, был, по кр<айней> мере, так что нервничать, конечно, не будешь, а если что и случится неблагополучное, так и пусть, но, во всяком случае, пожалуйста, тысячу раз пожалуйста, немедленно телеграф<ируй> после экзамена, какова бы ни была отметка, теперь я буду волноваться за тебя. Целую тебя, милый, хороший сыночек, ох, как бы хотела тебя видеть сейчас! Что мне так грустно, скучно? Здоров ли ты?

Целую крепко

В. 3<даневи>ч

Лекция не состоялась?¹⁷⁰