Текст книги "ПЕРВАЯ студия. ВТОРОЙ мхат. Из практики театральных идей XX века"

В списке «Ближайших дел» Станиславского весной 1913-го повтор: «Блок о пьесе». «Блок».

Очевидно, первое упоминание связано с письмом, которое Блок передал вечером 19 апреля. Просьба выслушать «Розу и Крест».

Договорились на 21-е, но К. С. позвонил по телефону (Блок записал: «Поразил меня голос Станиславского (давно не слышанный) даже в телефоне. Что-то огромное, спокойное, густое, „нездешнее“, трубный звук»). Из-за недомоганья К. С. просил встречу отложить, может быть, завтра? Несколько дней обменивались звонками. Встреча состоялась дома у Блока 27 апреля. Был еще Алексей Ремизов, после чтения остались вдвоем.

Много лет спустя, уже в тридцатые годы у Станиславского попросят воспоминаний о Блоке для печати, выполнить просьбу он не сможет: «У меня сохранились глубоко в душе тончайшие ощущения неотразимого обаяния личности… Эти ощущения можно выразить в музыке или в стихах, но я не музыкант и не поэт».

Конкретного мало. «Два-три раза я был у него. Он мне читал свои пьесы – милым монотонным голосом, с немного сжатым ртом против всех правил актерской дикции чтения, и, несмотря на это, я слушал его с увлечением. Два-три раза я слышал его читающим стихи, и опять он овладевал моим вниманием и сердцем»[179]179
  Записка-отказ была адресована Л. Я. Гуревич. См.: КС-9. Т. 6. С. 383.


[Закрыть].

Блок впечатления встречи записал в тот же день. «Читать пьесу мне было особенно трудно, и читал я особенно плохо, чувствуя, что Константин Сергеевич слушает напряженно, но не воспринимает. Из разговоров выяснилось, что это действительно так». Станиславский оставался до без четверти двенадцати, говорил долго, извинялся, опасался, что навредил. Блок после свидания записал: «Подумаю». Два дня спустя пишет со вздохом: «Печально все-таки все это… Пришел человек чуткий, которому я верю, который создал великое (Чехов в Художественном театре), и ничего не понял, ничего не „принял“ и не почувствовал»[180]180
  А. Блок. Т. 7. С. 233–246.


[Закрыть].

Ничего не принял – этому можно поверить. Но трудно представить Станиславского, который при чтении «Розы и Креста» ничего не чувствует. Его готовность заразиться миром пьесы, домысливать текст в его сценизме, воображать звук, свет, ритм, пластику – эти свойства Станиславского-режиссера описывают все, кто видел его впервые слушающим пьесу (описывали и то, как он просил проверять его, слишком подхваченного фантазией: не унесло бы от автора). Мы только что могли видеть, как великолепно уносит его от «Калик перехожих».

Читая «Розу и Крест» долгожданному слушателю, Блок страдал в ощущении: тот напряжен и не воспринимает. Не предположить ли: К. С. напрягался, ограждаясь от сильного тока.

Ток Блока неизменно действовал на Станиславского.

Слушая в авторском чтении, увлекся «Песней судьбы». Четыре раза перечитав, писал Блоку: «Я понял, что мое увлечение относится к таланту автора, а не к его произведению»[181]181
  КС-9. Т. 8. С 116.


[Закрыть].

Станиславский не развивал сказанное, он был бы не он, пустись он в спор с миропониманием Блока. Миропонимания у этих двоих в самом деле несовместимые. Несовместимость Станиславский чувствовал интуитивно. Зрение у них бывало общее.

При всей антипатии Станиславского к авторским ремаркам (он считал, что драматургам лучше воздерживаться от постановочных указаний) вступительные пейзажи в пьесах Блока должны были его забирать. В «Песне судьбы» (первой пьесе Блока, которую К. С. держал как режиссер) – пышный осенний бурьян на всхолмленной равнине; за купами деревьев кресты церквей. Ветер шуршит в бурьяне, издали рокот ползущего поезда, смена огней семафора, зеленый, красный. «Полускрытый в камышах, покачивается сонный лебедь».

И глубина равнинной дали, и крест, и железнодорожные огни – родной пейзаж, он же и пейзаж второго акта «Вишневого сада» (лебедя там нет. «Исчезли», как показано на картограмме, которую в третьем акте «Дяди Вани» разворачивает Астров – Станиславский). Блок вводит в пейзаж «тихое зарево очень далекого пожара».

Ремарка Блока про то, что пожар очень далеко, тоже почти из «Вишневого сада». «Где-нибудь далеко в шахтах сорвалась бадья. Но где-нибудь очень далеко».

В спектакле МХТ Ермолая Лопахина (слова про где-то далеко сорвавшуюся бадью – его слова) играл Леонидов. Кругом замечали, что от представления к представлению «сад» играют легче, краски размываются, как в акварели. Леонидов сохранял непрозрачность и тяжесть. Этот Ермолай Алексеевич должен кончить так, как близкий Художественному театру Савва Тимофеевич Морозов: любовью, разбившей жизнь, тысячами, отданными на чужую, природно враждебную цель, самоубийством. И будет, как Морозов, до последних дней заниматься делами, своего не упуская – «les affaires sont les affaires», как поясняет Лопахина режиссерский экземпляр К. С., акт третий. Эта тревожащая, тяжелая нота была так же нужна в спектакле МХТ, как звук где-то в шахтах сорвавшейся бадьи. Может быть, кого-то убило.

В ремарке сказано: «звук точно с неба, звук лопнувшей струны». «Перед несчастьем тоже было… – Перед каким несчастьем? – Перед волей».

Станиславский чувствовал и передавал юмор Чехова, он не лишал смешного и эту сцену (маленький Фирс – Артем вставал, подходил, докладывал ответственно), но на слова Фирса смеется только Лопахин, смех неожиданный, громкий, грубый, обрывающийся тут же.

«Перед несчастьем тоже было… – Перед каким несчастьем?»

В музыке «Вишневого сада» на сцене МХТ был важен и звук лопнувшей струны, и мотив Прохожего.

В режиссерской партитуре «Вишневого сада» Станиславский Прохожего укрупнял, ради того вычеркнув набросок «венециановского» прохода поющих крестьянок. Фигура вроде бы жанровая давала впечатление чего-то чужого, внушительного и недоброго.

Давно отмечена близость «Вишневому саду» в этюде из записных книжек Блока («Средняя полоса России… В доме помещика накануне разорения…»). Стоит остановиться на его с «Вишневым садом» расхождении.

«На семейном совете все говорят, как любят свое имение и как жалко его продавать. Один – отдыхает только там. Другой – любит природу. Третья – о любви.

Мечтатель: а я люблю его так, что мне не жалко продать, ничего не жалко».

Выход на это «ничего не жалко» в блоковском этюде отводил от МХТ тихо. В статьях 1906–1908 годов, так или иначе обращенных к наследственному дому и наследственной культуре «накануне разорения», Блок с МХТ расходился куда больше.

Появление Фаины в пейзаже «Песни судьбы» предваряется конским топом и бубенцами: «Даль зовет!.. Гарью пахнет! Везде, где просторно, пахнет гарью!» Усилие Блока полюбить двуединство простора и гари, простора и истребления, усилие отречься от светлого дома если и понятно Станиславскому, то кровно чуждо. Хотя зарево и он видел.

В «Вишневом саде» Станиславскому хотелось неслышного падения кусочков штукатурки – дом Гаевых осыпается, как осыпается сад. Конец дома у Блока (статья «Безвременье») – катастрофа и мерзость.

Образы как бы разметафоризованы.

Испошлившаяся метафора «Живем на вулкане» – и натуралистическая жуть Мессины, лава, кипящая грязь, жители, в ней сварившиеся (газеты на всех языках восхвалили русских военных моряков, у которых хватало выдержки извлекать тела). Извержение объясняют: не довольно отвердела земная кора. «А уверены ли вы в том, что довольно „отвердела кора“ над другой, такой же страшной, не подземной, а земной – стихией народной?»

Испошлившийся образ-вопрос («Русь-тройка, куда ж несешься…») «разметафоризован» так же: три вспененных оскала прямо на тебя, подковой в лоб, и вся недолга.

Статья «Безвременье» начинается с видения Рождества у домашнего очага; оно сдваивается с «Мальчиком у Христа на елке» Достоевского, затем с пересказом «Ангелочка» Леонида Андреева: елка в буржуйном доме с угощением для бедных детей. Фальшак. Истребительная и унижающая метаморфоза, поглотившая праздник-подлинник; так же мерзко поглощен светлый дом.

Блок из Достоевского берет еще и баньку с пауками. Банька – вечность, смущающая перед самоубийством Свидригайлова в «Преступлении и наказании». Вдвигается видение неимоверной паучихи, жирная, она теплит лампадку в детской спаленке. Это ее лампадка. «Что же делать? Что же делать? Нет больше домашнего очага. Необозримый липкий паук поселился на месте святом и безмятежном… Чистые нравы, спокойные улыбки, тихие вечера – всё заткано паутиной, и самое время остановилось, радость остыла, потухли очаги».

«Дверь открыта на вьюжную площадь». В мои школьные годы предлагали видеть тут выход на свободу. На вьюжной площади толпа – «больная, увечная ее радость скалит зубы и машет красным тряпьем»[182]182
  Описание близко компоновке уличных сцен «Двенадцати»: вьюга и красный флаг. Когда появится поэма, кажется, не найдется читателя, который бы на нее так или иначе не реагировал. Станиславскому было послано издание 1918 г. (черно-белая графика Ю. П. Анненкова, соединяющая эпичность и гротеск); отклика не знаем.


[Закрыть].

Нарастающее, растравляющее, выстраивающее себя, систематизирующее себя отчаяние, отвращение к миру и порывы через отвращение пройти, найти музыку и в нее влиться – это от Блока исходило, было его праной, если переходить на термины, привычные ранним адептам «системы». Станиславский всегда, а в пору опытов «системы» особенно к посылам партнера был чуток. Посыл Блока воспринял, кажется, раз и навсегда и спешил отторгнуть.

К. С. мог прочесть, как сегодняшняя и завтрашняя Россия видится Блоку: «Уже города почти сметены путями». «И сини дали, и низки тучи, и круты овраги, и сведены леса, застилавшие равнины, – и уже нечему умирать, и нечему воскресать». «Нет ни времени, ни пространства». «Днем и ночью, в октябрьскую стужу и в летний жар, бредут здесь русские люди – без дружбы и любви, без возраста – потомки богатырей… Нет конца и края шоссейным путям, где они тащатся, отдыхают и снова идут». «Одно многотысячное око России бредет и опять возвращается».

В записных книжках Блока с набросками к «Розе и Кресту» назван Рыцарь-Грядущее. О нем: «Рыцарь-Грядущее носитель того грозного христианства, которое не идет через людские дела и руки, но проливается на него, как стихия, подобно волнам океана, которые могут попутно затопить все, что они встретят на дороге. Вот почему он – неизвестное, туманен, как грозовое будущее и, принимая временами образы человека, вновь и вновь расплывается и становится туманом, волной, стихией».

Бертран в смежном наброске просит Рыцаря-Грядущее покинуть замок. «Рыцарь-Грядущее уничтожает Бертрана, как только человеческое отчаяние довело его до хулы на крест».

Станиславский в «Розе и Кресте» мог бы уловить желание Блока двинуться в его, Станиславского, сторону. Заметил ли К. С. то хотя бы, как поэт сжал ремарки на шекспировской краткости: «Двор замка». «Покои Изоры». «Берег океана». «Сражаются». «Цветущий луг. Рассвет».

Блок хотел, чтоб Станиславский и ставил «Розу и Крест», и играл бы тут. Для Станиславского, если не со Станиславского написан Бертран, рыцарь-сторож, с его «простым разумом», с его верностью, нерушимой, как и его, Бертрана, приятие жизни. «Рыцарь, разве я виновна, /Что теперь в природе май? – Нет, ни в чем вы не виновны».

Вышло так, как если бы Станиславский слышал не окончательный текст, а то, что стояло за набросками и вообще за Блоком.

Блок, после чтения обещавший подумать, решил подумавши: пьеса состоялась, пусть живет такая, как есть, никакому театру он ее не передаст.

«Розу и Крест» просил для себя Мейерхольд. За неделю до встречи с К. С. Блоку звонила некто Зверева (слушательница Высших женских курсов), сообщала, что хотел бы познакомиться и хотел бы ставить «Розу и Крест» один из режиссеров студии Художественного театра. Зверева добрая знакомая Вахтангова, играла в его любительских постановках, ее звонок пришелся совсем некстати: «„Бабий“ голос. Нервит и путает… А Вахтангов – самая фамилия приводит в ужас»[183]183
  Блок. Т. 7. С. 239.


[Закрыть].

Изора в «Розе и Кресте» велит Бертрану найти того, кого зовут Странник. У Странника латы мечены знаком креста. Пьеса Волькенштейна с ее малоподвижным словом, скроенная так, что нет свободы движению, в герои тоже берет странников. Чащобой они пробираются на Иерусалим.

Вахтангов на поминках по Сулержицкому повторит слышанное от Леопольда Антоновича на репетициях «Калик»: «Это ничего, что они устали, заблудились, что голодны и оборваны. К Богу, к Богу устремляйте души, у Него ищите покоя, измученные. Они идут к Правде, они христоносцы. Вот во II акте все они светятся осознанием в себе великой миссии – нести правду.

И чем ближе найдете вы эту возможность общения с Богом, тем больше вас будет понимать зрительный зал»[184]184
  См.: Вахтангов. Т. 1. С. 436.


[Закрыть].

Станиславскому, однако, калики видятся, как и братья Ярун с Яволодом, существами темной, первобытной природы. Изнутри не светятся, к свету тянутся рывком, он им труден. К ним, как они Станиславскому мнятся, подошло бы из песни Гаэтана: «Всюду беда и утраты, /Что тебя ждет впереди? /Ставь же свой парус косматый…». Еще парусины не знают, парус из шкуры. Натура, с которой только еще снята кора, избыточная восприимчивость к любой мысли.

«Солидные, спокойные, мужицкие фигуры», – записывает Болеславский после репетиций с К. С. Он записывает также: «Звери».

Н. А. Знаменскому, который играет Алексея, атамана калик:

«Непосредственность и ребячество.

Веселый, бодрый.

После убийства у него – „Братцы мои, убил!“»[185]185
  См. дневник репетиций Р. В. Болеславского (ГЦТМ. Ф. 538 (МХАТ 2-го). Ед. хр. 1–4); далее цитируем по нему, он постоянный и важнейший для нас источник.


[Закрыть].

В толковании «ребячества» меньше всего от известных строк («Творите мерзость во храме, вы во всем неповинны как дети»). Вину чувствуют, как чувствуют рану. Станиславский определяет: «Первохристианская совесть». Совесть ранняя и неукротимая, не скребет, а хватает за горло.

Из летописи русских усобиц семисотлетней давности к «Каликам…» был взят эпиграф. Приведем его еще раз: «Страшное было чудо и дивное: пошли сыновья на отца…» (год 1216-й). Станиславский ставил пьесу про совесть, которая чуду-диву бескрайней смертоубийственной гари не восторгнется и не поклонится.

В записях Болеславского к третьему (последнему) акту: «1. Открытие. 2. Мы, наша вина 3. Бунт. 4. Колебание. 5. Предварительное следствие. 6. Суд. 7. Колебание. 9. Приведение приговора в исполнение… 11. Прощание и прощение». Мерно стуча, засыпают в яме невиновного, живого.

Работы, начатые в сентябре 1913-го, к марту 1914-го близки к окончанию.

На протяжении всего сезона «Калики» имеют поддержку К. С. В эти месяцы несомненно и благожелательство Владимира Ивановича – он при создании Студии считал, что она открыта каждому из МХТ, «желающему работать для искусства, в чем бы ни задумал он – в режиссировании, живописи, роли, танцах, commedia del’arte…». Кто-то из студийцев хотел бы испытать свою пьесу? Отчего же нет. «Задумали хорошо…»[186]186
  НД-4. Т. 2. С. 416, 418.


[Закрыть].

Для крохотной сцены трудны пожелания трагедии (пожар второго акта и в третьем акте открывающийся простор, далеко выгоревшая земля) – Сулержицкий после беседы с Михаилом Либаковым в тот же день сводит художника с Бенуа, тогда содиректором МХТ. «2 часа. А. Н. Бенуа знакомится с Либаковым, нашел его работы интересными». Потом обсудят и другие варианты – записаны участники обсуждения: «Бенуа, Гремиславский, Туржанский (его макет), Вахтангов, Болеславский, Либаков». Довольны включающимся в работу П. Г. Узуновым (Сулер смотрит его макеты 18 декабря).

Хуже с актерами.

Из записей явствует: участники работы ее не любили. Болеславский после славных занятий «Надеждой» в «Каликах» пытался и не умел справиться с настроением если не враждебности к пьесе, то неприязни.

Неподвижность характеров, неблагодарность исходного словесного материала, его неотзывчивость на актерские и режиссерские цели ощутили, едва начались репетиции. Они регулярно шли с 1 сентября 1913 года, Болеславскому помогал Б. М. Сушкевич. В первый день – «беседа о пьесе с автором». 5 сентября – «беседа об отдельных ролях». Конспекты напоминают тощие времена «Просителей». Приложен список литературы – что рекомендуется почитать о Руси тринадцатого века.

Месяца на полтора перерыв. Болеславский щепетильно записал занятия, которые все же провели за это время: «два раза с Е. П. Федоровой, один раз со Знаменским и три раза с Бакшеевым».

Когда снова приступят, зачастят так или иначе мотивированные отказы актеров, которым поручены восемь ролей калик. «10 декабря… Михаил Чехов отпущен, потому что жалуется на переутомление». Роль Юродивого переходит из рук в руки, путаница.

Спектаклю попробуют дать музыкальный строй. Сулержицкий записал: «18 ноября 1913…Рахманов – музыкант. О музыке к „Каликам“ и „Сверчку“. Свел их с Волькенштейном для совета». Ник. Ник. Рахманов предложит старинные распевы. Пению отдают много сил. Будет одна такая встреча, которая начнется в половине двенадцатого и продлится до семи вечера (запись Сулержицкого: «репетируем музыку к „Каликам“ – Н. Н. Рахманов, В. И. Поль, Волькенштейн и я»).

27 ноября 1913 года записано: «Совет. Спешка с „Каликами“».

Горячка «извне», не изнутри. Можно позавидовать, как рядом участники «Праздника примирения» горячи к своей работе вопреки гневу Станиславского (история со спектаклем Вахтангова разыгралась недели две назад).

«Сегодня Ричард Болеславский второй раз просил меня провести репетицию. Но тут что-то не ладится». Сулер записывает, кого из нужных нету. При жизни в двойном рабочем пространстве – Студии и большой сцены – порядок вообще шаткий.

Назначены занятия пением для калик. «Рахманов просит выяснить: он аккуратно появляется каждый день не позднее 11 часов и к нему почти никто не приходит». Что ж тут выяснять. Не могут восемь актеров любить пребывание на сцене без действия в восьми безымянных ролях. Исполнителей заменяли, ослабляя состав.

На репетиции 8 и 9 января 1914 года Сулержицкого просят опять, его резюме: «Невозможное отношение». Подхлестывают: в следующие дни на одной площадке один акт ведет Болеславский, другой акт на другой площадке ведет Сулержицкий. «Л. А. учит пению. Присутствуют все». Это не значит, что добились перелома. На следующий день пришли всего трое.

Спасибо, хоть постановочные задания выполняются исправно.

В первом акте темнота почти полная; душная ночь, зарницы.

Хотелось найти ветер «не такой, как в „Гибели ‘Надежды’“» – ветер найден. Найден треск веток под ногой. Звуки пожара во втором акте. В третьем только пение.

Режиссер нарисовал клюки, какие нужны для калик: большие, с остатками сучьев, не очищенные от коры. Острые наконечники. Реквизит скуп, никак не «боярский». В доме оружия больше, чем утвари. «Щит. Шлем. Меч. Колчан. Лук. Сабля. Сундук. Три скамьи. Один стол. Медвежья шкура». Человек одет железом: костюм Яволода в 1-м д. – «шлем, сзади сетка. Плащ. Лук. Колчан. Кольчуга. Панцирь. Пояс. Нож. Сабля. Топор. Рубаха. Штаны. Сапоги».

В конце первого акта требуется «крепкий кусок сукна вроде плаща, на котором несут мертвеца» (убитого Яруна в дом его убийцы Яволода, обязать к покаянию).

Тона землистые, серое, буроватое – одежду из костюмерной МХТ просят подвести к этой гамме.

В третьем акте обозначено: «Земля»[187]187
  У Болеславского не нашлось режиссерских средств следовать обобщающей ремарке, им же данной. Он указал: «земля разбросана по всей площадке», в мешочках, не туго набитых. Нужны еще «4 тряпки цвета земли, которыми окутывают Алексея» (когда погребают заживо).
  Вахтангов оценивал постановочную манеру товарища весьма жестко («пошлость»). Выделяя со знаком плюс «Калик перехожих», утверждал: «Все лучшее в этой пьесе сделано интуицией Станиславского» (Вахтангов. Т. 2. С. 468).


[Закрыть].

На цеха не приходится жаловаться (собственно, «цехов» в Студии нет, что-то делают для них в МХТ, к примеру, подкраску тканей, что-то сами). Повторим: хуже с актерами.

10 февраля. «Назначена важная репетиция проверочная перед показыванием Константину Сергеевичу». Бакшеев сказался больным; выяснилось – его дома нет. «На таких людях важного, ответственного спектакля строить нельзя». Бакшеев не безымянного калику играет, в перечне действующих лиц его Яволод первый; и чувствует же молодой артист, что Станиславский любит его возможности трагика (а не только его «русскость»). Но вот так – сказывается больным.

11 февраля на поставленной Болеславским «Гибели „Надежды“» побывал Максим Горький. За ним записано: «Говорил, что это лучший спектакль Москвы». Оно должно бы подкрепить Болеславского после тяжелого для него утра. Утром состоялся прогон двух актов «Калик» с Конст. Сергеевичем. «Разругано вдребезги. Присутствуют, конечно, все».

12 февраля. «Новая сцена. Все расстроены, измучены. Ко всему еще прибавился Лазарево-Знаменский инцидент. Прилагаю его. Репетиция не вышла. Посидели, поговорили. Грустно и трудно. Решили на перерыве в 2–3 дня».

И. В. Лазарев играл Овстрата – калику родом из бояр. Что за инцидент у него со Знаменским, уже не узнать, да и не важно. Измученность студийцев понятна. Удивителен добрый настрой Станиславского.

Станиславский не выключается из работы. Напротив, входит все глубже.

«14, 15 и 16 февраля. Студия. С 2 до 7 исправление текста пьесы с автором, Конст. Сергеевичем и Л. А.».

«17 февраля…Исправили текст 1-го акта.

Вечер. Искали первую сцену III акта и проверяли текст сцены Знаменского и Федоровой», т. е. сцены Алексея c женой Яволода после того, как ее дом сожжен и хозяин убит.

18, 19, 20 февраля репетируют утро и вечер («1 акт. Мизансцена»).

Так же без пропусков 22, 23, 24, 25, 26 февраля. «26-го показали Конст. Сергеевичу 1-й акт. Одобрил с некоторыми замечаниями».

Так же без отдыха в последние дни февраля и в первые дни марта.

Текст правят тоже до последнего момента[188]188
  Приведем прошение, составленное по всем правилам канцелярии и подписанное Станиславским 4 марта 1914 г. (КС, № 6533/1 – 2). «Ввиду изменений, сделанных во время репетиций в пьесе В. М. Волькенштейна „Калики перехожие“ в 3-х действиях (уже дважды разрешенной цензурой 1) 30-го апреля 1913 г. под № 6083 и 2) 10-го сентября 1913 г. под № 12628) прошу разрешить к представлению пьесу с внесенными в нее поправками.
  Директор Московского Художественного Театра
  К. С. Алексеев (Станиславский).
  P. S. Прилагаю два экземпляра пьесы и две 75-коп. марки.
  К. Станиславский».


[Закрыть].

2 марта. «Предлагаю В. В. Готовцеву поторопить 3-й акт с декорациями.

Присутствует Конст. Сергеевич, занимается с Бакшеевым и Знаменским, и Бондыреву [так. – И.С.].

Ни одного дня без репетиций, 4-го утром и вечером снова – «8 ч. вечера. «Калики». Сцена. (Установка 1 и 2 актов. До 4-х часов ночи)». Курсив Сулера.

Надо еще подкрасить «половик». Холсты-декорации, как и в других студийных постановках, подвешиваются на крючках – кто о крючках должен позаботиться. «Совершенно нет запаса английских булавок» – а уже примерки костюмов. Сулержицкий на месте, когда обступают «театрально-бытовые» хлопоты.

«5 марта. Студия. 1 акт. Присутствуют К. С. и Л. А.».

К записи Болеславского присоединим запись Сулержицкого, тем же числом помеченную: «„Калики“ – репетиция продолжалась с К. С. до 7 час. вечера, а с 9-ти час. вечера продолжалась на дому у К. С. с Знаменским, Волькенштейном и мной до двух ночи».

6 марта Станиславский занят вводами в «Провинциалку», вечером он играет кавалера ди Рипафратта, но часы днем для «Калик» он выкраивает.

Что-то привязывает Станиславского к пьесе Волькенштейна, как если бы она достойна была его рабочих часов и его гения.

«Магическое „если бы“» – один из ранних и важнейших терминов «системы». В 1-м томе «Работы актера над собой» ученик Торцова (в первых вариантах – Творцова) записывает за учителем хвалы «если бы» – «рычагу, переводящему нас из действительности в мир, в котором только и может совершаться творчество».

Начинается упражнением с пустышкой.

Чтобы поджечь дрова в бутафорском камине, ученик просит спичку.

«– …Вы хотите спалить театр?!

– Не в самом деле, а как будто бы поджечь…

– Чтобы „как будто поджечь“, вам довольно „как будто“ спичек. Вот они, получите.

Он протянул мне пустую руку».

Будет разработано и без числа повторено упражнение «с пустышкой» – ученику придется наливать из воображаемой бутылки в воображаемый стакан, продевать отсутствующую нитку в ушко отсутствующей иголки и пр.

Торцов протянет ученицам одной – металлическую пепельницу, другой – замшевую перчатку «Вам – лягушка, вам – мышь». Девушки отдернулись – как если бы…

«…Свойства и сила „если бы“ вызвали внутри вас мгновенную перестановку – сдвиг… Глаза начинают иначе смотреть, уши – по-другому слушать, ум – по-новому оценивать…» Нечто воспринимается, как если бы оно было чем-то другим[189]189
  КС-9. Т. 2. С 99, 94, 101, 117.


[Закрыть].

Упражнения с пустышкой, с воображаемым предметом безопасны. При упражнении с предметом реальным в опасности предмет (хорошо, что пепельница металлическая, а стеклянную отбросишь – разобьешь).

Дар Станиславского превращать взятую им пьесу в «воображаемый предмет», восхитительно продевая отсутствующую нитку в отсутствующее ушко, или играть с предметом реальным (с пьесой, какова она есть), видя в нем нечто совсем иное, дар Станиславского, опасность которого он в себе в пору репетиций «Калик перехожих» еще не осознал.

«7 марта. 12 ч. дня. 1 акт с Константином Сергеевичем». До этого у К. С. в 11 часов была назначена беседа о строительстве. Той же теме был отдан вечер – «заседание о постройке затянулось до трех часов ночи с К. С.».

В ежедневнике Сулержицкого открывается синхронность, а стало быть, и связь событий. Всё рядом, в одни часы: завершающие репетиции «Калик» и «Сверчка», встречи с архитекторами и деловыми людьми, обсуждение, строить ли дом-театр. Рядом финансовые выкладки Станиславского, с затеей этой стройки связанные (и от дела МХТ решительно отдельные). Подсчеты К. С. в столбик, подымет ли в одиночку, хватит ли капитала. Версии насчет дома с квартирами для него и для Стаховича. Проектируется в последние месяцы перед войной.

Болеславский записывает подсказы на последних прогонах (ГЦТМ. 538.7): «Внимание. Любопытство. / Вера у Знаменского. / Мажор. / Темп. / Грубый размах. / Темперамент. / Покрупнее. Всё не мельчит».

Вторник 11 марта Станиславский проводит в Студии генеральную репетицию «Калик перехожих».

В ежедневнике записано: «В. И. и К. С. сказали о „Каликах“ – взять в Художественный театр, в репертуар, вероятно, на утренники. Но предварительно сыграть на публике, сначала в Студии в Москве закрыто (билеты по рукам), а потом в Петербурге.

Можно ли телеграфировать о том, что „Калики“ пойдут в Петербурге? В. И. сказал: подождите до четверга – в четверг Совет решит.

…Почему не было Вахтангова и Чехова на генеральной „Калик“?»

Из записи не видно, кто задает вопрос, Станиславский с Немировичем или сам Сулер. Вроде бы Вахтангов и Чехов оба были свободны.

Закрытый спектакль «Калик перехожих» в Москве сыграли 25 марта 1914 года. Билеты записаны за театральными критиками Н. Эфросом, Ю. Соболевым, C. Яблоновским, Ю. Айхенвальдом, С. Мамонтовым (сыном Саввы Ивановича); послано в шесть редакций, в журнал «Маски». Дали наконец знать в Петербург, что продавать билеты можно.

Предваряя приезд, Николай Эфрос шлет в петербургскую «Речь» отзыв о Студии в целом и о ее новой работе. Студия – «восходящее светило». «Ну, конечно, восходящее светило нисколько не претендует на то, чтобы затмить светило старое и весьма далекое от заката. Это могли сочинить только любители пикантных историй и театральные Шерлоки Холмсы». Притом критику несомненна новизна их искусства. О «Каликах» он говорит: «Во впечатлениях было что-то необычно, непривычно тревожное»[190]190
  Речь. 1914. № 95.


[Закрыть].

Пять объявленных в зале на Моховой премьерных представлений «Калик» сыграны, последним гастроль Студии закрывалась. Это было сделано в нарушение ранее принятого расписания (о мотивах см. примеч. 27 к главе 5). По окончании спектакля Станиславского и его Студию чествовали.

Пресса приветлива. «Речь» вслед статье Эфроса дает большую статью Любови Гуревич. («Молодой театр нашел хорошую новую пьесу, проникнутую духом народно-религиозной поэзии». Особые похвалы Е. П. Федоровой[191]191
  Там же. № 105.


[Закрыть]). В рубрике Э. Старка «Эскизы» («СПб. ведомости») – панегирик и пьесе, и режиссуре. «Биржевые ведомости» (№ 14108) растекаются: «Повеяло со сцены какой-то щемящей, но красивой тоской, какой-то молодой прелестью свежих жизненных соков, воспоминаниями народной юности, чем-то неясным и невыразимым, что таится в глубине… Этому впечатлению сильно помогали песни калик перехожих в музыкальном пересказе г. Рахманова. В первом ряду в публике сидел наш богатырь песни Федор Шаляпин».

Весть, что «Калик перехожих» к осени перенесут на сцену МХТ, газетчики повторяют уверенно.

Но этого не будет. У спектакля-любимца судьба несчастная.

После премьеры в Петербурге и отпуска к «Каликам перехожим» вернулись 26 сентября 1914 года. Война уже шла. Пришлось заменять пятерых исполнителей, прежние взяты в армию («вместо Дикого – Булгаков. Вместо Знаменского —?» Вместо Знаменского будет Н. О. Массалитинов). Людям театра льгот по мобилизации не полагалось, придет черед, забреют и Болеславского.

Репетиции не кончались. Это объяснялось не только вводами.

Работу над текстом Волькенштейна К. С. так же не мог остановить, как в свое время не мог остановить работу с каким-нибудь сотрудником в народной сцене – не мог поверить, что от того желаемого добиться нельзя.

На «Калик», изначально испытавших непосильную им близость Блока, теперь находили непосильные же отсветы-требования новой работы Станиславского. Станиславский был занят пушкинским спектаклем, «Пиром во время чумы», писал режиссерскую партитуру, бился над проблемой личной нравственности (Вальсингам, председатель пира) в пору всецелой беды. Напор разрушал то сколько-нибудь живое и собранное, что в спектакле по Волькенштейну, как можно думать, сквозило весною.

1 декабря (25-я репетиция в новом сезоне) в очередной раз «прошли начало 1-го акта. Затем Л. А. Сулержицкий ушел на „Сакунталу“ в Камерный театр»[192]192
  Очевидно, Сулержицкий был приглашен на один из прогонов спектакля Таирова (премьера состоялась 12 декабря 1914 г., композитором был В. И. Поль, шурин Сулера и участник работ над «Каликами перехожими»).


[Закрыть]. «Я же с „Каликами“ ничего больше сделать не могу. Ремесленно репетировать не хочу. В душе же нет ничего. Предлагаю снять „Калик“ с репертуара вообще. Р. Б.». «Калик» не сняли. В Москве их показали публике 22 декабря 1914-го и играли в Студии до конца сезона.

Немирович-Данченко отказывался понимать драматурга в его покорности, негодовал, видя, как К. С. этой покорностью пользуется: «…не остановились ни перед чем: переделывали его пьесу по собственному направлению, вовлекли в бесконечную работу Студию и даете-таки ненужный, с точки зрения художественных задач Художественного театра, спектакль»[193]193
  НД-4. Т. 2. С. 421 (неотправленное письмо с заголовком «Студия»).


[Закрыть].

В Студии, по-видимому, считали, что спектакль чем-то нужный с точки зрения задач Студии. Вопрос, что происходит с нами всеми и как быть каждому из нас в обстоятельствах наступающего несчастья, – вопрос не снимавшийся. Несколько раз возникнет разговор, не восстановить ли «Калик». В последний раз с этой целью соберутся в январе 1918-го.