Текст книги "«Русская освободительная армия» против Сталина"

13
Советская реакция на Власова

Последовательность, с которой советское правительство стремилось заполучить в свои руки после окончания войны даже последние разрозненные остатки Русской освободительной армии, дает представление о том, что должно было означать для него ее существование. Необходимо еще раз бросить взгляд на истоки. Ведь тот, кто ищет объяснения непреклонной позиции Советского Союза, должен представить себе, что высокая самооценка Советской армии в начале германско-советской войны была тяжело потрясена уже самим существованием РОА. В юбилейном издании по случаю 50-й годовщины Советских Вооруженных сил говорится: «Личный состав Красной Армии и Военно-Морского Флота был закален в морально-политическом отношении и беспредельно предан своей социалистической Родине» [708]. В Советском Союзе безо всяких ограничений господствовала догма о морально-политическом единстве советского общества, о нерушимой дружбе народов Советского Союза и о самоотверженном патриотизме «советского народа», с безграничной преданностью сплоченного вокруг Коммунистической партии. Уже то обстоятельство, что, вопреки всем попыткам политического воздействия и всем пропагандистским заверениям, сдались в плен немецким войскам и их союзникам в первые месяцы войны 3,8 миллиона, а в течение всей войны 5,24 миллиона советских солдат всех рангов, включая политработников, нанесло советскому руководству тяжелый удар. Перед лицом политики немцев на оккупированных территориях и их завязнувшего наступления это фиаско еще удалось несколько сгладить за счет усиленных мер устрашения и пропаганды.

Сообщения о военной организации военнопленных советских солдат для борьбы против московского правительства на немецкой стороне с осени 1941 г. регистрировались с растущим вниманием, но еще не означали непосредственной угрозы, т. к. вербовка осуществлялась децентрализованно, под плотным немецким контролем и происходила относительно медленно. Тем не менее, появление на передовой и в тылу группы армий «А», наступавшей на Кавказ, уже в 1942 г. около 25 полевых батальонов восточных легионов, сформированных из представителей национальных меньшинств Советского Союза, поставило советский Закавказский фронт перед сложными политико-идеологическими проблемами. Столь же неприятны должны были быть в это время ранние формы национальных русских вооруженных сил под собственным командованием, названные Бассом [709] «экспериментальными армиями», которые были сформированы в различных пунктах немецкого тыла на Востоке в течение 1942 г. Это были:

1) Русская национальная народная армия (РННА) в Осинторфе, полностью одетая в русскую униформу с национальными знаками различия, насчитывавшая около 10 000 человек, в составе 6 пехотных батальонов, 1 саперного батальона, 1 артиллерийского дивизиона[54]54
  Фактическая численность РННА в декабре 1942 г. достигала от 3,3 до 4 тыс. человек. В ее состав входили 5 стрелковых (3 из них были укомплектованы на 75 %, а 2 – на 15–20 %), штабной и технический батальоны (укомплектованы на 60 %). (РГАСПИ. Ф. 69. Оп. 1. Д. 853. Л. 88.)


[Закрыть], во главе с полковником Кромиади-Саниным в качестве военного и с Ивановым в качестве политического руководителя, которых в августе 1942 г. сменили соответственно полковник Боярский и генерал Жиленков [710].

2) 102-й Донской казачий полк (с конца 1942 г. – 600-й Донской казачий дивизион) в Могилеве, численностью около 3000 человек[55]55
  Согласно германским документам, в декабре 1942 г. численность 600-го казачьего дивизиона составляла около 1,2 тыс. человек.


[Закрыть], во главе с подполковником Кононовым [711].

3) Восточный запасной полк (позднее Восточный учебный полк) «Центр» в Бобруйске, в составе пехотных батальонов «Березина», «Десна», «Днепр», «Припять», «Волга» и нескольких артиллерийских батарей[56]56
  Перечисленные батальоны не входили в состав Восточного запасного полка, а пополнялись личным составом, прошедшим подготовку в его подразделениях – I, II и III восточных учебных батальонах.


[Закрыть], во главе с подполковником Яненко [712].

4) Русская освободительная народная армия (РОНА) в Локотском автономном округе, численностью 20 000 человек, в составе 5 пехотных полков, саперного батальона, танкового батальона и зенитного дивизиона[57]57
  Максимальная численность РОНА составляла 12 тыс. человек. Помимо 5 полков (по 3 батальона в каждом), она включала отдельный гвардейский батальон, бронедивизион и зенитный дивизион неполного состава. (РГАСПИ. Ф. 69. Оп. 1. Д. 710. Л. 26.)


[Закрыть], во главе с «бригадным генералом» Каминским [713].

5) Бригада «Дружина» во главе с подполковником Гиль-Родионовым [714], в известном смысле представлявшая собой особое явление, созданная в 1943 г. под эгидой СД, но фактически полностью самостоятельная, насчитывавшая в итоге 8000 человек и состоявшая из нескольких полков и специальных подразделений[58]58
  Максимальная численность «Дружины» при развертывании ее в бригаду (июль 1943 г.) составляла 3 тыс. человек в составе 4 батальонов, артиллерийского дивизиона и подразделений поддержки. (РГАСПИ. Ф. 69. Оп. 1. Д. 708. Л. 92.)


[Закрыть], из которой выделился «Гвардейский батальон РОА» во Пскове, первая часть, установившая непосредственный контакт с окружением Власова, под командованием Иванова (заместитель – полковник Сахаров, начальник штаба – полковник Кромиади) [715].

От всех этих частей несомненно уже исходило сильное притягательное воздействие на население оккупированных территорий, а частично и на советские войска. Эти силы нередко участвовали и в операциях против партизан в немецком тылу. Например, РННА сообщила, как о крупнейшем успехе, о моральном разложении окруженного советского 1-го гвардейского кавалерийского корпуса во главе с генерал-майором Беловым под Дорогобужем, чей разведывательный батальон во главе с Героем Советского Союза старшим лейтенантом Князевым в полном составе перешел на ее сторону и влился в ее ряды [716][59]59
  Операцию РННА против 1-го гвардейского кавкорпуса вряд ли можно считать удачной. Из 300 офицеров и солдат, принимавших в ней участие, назад вернулось не более 120. Им действительно удалось переманить на свою сторону некоторое количество красноармейцев, однако три месяца спустя многие из них, включая упомянутого старшего лейтенанта Князева, ушли к партизанам.


[Закрыть]. «Экспериментальные армии» еще существовали сами по себе. Никакого центрального руководящего органа они не имели, так что советское руководство могло противостоять им локальными пропагандистскими контрмерами [717]. Лишь неожиданно распространившаяся в начале 1943 г. весть, что появился Русский Комитет, внушавший такой страх политический центр на немецкой стороне, сделала столкновение принципиального характера неизбежным.

Советское руководство особенно встревожило то обстоятельство, что руководящую роль в контрдвижении, похоже, взял в свои руки заместитель командующего Волховским фронтом и командующий 2-й ударной армией генерал-лейтенант Власов, известный широкой общественности и отличившийся в боях под Москвой. В сентябре 1942 г. над частями Красной Армии было разбросано его первое воззвание к «товарищам командирам» и «советской интеллигенции» [718]. В январе 1943 г. последовало смоленское «Обращение Русского Комитета к бойцам и командирам Красной Армии, ко всему русскому народу и другим народам Советского Союза», политическая программа из 13 пунктов, подписанная Власовым как председателем и генерал-майором Малышкиным как секретарем этого органа [719]. В марте 1943 г. Власов разъяснил в «Открытом письме» политические причины, побудившие его начать «борьбу с большевизмом» [720]. В апреле 1943 г. «Антибольшевистская конференция бывших командиров и бойцов Красной Армии» публично признала генерала Власова вождем Русского освободительного движения [721]. В президиум этой конференции входили: генерал-майор Малышкин, Жиленков, майор Федоров, подполковник Поздняков, майор Пшеничный, лейтенант Крылов, солдат Коломацкий и др. То, что при таких заявлениях речь больше не могла идти об одной пропаганде и за этим должно было скрываться нечто большее, было еще подчеркнуто одновременным появлением Власова в тылу групп армий «Центр» и «Север» в марте – мае 1943 г. [722] Его появление и уверенные в себе, взывавшие к русскому национальному чувству выступления перед «туземными» подразделениями, так называемыми «восточными частями» и перед гражданским населением оккупированных территорий, как единодушно отметили и русские наблюдатели, «имели огромный успех». Ему было обеспечено одобрение и даже, как сказано в одном месте, «восторженные овации» [723], когда он, например, заявлял в Сольцах 5 мая 1943 г., что Германия не сможет выиграть войну без России, а русские, его соотечественники, не продаются: «Мы не хотим коммунизма, но мы не хотим быть и немецкой колонией». Дескать, по этой причине Россия займет в «новой Европе» «достойное место». Кампания была продолжена второй фазой власовской пропаганды, проводившейся под девизом «Серебряный просвет» и вызвавшей противодействие немцев. Разбросанный в большом количестве над линией фронта «Основополагающий приказ» Главного командования сухопутных войск № 13, призывавший всех военнослужащих Красной Армии переходить на сторону немцев, содержал важный пункт, который давал им время, чтобы решить путем свободного выбора, будут ли они заниматься мирным трудом в «освобожденных районах» или вступят в «Русскую освободительную армию». Казалось, этот приказ ОКХ в сочетании с последующими листовками «командования Русской освободительной армии» [724] подтверждал существование национальных вооруженных сил, тем более что при всех дивизиях немецких армий на Востоке теперь появились «русские обслуживающие подразделения» РОА. Непосвященным в первое время не сразу становилось ясно, что «Русский Комитет» представлял собой чистую пропагандистскую фикцию, а Русская освободительная армия являлась в 1943 г. не чем иным, как собирательным названием всех солдат русской национальности, каким-либо образом организованных на немецкой стороне, – все равно, шла ли речь о военнослужащих боевых и охранных частей или о добровольных помощниках, включенных в немецкие подразделения и называвшихся теперь добровольцами [725]. Генерал-майор Малышкин точно охарактеризовал положение вещей, когда в своей большой речи в зале «Ваграм» во время «Русских дней» в Париже 24 июля 1943 г. столь же открыто, как и с сожалением заявил, что РОА до сих пор не существует, но «ускоренная организация реально существующей Русской освободительной армии» неизбежна [726].

Точно так же высказался перед добровольцами 16 июня 1943 г. полковник Боярский: «В данный момент у нас еще нет Русской освободительной армии, т. к. у нас не имеется правительства, которому мы можем быть подчинены». Пока это произойдет, считал он, «пройдет еще 2–3 месяца» [727]. РОА не существовала, но пропаганда вокруг имени Власова, как утверждал генерал-фельдмаршал фон Клюге в письме начальнику Генерального штаба сухопутных войск, производила «сильнейшее впечатление» «по обе стороны фронта», хотя самой по себе ожидаемой численности перебежчиков уже из-за строгих мер контроля достигать и не удавалось. Имелись донесения других командующих группами армий или армиями, так, донесение командующего 18-й армией генерал-полковника Линдемана, что только «благодаря лозунгам генерала Власова» «в его районе больше нет ни одного партизана» и «вообще больше не наблюдается случаев саботажа» [728]. На советской стороне по понятным причинам возникло опасение, что немцы круто повернули руль и перешли к давно уже с озабоченностью ожидавшемуся политическому ведению войны. По меньшей мере, с момента появления Власова в оперативных районах германских армий Восточного фронта пришлось отказаться от поначалу применявшегося метода замалчивания.

Чтобы верно оценить советскую реакцию на Власова, следует мимоходом осветить, насколько затруднительной считалась ситуация. Отзвуки этого еще слышны в мемуарной литературе послевоенного периода, когда генерал-лейтенант Попель, в прошлом – член Военного совета 1-й гвардейской танковой армии, писал, что власовские листовки были опаснее немецких [729], или когда Маршал Советского Союза Чуйков, оглядывась назад, считал одного-единственного власовского агента «опаснее целой танковой роты противника» [730]. Боязливая строгость, которой подкреплялось каждое сообщение по власовскому вопросу, позволяет, кроме того, прийти к выводу, что моральное состояние советских солдат оставалось крайне неустойчивым даже после битвы под Сталинградом. Так, суровое наказание ожидало уже тех, кто поднимал и хранил листовки Власова [731]. Еще в январе 1943 г. красноармейцы 48-й гвардейской стрелковой дивизии были отданы за распространие этих воззваний под трибунал и приговорены к смерти. Тем временем, хотя и было запрещено любое устное упоминание РОА, воспрепятствовать распространению в войсковых частях Красной Армии вестей о ее существовании и тому, что они здесь производили «сильное впечатление», не удавалось. Как заявил военнопленный генерал-лейтенант Масанов 22 июля 1943 г., в особенности командный состав Красной Армии был в точности проинформирован о содержании подписанных Власовым листовок и существовании Освободительной армии, хотя обмен мнениями об этом из страха перед «доносами и последующими репрессиями» едва ли имел место. «Власовская программа», по словам генерала Масанова, содержала «очень много подкупающего для каждого русского» и шла «навстречу желаниям русского народа», так что, как он считал, резонанс при дальнейшем распространении «не заставит себя ждать» [732]. Уже в феврале – марте 1943 г. воззвания Власова оказали определенное влияние на упадок настроения среди окруженных под Харьковом и Лозовой советских частей Воронежского и Юго-Западного фронтов. Один офицер сообщил позднее, что многие его товарищи тайком хранили при себе власовские листовки [733]. Основной темой для разговоров среди плененных весной 1943 г. советских офицеров были генерал Власов, «Русский Комитет» и РОА. Во Владимир-Волынском лагере военнопленных 570 советских офицеров всех рангов, от седовласого штабиста до молодого командира запаса, «по собственной инициативе подписали заявления во «Власовскую армию» и обратились с «открытым письмом» к генералу».

Советское руководство, строго пресекавшее любое самовольное обращение к власовскому вопросу, в то же время было вынуждено дать частям Красной Армии, подвергавшимся массированному воздействию этой пропаганды, какое-то объяснение, официальную трактовку вопроса. Однако, поскольку нужно было избегать всего, что бы невольно могло способствовать популяризации Власова и его дела, это представляло немалые трудности. Так, поначалу лишь фронтовые и партизанские газеты, обращенные к ограниченному кругу читателей, рискнули поднять эту тему. Крупные советские органы печати хранили строгое молчание. Одновременно были усилены меры надзора, а с весны 1943 г. среди войск на советско-германском фронте началась интенсивная разъяснительная кампания. Верховное командование финской армии констатировало наличие агитационных контрмер противника против Власова и РОА в качестве реакции на немецкие пропагандистские усилия даже на фронте в районе Свири [734]. 5 апреля 1943 г. в газете «Ленинградский партизан» появилась статья Александрова «Торговцы Родиной», 29 апреля 1943 г. Кокотов распространялся в газете «За Советскую Родину» о «Лжерусском комитете», 15 мая 1943 г. Павлов написал в той же газете статью «Иудушка Власов» [735]. Так продолжалось до 4 июля 1943 г., когда Главное политическое управление Красной Армии под заголовком «Смерть презренному предателю Власову, подлому шпиону и агенту людоеда Гитлера», наконец, напечатало официальную оценку в ряде фронтовых газет, например, «За правое дело», «За честь Родины», «На разгром врага» [736].

Уже эти первые публикации показали, что советской контрпропаганде недоставало подлинных аргументов. Затруднительное положение советского руководства проявилось при этом не столько в нагромождении (в известном смысле, еще понятном) крепких выражений и словесных оскорблений, сколько в том, что оно почти по всем пунктам вынуждено было прибегнуть к грубым искажениям или легко распознаваемой лжи. Центральной проблемой для советской пропаганды было моральное уничтожение Власова, поскольку, как, очевидно, считалось, тогда сама по себе рухнет и олицетворяемая им политическая идея. Правда, это не было легкой задачей. Ведь Власов, который в ходе войны командовал советскими войсками на важных участках фронта, каждый раз в центре событий, будучи командиром 4-го механизированного корпуса под Львовом, командующим 37-й армией под Киевом, заместителем командующего войсками Юго-Западного направления, командующим 20-й армией под Москвой и 2-й ударной армией под Любанью, в последнем случае являясь одновременно заместителем командующего Волховским фронтом, щедро восхвалялся как полководец в советской печати. Чтобы дискредитировать столь видного военачальника, уже нужны были убедительные аргументы. Поэтому пришлось еще раз прибегнуть к тем же обвинениям, которые во время «Большой чистки» 1937–1938 гг. послужили для ликвидации командования Красной Армии – не только Маршалов Советского Союза Блюхера, Егорова и Тухачевского, но и 35 000 офицеров – половины всего офицерского корпуса, а также 20 000 или двух третей всех политработников Красной Армии и Военно-Морского Флота [737]: к обвинениям в «контрреволюционной, троцкистской заговорщической деятельности».

Вот и заявление Главного политуправления Красной Армии от 4 июля 1943 г. характеризует Власова как «активного члена» организации врагов народа, которая в свое время вела «тайные переговоры» о продаже «Советской Украины и Белоруссии» немцам и «Советского Приморья, а также Сибири» японцам. Возникает вопрос, как случилось, что Власов после раскрытия этой «заговорщической деятельности» смог избежать судьбы всех своих товарищей. Лишь потому, что он «притворно раскаялся и умолял о прощении», «советское правосудие» якобы не только простило его, но и к тому же дало ему возможность искупить свои мнимые преступления «работой в Красной Армии» – причем на посту высокопоставленного военачальника? Это выглядит весьма невероятно. И тот, кто сохранил в себе способность рассуждать, мог из официального объяснения без труда сделать вывод о полной несостоятельности выдвинутых против Власова обвинений. Власов, утверждается далее, злоупотребил оказанным ему доверием и под Киевом использовал первую же возможность для того, чтобы сдаться «немецким фашистам» и завербоваться в качестве «шпиона и провокатора». В качестве доказательства этого «второго, еще более тяжкого преступления» приводится лишь то, что он выбрался из немецкого окружения. В то время быть окруженцем в Красной Армии считалось военным преступлением, за которое были расстреляны многие причастные к этому люди [738]. Однако в данном случае и в отношении личности Власова эта аргументация совершенно ставила вещи с ног на голову. Ведь столицу Украины пришлось защищать, по строгому приказу Ставки и вопреки советам военачальников, вплоть до полного окружения города немцами. Лишь 18 сентября 1941 г., когда уже было поздно вести планомерный отход, Власов получил разрешение оставить Киев и оторваться от противника [739]. Стойкая оборона Киева, которая превозносится в военной историографии Советского Союза как особо славная страница, послужила причиной тому, что Власову и частям его армии удалось вырваться сквозь плотное кольцо окружения с невероятным трудом. Как могло теперь отсюда произрасти обвинение против него? Далее, тщетно искать объяснений того, как могло случиться, что командующий армией, находившийся, как считалось, на службе вражеской разведки, «снова» получил высокий командный пост, причем не только в 1942 г. у Волхова, а еще в 1941 г., в критической фазе битвы за Москву, на решающем участке советского контрнаступления. То, что Власов, а не, скажем, Сталин и Ставка Верховного Главнокомандования, должен далее нести ответственность и за гибель 2-й ударной армии, уже не кажется удивительным при логике Главного политуправления. Вопреки однозначно установленным фактам, утверждается, что Власов умышленно привел доверенную ему армию в окружение и к гибели, а затем перебежал к своим немецким господам и хозяевам: «С этого времени он полностью разоблачил себя как гитлеровский шпион, предатель и убийца советских людей».

В характеристике советской пропаганды Власов предстает только как пособник, как «лакей» немцев, который ползал перед ними «на четвереньках» и «помогал врагам родины мучить русский народ, сжигать наши родные села, насиловать русских женщин, убивать наших детей и осквернять нашу национальную честь». Неловкая фраза в «Открытом письме» Власова, что он скажет о своих представлениях насчет новой России «в свое время», становится доказательством того, что он не преследовал созидательных целей. «В свое время, – издевается Павлов, – но почему же не сразу, господин генерал? С каких пор честные политики прячут свои взгляды от народа? В том-то и дело, что Власов не политик, он бесчестный игрок, который боится открыть свои краплёные карты». При этом уже один взгляд на 13 пунктов Смоленской декларации показывает, на каких основах должно было происходить преобразование жизни в России. А именно, на основах неприкосновенности личности и жилища, свободы совести, слова, религии, собраний и печати, на основе свободной экономики и социальной справедливости. Народам России должна была гарантироваться национальная свобода. И что же далее лучше подходило для опровержения обвинения в подчинении воле немецких захватчиков, чем требование о «почетном мире с Германией», выдвинутое в противовес германской политике, и признание русского народа «равноправным членом семьи народов новой Европы»? Александров, правда, еще мог с определенным основанием назвать «Русский Комитет» «лавочкой»; кстати, полковник Боярский в письме к Власову выразился совершенно аналогично [740]. Но в 13 пунктах впервые появились те требования, которые в расширенном виде, в качестве программы Русского освободительного движения, в конечном итоге, получили свое отражение в Пражском манифесте от 14 ноября 1944 г.

Провозглашенные в Смоленской декларации политические тезисы были в действительности столь взрывоопасными, что советское руководство не могло себе позволить даже пропагандистскую полемику. Но не только сталинский режим был заинтересован в том, чтобы подавить информацию о них. Это же относилось и к германскому политическому руководству, которое подчеркнуто запретило распространение Смоленской декларации по свою сторону фронта по совершенно аналогичным причинам. Пришлось прибегнуть к методу разбрасывания «по ошибке», чтобы ознакомить с ее содержанием и население оккупированных территорий. 8 июня 1943 г. Гитлер выразил свое неудовольствие политической деятельностью Власова и категорически выступил против малейших уступок в духе тезисов «Русского Комитета», а также против создания русской армии, т. к. тем самым, по его выражению, «мы прежде всего упустили бы из виду цели настоящей войны» [741]. Бескомпромиссность, с которой он по этой причине велел воспрепятствовать деятельности Власова, является убедительным опровержением советской пропагандистской формулы, что тот был «наймитом», «низменным лизоблюдом» фашистов. Кроме того, оценка Гитлером Власова и обращение с ним позволяют ясно понять, что Власов как раз не мог служить его интересам, что он, напротив, намеревался развернуть между Гитлером и Сталиным самостоятельную национально-русскую «Третью силу».

Центральный руководящий орган Главного политуправления, оставивший войска Красной Армии в неведении относительно подлинных намерений Власова, вынужден был изобразить в карикатурном виде и солдат Русской освободительной армии. Был выдвинут тезис, что Власов с помощью немцев стремится «сколотить несколько подразделений из таких же негодяев, как он», и «затолкать в них насилием и обманом… немногочисленных военнопленных», – сомнительное утверждение, которому в распространенном в качестве листовки «Открытом письме» «добровольцев Русской освободительной армии» тотчас был противопоставлен аргумент, что многотысячной армии никак нельзя «силой вложить в руки оружие, заряженное боевыми патронами». Точнее говоря, тех, кто вооружился против сталинского режима, было уже сотни тысяч. Так, на 5 мая 1943 г., наряду с «экспериментальными армиями» и несколькими крупными отдельными частями под немецким командованием – 1-й Казачьей дивизией, тремя отдельными казачьими полками, «Платов», «Юнгшульц» и 5-м Кубанским, насчитывалось около 90 русских «восточных» или «добровольческих истребительных» батальонов, 140 более мелких русских подразделений, 90 полевых батальонов, а также бесчисленные отдельные подразделения восточных легионов, Калмыцкий кавалерийский корпус, не менее 400 тысяч добровольцев на штатных должностях в немецких подразделениях, а также от 60 до 70 солдат службы порядка, т. е. местной вспомогательной полиции при военной администрации [742]. Все эти российские солдаты стремились к изменению политических условий на своей родине, что при существующих условиях было мыслимо лишь насильственным путем, в результате гражданской войны. Кажется странным, что именно большевики, которые, пока речь шла об установлении собственной власти, провозглашали гражданскую войну единственной справедливой войной, теперь вдруг выразили возмущение по поводу того, что Власов, как они выражались, хочет «натравить одну часть русского народа на другую и развязать братоубийство». Кроме того, нельзя забывать, что «Русский Комитет» призвал к борьбе «против ненавистного большевизма» всех русских – за исключением только тех, кто добровольно шел на службу в карательные органы НКВД, – приветствовал вступление в ряды Освободительного движения, в принципе, всех соотечественников, независимо от их политической должности в Советском государстве.

Советская антивласовская пропаганда характеризуется тем примечательным моментом, что она не рискнула выступить, скажем, в роли защитницы большевизма, Советского Союза, «завоеваний Октября», а призывала исключительно к защите Отечества, России, «святого и правого русского дела». Большевики являлись, с ее позиций, всего лишь «самыми верными и преданными друзьями» и защитниками России и русского народа. В этом также можно увидеть признание затруднительного положения, в которое было ввергнуто советское руководство выступлением Власова. В столкновении, где советская сторона выступала с патриотическими лозунгами русского прошлого, получила слово и православная церковь – после того, как направленное против нее преследование было по тактическим причинам прекращено. 12 (25) апреля 1943 г. митрополит Ленинградский Алексий направил Пасхальное послание пастырям и пастве «в городах и селах областей, пока еще занятых вражескими войсками», в котором он сравнил эту войну с вековой борьбой Добра и Зла [743]. По нему, на одной стороне стояли, как во времена «святого князя Александра Невского», в облике «тех же немцев» темные и дьявольские силы, выступившие, чтобы поработить и подавить русский народ и его духовную жизнь, на другой стороне – силы Отечества и, как «героические защитники, бойцы нашей Красной Армии». Митрополит Алексий призвал к «священной борьбе», ко вступлению мужчин и женщин в ряды партизан, чтобы сражаться «за веру, за свободу, за честь Родины». Правда, попытка изобразить вместо прежнего подавления христианства в Советском Союзе лживую картину «мирной и радостной жизни в свете святой православной веры» должна была вызвать возражения в кругах самого православия.

За пределами сферы советского влияния духовенство именно в силу своей оппозиции по отношению к оккупационной политике немцев проявляло нескрываемые симпатии к Власову и тем самым выбивало почву из-под патриотических тезисов Алексия. То, что митрополит Анастасий, глава «Русской православной зарубежной церкви», отколовшейся от Патриархата на Карловацком Епископском Синоде, и с ним митрополит Германский Серафим были близки к Освободительному движению, выглядит при этом столь естественно, что едва ли нуждается в упоминании. Анастасий по собственной инициативе сблизился с Власовым и обещал ему поддержку Архиерейского Синода [744]. После Пражского манифеста он от имени «тысяч и тысяч мучеников» на торжественном молебне в берлинской русской православной церкви 19 ноября 1944 г. призвал верующих «объединиться вокруг этого нашего национального освободительного движения» и содействовать «великому делу освобождения нашего Отечества» от «ужасного зла большевизма» [745]. В соперничестве с Зарубежной церковью весной 1943 г. было быстро призвано на арену и авторитетное духовное лицо Патриаршьей церкви, экзарх в Прибалтике митрополит Сергий, услышавший, что архимандрит Гермоген, в прошлом секретарь Серафима, а потому член Зарубежной церкви, считавшейся раскольнической, якобы, был назначен генералом Власовым протопресвитером РОА.

В памятной записке о «религиозном попечении власовских войск» [746] митрополит Сергий, в частности, утверждал, что точно так же, как Русской освободительной армией не может командовать генерал-эмигрант, так и во главе духовенства этой армии не может быть поставлен епископ-эмигрант без того, чтобы та не потеряла свою притягательную силу по эту и ту сторону фронта. Сергий, предложивший создать церковный центр для оккупированных территорий, потребовал назначить также и протопресвитера из священников Патриаршей церкви с мотивировкой, что только так можно противостоять советскому слуху, будто немцы хотят руководить русской православной церковью из Берлина, чтобы «сломить этот столп русского национального сознания». Лишь при принципиальном признании законной иерархии Московской Патриархии, которой по каноническому праву в любом случае принадлежит авторитет лишь в делах веры, но не в политических вопросах, действительно возможно «преодоление большевистской пропаганды в церковной сфере». Поскольку Патриаршья церковь, по мнению митрополита Сергия, находилась в состоянии неволи, он считал, что политические высказывания митрополитов Московского или Ленинградского в любом случае навязываются или фальсифицируются большевиками, а потому не имеют силы для верующих. Тем самым борьба за «освобождение своей церкви» от большевизма становилась для православных «священным долгом». То, что, наряду с Зарубежной церковью и параллельно с ней открыто выступали в пользу Власова и Русской освободительной армии и видные духовные лица Патриаршьей церкви по эту сторону фронта – помимо Сергия, например, и экзарх Белоруссии митрополит Пантелеимон [747], доставляло советскому руководству значительные затруднения. Возможно, это служит объяснением тому, почему митрополит Сергий 23 апреля 1944 г., во время поездки из Вильно в Ригу, при странных обстоятельствах пал жертвой покушения партизан. В послевоенные годы советская сторона распространялась, что экзарх использовал «свой пост для просоветской, в сущности, пропаганды» и был поэтому устранен по заданию немцев [748]. Советская агитация пыталась совершенно несправедливо связать с этим злодеянием полковника Позднякова, в то время – уполномоченного генерала Власова и РОА при группе армий «Север». Но документы доказывают, что именно митрополит Сергий был нескрываемым противником большевизма и активным сторонником сотрудничества Патриаршьей церкви с власовским движением [749]. Весной 1943 г. в Пскове он доверительно общался с генералом Власовым. И поэтому, конечно, не случайно, что его секретарь, профессор Гримм, в прошлом капитан лейб-гвардии Павловского полка, преподававший государственное право в Дерптском университете, позднее играл ведущую роль в юридическом отделе Комитета освобождения народов России, а его сын был пропагандистом в РОА.