Текст книги "Повелительница снов"

– Прекрати! Отстань, я ничего не хочу слушать, я ухожу домой, закрой дверь. Подожди, дай я тебя поцелую…

– Нет, с меня на сегодня хватит, иди-ка ты домой, Саша. Мне уроки надо учить, а после тебя только выть хочется.

* * *

Это было рабство. Выгнав Иванова, Варя на следующий день торопливо собирала учебники, чтобы пойти с ним домой, а он садистски оттягивал свой выход из школы. Но как только она переставала следовать за ним, он являлся к ней домой со странными поцелуями, от которых веяло смертью, но и без них Варя уже не могла. Конечно, она показала ему свои стихи. Безнадежно проиграв, она цеплялась за любую соломинку, чтобы понравиться ему, чтобы на миг испытать хотя бы иллюзию победы. И, конечно, он язвительно посмеялся над Варькиными стихами. А она все равно показывала ему их. Но, после того как он назвал одно из ее стихотворений «мистической чушью», она навсегда перестала записывать рифмованные строчки. Правда, он долго раздумывал над последним ее стихотворением с закрытыми глазами, тер виски, Варя уже стала надеяться, что он скажет что-то идущее от сердца, от души, но он отбросил ее тетрадку, и она больше никогда к ней не прикасалась.

 
Сквозь туман и мерцанье огня
В этот мир я с надеждой стремлюсь,
Может кто-то и вспомнит меня,
Если только я здесь появлюсь?
Без меня там промчались века,
Но не стану я прежним, доколь,
Не увижу опять облака,
А душа не почувствует боль.
Я развею давнишнюю грусть
И прижмусь к мягкой морде коня,
Я вернусь, я, конечно, вернусь,
Вспоминали ль вы, люди, меня?
 

* * *

– Варь, я тебя хотел спросить, с чего это ты так здорово в вычислительной технике стала разбираться? У тебя книжка какая-то появилась? Дай почитать.

– Если бы я такую книжку имела, я бы шесть двоек не получила. Где я только книжки не искала… Во сне я все решения увидела.

– Так… Вровень с великими, значит? Врешь!

– Не веришь? Да я уже с высотки кидаться задумала, и тут – бац! Приснилось! Там принцип один на все задачки, как одну решил, так остальные – семечки!

– Это я уже понял. А ты и тригонометрию во сне видишь? Ты все уроки во сне выполняешь? Или еще чем-нибудь занимаешься там? Про любовь и дружбу сны смотришь?

– Нет… Хотя лучше бы про любовь. Вот хорошо, Саша, что ты сам об этом заговорил. Я, как тебя увидела, то поняла, что очень давно тебя знаю. А знать-то раньше я тебя не могла, ты ведь в девятой школе учился? Вот, я вообще никого из девятой школы не знаю. Думала, думала, а потом догадалась, что я тебя во сне видела давно!

– Варь, тебя в пионерах учили, что врать – не есть хорошо?

– Саш, меня это так терзало! Весь восьмой класс! А потом я вспомнила, что два лета назад я видела странный сон, когда была у бабушки на хуторе. Не то, чтобы я видела именно тебя, но там было такое очень неприятное и страшное место… Ты там был! Это ты! Я тебя узнала!

– Слушай, а как ты в математический класс попала?

– Да у нашей завучихи протек унитаз, я же тебе рассказывала.

– Я не об этом. Мне почему-то неприятен этот разговор, словно ты меня пытаешься обвинить в чем-то, а в чем конкретно – не понимаю. Но вот давай все-таки разберем ситуацию логически, мы ведь, Варь, с тобой математики, хоть и санитарно-технические… Ты утверждаешь, что какое-то неприятное место в твоем сне касалось меня, но меня самого ты во сне не видела, так? А до этого сна ты вообще никогда меня не видела, так? Элементарная логика-то должна быть, а? Как ты условия задач-то записываешь?

– Что ты кричишь на меня? Я видела сон, там сидел такой парень лет шестнадцати в подземелье и последнее письмо кому-то писал палочкой на досочке. Мне было очень страшно, но так хотелось узнать что к чему. А как тебя увидела, так поняла, что ты это все знаешь, и можешь мне рассказать. Но мне тоже неприятно почему-то об этом говорить с тобой, хотя я ни в чем тебя не обвиняю.

– А больше ты ничего нее видела? Нет? Тогда и ответ – нет! Ничем не могу помочь, извините, барышня. Единственное, что могу посоветовать – лечение током, два пальца в розетку – и бац!

– Какой еще рецептик пропишете, товарищ врач? Может мне для полного выздоровления еще и яду принять? Змеиного, например.

– Змея подколодная!

– А что это мы так заволновались-то? Что это мы по комнате забегали? Был ты там! Был! Если бы не был, то у тебя бы нос не побледнел.

– Тебя действительно математике и вообще всем наукам, в основе которых лежит здравый смысл, только за унитаз и можно взяться учить.

– А теперь, дружок, целоваться будешь с унитазом! Чтобы духу твоего здесь не было!

Они в очередной раз поссорились навсегда. Но, как только Иванов ушел, Варе стало так жалко его, себя… всех! Поэтому на следующий день она опять ждала его после уроков, твердо решив, не заикаться больше в разговорах с ним ни о змеином яде, ни о снах. Но почему-то больше ни о чем разговаривать с ним не хотелось. Странно, после последнего разговора ее сердце умирало от жалости к нему, но только пока его не было рядом, а как только он приближался к ней, его сковывало холодом отчуждения.

* * *

Перед самыми летними каникулами в девятом классе Варя попросила Сашу, к сдержанной радости двух ее воинов, никогда больше не приходить к ней. Она чувствовала, что подошла очень близко к разгадке их отношений, своей привязанности к нему, что за всем этим стоит что-то очень плохое, гораздо более страшное, чем неразделенная любовь. Ведь в лучшем случае, все разгадки приносят пустоту, а в худшем – боль и разочарование.

Наследники

Все лето Варя и Сережа торговали на базаре. Мама сложила и свои, и папины отпускные в то лето сразу на сберкнижку на черный день. «Чтобы соблазна не было», – как она объяснила домашним. А поскольку небольшой соблазн все-таки оставался на счет того, чтобы просто пожрать или в кино сходить, купить бензин для машины и еще чего по мелочи, то ходили они в то лето на базар, как на работу. Мама сказала, что это гораздо лучше, чем кататься на вокзал на трамвае. Но они тайком ездили и на вокзал, потому что Варе нравилось бежать за проходящими поездами и кричать: «А вот огурчики соленые!» От этого веяло чем-то родным, и на минуту даже казалось, что это она не на опостылевшем Урале, а с теткой на станции Лихая, куда та ее сколько раз взять обещала, да так и не взяла. Мамины соленья, которыми была завалена яма на огороде, лучше всего шли на вокзале. Варвара твердо решила по осени вычистить яму, но там всего так много собралось! С морковью она только к августу управилась, когда народ уже молодую морковку принялся продавать. С прибылей Варьке сшили на заказ форменное платье, которое ей так шло, словно его ей выдали в польском Красном Кресте. А еще она признакомилась на рынке со старухой, которая из-под полы продавала всякую одежу. Серега торговался с ней до хрипоты, а Варьке было совестно, поэтому брат называл ее «деревня». Он ей у старухи и сапоги зимние купил, и две кофточки, а переплатил сущие копейки. В июле, когда на рынке был, в общем-то, мертвый сезон, они ненадолго съездили всей семьей в дом отдыха на машине как белые люди, спасибо клубнике и луковому перу.

Почистить яму Варька позвала Клевкина, но полностью в нем разочаровалась. Кроме Клевкина Варя взяла с собой свою кошку, чтобы та отдохнула на свежем воздухе. Вначале он сорвался с подгнивших ступенек деревянной лестницы прямо в яму и разбил там очки. Потом он уронил в яму кошку, и она чуть не выцарапала ему последние глаза при спасении из тьмы. А потом он решил у соседей сорвать красные яблочки, хотя Варя ему положила полную авоську паданки осенней полосатой. Соседская собака порвала ему штаны. Бегая по меже, они с собакой подавили свежие Варькины посадки чеснока. Яму они, правда, вычистили. Но Клевкин почему-то с угрозой пообещал ей, что никогда этого не забудет.

В десятом классе родители поставили перед Варварой вопрос о комсомоле ребром. Пришлось писать заявление и готовиться ко вступлению в ряды. У них в классе осталось только трое неохваченных: Варька, Иванов и придурок Клевкин. Одно это и то, что комсоргом класса с самого начала бессменно была Марина, навевало на Варвару нестерпимую скуку еще до начала изучения Устава ВЛКСМ. Без этого комсомольского членства невозможно было мало-мальски заполнить даже анкету абитуриента в институт. Одним словом, с комсомолом ее здорово припекло.

Принимали в комсомол в два этапа: в классе и в школьном комитете ВЛКСМ. Вызывали еще и в райком ВЛКСМ, но уже просто для галочки: о жизни поговорить или о чилийской хунте, в зависимости от того, какое будет настроение у главного комсомольского секретаря. Туда-то сходить можно было бы, отчего же не сходить, если у Лариски там сестра секретаршей работала. А вот в классе…

* * *

– Ну, что ты можешь сказать о политическом завещании Ленина Всесоюзному Коммунистическому Союзу Молодежи? Повнятней, Клевкин! – командирским тоном потребовала Марина.

Иванов и Варя молчали, они чувствовали, что Марина оставила их на закуску. Действия они свои не согласовали, каждый решил быть только за себя, поэтому Марине не составило бы труда разбить их по одиночке. Они втроем в рядок стояли у доски, как на рынке. Вот только огородины с ними не было, потому как в комсомол они решили продаться сами. Маринка была покупательницей придирчивой, на зуб пробуя выставленный товар. И что-то их невольный соратник с первым вопросом явно затормозил. Он потел, смотрел в окно, переминался с ноги на ногу, пытаясь хоть что-нибудь выдавить из себя. Если бы его попросили для комсомола интеграл взять или, на худой конец, яму почистить… Марина подошла к нему вплотную, поэтому Варька ничего не могла подсказать мученику идеи.

– Ленин… он завещал… он это… завещал все… он нам все завещал… – занудно тянул он под пристальным взглядом комсомольской богини.

– Отстань от него! Ленин нам все завещал! Мне и Клевкину, – не выдержала Варька. Она бы, конечно, промолчала, но уже была не в силах терпеть тонкий Маринин садизм по отношению к безобидному классному шуту. Но после нехорошего, аполитичного хохота класса Варька поняла, что им, наследникам, на этот раз в комсомол не пройти. Понял это и Иванов. И по тому, как он весь собрался, Варька решила, что он задумал немедленно отмежеваться от них, чтобы вступить в ВЛКСМ прямо по их трупам. Зря он списал Варьку со счетов столь откровенно. Он уже высокомерно улыбнулся одними уголками губ, и только было приготовился что-то уместно ввернуть, как Варька дернула за рукав Клевкина: «Давай, отрывайся на последок! Все одно – пролетели».

– При чем тут политическое завещание, Марина? Как же Ленин умер, когда он всегда с нами, он живой! Ты в окно выгляни! – резво вступил в полемику Клевкин, которому, как пролетариату, было уже нечего терять.

Напротив их школы находилось здание райисполкома, на фасаде которого висел транспарант – «Ленин с нами! И будет жить вечно!» Марина вначале даже опешила, но тут же шутливо его пожурила: «Он, конечно, живой, но уже отошел от активной политической борьбы, которую и завещал комсомолу. Как-то ты все слишком буквально воспринимаешь, Клевкин!» Сказала она все с этаким хохотком, выставляя их полными идиотами.

– По Клевкину, я думаю, вопрос ясен. У нас в первичной комсомольской организации ненормальные и без него имеются, – мимоходом кинула она камешек в огород мрачного Анатолия. – А вот с Варей… Это что же у тебя за язык такой? Как он у тебя на такое поворачивается? Что ты думаешь по этому поводу, Иванов?

В тот день Толик отработал Варькино участие в обсуждении его половых аномалий на все сто! Он вступил в комсомол еще в старой школе и после некоторых событий совершенно не воспринимал Марину в роли комсорга класса. И когда оппортунист Иванов опять уже было раскрыл рот, чтобы дать разъяснение по поводу Варькиного толкования политического завещания вождя пролетариата, Анатоль вдруг на весь класс истошно завопил: «Я боюсь, мамочка! Я боюсь! Дедушка Ленин умер, но он – живой, и он так любит маленьких детей!»

На бурное комсомольское собрание в десятом классе, посвященное приему в комсомол трех новых членов с выкриками политических лозунгов, хохотом, распечатыванием заклеенных на зиму окон и пением Интернационала уже сорок минут собиралась ворваться завуч по воспитательной работе Аделаида Матвеевна. Их классная, Зоя Алексеевна, поехала навестить мужа в армию, просила приглядывать за детьми. Завуч просто была в замешательстве, как-то надо было это кончать. Но она останавливала себя и спрашивала свой внутренний голос, будет ли все это педагогично? Она всегда советовалась сама с собой, потому что иногда и посоветоваться-то было не с кем. Внутренний голос у нее был очень осторожный, он и на этот раз тихо напомнил ей о том, что в данном классе учатся дети партийных работников, которым вечером детки доложат, что она, Аделаида Матвеевна, помешала им вести политическую дискуссию. Вдруг дверь в коридор распахнулась, и из класса вылетела растрепанная Марина. Она тут же повернулась и принялась дергать за ручку двери, которая быстро захлопнулась за ней и, видно, хорошо придерживалась изнутри. Внутренний голос взорвался негодованием, Аделаида Матвеевна подскочила к Марине помогать тянуть за ручку. Неожиданно дверь в классе отпустили, и завуч с Мариной покатились по полу…

Когда Аделаида Матвеевна, поправив юбку, вошла впереди Марины в класс, в нее уперся грязный палец Клевкина. Он стоял в позе Наполеона, не глядя на нее, в бумажной треуголке и с рукой, заложенной за борт форменного пиджачка.

– Политическая проститутка! – фальцетом выкрикнул он.

– Это что тут за… диспут? Что это такое? – срывающимся голосом просипела Аделаида Матвеевна.

Клевкин молчал, зачарованно глядя ей в рот. После раскрепощенного выражения политических пристрастий на всех как столбняк напал. В коридор Марину выпихнули несколько ошалевших от свободы девчонок во главе с Ларисой, а дверь держал, конечно, Толик. Но сейчас Марина, выглядывая из-за спины Аделаиды Матвеевны, мстительно смотрела только на Варьку. Все молчали, молчала и Марина, она вновь воцарилась здесь и спешить ей было некуда.

Если бы она не приземлилась в коридоре, она сразу же доложила все учительнице. Но испытанное унижение, заставляло ее выдерживать паузу. Прыгали по партам и раскидывали портфели практически все, даже Марина во время пребывания в классе жестоко отлупила Толика скатанным рулоном наглядных материалов по синусам и косинусам, из которых, собственно, Клевкин и свернул несколько треуголок. Кроме него в треуголках стояли еще четверо. На доске аккуратным девичьим подчерком было написано: «21 января – День памяти Ленина и День рождения Ткачевой. Пора проводить исторические параллели. Поделим историческое наследство!»

– Кто писал? Как вы до такого додумались? – прошипела Аделаида.

– У Вас, Аделаида Матвеевна, в день рождения «Ленин в Октябре» и «Сердце матери» по телику не показывают! А у меня – из года в год! Я не виновата, что такая революционная получилась, – отчаянно проговорила запыхавшаяся Варька.

– Ты что такое говоришь? Да я тебя… Я вас всех по стенке расставлю! Немедленно очистить доску!

– Сами нам внушаете, что мы – наследники завоеваний Октября, а в активную политическую борьбу не допускаете! Наше поколение должно жить в коммунизме! И будет, раз должно! – обратилась Варя к народу, сжав в правом кулаке чей-то вязаный берет. Класс одобрительно загудел. Аделаида Матвеевна поняла, что помимо своей воли, становится участницей стихийного митинга на весьма скользкую тему. И тут совершенно некстати Иванов нагло заметил: «Верно! И в обкоме партии люди сидят!» Что он конкретно имел в виду, завуч не поняла, но вдруг вспомнила, что у двух идиотов, один из которых сидел на подоконнике в треуголке, папы действительно сидят в обкоме. Это была трудная ситуация и трудный выбор. Надо было обязательно кого-то наказать, например, Иванова, у которого отца совсем не было. У Вариного папы партийная организация в управлении была второй по численности в районе и первой по соцсоревнованию. А у комсорга Марины папа был простым инженером, а мама учительницей литературы. Что она вообще за комсорг, если ее с собрания в коридор вышвыривают?

– Нельзя так горячиться, молодые люди! – примиряющим мудрым тоном сказала завуч. – Что подумают о нашей школе на улице, если вы, стоя на окнах, поете революционные песни? Окна закрыть и опечатать! Почему тематика диспута не согласована с комитетом комсомола? Что значит – возник стихийно? Почему в других классах никто не возникает? Не ожидала от тебя, Марина… Где у тебя план собрания, где список участвующих в прениях? Хотите петь песни – ради Бога! Согласуйте время и пожалуйте в актовый зал! Мы подшефных старых большевиков пригласим, с ними и споете.

– Да у нас с Зоей Алексеевной все хорошо проходит, Вы не волнуйтесь! А Марина совсем не виновата! С этими мальчиками всегда так, у них возбуждение из инертной массы в революционеры неожиданно происходит, как у колхозных коров при осеменении. Заранее не угадать, – грудью встала за враз сомлевшую Марью Варвара.

– Вот что, на сегодня достаточно. Марина, давай завершай собрание. Голосуйте – и по домам! Быстро, при мне.

Марина, глядя в пол, устало спросила: «Кто за то, чтобы…» Лес рук она считать не стала, подошла к своей парте, собрала портфель и первая вышла из класса.

Только на улице Варя попыталась осмыслить происшедшее. Она была на волосок, на одно неловкое движение от полного поражения. Как же она дошла до такого? Мама права, куда ей податься-то без комсомола? Только коров колхозных осеменять. Вот все-таки надо ей научиться у Иванова выдержке и еще вот этому… как его? Ну, вот когда он чуть прогнулся перед Мариной, был уже готов ей поддакнуть, подыграть. Наверно, она так все равно не сможет… Нет, никогда она так не сможет… И самым страшным для нее была эта Сашина податливость, готовность ее предать. Конечно, он сошлется на то, что у других папы – во-о-он кто! Им все можно! А ему надо с низов пробиваться. Но Клевкина тоже, можно сказать, в капусте нашли, а он какой-то другой. И рефреном всей пронесшейся над ее головой кутерьмы в ушах все звучали строки Уайльда про то, что каждый, кто на свете жил, любимых убивал…

Змея подколодная

Уже с конца второй четверти все Варькины одноклассники бросились завоевывать похвальные грамоты по предметам, поэтому им стало совсем не до митингов. Учителя привычно завинчивали гайки перед экзаменами, поощряя возросший интерес к среднему баллу. А поскольку каждый теперь боролся за свой балл, школа была гарантирована от спонтанных переходов к революционному возбуждению масс.

А в тот день, когда Варька взяла очередной доклад по биологии, она был страшно зла. Похвальная грамота по биологии была нужна ей, как кошке пятая нога. Но так уж получилось. Вначале декабря брат потребовал, чтобы она написала стихи про зиму так, как будто бы это он написал. В конкурсе стихов у них в школе разыгрывался комплект шариковых ручек, оформленных в виде гладкоствольных винтовок их знаменитого оружейного завода, и Серега уже нашел на него покупателя в параллельном классе. Варька два дня изнывала в творческих мучениях и выдала, наконец, такой стих:

 
Лето кончилося вдруг…
Все белым-бело вокруг.
Веселятся, скачут дети —
Снег укутал все на свете!
 

Любопытными носами мы прижалися к стеклу:

 
Не покажутся ли сани?
Не услышим ли мы сами
Колоколец перестук?
Дед Мороз! Твои подарки
Ждали даже летом жарким!
С Новым годом, Дед мороз!
Доставай-ка, что принес!
 

Серега стих одобрил, а комиссия решила, что в нем звучит излишне меркантильный, частнособственнический интерес к Новому году. Короче, приз брату не дали, но обязали писать стихи в школьную стенную газету. Он поставил перед Варькой вопрос о возмещении материального ущерба. Они лаялись два дня. Помирились при активном вмешательстве мамы на условии, что до конца года Варька будет за этого засранца писать сочинения и доклады по зоологии. Разница между биологией и зоологией, с маминой колокольни, была незначительной, что, собственно и вынудило Варьку проявить интерес к этому предмету. После второго ее доклада Серега заранее предвкушал научный триумф.

Но в тот день она просто была зла. И как зла! Накануне Иванов посреди урока послал ей билет в кино, а потом на других уроках он присылал еще три или четыре записочки с напоминанием о том, что вечером они идут в кино. У Вари тогда уже был другой мальчик, конечно, не Клевкин, но он тоже несколько раздражал ее. Ходить совсем без мальчика уже было как-то неприлично, тем более что у него, в отличие от Клевкина, были деньги от продажи папиных марок, и они весело кутили уже на второй кляссер. Мальчик этот умел вставлять дюбеля, ремонтировать выключатели и безропотно ходил по магазинам. Поэтому Варя с большой выгодой использовала его в домашнем хозяйстве. А от Иванова решительно не было никакой пользы, он не умел даже прочистить засорившийся сифон.

И почему она решила пойти в тот вечер с Ивановым? Глупая надежда опять шепнула ей, что вдруг сегодня Иванов решил стать человеком и за все попросит прощения? А она его как раз сегодня и не простит!

Они шли тихим зимним вечером, падал пушистый снежок, Саша был особенно внимательным. В фойе кинотеатра он угостил Варю чем-то сладким, развлекал ее, шутил почти без издевки. Но когда они прошли в зал, выяснилось, что их места расположены в разных концах зрительного зала. Саша был в своем репертуаре, он оставил ее одну в тот момент, когда был по настоящему ей нужен. Фильм оказался достойным его шуточки – какие-то «Жнецы» с толстой развратной бабенкой в главной роли. Варя, возвращаясь домой одна, всю дорогу себя ругала! Ну, как можно было ему верить? Он же никогда не остановится, он всегда будет пытаться унизить ее за что-то неведомое ей. Неужели его все-таки так задело, что у нее когда-то была кроватка, а у него – табурет?

И вот, когда учительница по биологии попросила добровольцев сделать доклад о змеях и применении змеиного яда, Варя первая рванулась с места. Обидеть девушку может каждый, назвать ее змеей подколодной… Ничего! У девушек тоже ядовитые зубки имеются! Варя знала, что Иванов за ее спиной только бессильно выдохнул, когда она активно выразила желание сделать этот доклад. Она знала и как подать этот материал, нутром чуяла. Биологичка с удовольствием дала ей эту тему, но заранее предупредила, что литературы по змеям мало, а книги изобилуют специальными терминами на латыни, что Варе надо бы постараться, чтобы доклад получился живой, с изюминкой. Но именно это и входило сейчас в Варькины планы. Ее невидимые спутники от Иванов тоже не были в восторге. Они, похоже, знали о нем гораздо больше, чем она. Но спрашивать у них об Иванове для Варьки было зазорно. Кто они такие? Они даже не люди! И их неожиданное ликование по поводу доклада о змеях было ей неприятно, подпортило и без того поганое настроение.

Ночью они втроем были в местечке возле Каира, в гостях у коричневого дяденьки с морщинистыми руками, испещренными синими точками змеиных укусов. Он был кем-то вроде потомственного сторожа в тамошнем серпентарии. Воин, что по моложе, уверял ее знаками, что это самое лучшее место для изучения змей. Гадов дедок ловил не только в Сахаре, но и в городе мертвых – мусульманских мавзолеях, которые окружали Каир, подбираясь вплотную к жилым массивам. До утра она слушала неторопливую речь старика, которую почему-то хорошо понимала. Он был семнадцатым по счету змееловом в своем роду, в обязанности которого входил не только отлов змей, но и сбор драгоценного змеиного яда. А раньше, они должны были еще, и готовить специальный состав отравы для нужд высокородных особ. И когда какой-то его предок принес такой яд одному правителю, то тот, прежде чем принять его самому, испытал его действие на пра, пра, пра и еще восемь раз прадедушке рассказчика…

– Раньше змеиный яд добавляли в жвачку из маковых зерен, получалась такая пастилка. Древние думали, что человек засыпает от опиумного мака и практически не чувствует действия яда. Смерть раньше была делом трудным. Телевизоров и проигрывателей не было, поэтому чужая смерть была самым захватывающим развлечением. И каждый мечтал не умереть, а просто уснуть. Считалось, что такие пастилки и дают самую легкую смерть. Но яд песчаной гадюки действовал гораздо быстрее опиума. Человек вдруг чувствовал ледяной холод, который сковывал его обручами. Смерть была действительно скорой, но вовсе не такой легкой. А, главное, потом что-то происходило с душой после смерти… Она никак не могла освободиться от этого холода… Холода вечности…

– Достаточно, Варя! Садись на место! Открываем тетради…

– А что потом, Ткачева? Что после смерти-то? Что потом?

– Суп с котом, Клевкин! Прекрати! Варя, садись!

– Вас, Светлана Ивановна, наверно, в прошлой жизни змеиным ядом отравили! Какая-то Вы холодная… Вас такие вещи совсем не интересуют?

– Замолчи, Клевкин! Ой, зарекалась я, Варвара, больше тебя не слушать! Хорошо так про виды змей и состав ядов доложила, но про убийство змеиным ядом, про холод вечности ты явно хватила через край. Я ведь тебя просила про лечение! Про лечение змеиным ядом!

– Она про лечение и рассказала. Самое лучше лечение, окончательное!

– Ну, ты пожалеешь еще, Клевкин! Посмотри, Ткачева, все же с ума от твоих змей посходили! Иванов, ты что? Спать улегся? Подними голову и смотри на доску! Ой, что это с ним? Иди, Иванов, в туалет, умойся, приведи себя в порядок… Иди! А тебе этого, Варвара, я не прощу! Так и знай! На экзамене по химии я сижу в комиссии, я тебя там в такой холод вечности окуну! Я никому не позволю свои уроки срывать!

Варька даже не могла предположить, что на Иванова это произведет такое впечатление. Нет, она, конечно, надеялась, что впечатление будет сильным, но чтобы такое! Плакать от обычного рассказа о змеях! Хотя сама она тоже часто плакала из-за него. Слезу из нее могла вышибить только неожиданная сильная душевная боль, причинить которую Иванов был большой мастер. Но когда она сделала больно ему, ей тут же стало опять его жаль…

* * *

В сумерках они снова принялись ее куда-то звать, бурно жестикулируя. Младший даже попытался ей что-то сказать, но старший грубо его оборвал. Они всем видом показывали, что есть кто-то, с кем ей очень важно встретиться, поговорить. Варя и сама понимала, что нужно с кем-то посоветоваться. А о снах и призраках она никому не говорила, кроме папы. Но папа только страшно напугался за нее и попросил больше об этом никому не рассказывать, а то ее не только не примут в институт, но и посадят в психушку и будут колоть уколами до тех пор, пока она сама не станет призраком.

Они привели ее к немолодому бритому мужчине в апельсиновом халате. Он был совершенно нерусский, сидел, вывернув коленки, и совсем не удивился, когда увидел Варьку. Беседа была содержательной, правда, Варька так и не поняла о чем. Этот, к кому они ввалились среди ночи, не ответил ни на один ее прямой вопрос, но все сворачивал разговор на какие-то фрагменты, которые бесполезно красть или отнимать силой.

– Долгие лунные ночи я размышлял над тем, что тебя гнетет, Обезьяна. Сам я только пытаюсь подняться над страстями, но ты – человек страсти. Удерживать тебя бесполезно. Допускаю, что этот фрагмент необходим тебе для восполнения духовной памяти. Но если утраченный фрагмент действительно так важен в твоем кармическом цикле, провидение, как правило, предоставит возможность его изъятия. Но только возможность. Нет гарантии, что ты получишь его. Передача, насколько я знаю, определяется временем суток, циклом Луны и полной добровольностью владельца фрагмента. Это часть его души, но и кусок твоей души одновременно.

Как это сделать? Не знаю. Знаю только, что любой энергетический обмен происходит между людьми в период совокупления, поэтому так опасна для человеческой души продажная любовь или совокупление без внутреннего влечения. Существуют и какие-то более тонкие механизмы изъятий фрагментов, но они основаны на магических обрядах и, поверь, гораздо опаснее первого способа. Лучше всего здесь плыть по течению, держась ближе к берегу. Идеально было бы научиться управлять течением событий, их естественным ходом. Но ты – не Будда, хотя и он испытал на себе власть провидения.

Для тебя вопрос даже не в том, как изъять фрагмент. Вопрос в том, как поступить после. Ты только человек, поэтому дополнительная боль (а фрагмент – это всегда боль) может поднять со дна твоей души такую муть, что ты можешь не сомкнуть змею, а напротив – пробудить ее, создать новый виток кармы на давно пережитом фрагменте…. Почему-то тебе дан еще один шанс, великая возможность. Милость богов к тебе безгранична. Но никто не сможет тебе в этом помочь, это только твой путь. И прошу тебя, не искушай меня своим появлением вновь, я уже не твой вассал, Обезьяна. От тебя веет холодом вечности…