Текст книги "Повелительница снов"

– Только рыбку подтаим, а?

– Само собой, Ткачева! Куда же мы без рыбки?

Ночные забавы

Смешно, но ей, как ведьме, в то время было совершенно некого искушать, не у кого было испытывать нравственные устои, проверять их на прочность, устойчивость и податливость связей (все-таки эта ведьма изучала строительную механику)! Все вокруг на ее потоке были непрочны, неустойчивы, с удивительно податливыми связями! Может быть действительно так, поменялись времена? Почему-то люди перестали бояться за сохранность своей души. Иногда ей казалось, что она заглядывает не в души, а в пустые комнаты, дано покинутые хозяевами, по которым лишь свободно гуляет сквозняк. Что же ей оставалось, если ее Дар требовал следования против течения? Хорошие времена – хороший выбор! Что могла сделать отдельно взятая ведьма в отдельно взятом социалистическом государстве? Вдохнуть новые души вместо добровольно исковерканных слабыми, пригнувшимися перед холодными временами людьми? Но на это своей души не хватит.

Хотя кое-что она уже могла. Варька уже научилась создавать свой ночной мир. Она умела заставить своих сверстников жить по его законам, как они заставляли ее днем жить по своим. Она могла забраться в любую голову, независимо от крепости марксистско-ленинских убеждений ее обладателя. Каждый видел с ней свой собственный сон, каждому она дарила свой ночной шанс. У каждого она выдирала свою заветную, глубоко спрятанную мечту. Утром студенты сидели заспанные, сумрачные. Обсуждать сны в обществе победившего социализма было не принято. На это имелись другие учреждения с крепкими решетками на окнах и пижамами с неимоверно длинными рукавчиками. Поэтому каждый осмысливал увиденное наедине с собой. Иногда Варя ловила косые взгляды, но отвечала кристально чистым, идейно убежденным взором своих прозрачных зеленых глаз. А если кто-нибудь из ее подопечных все-таки пытался заговорить с ней о своих снах, она ехидно хихикала: «Ну, ты, прям, Вера Павловна! Жди четвертого сна, будешь знать, что делать!»

* * *

В эти сны, не смотря на все ее заслоны, каждый раз умудрялся каким-то образом пробиваться Клевкин. Ее призраки почему-то были особенно к нему расположены, они встречали его с улыбками, хлопали по спине, трясли его руки в крепком мужском пожатии. От Варьки Клевкин предпочитал держаться подальше, она несколько раз безуспешно пыталась его прогнать. У них с узкоглазыми был свой мужской кружок, которому Варька не мешала. Иногда у них во снах откуда-то брались кони, и Клевкин самозабвенно за ними ухаживал под руководством того желтомордого, что был по моложе.

Очень редко ей удавалось докричаться и до Леньки. Он, умаявшись за день на своих прыжках, бросках, маршах, откликался все реже. А жаль! Только с ним было так славно лететь и лететь без всякого самолета далеко-далеко за Сириус, куда их когда-то настойчиво звали братья Стругацкие.

Но особенно Клевкину и призракам нравилось, когда Варька устраивала сны для Коли Железника. Учеба в институте давалась ему без труда, он был в ней по-хохляцки упорен. А всем их преподавателям, не слишком уверенным в том, что они говорят, он преданно глядел в рот. Вот если бы Железник был конем, то цены бы ему не было. Но он родился Железником, и от этого был даже несколько опасен. Его давно, еще в школе, стали выдвигать и продвигать по пионерским, а затем и по комсомольским линиям. Коля имел большие ораторские способности, что очень ценилось взрослыми. А еще он умел с лету ухватить намек старших и логически выверенно развить его в своей речи. Его не надо было вызывать для тихих предварительных разговоров, он ориентировался с ходу, он был всегда рядом, под рукой. Железник был просто незаменим, когда преподавателям надо было кому-нибудь врезать из учащихся или студентов как бы по инициативе снизу. Кроме того, он ни в чем не был никогда замечен, отмечен, его никто не видел даже пьяным. Поэтому его правильные, убежденные речи воспринимались как суровая неизбежность, как приговор без права переписки. Хотя многие, если бы умели говорить как он, поступали бы так же, его все же недолюбливали. За Колиной фанерной вывеской не чувствовалось жизни. К девушкам он тоже относился как-то странно. То он почти ласково, посмеиваясь, шутил с ними, то вдруг тут же грубо цедил что-нибудь, разомлевшей было девице сквозь зубы. Пусть удивляются те, кто мало знает. Но Варя еще со школы поняла, что Железник несет в себе изуродованную душу гаремного евнуха. Его вечные страстные желания были бесплодны, приносили лишь разочарование. Влечение кастрата упорно, неутомимо, ему невозможно следовать, невозможно и уничтожить, потому что нет ему утоления. Она часто влезала в его сны со своей неизменной свитой и Клевкиным. Ей хотелось просто повеселиться, развеяться. Жизнь была скучна, а Варя любила шалить, все-таки ей мало довелось безобразничать в детстве. А то, что происходило там, в снах, было, даже забавно. Они всегда оказывались в одном и том же роскошном серале у мелкого бассейна с золотыми рыбками. На парчовых расшитых подушках лежали скромно одетые молодые женщины. Ну, не в том смысле, что скромно, драгоценных камней на них как раз было очень много, просто с остальной одеждой – несколько туговато. Два желтолицых воина чувствовали здесь себя как золотые рыбки в воде. Они, по такому, случаю надевали шелковые халаты прямо на голые тела с многочисленными ссадинами, шрамами и потрясающими цветными татуировками. В снах они с лихвой компенсировали вынужденное дневное бездействие и с пользой для себя проводили время, не мешая размеренной беседе Коли и Вари. Клевкина они там тоже со смехом поучали чему-то, наверно, уходу за лошадьми.

Коля был здесь толстоватым, богато и вычурно одетым человеком. Он сидел возле Варьки на корточках и рассказывал скучные длинные романы Жюля Верна. Здесь всегда было жарко даже под тенистой кроной деревьев с золочеными стволами, росших в керамических вазах. Как бы это мягче сказать, но на Варваре, в силу, конечно, жаркого климата, было одето при этом только одно огромное алмазное колье, со множеством висюлек, издававших тихий звон, когда она от души потягивалась на ласкавших кожу подушках. Коля, то есть, теперь полноватый безбородый человек с высоким голосом, старался невзначай прикоснуться к ней влажными ладонями. Глаза его то загорались, то бессильно гасли. Он осторожно трогал сверкавшие в солнечных лучиках камешки на ее груди, и Варя в полудреме слушала его льющуюся речь о странах, где алмазы лежат между раскаленными камнями, в сплетающихся клубках змей…

Месть железника

Из-за этого гада ее не приняли в партию. На собрание, где обсуждалась ее кандидатура, она пришла в облегающей кофточке и с химической завивкой. С завивкой Варька выглядела скромной партийной овечкой. Ее седая прядка при этом казалась данью моде. Спрашивать ее об Уставе партии, который она так и не смогла прочесть, хотя очень старалась, партийцам совершенно не хотелось. Ее хотелось посадить себе на колени и качать, укачивать… Поэтому спрашивали, в основном, о ее социальном происхождении, ее интересах, увлечениях, о том, почему она решила так круто изменить свою жизнь – вступить в КПСС. Все шло просто замечательно, даже парторг не счел нужным напомнить ей о том скверном случае с историей КПСС.

Женщинам-партийкам Варвара не понравилась, но она хорошо училась, не грубила, проблем с ней не было. Правда, партия у них рабочая, а у девочки – папа – инженер, а мама – врач. Но, с другой стороны, они и сами не крестьяне. А мужчины уже вслух рассуждали, кому бы заняться наставничеством молодой коммунистки в период ее кандидатского срока. Вот тут-то и взял слово кандидат в члены партии Николай Железник.

– Я Варвару Ткачеву знаю с первого класса, поэтому мне есть, что сказать. Вот вы, товарищ парторг, хоть знаете, что она ни одной работы Ленина не читала, а конспектов у нее сроду не было? А о материалах партийных съездов она как-то заявила, что их писали сумасшедшие, поэтому это вообще и прочитать невозможно!

Зал зашумел, кто-то пытался остановить Железника, но это было равносильно остановке взлетающего пассажирского лайнера или брошенной снайпером гранаты.

– Оценки по общественным дисциплинам ей ставят молодые ассистенты, которые вместо вас, уважаемые лекторы, экзамены принимают. Что они могут поставить Ткачевой, если она с ними в кабинете общественных наук, не стесняясь студентов, которые в этот момент конспектируют классиков марксизма-ленинизма, за шкафами целуется по очереди, заметьте, и дает гладить коленки?

Варя начала тихонько всхлипывать, откровенно не зная, что же ей предпринять. Выходит, он еще и выслеживал ее. Ну, целовалась! Она просто ничего с собой поделать не могла. Как только услышит про пролетарии всех стран и повышение производительности труда, так с ней такое делается, такое! Но она честно пробовала это конспектировать, пробовала! Подумаешь, поцеловала она этих дураков за пятерки! Да они сами от своих классиков на стенки лезут! Они сами в пятидесятый раз о детской болезни левизны весной на экзаменах слушать не хотят! Они сами хотят только целоваться! А про покойников она потом почитает, когда уже никто не захочет ее целовать…

Железник все говорил, говорил, говорил. Прощай, партия КПСС!

– Да, портрет студентки Ткачевой висит на доске почета! А когда я пришел в фотолабораторию института в назначенное время, заметьте, тоже фотографироваться на доску, мне сказали, что сейчас мастеру некогда, попросили прийти через неделю. Но я вошел в кабинет к начальнику лаборатории и что увидел? Фотомастер, по фамилии Клевкин, сидел в кресле, слушал музыку. Ткачева лежала, заметьте, на спинке этого же кресла в сапогах и гладила ногой в сапоге, заметьте, фотографа по щеке! И в этой лаборатории просто ужасно пахло пивом! Я просто уверен, что они успели его спрятать под стол! Она деморализует всю фотографическую службу нашего института!

– Вы, Варвара, действительно гладили его сапогом? – с нескрываемым интересом спросила пожилая преподавательница немецкого языка.

– Ну, да, Нина Кузьминична! Он же небритый все время, руки ведь обдерешь!

Варя повернулась и вышла из аудитории, но даже у раздевалки она еще слышала обвинительную речь Железника.

О торговле живым товаром

Здравствуй, Леня!

Моего друга, Леонид, нынче в армию забрали. Он косил, сколько мог. Очень мы с ним жалели, что нынче в армии нет кавалерии. Странно, в армии – нет, а в милиции – есть! Очень он к коням расположен. Но вообще-то он такой идиот еще со школы, что только его к вам в армию и направляй. Вы там из него отбивную сделаете. Или, может, напрасно я переживаю? Мне тут два товарища говорят, что из дурака Клевкина хороший воин получится, но у них свой взгляд, а у наших отцов-командиров – свой. Отобьют они Клевкину селезенку. Не тебя, Леня, я имею в виду. Ты у нас – военная косточка, воин по сословию, сын полковника.

Не знаю, как там тебе в казарме живется, Леня. Может так, что ты и в письме написать побоишься. А раньше в казарме жили весело. Военное сословие умело устраиваться с размахом в любых условиях. Нынче этого нет. Но ведь человеческое общество не существует без сословий, это не Царство Божие, где мы все равны. Сословность общества всегда основывалась на воинских успехах предков, на их разбойном прошлом, или на их же удачливой коммерческой жилке. А теперь, вместо уничтоженных сословий пришли новые, за плечами которых только тьма неизвестности, небытия. Они хорошо знают лишь новые правила игр в бумаги, доносы, телефонные звонки, тихие словечки. Как бы мне хотелось, чтобы у вас с Клевкиным было иначе, чтобы вы действительно были уважаемым сословием – воинами, защитниками Родины. Да ведь те, тихонькие наши сословия житья вам спокойного не дадут, продадут вас за дешево, любому продадут. Потому что сами они – беспородные и так недорого стоят, стремясь продаться любому, кто даст их цену. Прости, выпила я сегодня одна, поэтому и письмо получилось такое. С уважением Варя.

Варя не стала писать Леониду, как на проводах Клевкина в армию они долго целовались с ним в подъезде. Почему-то она понимала, что писать Коробу такое – это совсем лишнее. Без Клевкина стало скучно, в институт идти не хотелось. Только с его отъездом она почувствовала, что вокруг нее больше нет никого, с кем можно было бы так свободно потрепаться, кого можно запросто захватить в любой сон. И кто, оказывается, единственный, из тех, кого она последнее время целовала, знает, что настоящий поцелуй, от которого можно услышать колокол собственного сердца и потерять голову, сплетен из страсти и нежности, горечи разлуки и беспечной надежды на скорую-скорую встречу… Вот только совершенно плевать было Клевкину на вассальскую преданность, на походы к вершинам славы.

И Варька заранее до глубины души боялась за него, потому что понимала, что не станет Клевкин держать ровную нитку строя, и никого, может быть только кроме нее, не признает своим командиром. А на лицах других своих сверстников Варька не видела готовности к любви, подвигам и славе, а лишь одно желание – продаться по дороже. Главное, что им было абсолютно все равно кому продаваться, да и в цене они мало что понимали. Хозяев они выбирать совершенно не умели. Она помнила и уже встречала в чужих снах эти пустые взгляды, потерявших свою человеческую сущность рабов. И ей почему-то казалось, что ничего в человеческой истории не заканчивается и не проходит со сменой производственных отношений к орудиям производства, дудки! Если человек – раб, то никакие общественные формации не выпрямят его спину.

* * *

– Варя, позвони Андрею, я же видела, что ты ему очень нравишься, и он тебе не безразличен! Все-таки он – сын наших давних друзей, семья очень приличная, мы друг друга знаем.

– Мам, его все время дома нет для меня, я уже не могу слышать голос его матери, которая мне с радостью это сообщает. Может быть, она и ваша знакомая, но на меня это явно не распространяется.

– Значит, ты опять что-то не так сказала…

– Мамуля, почему вы все такое значение придаете прилюдному трепу?

– Я думаю, что девушке на выданье надо держать язык за зубами.

– Поэтому у нас столько разводов.

– Почему ты отказала Королеву?

– Но он же подонок, мама! Подонок и комсорг нашего факультета. И я видела, как он продает друзей.

– Наша жизнь создана для подонков, они всегда хорошо устраиваются в жизни.

– Мам, я понимаю, что замужество, если оно не по глупости или по любви, – это своеобразная продажа живого товара, но я правда не вижу достойного себе владельца.

– Я просто не знаю, как ты будешь жить?

– Проживу как-нибудь.

– Но так же нельзя! Почему все люди вокруг тебя – плохие?

– Да почему плохие-то? Они даже не то, что недостойные, а какие-то беспородные!

– Ты не знаешь, что бы с тобой было в наши с отцом времена!

– А ничего бы не было! Я бы в колхозе пахала, там разницы нет, о чем у коровы из-под хвоста кукарекать.

– Тебе надо еще раз попытаться вступить в партию!

– Это еще зачем?

– Если ты будешь беспартийной, то тебя никогда не выберут заведующим кафедрой.

– Мама, мама… Позвони Андрею, выйди за Королева, вступи в партию… Знаешь, я ведь уже старовата для помоста. А ты все норовишь продать меня по дороже для моей же пользы.

Варя пожалела, что сказала это, потому что у мамы болезненно искривилось лицо, а в глазах опять появилось выражение бесконечной муки. Чем она-то могла утешить ее? Ну, не та она девочка, о которой ее мама видит сны! Не бывает такого второй раз! Господи, почему же Ты не лишил ее этих осколков старой памяти, жалящих Душу? Каждую ночь на полную Луну Варина мама звала свою девочку, но она уже была там, куда наш зов не доходит…

Вот кто знал, как продавать себя, так это ее мама! Сама-то она в партию не вступала и за подонка замуж не пошла. Но ей довелось продаваться в буквальном смысле этого слова как-то очень давно, когда она была совсем другой женщиной. Варька помнила этот часто повторяющийся мамин сон, пахнувший морем и заржавевшей рыбой, в котором было все совершенно не так, как позже написали в учебниках истории. И каждый раз после этого сна Варька долго размышляла: достаточно ли она свободна, чтобы вот так же суметь продать себя?

* * *

Ее в последний раз выставили на рынке живого товара перед отплытием галеры перекупщиков за море. Это был конечный пункт, где еще говорили на ее языке, и где она еще могла за себя торговаться. За века существования таких рынков до тонкостей была отработана методика продажи, когда сама жертва набивала себе цену с помощью специального глашатая и стремилась быть немедленно проданной за как можно большую цену.

Несчастную родину их покорили соседи, говорившие с ними на одном языке, благодаря предательству части их граждан. Ей было двадцать восемь лет. По рыночным понятиям она уже была старухой. На предыдущей остановке она, увидев богатого не очень молодого мужчину, сама вытолкнула на помост свою двенадцатилетнюю красавицу-дочь, сама сказала скабрезность глашатаю, которую тот тут же стал выкрикивать на всю площадь. Ее бедная девочка под неумолимым материнским взглядом держалась из последних сил. Вместе с ней загоревшийся мужчина купил и двух ее бывших рабынь, оставшихся в живых после захвата и разграбления их небольшого государства. Ее побили плетьми, за то, что она долго кричала тому человеку, чтобы он не обижал ее девочку. У нее был еще сын, но их разлучили сразу же, при сортировке рабов. Он был уже достаточно взрослым для мужского сарая.

В основном на эти военные рынки приходили рабы-управители, которым хозяева полностью доверяли. Ее они отличали сразу же, рабским чутьем они видели в ней госпожу, которой никогда не смогли бы приказать. Поэтому они издевались над ней больше всех. При них она молчала, это были не ее покупатели, не те, кому бы она могла себя отдать.

После этой последней остановки она могла попасть в руки оптовых торговцев для самых гиблых мест. Она хотела бы остаться здесь, где говорили еще на ее языке, хотя испытывала к этим свободным людям жгучую ненависть. Но день, когда ее выставили на продажу, был крайне для нее неудачный. Вечером в тот город морем доставили партию южных славянок, которые были готовы на все, чтобы только не попасть дальше, на восточные рынки. Глашатай рынка подходил к каждой и спрашивал, как объявить о ее достоинствах. Славянки ничего не понимали, но они задирали свои грязные драные подолы одеяний выше головы, чтобы желающие могли увидеть все, чем наградила их природа.

А ей уже было, к сожалению, далеко не пятнадцать лет, на помост ее не поднимали, она стояла в общей женской толпе. Вот тогда-то она увидела эту свиту, сопровождавшую крупного надменного мужчину, праздно шатавшегося среди голых женских тел. Она видела, как стоявшие до этого неподвижно македонянки выскочили вперед, предлагая себя. Всех их ждала впереди еще одна голодная ночь с пьяными корабельщиками, которым владелец сарая живого товара сдавал их по сходной цене. Она властно ухватила рыночного глашатая за плечи и, развернув к себе, глядя ему в глаза, прошипела свой клич. Окинув ее наметанным взглядом, он ощутил тот запах наживы, который может дать только настоящая женщина. Отогнав всех взволнованных рабынь, он выставил ее на помост, ничего не объявляя. С улыбкой она глядела на замедлившего шаг мужчину. Сопровождавшая его свита тоже разглядывала ее, прошедшую ночь захвата города, все потерявшую, даже детей. При ней убили мужа, а потом было недельное голодное плавание, кочевья по рыночным сараям и почти ежедневная смена мужчин. Уже много дней у нее не было ни теплой воды, ни розового масла. Но почему-то все в молчании смотрели только на нее, а не на голые животы так и державших подолы славянок.

Глашатай насладился молчанием и громко заорал на весь притихший рынок: «Эта женщина не умеет ничего, но она умеет все! Она не имеет ничего, но даст тебе все!». Его последние слова потонули в реве ставок. Выбранный ею в повелители мужчина купил ее за баснословную цену и никогда не жалел об этом. Она действительно дала ему все, о чем только мог мечтать смертный. Она умерла через три года, и ее тоскующая душа стала, наконец, свободной.

Сарынь на кичку!

Накануне пролетарского праздника мира и труда 1 Мая, бывшего ведьминого дня по старому стилю, Игорь Сударушкин заснул как обычно, ближе к двум часам ночи, придя от друзей не очень трезвым после партии в покер. Только его голова коснулась подушки, в лицо ему ударил холодный ночной ветер. Они мчались на конях с пиками наперевес. Эти мерзавцы Розенцвейги опять совершили набег в его владения, их надо было немедленно покарать. Копыта стучали: «Только догнать, только догнать!».

Почему-то здравые мысли о том, что с ними бы можно было договориться по-хорошему или, хотя бы, пожаловаться кому-нибудь повыше, он сразу же откинул. Их надо было бить! Рядом с ним на взмыленном кауром жеребце неслась Варвара из их группы, а поодаль за ней, дико повизгивая, мчались два всадника с длинными черными волосами и азиатскими физиономиями. Они нагнали Розенцвейгов у лощины. У Игоря нехорошо засосало под ложечкой, он быстро прикинул, что тех раза в три-четыре больше. Но Варька уже вклинилась в самую гущу, а два ее спутника вовсю орудовали какими-то странными мечами. Игорь никогда не слышал хруста костей и их противного скрежета о металл. Ночь сразу же наполнилась ржанием коней, мучительными воплями, Игорю стало как-то не кошерно, но тут ему очень больно вдарили обломанным древком в плечо, и он взъярился. Копье в его руке оказалось удобным, маневренным оружием для его баскетбольного роста, он серьезно зацепил троих, сбив их наземь. Кони с жалобным ржанием уносили запутавшихся в стременах всадников в темную пропасть ночной степи, до неузнаваемости уродуя, обдирая их лица о голые еще кусты можжевельника и вереска.

Краем глаза Игорь увидел, что один из Варькиных косоглазых замахнулся своим мечом на всадника, который был смутно ему знаком, но он не успел даже вспомнить, кого тот ему напоминал, как голова седока, вся в пепельных кудрях, после свистящего взмаха меча медленно скатилась под ноги вздыбившегося коня…

Они сидели с Варькой вдвоем у костра, двое воинов держались поодаль. Плечо у Игоря распухло. Он подумал, что ему придется завтра сачкануть с демонстрации. Но никогда ему не было так здорово, так хорошо. Они говорили с Варей, перебирая странные, добытые у Розенцвейгов, большие тусклые монеты с обрезанными краями. Почему-то здесь он не мог ни лгать, ни притворяться, ни ерничать в обычной в их среде шутейной манере.

– Ты хочешь еще побывать здесь, Игорь?

– Все это очень странно, боюсь, что мне будет очень трудно проснуться, трудно продолжать обычную жизнь.

– Но ведь это совсем не обязательно!

– Знаю, но мне так привычнее. Ты интересная девушка, Варя, и красивая, по-моему. Но из наших вряд ли кто-то решится подойти к тебе, завязать серьезный роман. Хотя очень многие думают об этом, даже говорят, что спали с тобой.

– Но почему так-то, Игорь? Говорить, как о свершившемся факте, о том, о чем мечтаешь, даже не попытавшись воплотить свою мечту в реальность… Не понимаю.

– С тобой все слишком серьезно, слишком непросто. Многие боятся тебя. Боятся, что ты откажешь, бояться показаться смешными в глазах других. Тебе ведь нужна верность, кипучая страсть, вот такие приключения. А эти времена отошли, Варюша, безвозвратно. Нынче народ выбирает беспроигрышные, проходные варианты. У нас на рисковые затеи, вроде этой, времени нету. Ты опоздала родиться.

– А ты? – спросила Варя, – я ведь выбрала твой фрагмент, это твое приключение, Игорь!

– Мне в этой жизни такие приключения совершенно ни к чему, и серьезные любовные страсти как-то тоже не по карману.

– Но ведь придется же когда-то заводить и серьезное, Игорь.

– Может быть, когда-то…

– Игорь, но ведь ты здесь – все, эта земля твоя по праву, ты мог бы и в теперешней жизни…

– Варя, – перебил ее Игорь, – я слышал кое-что о снах с тобой от Юрки-маленького, ты меня больше сюда таскай! Я только лишь хочу прожить обычную жизнь – обеспеченную, без твоих неразрешимых проблем!

– Что ж, живи…

* * *

Игорь просыпался с тяжелой головой, нестерпимо ныло плечо. Кое-как он оттрубил демонстрацию, протащив по городу огромный транспарант с надписью на все времена: «Партийная организация строительного факультета решения очередного съезда КПСС выполнит!».