Текст книги "Повелительница снов"

Герман – как оазис русской демократии

К началу лета вся их кафедра начала подготовку к пятидесятилетию шефа, которого любили без обычного российского пресмыкательства. Было решено наряду с традиционными подношениями изготовить какой-то необычный подарок, например, альбом с юмористическим жизнеописанием шефа. Самыми главными остроумцами у них на кафедре были евреи, которые при любых обстоятельствах не теряли умения смешно и цинично пошутить, в том числе и над собой.

На восьмое марта, например, этой весной всем женщинам кафедры, начиная с молоденькой секретарши и заканчивая маститыми доцентшами, от всех мужиков, в том числе и от побагровевшего шефа, начальник зала вычислительных машин Герман Табаков, еврей по национальности, преподнес по паре финских беленьких трусиков. Возникшую паузу он разрядил торжественным посвящением: «Поздравляем вас, дорогие женщины! Желаем вам всего, чего мы сами себе желаем! Подарочки вот от нас примите. Под белым флагом, знаете ли, и сдаваться легче!». Дружно заржавшая кафедра тут же выпила за пролетарскую дружбу полов. К концу вечера, когда уже через марлю с марганцовкой процедили и выпили весь спирт, выданный на протирку приборов, у них даже чуть-чуть не дошло до публичной примерки этого необходимого предмета женского туалета.

Юбилей шефа совпадал с концом семестра и началом сессии, в это время студенты шли как горбуша на нерест, мешая подумать о вечном. Варю, как малоценного члена экипажа, отрядили к Герману готовить юбилейный альбом. Отлынивающий от педагогического процесса Герман листал редкие в то время иностранные журналы, принесенные ему из дому преподавателями кафедры. Он уныло глядел на яркие фотки и соображал, с чего бы ему начать. У него не было этой самой первоначальной смешной идеи, развитие которой, привело бы с его еврейским юмором к феерии веселья. А делать что-то несмешное для него было зазорно. Но что смешного можно было найти в кристально честном немце, члене партии, с трудной, но оптимистически сложившейся судьбой? От всего этого на Германа накатывала одна скука.

Вообще-то, посмеяться он мог абсолютно над всем. Варя очень любила его шутки. Ей нравился этот высокий сорокалетний мужчинами с живыми темными глазами. Они с Варварой потешались над вышедшими огромными тиражами продолжениями известного бестселлера Леонида Ильича Брежнева. Герман подходил к преподавателям кафедры и тихо, всерьез, расспрашивал их о том глубоком впечатлении, которое, очевидно, произвела на них литературная новинка, получившая Ленинскую премию. «Ой, Герман, отстань!» гоготала новая жертва.

Как-то он высмеял и Варю. Она написала статью о том, как изготовить в основании сваи грунтовые, как бы выразиться по проще, шары. Они ей были нужны для повышения прочности фундамента. Для этого необходимо было забить в грунт трубу с сердечником внутри, а потом, вынув сердечник и порционно подсыпая в трубу, к примеру, песок, надо было этим сердечником песок из трубы выбивать. При этом песок, выйдя из трубы, разворачивался в такую шарообразную поверхность. Понятно, в общих чертах, чем она там занималась?

Герман нараспев, с интимными вздохами, придав всему описанию гнусное эротическое содержание, прочел выдержки из ее научного труда, посвященного механике этого сложного процесса: «Каждая последующая порция, внедряясь в предыдущую, становится ее сердцевиной, равномерно распределяя, ее по своей поверхности. В работу вновь включается дизель-молот…». Дальнейшего, повалившаяся на столы в хохоте кафедра выдержать не могла. Варя смеялась до икоты вместе со всеми. Ей как-то не приходило в голову взглянуть на свое научное творчество с этой, столь волнительной для нее, точки зрения.

* * *

Герман листал журналы, устало скреб лысину и, в который раз, смотрел на красивых немочек, рекламировавших пену для ванн и итальянские колготки.

– Варюша, привет! Как жива? Еще не беременна? Ну, сейчас мы все вздрогнем от твоей интеллектуальной мощи. Чем ты нас сегодня поразишь?

– Салют, Герман Борисович! Я сегодня до зари встала, по широкому прошлась полю, что-то с памятью моей стало, то, что было, блин, не со мной – помню! Потому что со мной ничего не было! Ничего не происходит. И вообще у меня голова с утра болит!

– Варя, в твоем возрасте с утра должно болеть другое место, от перенапряжения, – похотливо заметил Герман.

– Я виновата, что все только разговоры говорят, и никто не напрягает? – обиделась Варя.

– Так, тебе же, Варенька, нужен честный, неженатый, а где я тебе его возьму? Я сам – лживый, насквозь женатый еврей!

– Ай, ладно, давай о деле. Чего там с Адольфом-то?

– Вот, думаю…

– Герман, ты за границей нашей Родины был?

– Ага, нашей области, в соседние районы с лекциями выезжал.

– Журналы у нас заграничные, а мы с тобой за границей ни разу не были, и вряд ли нас с тобой туда пошлют.

– Нас точно, Варька, только на хрен с тобой пошлют!

– Поэтому давай сочинять про заграничные подвиги нашего шефа.

– Ты думаешь, ему понравится? – с сомнением спросил Герман.

Шеф у них несколько лет назад стал, наконец, выездным. Он мотался по всем конференциям и конгрессам, привозя из-за границы японскую аппаратуру и какие-то незатейливые шмотки жене на свой основательный немецкий вкус. Родную кафедру он тоже не забывал. В книжном шкафу у них пылились огромные тома международных конгрессов по механике грунтов на английском и японском языках.

Варя внимательно рассматривала голую по пояс ухмыляющуюся немку, сидевшую в ванне, наполненной пеной.

– Вот как ты думаешь, Герман, мог бы шеф встретить такую, к примеру, в Австрии?

– Ну, не в ванне же, блин!

– А ты-то, откуда знаешь? Ты что с ним был?

Герман с загоревшимися глазами вырезал контур Адольфа из общей кафедральной прошлогодней фотографии, подрезал пену в ванне и вставил в нее улыбающуюся физиономию шефа. Теперь грудастая девка как-то более осознанно захихикала, в фотке появился глубокий смысл, наметилась какая-то интрига.

– Ну, Варвара, ты – молоток! Смотри, как они друг на друга пялятся! Все, теперь мы его заграничную опупею изобразим! Будет хоть о чем с семьей вспомнить, а то ведь и рассказать-то толком ничего не может, кроме этих конгрессов.

– Я, Герман, на занятия пойду, сеять разумное, доброе, вечное! Ты уж тут без меня, а то я, может, как-то сковываю твой творческий порыв, может ты, неожиданно, стесняться меня начнешь.

– Ладно, я уж сам дальше, баб этих тут – море, после пары заходи, посмеемся хоть вдвоем. Варь! А чего тебя так студенты-то боятся? Я к тебе заглянул, так они сидят как мертвые с косами, они там у тебя хоть в одну-то ноздрю дышат?

– Герман, я с ними строга, но справедлива! У меня для каждого из них пуля отлита, и каждый свою получит! Не-на-ви-жу!

– На почве неудовлетворенности что ли?

– И не говори, до утра под окнами отираются, их на вахте к бабам не пускают, они в окна лезут, и все, понимаешь, мимо меня. А я должна планы шефа в жизнь воплощать! У самой, ты знаешь, ни жизни, ни радости!

– Варь, хочешь я посодействую? Я, Варя, очень полезный! Меня даже можно включать в работу, как дизель-молот!

– Да пошел ты!

Варя собрала свои длинные прекрасные волосы в безобразную культю на голове, заколола ее под осуждающим взглядом Германа, стерла помаду, отвернувшись, подтянула колготки и пошла на занятие.

* * *

Вообще-то ставить одинокую молодую девку на преподавание инженерной геологии было утонченным садизмом со стороны преподавательского состава кафедры. Но именно с этим предметом вышел небольшой прорыв из-за того, что преподаватель, который читал его раньше, перешел на другую работу в середине семестра из-за каких-то внутренних кафедральных разборок на научной, конечно, почве.

Студенты тихо ненавидели Варвару. Тихо, потому что при ее горячем желании, никто бы из них действительно из ее каменоломни живым не вышел. Перед занятиями она настраивала себя на педагогическое творчество как могла, выражалась отточенным, технически грамотным языком, приводила предусмотренные программой примеры. Но при этом от нее веяло такой дикостью нравов, необузданностью натуры, что все смешки и шепотки сами собой засыхали.

Герман несколько раз заглядывал к ней в лабораторию и аудитории, где проходили занятия, и Варя видела, как он осуждающе покачивал лысиной. Ростовская девочка все бросалась в жизнь с шашкой наголо, забывая о своих мягких, с поволокой глазках и гладких коленках, на которых играли солнечные зайчики. «Господи, когда же она станет женщиной-то, наконец», – сочувственно думал еврей. Это его сочувствие было так явно написано у него на физиономии, что Варя неделями иногда не заходила к нему в зал вычислительных машин. Но потом она опять шла, как ни в чем не бывало, потому что очень любила с ним посмеяться.

Зайдя к Герману после занятий, Варя с внутренним содроганием увидела, как он развил заданную ею тему. На страничке, посвященной Италии, среди фотографий шефа у собора Святого Петра и у Колизея сидела наглая девица в прозрачных итальянских колготках на голое тело, разведя ноги на ширину плеч, демонстрируя особую прочность заграничной галантереи. Прямо между ног у нее расположился радостно улыбающийся Адольф Александрович в импортной шляпе. Смотреть на воспоминания шефа о Франции, где бабы вообще все голыми рекламировали, и о Японии, о которой у Германа оказался рекламный проспект с их машинами и японками без всего на капоте, она уже не стала.

– Ну, Герман, и развратный же ты тип! – потрясенно сказала Варя.

– Не развратный, Варюш, а полезный! – самодовольно усмехнулся он в бороду.

* * *

От всего их коллектива на большом пьяном заседании кафедры шефу вручили портрет местного художника, выполненный по фотографии Адольфа. Он был изображен в реалистической лакировочной манере, в которой тогда художники с большим финансовым успехом писали заслуженных доярок и маршалов Советского Союза. Среди подарков там был еще телефон, соковыжималка, что-то еще. Ну, конечно, всплыл и их с Германом альбомчик, который внимательно, с комментариями и наводящими вопросами изучался всей кафедрой. Шеф сказал, что их творчество – замечательная вещь, поэтому он не возьмет альбом домой, а станет держать на кафедре, для гостей. Но все завозмущались, зароптали, заговорили о том, что вот они своих интимных вещей для гостей почему-то на кафедре не держат, и шефу пришлось-таки отнести его домой.

После юбилея Варя и Герман сидели в зюську пьяные на стенке испытательного стенда, не заполненного еще грунтом. Они вполне могли ухнуться с пятиметровой высоты на бетонное днище лотка. Герман приволок ее сюда для не хватавшей ему остроты жизненных ощущений.

– Слушай, Варь, что сказать-то хотел, мужика тебе нашел!

– Ну, да!

– В щелку тебя на лекции ему показал, он даже не дрогнул! Говорит, все равно хочу!

– Да врешь ты все!

– Честно-пречестно! Аспирант из университета, неженатый, старше тебя на два года. Пойдет?

– Еврей?

– Само собой, где я тебе русского найду, чтобы тебя на лекции до полной утери мужского достоинства не напугался.

– Герман, меня же убивать на свадьбу приедет половина ростовской области!

– А ты им скажи, что он… грек!

– Их обманешь, как же!

– Вот подлый они народ все же, твои казаки! Жениться на тебе они не едут, а на евреев – так они с погромами!

– Это точно! Называется: «Так не достанься же ты никому!». Погоди, он случаем не математик?

– Математик! Как же нам, жидам, прожить без математики?

– Вообще хана. Я математиков – ненавижу! Математику теперь с трудом еще переношу, а самих математиков – ни в жисть!

– Сложно с тобой, мать, но интересно. Ты когда, милая, жить-то начнешь жизнью половой? Ведь тут про тебя что только не говорят, кто только, по слухам, на тебе не побывал.

– Не верь, Герман! Я одинокая и злая.

– Да сам вижу, я что, слепой?

Лето в городе

Приехав на лето в свой город, Варя окунулась с головой в свершения планов шефа. У нее самой был один научный интерес – писать статьи так, чтобы они поменьше напоминали Герману о неудовлетворенном половом влечении соискательницы. Диссертацию Варвары он вообще не мог воспринимать без специфического юмора. Предложенная ею технология упрочнения грунта при помощи обсадной трубы и ходившего внутри нее сердечника, защищенная несколькими авторскими свидетельствами, слишком хорошо напоминала народный жест, обозначавший совокупление. Герман частенько показывал ей его из-под тишка с серьезной, погруженной в научные раздумья лукавой миной непосредственно на заседаниях кафедры, где обсуждалась ее работа. Поэтому, отвечая на глубокомысленные вопросы коллег, Варя едва сдерживала душивший ее смех.

По ночам из своего города она теперь вместе со своими Исайками неслась по прямой к Герману. До рассвета они еще успевали побывать в древних Ассирии и Китае, где когда-то, в иной жизни Герман бывал с торговыми караванами. Но иногда ей приходили сны из далеких, канувших в Лету дней. Верхом на бронзовом медведе неслась куда-то Клара Семеновна, конопатый Волков снимал крючком кошелки с форточек и уничтожал все зеленые яблоки во дворе, и какой-то забытый голос тихо звал ее: «Варя! Ва-ря…»

А в ее родном городе было то же, что и повсюду. Она иногда встречала прежних институтских однокашников, но дальше обычного «здрасте – до свидания» отношения с ними Варя не поддерживала. Ее сверстники вели устоявшуюся взрослую жизнь: работали, пили водку, рожали и растили детей, получали квартиры и сбивались на паласы и телевизоры. Брат выводил ее в кино на какие-то свои деньги. Мама жаловалась, что, продавая на базаре клубнику, он теперь не отдает ей все деньги, привирая, что клубника перестала быть столь доходным товаром. Кроме клубники брат, за время Варькиного отсутствия, по дешевке продал ее студенческий портфель – «дипломат» и механизм кульмана, который она еще в студенческие годы покупала за поллитру у факультетского лаборанта.

Страсть к продаже так захватила Сережку, что он выгодно продал даже их общий с Варькой велосипед, который они когда-то полгода просили у родителей. Зимой, когда Варя ездила в командировку в Москву по своим заявкам на изобретения, Сережка дал ей деньги на шампуни и кремы. Давясь за кремами в столичных очередях, Варя думала, что у брата, наверно, появились девушки, поэтому он для них и заказал столько подарков. Но все, что привезла Варька, брат, не дрогнув, продал однокурсницам. Время какое-то начиналось другое, поэтому Варя не осуждала брата. Ей вообще жаловаться на него было не за что. Хотя у нее и не было сейчас ухажера, брат старался скрасить его отсутствие, покупая ей на свои деньги мороженное, ириски, колготки там всякие. Торгуя полулегально на рынке косметикой, он неизменно что-нибудь прикупал и для Варьки. И она полностью доверялась его опыту и вкусу. Он гораздо лучше ее понимал, что ей следует носить, а к чему даже присматриваться не стоит.

Фильмы они оба предпочитали зарубежного производства, потому что отечественное кино снималось в этот период, в основном, о творческих, ищущих личностей, у которых в жизни есть большая, иногда непонятная простому народу, цель. Поэтому сам сюжет строился вокруг того, сколько хлопот доставляет главному герою народ, как он мешает ему в воплощении его целей, будь то строительство фонтанов в каждой привокзальной дыре или заводов-гигантов в чистом поле. Люди мешали геологам, дорожникам, космонавтам и рыбакам, но особенно они мешали разведчикам. Конечно, в целом народ оценивался достаточно положительно, но Варька со своей аспирантурой после этих фильмов острее чувствовала собственную жизненную незначительность и ненужность. И потом она так хорошо знала с самого детства, как мешает жить окружающему ее народу.

Заграничные фильмы удивительно много давали ей в сравнении с отечественными. Ее вдохновляло самоуважение главных героев. Причем, чем вреднее для общества была профессия героя фильма, тем больше самоуважения выявляли его эффектные пробежки по экрану. А под конец он обязательно заставлял уважать себя всех – от полицейских и ярко накрашенных актрис, до разинувших рот кинозрителей.

За неимением велосипеда, Варька иногда по привычке каталась на трамваях. Но она оставила это занятие после того, как ее с несколькими лицами трудоспособного возраста среди дня ссадил с трамвая наряд милиции. И долго еще молодой стеснительный милиционер выяснял в районном отделении, почему она в будний день, в рабочее время загружает собой общественный транспорт.

Летом Варька навестила некоторых своих старых учителей. Клара Семеновна долго не узнавала ее, выглядывая из-за дверной цепочки. А потом за чаем все спрашивала, в какой колонии сидела Варька. Ангелина Григорьевна угощала ее пышными пирогами с капустой, рассказывая про девочек из старого класса. Они, оказывается, после школы почему-то предпочитали навещать ее, а не Валентину Семеновну, которая даже жаловалась ей на них в магазинной очереди. Узнав у Ангелины адреса девочек, Варя навестила и их, с удивлением отметив для себя одну странную деталь. Радостно визжащие молодые женщины, когда-то дружно испортившие ей юность комсомольским задором, совершенно не помнили этого. Они вспоминали только какие-то общие моменты про сбор макулатуры и походы в кино. Странность заключалась не только в этом, но и в том, что, искренне радуясь ее появлению, они были уверены, что она училась с ними до десятого класса.

«А помнишь, как мы сидим на биологии в девятом классе…» – в захлеб вспоминали они. Как же она их действительно достала за семь лет совместного обучения, как же въелась она им в душу, что они помнили даже ее платье на выпускном вечере, на котором она никак не могла быть…

А некоторых давних друзей, с кем она в детстве играла в войну во дворе, заросшем бузиной, она навестила на кладбище. Они все-таки добрались до своей войны в чужом краю с палящим солнцем. На их могилах не разрешали тогда указывать, что ребята погибли в Афганистане, не позволяли помещать на памятниках их последние фото в солдатской форме, поэтому ребята так и смотрели на нее со своих могил со старых снимков в гражданском, такими, какими она их хорошо помнила. Могилы Афони и Костыля были ухоженными, а последний приют Клевкина она нашла с трудом в зарослях одичавшей акации. Прибрав его могилу, она, выставив стакан и для Клевкина, выпила и помянула его. И только сейчас она, наконец, поверила, что его уже нет, что никогда он не приедет за ней в огромный чужой город, где ей так плохо одной.

Это лето в городе, полное воспоминаний о прошлом, одним махом перечеркнуло все ее научные достижения. Она не нашла никого, с кем можно было бы о них поговорить. И это делало ее работу совершенно ненужной, бессмысленной. Но, привыкнув все доводить до конца, она также привычно соглашалась с отцом в его длинных монологах об огромной пользе для Родины набивных свай, проводила эксперименты, обрабатывала результаты опытов, чертила графики, строила номограммы и слушала далекие голоса своих, ушедших от нее навсегда, друзей.

Наступила осень. Запахло прелыми листьями, солнце стало неохотно согревать землю. Варе пора было возвращаться в свой лес. Она уложила в сумку пошитые у маминой портнихи платьица, собранный за лето научный материал и поехала к своим грунтовым уширениям.

Большая охота

В институте ее ждали новости. Адольф был как всегда верен своему слову. На их кафедре появились молодые неженатые аспиранты-дневники. Двое из них были даже очень ничего. Она воспряла духом, решив, что вот сейчас и начнется настоящая жизнь. Но кроме нескольких оценивающих взглядов и игривых фраз Варвара ничем иным со стороны новичков не удостоилась. Между ними лежала пропасть – время. У Варьки его практически не было. По хуторским меркам, она в свои двадцать четыре года была уже перестарком. А молодым людям оно расстилалось бескрайней равниной будущего, в котором их ждало огромное множество встреч и открытий. И в будущем их ждали девушки даже еще лучше Варьки и при этом гораздо моложе ее…

Выяснив для себя, что никто из ее новых знакомых не собирается складывать мир к ее ногам, она успокоилась. Все вошло в обычную колею. Но вот как быть с призрачными азиатами, которые волновались гораздо больше нее? Каждый вечер они подкидывали на Варю гадательные кости. Что-то дружно соображали, а потом один начинал по-восточному витиевато доказывать ей преимущества семейной жизни. Даже Ябс весь изнамекался, что у него, мол, давно однокурсники язвительно спрашивают о семейном положении их группенфюрера. Варька и сама понимала, что надо как-то определяться, что, возможно, другого шанса может и не представится, но аспиранты почему-то сами не проявляли к ней того интереса, без которого все ее действия не выглядели бы навязчивыми.

И как же начинать с ними извечное женское кокетство, если два призрака за твоей спиной, усиленно жестикулируя и обсуждая каждого, толкают то к одному, то к другому. Если сочувствующий ее партии попутчик Герман без конца и края подскакивает с одним вопросом: «Ну, что, сняла?».

Но не она одна положила глаз на интересных неженатых мужчин. На их кафедре уже появилась молодая поросль менее углубленных в научный процесс секретарш-вечерниц, комсомольских богинь и просто студенток, которые маскировали свои истинные интересы под учебно-научные. Они были и менее требовательны к мужчинам, полагая, что если те и не замечают девушку, то это вовсе не ее личный недостаток, а следствие неудачно приобретенной косметики. Варвара спохватилась лишь тогда, когда ее уже вовсю теснили с флангов. Теперь уже с ней эти наглые девицы пили чай и как у старшей спрашивали у нее отеческого совета, за кого бы им выйти замуж. Еще год назад она сама так гоняла чаи с пожилой лаборанткой.

Это была война. Вот это она хорошо понимала. Вот так бы и надо было с самого начала. Сейчас все, кто заранее празднует над ней победу, получит свое, с прибором. И Варвара новым взглядом оценила свои позиции, пересмотрела планы наступления, спешно выработала тактику ведения ближнего боя и сконцентрировалась на направлении главного удара. После того, как одна из студенток, взявшая академический отпуск по слабости здоровья, с завидной ловкостью захватила себе одного из аспирантов, которого Варя поначалу и не заметила вовсе, ее охватил великий азарт большой охоты. Одно смущало, эти аспиранты явно не были воинами. Но тут уж ничего не поделать, не с собачкой же жить. Теперь перед выходом на работу она придирчиво рассматривала свою фигуру, волосы, лицо, имевшуюся скудную косметику и кое-какую одежду со сравнительных позиций. Как воин, заранее подготавливая оружие к бою.

Результаты сказались немедленно. Ее спокойная уверенная агрессия смешала все карты. Самонадеянный противник с выщипанными бровями и травленными перекисью волосенками явно дрогнул и затаился. Но она никак только не могла решить для себя, кто же из двух намеченных жертв нравится ей больше? Она боялась признаться себе, что в отношении обоих она дышит достаточно ровно. Поэтому ночью она отобрала кости у призраков и стала раскидывать их сама. Получалась какая-то ерунда. А вообще-то, какая ей разница, если этим мужикам нет разницы, кто их охомутает? Ведь не они добиваются ее, а ей надо добить их! Вот кого первого утром встретит, тот и станет ее суженным. Аминь!

Утром она долго репетировала свою влюбленность перед зеркалом, интересно щурила глаза и загадочно поднимала брови. Придя на кафедру, она направилась к тому аспиранту, что появился раньше, и, используя все свое женское коварство, наивно поинтересовалась: «Я вот хочу спросить тебя, как художник художника, ты вообще-то целоваться умеешь?». Молодой человек, обычно державшийся с нею довольно заносчиво, поскольку папа у него работал на какой-то необыкновенно высокой должности, вдруг поперхнулся, глядя на ее соблазнительно выставленные пухлые губы. Что-то дрогнуло в нем, и он торопливо сказал: «Я вот сейчас занят, мне работу надо до вечера сдать, а ты вечером приходи, мы с тобой это обсудим, а?» Но до вечера Варвара ждать была не согласная. Не понравилась ей его реакция. Он, наверно, решил, что настоящая страсть возникает в удобное время, по заказу, после плодотворного рабочего дня. Дудки! Поэтому она спокойно подвела под несбывшейся любовью черту, и без колебания двинула ко второму. Хорошо, когда есть свобода маневра!

Ко второму аспиранту Варя подошла менее агрессивно и более осторожно, потому что почти уверила себя, что этот второй нравится ей все-таки значительно больше первого. Вот только бы, если бы он сам к ней подошел, то ему и цены бы не было… Но на каждое «нет» – комсомольский наш ответ! Он был по-мужски красив, с глазами, полными смысла и жизни. Как же любили его все секретарши, студентки, лаборантки и даже рафинированные библиотекарши. И Варя побаивалась его, зная, что рано или поздно для него раскроется ее суть.

С грустной тающей улыбкой, потупив глаза, откинув волосы и встав перед ним в выгодном освещении так, чтобы он мог увидеть ее всю, она тихим, не целованным голосом спросила у него о том же самом. Он молча сгреб в ящик стола все свои бумаги и решил отложить все свои срочные дела на завтра, послезавтра, после послезавтра…

* * *

У него было ласковое имя А-ле-ша. Варя стала с ним женщиной. Она отдавалась ему утром, днем, вечером, ночью. Она все никак не могла утолить измучившую ее жажду. На другом конце города у него была комната в коммунальной квартире. Родители его жили вообще в другом городе, поэтому его встречам с Варькой никто не мешал. Подрабатывая сторожем в садике вблизи от дома, он не мог каждую ночь быть с Варей, но он врывался к ней утром и брал теплую, заспанную. Если он понимал, что не успеет увидеть ее утром, то бежал к ней на обед или пытался улизнуть с кафедры пораньше. А когда у него ничего не получалось со временем, он вечером тащил ее к себе домой через весь город, чтобы любить перед дежурством в садике, а потом успеть взять свое еще утром, до автобуса, которым они вместе возвращались на кафедру.

Варя жила в любовном угаре. Наконец-то, она могла дарить мужчине всю себя. Наконец-то ее тело, так долго требовавшее от нее свое, получало теперь все сразу и за все ее годы одиночества. Она безоглядно отдавалась мужчине. И какому мужчине, все женщины в автобусе подобострастно пялились на него! С ним были связаны грезы всех незамужних девушек их факультета. И Варька испытывала некоторую неловкость от того, что именно она воплотила их в реальность. Ничего не интересовало, не волновало ее, кроме ее любви. Вся природа вторила ее чувству, радовалась ей, женщине! Даже эти песни про любовь, несшиеся ото всюду были теперь про нее! Люди казались теперь Варе такими хорошими, просто замечательными. Как прекрасен был мир, наполненный ее любовью!

На кафедре ничего не подозревали. Алеше все так же были адресованы самые нежные женские взгляды, после которых он с ухмылкой подмигивал Варьке. А она с отстраненной улыбкой увиливала от всех аспирантских поручений и заданий. Но она и раньше была, по общему мнению, с большим приветом. Шефа она уверяла, что работает исключительно по плану, и он успокаивался. Только двое в их дружном коллективе кое о чем догадывались. Аспирант, который так и не дождался ее вечером, и Герман. Он поймал ее в коридоре, когда она пыталась проскользнуть с заседания кафедры.

– Варя, ты что, с ума сошла? Ты что делаешь?

– У меня все хорошо, Герман! Я люблю его! Герман, какой ты смешной, лысенький весь!

– Варя, я ведь совсем не это имел в виду. Опомнись, Варька! Вы хоть предохраняетесь?

– Что?

– Варя, дура проклятая! Ты хоть знаешь, откуда дети берутся? Ты когда у гинеколога была?

– А, там… Ну-у, ты месяц назад абонементы в бассейн для кафедры доставал, со всех справки требовал. Вот я туда и ходила. Тетка толстая спросила девушка я или кто-то еще, я сказала, что девушка, она мне справку для тебя и дала.

– Может, месяц назад ты и была девушкой, но сейчас ты явно не девушка. У тебя месячные давно были?

– Герман, я такие тонкости с тобой обсуждать не намерена! Грани приличия все-таки надо соблюдать!

– Варя, может мне поговорить с ним?

– Слушай, Герман, вот с какой стати ты решил испортить мне настроение? С какой стати ты ко мне лезешь? Тебе что, жены мало?

– Не обижайся, Варюша, мне просто очень страшно за тебя.

– Ну, и напрасно! Давай лапу!

* * *

Но почему-то всем теперь что-то надо было от нее. Почему-то именно теперь ее не хотели оставить в покое! Жила себе, жила, никому не была нужна, теперь сразу всем понадобилась! Первый ее художник, вдруг стал зажимать ее на кафедре, отчаянно напрашиваться на разговор. Ей было совершенно сейчас не до разговоров. Ей бы только до постели добраться! И почему в общежитиях такие узкие кровати? Вот какая она глупая, что не купила софу у выезжавшей семейной пары. Алексей был очень большим для такой кровати, но зато ей он был впору. Ночью, проводив его домой, она осталась одна. Она лежала голая и, вспоминая его, тихонько пела: «А-ле-ша! А-ле-ша!».

И даже тут, кто-то настойчиво стал ее теребить за руку. Господи, это что такое? Она увидела перед собой какую-то узкоглазую, желтую рожу! Как он вошел в ее комнату, неужели она забыла запереть дверь? Это что, новый аспирант шефа, что ли? Может, на кафедре что-то случилось, и за ней прислали этого азиата? Постепенно до нее стало доходить все то, что она так легко забыла за месяц своего счастья. Перед ней стоял Исайка и рукой показывал на своего соратника. Тот, что раньше говорил с ней, стал почти прозрачным, теперь он уже был настоящим призраком. Он сидел безучастный ко всему и смотрел куда-то внутрь себя. Она вопросительно поглядела на Исайку, и тот, крайне невежливо, прямо указал рукой на ее живот. До нее стал доходить весь ужас этого самого ее положения. Имея готовые к воплощению души прямо у себя за спиной, на расстоянии вытянутой руки, не думая ни о чем, она отдавалась мужчине. Она выпивала постепенно эту душу. Как только он истает окончательно, в ней заработает, забьется сердечко ее ребенка. Боже, что же ей теперь делать?

Она решила сама сказать своему любимому, что ждет ребенка. Но когда он пришел, ей было так хорошо, что она решила пока ничего не говорить. А потом он опять ушел, и она осталась одна со своими невеселыми мыслями, с Исайкой, горестно подперевшим голову рукой, и с их тающим третьим. Интересно, сколько это не будет заметно?

* * *

Герман понял все по ее потухшему личику.

– Варя, значит, все-таки ты залетела?

– Ага, Герман, долеталась…

– Ты ему сказала?

– Нет, не могу, он подумает, что я нарочно, ну, чтобы только выйти замуж.

– А ты-то хочешь за него замуж?