Текст книги "Повелительница снов"

Сложное противостояние характеров

Жизнь сыграла с Алексеем жестокую шутку. Он, вдохновенно муштровавший жену, оказался теперь во власти муштрующей его тещи. То, что вдолбили Варе с детства, плохо воспринималось взрослым самолюбивым мужчиной, с семнадцати лет жившим по собственному разумению. По представлениям же его новых родственников, он совершенно не понимал основ семейной жизни. Но время, когда это четко усваивается, было безнадежно упущено.

Варя вдруг увидела его муки, его одиночество, она тут же бросилась на его защиту. Никто не мог досаждать ее мужу бессмысленными нотациями! Никто не мог помешать ему жить так, как он того хочет! Он приехал к ней, значит, она его жена, и тот, кому он не по нраву, будет иметь дело с ней! И родители ее отступили от Алексея, потому что знали, как трудно иметь дело со своей дочерью, развернувшей военные действия. При этом надо заметить, что все происходившее между ними протекало без громких разговоров и скандалов, на одном безмолвном противостоянии характеров.

Варя ввела себе за правило жить чисто человеческими интересами своего мужа. Она ходила с ним на хоккей, смотрела футбол, скрывая свою скуку, расспрашивала об особенностях игры того или иного спортсмена. Но главным их общим интересом теперь стала их дочь. Необыкновенная, фантастическая! В восемь месяцев сказавшая им «мама-папа»!

* * *

Варин отец как-то принес ей несколько журналов с научными статьями, в которых дышавшие ей в затылок последователи вовсю растаскивали ее публикации без всяких ссылок на нее. Ее все списали со счетов, кому интересна баба, которая завела младенца? И, очевидно, они хорошо знали, как тупеет только что родившая женщина. Варя, например, с ужасом обнаружила, что она вообще не помнит теории упругости. И это она, а как тогда другие? Вот тогда-то она со стыдом вспомнила беспомощные бегающие взгляды совершенно не соображавших, о чем их спрашивают, студенток, прибегавших к ней что-то сдавать от маленьких детей. Господи, сейчас бы она, ставшая такой же дурой, и спрашивать-то бы их ни о чем не стала. Но эти работы ее конкурентов, подстегнули что-то спавшее глубоко внутри нее. Рано радуетесь, мальчики! Вот мы сейчас, сейчас с сабельками-то наголо из кустов выскочим и покрошим всех вас в капусту!

Потерянный было интерес к включаемым в работу дизель молотам, после этого зазвучал в Вариной душе боевыми трубами. Она была рождена для того, чтобы врываться на поле боя тогда, когда ее ждут меньше всего. По ночам, катая одной ногой детскую кроватку на колесиках, она вернулась к своей заброшенной диссертации. Постепенно ее работа обретала очертания, наполнялась смыслом. Варя пахала, не жалея себя, как когда-то пахали ее предки на своих кровных десятинах, не давая глохнуть земле под сорной травой. Никому она не отдаст своего! Не на ту руку подняли!

Не может так просто отдать свое человек, которого когда-то бабушка выводила в степь и наказывала: «Вот как краснопузи жрать захотят, они землю обратно вернут. Тогда крепко гляди! Вот тот надел наш, потомственный! Вот та полоска – тоже наша, сюда всю зиму навоз таскать будешь. А тот заливной клочок испокон веков Ткачам под покос обществом выделялся. Фролы на дыбки встанут, так ты им прямо в глотку вцепляйся, своего не уступай!» Муж не понимал и не поддерживал ее стремления закончить свою работу. Он неоднократно высказывал мнение, что она не сможет защититься, поэтому Варьке, и без того растерявшей всю свою уверенность, приходилось вновь находить опору только в себе самой.

Он злился на нее и потому, что вся их кафедра ожидала, что Варя отдаст ему для защиты свою работу. Варя даже думала об этом, но когда их отношения несколько охладились, она, поразмыслив о будущем ребенка, решила, что для него необходимо, чтобы его мама сама имела этот давно обещанный ее папой кусок хлеба с маслом. Алеша же, в случае чего, мог и сам прокормиться. Но об этом ей приходилось помалкивать, потому что муж, как и прежде, считал ее мнение не только несущественным для их семьи, но и иногда явно вредным. Ведь все мужчины на их прежней кафедре убеждали Алексея, что теперь для их семьи важнее его диссертация, а жена – кандидат наук просто несчастье для не остепененного мужа. И Варька ненавидела всех, кто щедро делился своим мнением о ней с ее мужем, начиная со свекрови. Иногда она с отчаянием ощущала в себе какой-то изъян, который не давал ей возможности внушить, навязать Алеше свое мнение. И, как когда-то ее охватывала горечь оттого, что не он, а она сама подошла военным марш-броском к нему с тем вопросом, не давала покоя тяжкая грусть оттого, что ее муж – не воин, поскольку борется он не за нее, а с ней самой. Но так уж повелось, что одни начинают войну, а заканчивают ее другие по своему разумению…

Несчастье

Ее работа была почти готова, когда с ее мужем случилось несчастье. Алеша, как всегда снедаемый голодом, решил проверить парившийся в скороварке гуляш. Скороварка взорвалась у него в руках, обдав паром и раскаленным жиром его грудь и такое красивое лицо. Он лежал теперь в больнице с ожогом лица и груди третьей степени. К навещавшей его Варе он выходил, повесив на черную обугленную физиономию белоснежную марлевую маску. Проходившие мимо врачи и сестры требовали, чтобы он немедленно снял свой намордник, он снимал на минуту, а потом, когда медики отходили, опять завешивал свое обезображенное лицо. К счастью, он успел зажмуриться, и его глаза, в которых теперь была одна мука, практически не пострадали. Он писал ей странные письма, в которых просил простить за все, не винить его ни в чем. Варя плакала над ними ночами.

– Ну, что? Ты еще себе никого не нашла? – спрашивал он ее каждый раз нарочито равнодушно.

Врачи сказали ему, что безобразные малиновые рубцы так и останутся, что без дополнительных, специальных операций по шлифовке, которые делаются только в Москве, он будет пока нетерпим в обществе. Правда, при этом они, покачивая головами, высказывали большие сомнения по поводу косметического эффекта. Алексей никак не мог внутренне примириться, что стал уродом. Подходя утром к зеркалу, ожидая увидеть свое привычное лицо, он каждый раз внутренне обмирал от своего нынешнего безобразия. Иногда ему приходили в голову мысли, что таким образом с ним разделалась Варвара. Он догадывался, что несколько перегнул с ней палку, которая могла и треснуть. Но так он думал только глубокой ночью, когда ее не было рядом. Глядя же на Варю, с искренним сочувствием приносящую ему необходимые соки и лекарства, – такую красивую, в полном расцвете родившей женщины, он переисполнялся чувством вины перед нею и садился писать очередное письмо. Сказать ей в глаза, то, что его мучило, он попрежнему не мог.

Варе были непонятны его терзания. С таким, каким он стал, с обостренными, вырвавшимися наружу чувствами, она была бы счастлива. Она бы каждую ночь доказывала бы ему свою верность и преданность. Но она понимала, что дневная жизнь в страшной, отвратительной маске, будет ее мужу не по плечу.

С едва поджившими ранами, с багровыми рубцами, так безобразившими его когда-то красивое лицо, Алексея выписали из больницы, и для него начался кошмар. Он не мог выносить сочувственных женских взглядов, для него было еще живым, осязаемым то время, когда женщины глядели на него совсем иначе – с тайным обожанием. Он стал опасаться выходить из дому, предпочитая терпеть назойливую воркотню тещи и суету чужой семьи вокруг себя. И тогда Варя властно призвала свой Дар. Ее муж не должен был страдать. Она мучалась ночами от нестерпимого, идущего изнутри ее тела нервного зуда, она расчесывала свою гладкую когда-то кожу. Ничего, все пройдет, она перетерпит. На теле у нее тогда впервые появились мокнущие пятна, которые не поддавались медицинской классифицикации – ведьмины скапажи. Если ты в чем-то превышаешь отпущенное человеку, то смирись, ты заплатишь за это частью человеческого естества. Вскоре пятна прошли, хотя и долго еще не загорали на солнце и сохраняли на ее смуглой коже ярко белый цвет. Варя все лето носила платья с длинными рукавами, стесняясь демонстрировать странную пятнистую окраску своего тела.

Когда Алексей пришел через два месяца после выписки из больницы на прием к врачу, та не смогла скрыть своего потрясения увиденным. Гладкая, без единого рубца, не помнившая об ужасном происшествии, кожа украшала его лицо. И только слабый, уже проходивший, ее медный оттенок напоминал об уродливой физиономии, которую еще смутно помнила доктор.

Дама в возрасте, она все-таки не могла не отозваться на его волнующую мужскую красоту, и Алексей с удовольствием принимал, привычное ему, женское кокетство.

* * *

Так же, как разгладилась его кожа, Алексей быстро обрел прежнюю уверенность в себе. К нему вернулось обычное недовольство Варварой, которое он высказывал ей в принятой для себя снисходительной манере. И теперь, по ночам, вместо того, чтобы любить мужа, Варя опять вернулась к своей диссертации. В работу вновь включался дизель-молот.

Она – не женщина, она – самодостаточная система!

Варя стала взрослой самостоятельной женщиной. Даже слишком самостоятельной. И призрак, по прежнему сидевший возле нее, сковывал ее, напоминал о том, о чем ей совсем не хотелось помнить. Она давно стала самодостаточной системой. Никто не был нужен ей, кроме дочери. Но она заранее смирилась и с тем, что сама будет нужна дочери только до определенного природой времени. А вот ее муж был волен делать все, что хочет, вот это совершенно не ее дело, ее это не касалось. Он почему-то не хотел быть ей мужем по-настоящему, словно решил и жизнь прожить понарошку. Ему нравилось демонстрировать жену своим новым друзьям и сослуживцам, выслушивать завистливые реплики о ней, ему нравилось с женой и дочерью идти по городу, где женщины сначала кидали на него призывные взгляды, которые тут же гасли, когда они замечали Варю. Дома же он был скучен, лежал у телевизора, подсмеивался над Варей, которая упорно работала над диссертацией.

Работа так захватила ее, что отношения с Алешей без душевной близости и человеческой теплоты уже не ранили ее как прежде. Но почему-то иногда Алексею страстно хотелось вновь видеть перед собой ту наивную смешливую девушку, которой она была когда-то. Он вспоминал, что раньше она так много смеялась, что он узнавал о том, пришла ли она уже на работу по ее громкому заливистому хохоту, который он слышал, еще только входя в корпус. Как он боролся с ее смехом! Ему было так тогда стыдно за нее. Но спокойная уверенность и равнодушие, окружавшие теперешнюю Варьку словно броней, пугали его. Он полагал, что ему надо только задеть ее за живое и все вернется: милая непосредственность, слезы и смех по любому поводу. И он решил попытаться вновь несколько усовершенствовать свою супругу. Здесь, по его мнению, надо было начать с ее внешнего вида, приблизить его к общепринятым стандартам, и в этом он понимал гораздо больше ее. А Варька так и не научилась кожей чувствовать мельчайшие изменения в моде, до сих пор предпочитая всему широкие юбки и кофты с оборками, она все тянулась к давно ушедшему хуторскому шику конца прошлого века.

Алексей, проходя с ней по улице, обращал ее внимание на хорошо одетых женщин и девушек, выказывая свое недовольство ее совершенно немодным видом. Варя понимала стремление мужа доступными ему средствами сблизиться с ней, ее радовало уже и то, что он думает о ней. Но почему-то сравнение с другими женщинами всегда было не в ее пользу. Она располнела после родов, округлилась. До замужества она сохраняла стройную девичью, почти детскую фигурку, которая теперь раздалась в бедрах. Плечи ее стали шире, а грудь, которой она кормила их дочь, естественно, больше. Варя расцвела махровой южной красотой, ее тело властно требовало хозяйской ладони, а муж без конца только и шпынял ее за лишние килограммы. Она пыталась голодать, но не наедавшаяся малышка стала плакать ночами, и Варя с отчаянием оставила свои попытки вновь стать для мужа желанной.

Она раздала за ненадобностью обносившимся, замученным жизнью, худым подругам, навещавшим ее, весь свой девичий гардероб, доставив им нежданную женскую радость. На этот счет мама и Алексей были едины в своем мнении – со своими вещами она поступила совершенно по-дурацки. На приобретение новой одежды нужны были деньги и время. Позволить себе покупать вещи с барахолки они не могли, а то, что приносили маме беззубые продавщицы, было добротным, но совсем не модным. Просить деньги у родителей, которые помогали ее семье выжить, она не могла. Отец все утешал Варю, что когда она защитится, то у нее будет и хлеб, и масло на хлеб. Для Варьки это означало, что ее Алеша будет всегда с хлебом и маслом. Ее удивляло его нетерпение, ведь не голодом же они сидят и не голые ходят. Но все их общие разговоры вновь и вновь сводились лишь к тому, что с юности было ее самым слабым звеном – к одежке.

– Варя, если ты совсем не умеешь одеваться, то хоть на людей посмотри! Вот, видишь, какие сапоги нынче носят, на хлястики внимание обрати! И сколько можно быть такой толстой? Стыдно по улице с тобой идти! Все женщины аэробикой занимаются, а ты – дизель-молотами!

А Варя с тоской высматривала в толпе толстух и думала, любит ли их кто-нибудь при таких размерах? Она мысленно мерилась с ними окружностью бедер, выходило для нее не так уж и плохо, но она, конечно, была к себе снисходительна. Но почему Алеша не мог проявить к ней хотя бы часть той снисходительности, в которой она не отказывала и ему? К следующей весне у них остались только две нескончаемые темы: ее одежда и ее подлый срыв Алексея из аспирантуры. Ему-то одежду покупали его родители, непременно требуя за нее предоплаты. Варю это несколько коробило, поскольку его родители были прекрасно осведомлены, что молодые живут на хлебах сватов. Но свекор и свекровь почему-то считали, что раз ее папа и мама могут себе позволить помогать им, то, значит, они очень богатые, и церемониться с ними нечего. Такое отношение здорово осложняло взаимопонимание в Варькиной семье, и, в первую очередь, Алешину жизнь в их доме. И в этом бабушка была права, доказывая ей неоспоримые преимущества родительского сватовства. Ведь выходишь замуж за парня, а всю жизнь живешь с его родителями, даже если их нет рядом. Однажды во время их прогулки со спящей в коляске дочерью, ее так достал тихий раздраженный шепот Алеши на вечные темы, что она сорвалась, хотя понимала, что муж просто не может иначе высказать свою неуверенность перед будущим и недовольство неустроенностью их быта. Она неожиданно покатила колясочку быстрее и значительно оторвалась от не поспевающего за ней мужа. При этом она смотрела не на женщин, а на идущих во встречной толпе мужчин. Заметив симпатичного холеного мужчинку лет сорока в пыжиковой шапке и кашне из тонкой шерсти, Варя радостно, как старому знакомому ему разулыбалась, тот немедленно сделал резкий крен в ее сторону. Пальтишко с расставленными пуговицами и потертые сапожки ни сколько не портили молодого очаровательного личика с откровенным развязным выражением. Не обращая внимания на коляску, мужчина стал спрашивать дорогу к нотариальной конторе. Под поощрительным Варькиным взглядом он пояснил, что разводится с женой и в настоящий момент делит имущество. Что машина уже, к сожалению, не его, поэтому он и топает на своих двух, заверить этот факт нотариально. Варя развернула свою коляску и поперлась показывать ему дорогу, жалостно поигрывая глазенками. Ах, как от такого можно уйти, да еще и машину отнять! Но что-то же эта стерва должна была ему оставить? Конечно, у него есть… В этот момент подскочил Алексей и за шиворот оттащил ее от разведенца.

– Блядь – это не женщина!

– Ошибаешься, милый, еще какая женщина! Впрочем, ты прав, я – и не блядь, и не женщина. Я – толстая, плохо одетая баба. Самодостаточная система! Я не женщина, если мой муж не хочет меня. Давай поставим на этом точку.

– У тебя ужасный характер!

– Скажи спасибо, что он есть! Я полагаю, что мы моему характеру еще очень много раз скажем спасибо!

– Не дождешься!

Война и валенки

Ночью возле Варьки появилась бабушка. Она осматривалась в комнате, трогала потертую обивку на кресле, восхищенно цокая языком.

– Варь! А на окна мануфактуры-то пошло аршин семь, не меньше! Славно живете, зажиточно!

Варя плакала, сидя на диване, понимая, что бабушка зашла попрощаться.

– Что ты все ревешь? Что ты все ноешь? Вот каково мне уходить, если я знаю, что Кузьмич без меня зимы не переживет! Хлипкая же ты детина! Вот я чего вынесла! Две войны, коллективизация и террор! А до таких годов дожила! Да… Дожила, вспомнить нечего…

Бабушка села рядом с Варей и потрепала ее по голове.

– Живи долго, Варюша, и помни все, что ни встретишь. Будешь помнить-то нас?

– Буду.

– Вот-вот, ты, главное, помни. Я ведь и сама не понимаю, как это такую глыбу перелопатила – восемьдесят пять годков, да каких! Ты тоже, милая, силенок набирайся на все остатные дни. Не могет такого быть, чтобы кто-то без войны жизнь прожил. Но ведь ты с малолетства такая была, что прямо звала на себя войну-то! Не зови войну, не надо! Она сама тебя найдет…

Утром принесли телеграмму о смерти бабушки. Последнее пристанище старики нашли в Морозовской, где купили дом, на половине которого разместился их внук от старшей дочери с семьей. Дочка все ходила к бабушке и просила ее подписать дом в наследство внуку, но бабушка все тянула с завещанием. А потом она уступила настоятельным просьбам дочери. Они даже отметили это событие бутылочкой, после чего бабушку потянуло в сон. Наутро она не проснулась…

Александр Кузьмич последние годы жизни жил внутри себя. Из-за давней контузии он совершенно ослеп и оглох. Единственной нитью, связывавшей его с миром, была бабушка, которая как-то могла до него достучаться. Он понял, что потерял жену навсегда только тогда, когда ему в ладони вложили ее холодную застывшую руку.

От дома до туалета была протянута для него веревка, бабушка всегда следила за его передвижениями на улице. Но как-то уже после ее смерти, выйдя из туалета, веревки он не обнаружил. Он пытался на ощупь найти дорогу к дому, кричал, но не слышал ни ответа, ни собственного голоса. Он замерз в двух шагах от крыльца своего дома. И папа опять поехал на похороны. На поминках великовозрастный внук, ставший хозяином дедушкиного дома, все прятал от папы глаза и огорченно вздыхал: «Да… Девяносто семь годков…Пора уж…».

Теперь папа все думал по ночам, какой памятник ему поставить своим родителям. Он сбился на плиту черного гранита и стал размышлять над эпитафией старикам. Написать следовало по жалостней, чтобы у местных крохоборов не поднялась рука обобрать последний приют стариков. Могилы вдруг начали грабить повсеместно. В конце концов, папа обратился за помощью к дочери. Варя сказала ему последние слова бабушки, и папа решил, что это будет самой лучшей надписью. Так на двух скромных могилах в Морозовской появилась плита, на которой был портрет бравого казака и старушки в платочке. Надпись на плите сообщала: «Александр Кузьмич и Анастасия Федоровна Ткачевы. Семь детей, три войны, коллективизация и террор».

Что остается после людей? Память… И Варька помнила все, заставляя себя припоминать каждую мелочь и каждое слово, вскользь оброненное когда-то бабушкой. И почему-то особенно часто она вспоминала в ту зиму, когда бабушка и Гришкина жена двое суток дежурили у телеграфного столба на большаке, по которому день и ночь везли на Тацинскую врагов народа, чтобы забросить Гришке валенки в трехтонку. Отойти было нельзя, расписаний у трехтонок не было, а в метель лучше всего было дежурить у столба. И надо же было так опростоволоситься, чтобы попасть под приклад конвойного, когда на их вопль: «Кукарека-а!», из кузова отозвался сам Гришка. Один валенок они забросили, а один так и остался на дороге. Подобрать его у них уже души не хватило. И Варя со слезами все примеряла бабушкину жизнь на себя, и наряд получался для нее великоватым. А смогла бы она вот так простоять на морозе с валенками для своего Лешика? А смогла бы! Ни чо, смогла бы… Но она не допускала до себя другой мысли, потому что очень боялась ее. А стал бы Лешик ждать двое суток ее печальную трехтонку?

После этого горя Варька стала готовиться к войне. Воевать с мужем было не о чем. Умишка у нее хватало, чтобы понять, что в любви важны не завоевания, а неожиданные подарки, которых ее никто не удостоил. К черту, снижать планку для убогих она не собиралась – мир к ногам, а там посмотрим…

Ее работа была для нее войной, которая ее, слава Богу, в жизни миновала. Она воевала с язвительными оппонентами, с собой, она хотела всех заставить, наконец, считаться с нею. Исайка многое в ее теперешней жизни воспринимал с явным неодобрением. Он не менялся. Он звал ее в ночь, а она давно стала дневным человеком.

Муж насмешливо пытался остудить этот боевой пыл. Ему казалось, что Варя переоценивает свои силы. Он считал, что должен доказать это ей, образумить. Но на все его вопросы о том, как она собралась защищаться на такую сложную даже для любого мужчины тему, Варя спокойно отвечала: «Я не собираюсь защищаться, я буду нападать. А передо мной никто не устоит. Нет таких нынче».

Дочке исполнилось полтора года, декретный отпуск заканчивался. Весной она последний раз приехала в свой лес, в котором провела молодость, на защиту диссертации. На кафедре все было по-старому, только Герман уехал в какие-то далекие страны.

Защита у Варьки прошла нормально, в одном месте только она было «поплыла», но шеф тут же подставил ей плечо. С шефом они, конечно, выпили по этому случаю довольно крепко.

После защиты Варе надо было оформить множество документов для отсылки в ВАК. Для их печати ей давали ключи от кафедры. Денег на оплату машинистки у нее не было, да и печатала она гораздо быстрее и грамотнее любой машинистки. Поскольку днем машинка была занята, она, к своей тайной радости, могла на ней работать только ночью. Ночи снова стали звать ее, но она еще тщетно старалась быть как все.

Варя скучала о дочке, но радовалась своей полной свободе, только теперь осознав, как тяготит ее семейная жизнь. В пять утра, когда она возвращалась с кафедры, лес прощался с ней торжественным, хаотичным, призывным весенним пением пташек.

К концу второй недели пребывания в полном одиночестве, нарушаемом только стрекотом пишущей машинки, она вдруг почувствовала даже настоятельную необходимость полета. И они летали вдвоем с Исайкой, как когда-то летали втроем. Но она не могла себя заставить войти в чьи-то сны, полные чужих оценок и мнений. А свое мнение, как показала жизнь, навязывать кому-то у нее не было особой охоты.

Вот и Исайка вдруг полез к ней со своим мнением. Он постоянно намекал о том, что ей надо искать нового мужа. Нет, с нее хватит. Она устала от этих поисков. Не нужен ей никто! Она никому не была нужна всю молодость, а теперь они ей все до феньки!

* * *

Она вернулась в свой город кандидатом наук. Но почему-то ничего для нее это не изменило. Она устроилась в свой прежний институт. Вот и началась, наконец, для Варьки обычная взрослая жизнь.

Наступила осень, и она взлетала все реже. Чужие сны теперь были ей совсем неинтересны, а творить свои она почему-то уже не могла. Исайка все качал головой и рукой с ненавистью тыкал в спавшего Алексея, которому все же удалось укротить душу своей жены. Желтолицый воин ломал кнутовище в своих руках, показывая ей, что ее муж просто сломал ее, как он – этот кнут.

Но Варя не соглашалась с ним. Ее Алеша спас ее душу от одиночества, подарил ей чудного младенца! А то, что она так и не научила его любить, складывать свой мир к ее ногам, так может быть это только ее вина…

* * *

На кафедре, куда она поступила работать, время замерло на середине семидесятых годов. Ни защит, ни научной работы не было, зато процветала грызня на уровне партийных ячеек. Один пожилой преподаватель после Вариных лекций, где она рассказывала студентам о зарубежном опыте строительства и некотором отставании по этой части в СССР, даже подал на нее в прокуратуру заявление о том, что она занимается антисоветской пропагандой среди молодежи. Поскольку этот преподаватель был членом союза ветеранов института, районному прокурору пришлось брать с Варьки письменное заверение ее преданности к отечеству. При этом сам прокурор непрерывно курил и крыл матом научные кадры Варькиного вуза. Скука, одна скука, сдобренная политической информацией.

В городе постепенно стали исчезать с прилавков магазинов все привычные продукты питания, последние предметы верхнего и нижнего туалета, человеческого обихода вообще. Зато появились талоны, которые надо было отоваривать в потных раздраженных очередях.

На празднике Великой Октябрьской Революции в садике Вариной дочке вместо подарка дали одну шоколадную конфетку. Маленькая бережно сохраняла ее всю дорогу, но в переполненном трамвае не выдержала и принялась кушать. Вагон был полон детей, ехавших с мамами из садиков домой. На них публичное поедание измызганной шоколадной конфеты произвело неотразимое впечатление. Они громко заверещали, требуя себе конфет, а их мамы стали ругать Варьку, правительство и начальников, которые сожрали все конфеты сами.

Варя прекрасно обходилась без всего, что продавалось в магазинах раньше, но очень страдала без книг.

В книжных магазинах лежали только мемуары передовиков производства и партийных деятелей, которые Варя не могла читать.

После праздника Великой Октябрьской революции на Варькиной кафедре теперь все время происходили какие-то пламенные дискуссии о политическом моменте. Преподаватели обменивались журнальными статьями о лагерях, о вождях пролетариата, у них, по их словам, «открылись глаза». Но всех интересовал, прежде всего, прагматический вывод из публикуемых материалов: когда в магазинах появится колбаса? Варя старалась не посещать кафедральные политинформации. Ей было трудно удержаться, когда народ с жаром рассуждал, сколько бы колбасы у него было сейчас, если бы Ленин прожил еще с пяток лет. Обычно, Варька презрительно щурилась, криво улыбалась и честно пыталась молчать. Но, в результате, как-то не выдержала: «Судя по тому, что стали сейчас печатать о незабвенном товарище Сталине, Брежневе и о других товарищах, нас ждут новые открытия. Вы бы не спешили с ранними выводами. Вот как-то товарищ Ленин откровенно посетовал на то, что революцию 1905 года он проспал. Я полагаю, что в скором времени мы из тех же газеток узнаем, с кем именно и в каком борделе ему довелось проспать русскую революцию». Вся кафедра тогда возмутилась, Ильича у них искренне любили и ценили, за то, что он все знал наперед и никогда не ошибался. В кабинете у заведующего висел его огромный портрет с фотогеничной доброй улыбкой. Встал ветеран кафедры и от имени всех коммунистов факультета потребовал, чтобы Варвару допускали до занятий только при наличии справки из психодиспансера о том, что она там на учете не стоит и о ее дееспособности. Варька с ним полностью согласилась, но поставила условие, чтобы такой справочкой запаслись все ее коллеги. Вопрос со справками был тут же снят, поскольку все знали, что многие преподы из тех, которым было далеко за шестьдесят, не пройдут и простого тестирования, а эта сука, пожалуй, докажет свою полную профпригодность, особенно, если ее мужик будет проверять.

И хотя Варвара была кандидатом наук, написала множество научных работ и изобретений, а их кафедра имела один из самых низких рейтингов по институту, весь их коллектив втайне хотел только одного – чтобы Варвара поскорее их покинула. Как замечательно, достойно им жилось до нее!

В городе пропали сигареты, папиросы и даже махорка. Курящие стали снабжаться через предприятия, на которых работали. Вначале курево распределялось только среди мужчин, но свою долю потребовали и работники женского пола. Кто-то из них говорил, что просит никотин для мужа, отца, кто-то стыдливо признавался в дурной привычке. Варвара тоже потребовала своей доли при дележе сигарет на кафедре. Когда ее стали упрекать тем, что она не курит, она заявила, что начнет курить из вредности, чтобы всем партийным, которые довели страну до этого хамства, досталось поменьше.

Той же осенью, ее муж уехал в московскую аспирантуру. Он сообщил о своем решении в свойственной ему категорической манере, но Варя и не собиралась его удерживать. Она уже не хотела быть сломанным кнутом, жизнь в суетных обыденных рамках сковывала ее.

Она переехала с дочерью от родителей в общежитие, заняв там две комнатки, отремонтированные Алексеем перед отъездом. Теперь, уложив дочь, она могла делать все, к чему звала ее душа. После отъезда мужа, они особенно сблизились с Исайкой, который, показывая ей свою вассальскую преданность, мог всегда поддержать ее, хотя бы просто потрепав по плечу.