Текст книги "Своя правда"

Глава 44

Антонина вместе с другой работницей торопливо носила с общей кухни приготовленные к обеду блюда.

На пасеке теперь остались четыре работника: две женщины и двое мужчин. Один из них, Мишка, совсем молодой парень, пришел сам на хутор, потеряв близких. Пасечник взял его, кормил бесплатно, за работу хорошо платил, и паренек прижился, привык и пристрастился к работе с пчелами. Антонина почему-то жалела его, оставшегося сиротой слишком рано. Мишка тоже любил работать в паре с немой Антониной, которая никогда не докучала ему замечаниями, за обедом подкладывала ему кусок побольше и позволяла почаще отдыхать.

Вторая женщина, часто помогающая Валентине на кухне, оказалась сварливой, крикливой и прижимистой, но молодая хозяйка горластую тетку не прогоняла, по достоинству оценив ее поварской талант: таким мастерством, как у хуторской кухарки, не каждый мог похвастаться.

Сегодня с утра день выдался тревожный. На рассвете пасечнику стало плохо. Чуть свет забегали по двору встревоженные Сергей с Марусей, заметалась перепуганная Валентина. Пробудившиеся работники долго сидели под навесом у амбара, обсуждая последние новости и ожидая распоряжения молодого хозяина. Потом, сообразив, что людям сейчас не до них, разбрелись по хутору, старательно доделывая вчерашнюю работу.

Антонина, поутру выйдя из телятника, исподлобья глянула на Марусю, сидящую на высоком крылечке старого хозяйского дома, и пошла было прочь, но, услышав горькие девичьи рыдания, остановилась. Осторожно подошла, знаками привлекла внимание девушки и, сдвинув брови, вопросительно кивнула на родительский дом. Маруся, с детства любившая немую работницу за ее безотказность, усердие и доброту, поначалу досадливо отмахнулась, но затем, всхлипнув, ответила:

– Отцу плохо. Сказал, умирает. Священника велел позвать. И Лиду тоже.

Внутренне содрогнувшись, Антонина постояла, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, а потом стремительно побежала в сторону пасеки. Там, укрывшись за вековыми дубами, немая уткнулась в кору одного из деревьев и тоскливо завыла, мотая головой, повязанной платком, из стороны в сторону. И летел по глухому лесу, урочищу и излучине реки скорбный и жалобный стон немой работницы, похожий на вопли отпевания и скорбные мотивы панихиды.

Часа через два во двор хутора въехали две машины. Взволнованные работники притихли под навесом, жадно ловили каждое слово, долетающее из уст приехавших. Пока гости энергично что-то обсуждали, Лида, обнявшись с Валентиной, тихо плакала, уткнувшись ей в плечо.

Глядя на прибывших, Антонина нечаянно залюбовалась тремя незнакомками. Все они казались ей совершенно нереальными, невозможными красавицами, но особенно приглянулись две: обе высокие, стройные, чем-то удивительно между собой похожие. А главное, их волосы, казалось, впитали цвет золота, зрелой пшеницы и майского меда.

Вздохнув, Антонина с трудом заставила себя отвернуться, боясь навлечь недовольство хозяев. После того, как старого хозяина осмотрели приехавшие доктора, дети пасечника повеселели. Стол приказали накрывать в доме Сергея.

Ослепительный июльский полдень наступил неожиданно. За суетой и волнениями гости даже не заметили, как раннее утро перетекло в знойный день. Легкий прохладный ветерок по-прежнему хозяйничал в доме, продувая сквозняком самые дальние углы и комнаты. Он ласково целовал макушки детей и гостей, шаловливо трепал волосы и дурашливо закручивал тонкие шторы.

Теплый солнечный зайчик, отразившись в старом бабкином зеркале, сверкнул россыпью горячих искр и робко прикоснулся к щеке молодой гостьи. Она весело улыбнулась и тряхнула копной светлых волос…

Антонине, старательно помогающей Валентине, хотелось успеть все сразу: и посуду перетереть, и проследить за Мишкой, болтающим у ограды с детьми молодого хозяина, и свежую скатерть достать из сундука.

Валентина, строго следящая за порядком, подала Антонине стопку тарелок из старого сервиза, которым пользовались только в очень редких случаях.

– На, подавай на стол. Да, осторожнее, крепче держи.

Антонина сделал шаг к столу. В это время девушка, что-то увлеченно рассказывающая отцу Степану, оглянулась и, улыбнувшись, громко спросила:

– Соня, помнишь, как мы ездили в Киево-Печерскую лавру? Я отцу Степану рассказываю о нашей поездке…

Услышав это, Антонина вздрогнула и почувствовала, как пронзительный холодок пробежал по спине. Она резко обернулась и в упор посмотрела на молодую женщину. Красивая, ухоженная, золотоволосая гостья спокойно кивнула.

– Конечно, помню. И тогда, кстати, стояла такая же жара, как сегодня.

– Да, очень жарко, – согласился отец Степан. – Лето выдалось знойным.

Соня открыла сумку, достала крупную заколку для волос и, тряхнув головой, подняла руки, чтобы собрать рассыпавшиеся волосы в тугой узел на затылке.

Антонина, стоящая в шаге от нее, побледнела. На внутренней стороне предплечья левой руки виднелся большой шрам. Побелевший от времени, почти незаметный, он все же сохранился именно в том месте, где когда-то накладывали швы трехлетней девочке, порезавшейся осколками от разбившейся стеклянной банки.

Антонина покачнулась, не в силах справиться с головокружением, инстинктивно схватилась рукой за скатерть, пытаясь удержаться. Но все же потеряла равновесие и резко повалилась на пол, потянув за собой нарядную скатерть с блюдами со стола. Последнее, что она запомнила, – это разлетевшиеся на мелкие осколки тарелки из старого семейного сервиза.

Глава 45

Наступил август. Неспешный, уже не такой жаркий, несуетливый последний привет лета. Пахнущий свежим сеном, поспевшими яблоками, желтоглазыми дынями. Благоухающий флоксами и бархатцами, матиолами и вереском. Рассыпающий аромат укропа, луговой акации и долгожданных грибов.

Август… Время встреч и расставаний, жарких поцелуев, душистого горошка и солнечных подсолнухов. Время звездных ливней, молочных туманов, ранних закатов, цветущих георгинов и круглобоких арбузов. Яркой сочной осоки, седых лишайников и тихих долгих вечеров.

Август – закат лета. Пора маленьких радостей и сюрпризов, походов и открытий. Посиделок у костра, гаданий на падающую звезду, сбора зверобоя и донника, разгара жатвы и появления первых серебристых паутинок.

На старом хуторе, почти у самого урочища, на куче бревен, срубленных еще по весне и приготовленных к сушке, сидели три женщины. Удивительно похожие друг на друга и совершенно разные. Теперь, по прошествии десяти дней, все немного успокоились. Все признания прозвучали, покаянные слова проговорились, открытия свершились. Прочитались все положенные молитвы, совершились обряды и пролились горькие слезы…

И все же что-то недосказанное, недопонятое и непрощеное витало в воздухе. Им словно чего-то не хватало, чтобы ощутить счастье единения, подлинность родства и радость прощения и принятия. За это время Вера не однажды вспоминала слова отца Степана о том, что бывает такая ужасная правда, которую лучше и не знать, потому что ее знание может вызвать отвращение, ненависть и даже свести с ума.

Все эти дни Вера ходила сама не своя. Цель, конечно, достигнута, но ничего, кроме ощущения ужасной жалости к страданиям женщины, оказавшейся их матерью, не возникло. Проплакав всю первую ночь, Вера поутру поехала в Никольское к отцу Степану. Бросившись на грудь растерявшегося священника, она так рыдала, что он даже испугался силе ее отчаяния.

– Вера, ты же хотела этого. Так искала, так стремилась, так добивалась. Что теперь? Я понимаю… Ты как раз не этого хотела. Мечтала облить презрением бросившую вас женщину, покарать безразличием и пренебрежением. Укорить, застыдить, заклеймить позором. Но нет. Не получается. И от этого ты сама страдаешь. Тебе ее жалко, ты не можешь ее презирать, потому что ничего, кроме сочувствия и сострадания, она не вызывает, да?

Вера, уткнувшись в его плечо, молча кивнула. Степан опять печально вздохнул. Задумчиво погладил девушку по худенькому плечу.

– Вера, правда часто тяжела. А порой невыносима. Иногда, конечно, это горькое лекарство, и оно помогает выздоровлению. Но далеко не всегда. Не зря говорят – у каждого из нас своя правда. Иногда жестокая и непримиримая, иногда мерзкая и гнусная. Это от многого зависит: от человека, от ситуации, от окружения, от мироощущения, от воспитания. Мы все разные, именно поэтому у каждого из нас своя правда, и порой она страшнее вымысла. Но с этим приходится мириться.

– Как жить с этим? – тяжко вздохнула Вера. – И наказать нельзя, и простить невозможно…

– Да, это сложно, – Степан потемнел лицом. – Жизнь вообще штука непростая. Но есть великое слово – милосердие. Прояви, Вера, милосердие. Поговори с ней, просто посиди рядом, помолчи, обними. Поверь, она ждет этого не меньше тебя. Все пройдет. Не забудется, конечно, но обязательно станет легче. И сердце твое оттает. Ты просто слушай свое сердце. Не торопись.

Прошло десять дней. И теперь у излучины реки на куче бревен сидели три женщины. Молчали. Слушали. Думали. Учились быть вместе.

Вдруг Алла, так долго наказывавшая себя немотой, тихо произнесла:

– Я так боялась, что никогда вас больше не увижу, что положила в одеяльце единственное, что у меня было ценное. Серебряную булавку. Подарок моей мамы. Надеялась, глупая, что это когда-то поможет нам встретиться.

Вера подняла голову, задумчиво помолчала, потом светло улыбнулась, и, переглянувшись с взволнованной Соней, разжала кулак:

– Вот эту?

Алла перевела взгляд и ахнула. На узкой девичьей ладони лежала ее серебряная булавка с бирюзовым камешком вместо головки. Она закрыла лицо руками и тихо заплакала, покачиваясь из стороны в сторону. Соня подвинулась к ней, осторожно взяла ее натруженную ладонь в свои руки.

– Не надо! Все прошло. Мы теперь вместе. Все закончилось.

Вера, улыбнувшись, положила свою ладошку поверх их рук, и, поглядев куда-то вдаль, повторила еле слышно, как эхо:

– Все, наконец, закончилось…

Догорал еще один летний день. Терял силы, дотлевал, угасал. Вот и последний луч солнца ярко вспыхнул, запутавшись в ветвях столетних дубов, и стал стремительно гаснуть. День уходил, чтобы завтра вернуться. Все в этой жизни возвращается на круги своя. Ход времени нельзя остановить. Нельзя прервать смену времен года, дня и ночи, минут и секунд. У них свой неизменный путь.

Наша жизнь – это тоже путь, дорога. И никто из нас не знает, какой она будет: узкой, широкой, двухполосной или проселочной. Мы не знаем, где протоптанная тропинка свернет в сторону, когда наш путь прервется, с кем эта жизненная трасса пересечется. Просто она есть, наша дорога, определенная судьбой. У каждого своя.

Правда, как и дорога, у каждого своя. Нелегкая, может быть, чудовищная, иногда странная. Она никогда не бывает легкой. Своя правда не спасает, не лечит, не помогает. Но именно она иногда позволяет стать лучше, добрее и милосерднее, ведь мы все не без греха.

Правду не выбирают. Просто принимают и идут дальше.