Текст книги "Путь к горизонту"

* * *

Как же я была счастлива, когда услышала в СМИ, что Путин объявил Донецк и Луганск свободными республиками! Я дома была одна и буквально белугой ревела от радости. Как же давно (восемь лет!) все мы этого ждали. И вот наконец-то! Свершилось! Ура, ура нашему Путину! И России, и Донбассу – теперь свободному от фашизма, от неонацизма режима «укров». Даже хотела по имэйловской почте отправить всем друзьям коротенький текст: «Да здравствует Вера и Правда! Да здравствует Путин! Да здравствует Родина!» А тот, для кого это иначе, – недоумок, враг страны и каждого из нас. И даю ему совет: чемодан – вокзал – Запад. Но… послала поздравление только брату Борису в Сочи…

…Вот мелькнуло, а почему говорят «ревёт белугой»? Я эти слова и в детстве от бабушки слышала…

Белуга – очень большая волжская чудо-рыба, из осетровых. Свою бесценную чёрную икру, своих детишек, она впервые мечет лишь в четырнадцать лет. (Почти как человек.) А выловленная сетями рыбаков, задыхаясь, умирая на дне лодки, она начинает громко реветь, как ребёнок. Слушать это даже рыбакам тяжко. И они оглушают её ударом весла по голове… Так что ревёт белуга от горя.

А человек, оказывается, может реветь белугой и от радости. Как я, услышав о свободе многострадального Донбасса. Вот бы от радости тоже заревел белугой поэт Коля Доризо́. Он был родом с Донбасса. Он был моим соседом по дому. С восьмого этажа. Это он написал слова известной песни: «Вышел в степь донецкую парень молодой…» Жаль, не дожил до этого дня. А то бы тоже ликовал до слёз и ревел белугой.

* * *

Не зря говорят: «Где ступила нога человека – там природе гибель и смерть». Лучше бы она туда не ступала.

* * *

К ак-то моего мужа Юру спросили, а кем бы он хотел стать в жизни по профессии, если не художником. И он тотчас ответил: «Музыкантом». И я поняла его. Юра был щедро одарён от Бога и музыкально. Абсолютный музыкальный слух. Великолепной окраски голос баритон. Глубокие знания, вкус и понимание музыки. Когда мы с друзьями-гостями собирались у пианино и я садилась за старинный наш «Циммерман» и очень несовершенно аккомпанировала ему (читая ноты с листа), Юрочка, на радость всем, великолепно пел русскую вокальную классику. Романсы, песни. И даже отдельные партии из опер. Но завершающей «короночкой» нашего семейного исполнения всегда был известный «романс Колчака» «Гори, гори, моя звезда». И каждый раз Юра вслух посвящал своё исполнение мне. Все замирали. И, слушая его чувственное, трепетное пение, буквально плакали. «Ты у меня одна заветная, / Другой не будет никогда».

Аккомпанировать Юрочке я всегда боялась, зная своё несовершенство. Зато всегда наслаждалась, когда за инструмент садился кто-то из пришедших в гости истинных музыкантов. Композитор Алёша Артемьев, писатель Юрий Казаков. Или, например, минский великолепный органист и композитор Олег Янченко. В то время он как раз написал отличную музыку к моему документальному фильму о Юре. (Режиссёр Олег Арцеулов – внук великого мариниста Айвазовского.) Аккомпанировал Юре и наш сосед по улице Черняховского композитор Саша Журбин. Но истинный праздник наступал, когда к нам приходил САМ Дмитрий Покрасс. Садился к нашему старинному (но всегда настроенному) «Циммерману», клал на клавиатуру свои короткие ручки с пальцами-сардельками, и… начиналась волшебная сказка МУЗЫКИ. Сказка немыслимых звуков и чувств. Для нас играл сам композитор Покрасс (маленький, толстый, круглый, как колобок). Мог играть нам весь вечер. От своей походной времён Гражданской войны песни «Мы конница Будённого» и до классики. От «Лунной сонаты» Бетховена и Моцарта до пустяшных фокстротов и советской лирики… И конечно, романсы. И вот тут-то ему достойную пару и составлял мой Юрочка. И обычно заканчивался вечер романсом «Гори, гори, моя звезда». Можно было бы писать рекламу: «Вечер русского романса. Вокал – Юрий Ракша, аккомпанемент – Дмитрий Покрасс». Это было, конечно, чародейство. Кроме наших гостей в коридор набивались даже соседи.

* * *

Дмитрий Покрасс был совсем некрасив. Маленький толстый еврей. Лысый и круглый, как колобок. Однако он не раз говорил нам: «У прекрасного пола я всегда имел успех. Стоило только мне довести даму до фортепиано, и она уже моя. Любая красавица».

А недавно я услышала эту же фразу, которую слово в слово повторил (сплагиатничал, что ли?) тоже очень невзрачный, малорослый и талантливый композитор Владимир Шаинский. И я взревновала Покрасса к нему. Не люблю воровства.

* * *

Я каждый раз, как школьница, вызванная к доске, боюсь провала моей очередной книги, моей прозы – моей домашней работы. И потому первые отзывы от первых прочтений для меня очень важны. Убийственно трепетны, волнительны. До замирания и сердцебиения.

* * *

Любить глубоко и искренне можно только при уверенности, что это навсегда. (Постулат И. Р.)

* * *

За несколько дней до смерти мой Юрочка вдруг сказал мне уже с трудом, уже шёпотом: «А ведь когда меня не станет, ты, Ирок, будешь любить меня больше, чем сейчас». Как же он, мой незабвенный муж, был прозорлив и прав. Впрочем, как всегда.

* * *

«То, что хорошо читается, то очень трудно пишется». И. Ракша

* * *

И как сказал поэт:

«…Нас всех друг к другу посылает Бог.

На горе иль на радость – неизвестно…»

* * *

«Без женщин побед не бывает».

* * *

«Ирина! Смотри, не подведи меня». М. Светлов

* * *

Михаил Аркадьевич Светлов послал из Дома творчества Гагры, где он поиздержался, телеграмму в Москву жене Родам: «Срочно вышли сто рублей. Но люблю я только тебя».

* * *

Вспомнила о Светлове. Как-то в ЦДЛ, сидя в ресторане за столиком, где рядом привычно стояла рюмочка коньяку, Михаил Аркадьевич сказал художнику Игину, приятелю, засмотревшемуся на ножки мимо прошедшей официантки: «А меня, Ося, это уже не волнует. – И улыбнулся лукаво: – И поверь, хорошо. Как гора с плеч».

* * *

«Каждой звезде своя слава» (слово святых отцов).

* * *

Надо почаще вспоминать слова полководца А. В. Суворова: «Мы русские! Какой восторг!»

А другой полководец, И. В. Сталин, сказал: «Я русский грузинской национальности».

* * *

««Всё куплю», – сказало злато. / «Всё возьму», – сказал булат». А. Пушкин

* * *

Про прозу Василия Белова.

Сняла с полки его книжечку «Плотницкие рассказы». Читаю и думаю, мне не хотелось бы вызывать «огонь на себя» его поклонников. И не хотелось бы хвалёного гегемона, шестидесятника, классика деревенской прозы свергать с привычного пьедестала. К тому же и поныне изучением его прозы заняты сотни учёных «ведов». Защищены сотни диссертаций. Уже полвека Белов в списке лучших стилистов русского языка. И мне, грешной, не стоит и пальцем его касаться, тем более царапать постамент его величия.

Мы оба с Беловым шестидесятники и были знакомы. Он часто приезжал в Москву из Вологды. А тут вдруг даже приехал к нам с Носовым в гости на Преображенку. И подарил Носову свои «Плотницкие рассказы». И на первой странице подписал авторучкой красными чернилами: «Евгению Ивановичу Носову – другу и ювелиру печального русского слова с любовью до конца наших дней. 29 мая 71 года в Вологде» (и этого конца Белову не пришлось долго ждать)…

А вот нынче я на исходе жизни решила перечитать Белова-классика… О, лучше бы этого я не делала. Читаю страницу за страницей, и постепенно душу берёт сперва удивление, потом недоумение и, наконец, просто оторопь. Неужели именно это я когда-то читала, к тому же с удовольствием? Всё вроде писано очень гладко, очень чистенько, грамотно. Но какая же всё это тоска, какая банальщина, какая смертная скукота. (Или на безрыбье и рак рыба?) И главный его герой, решивший наладить по-плотницки баньку, и его сосед-старик Алёша на печке, и его полуглухая старуха. Ну кто из наших читателей, хоть мало-мальски знакомый сегодня с жизнью русской деревни (а таких миллионы, считай, вся страна), вдоль и поперёк не знает эту самую жизнь, этот быт, этот уклад? Читатель, как под копирку, дословно знает их разговоры, и колку дров, и скрип снега под валенками, и походы к проруби, и в магазин. Но читаю дальше, преодолеваю себя. И такая берёт тоска, такая скука и разочарование. Ну жвачка жвачкой. И притом старая. Так можно писать километрами, и пишут уже 50 лет, и читать километрами можно. И в его текстах не за что зацепиться ни глазу, ни чувству, ни мысли читателя. Нет ничего ни новенького, ни свеженького, ни познавательного. Нет открытия. И не спасает ни «свежий снежок» в сельском дворе, ни «фарфоровый ледок» в проруби. И вот я подумала: и кому это сегодня может быть интересно? Ну, например, эстету-французу с Монмартра? Наверное, в той же мере, когда он читает переводы про Тарзана в стране обезьян или про дикарей на диких островах? Но там хоть есть интерес. Ну а тут, прости Господи, в Руси, зачем такая тоскливая жвачка? Повторюсь, даже не за что зацепиться. И я вспомнила Шукшина, он тоже причислен к деревенщикам. Но зато какой блеск на каждой странице, в каждом абзаце! Какая свежесть в каждой главе. Например, едет его герой-чудик погостить в село к брату, даёт на почте жене телеграмму: «Ветка сирени упала на грудь. Милая Груша, меня не забудь!» Чудо же! Или купюра, упавшая в продмаге на пол, которую хочет герой подобрать. Сколько юморного, необычного, забавного, нового. Ну просто блеск, в радость читать! Открытие за открытием! Или Распутин, его Настёна. Её изба перед затоплением села, которую Настёна, как невесту, «обряжает» на смерть. И в прозе Евгения Носова. Помните его рассказ «Красное вино победы»? Как в конце войны в окне госпиталя выздоравливающий безрукий солдатик обрубками рук ловит брошенный ему снизу букет цветов. А в другом рассказе Носова парень из местного оркестра, сидя в кузове, шутя, отбивает своими литаврами клубни кормовой свёклы…

Так что деревенщик деревенщику рознь. (Но всё же – не лишь бы попасть в обойму.) Вот вам и предстал наяву закон единства формы и содержания. И ещё я навсегда запомнила фразу Максима Горького и вам её напоминаю: «Писать можно как угодно. Только НЕ СКУЧНО».

* * *

А вот бессмертные псевдомудрости господина министра Черномырдина: «Никогда такого не было, и вот опять».

* * *

А вот смешные байки, которые поведал мне мой сосед, писатель Майлен Константиновский:

1. Про концерт поэтессы Агнии Барто в санатории старых большевиков… После обеда отдыхающих собрали в актовом зале. Детская поэтесса и писатель Барто по путёвке Отдела пропаганды СП выступает со сцены. Старается как-то развлечь аудиторию. Говорит им и про то, и про это. Но в зале мёртвая, непробиваемая тишина. В конце концов Барто (зная, что у всех есть внуки) даже читает свои популярные стихи: «Наша Таня громко плачет – уронила в речку мячик. Тише, Танечка, не плачь, не утонет в речке мяч». Гостья на сцене старается изо всех сил. В ответ лишь покашливанье и тишина. «Уронили мишку на пол, – Барто упрямо читает, – оторвали мишке лапу. Всё равно его не брошу, потому что он хороший»… Зал угрюмо молчит. И тут вдруг поэтесса, увидев в конце зала, у дверей, случайно зашедшую уборщицу со шваброй, а рядом её маленькую внучку, обрадованно зовёт девочку на сцену. Говорит в микрофон: «Ты же знаешь, детка, стишки тети Агнии Барто?» Та кивает. «Так прочти же их нам всем погромче». И ставит малышку на стул перед микрофоном. И та выразительно на весь зал, громко произносит: «Трали-вали, трали-вали… На заборе кошки срали…» И тут зал, услышав родное слово, вдруг взрывается хохотом и во всю мочь аплодирует. И старая, не без юмора, Агния Барто, снимая девочку со стула, тоже смеётся: «Что ж, возможно. Наверное, и такое возможно».

2. Москва. Известный многоопытный диктор радио с красивым голосом по фамилии Шляпентох арестован за участие в заговоре против Сталина. Уволен. Претерпел суд, но повезло – не расстрелян, а только сослан на Крайний Север, в городок Сыктывкар. И вот спустя годы Шляпентох получил реабилитацию. Остался на свободном поселении. А в Сыктывкаре, в глуши, конечно, не хватает на радио специалистов-дикторов. И партначальство, посовещавшись, решило пригласить его поработать в редакцию «Говорит Сыктывкар» читать новости или о погоде. И вот назначен его первый эфир. Счастливый недавний арестант крайне взволнован, обрадован. Наконец, как прежде, он сидит в студии прямого эфира у микрофона. И вот, выждав счёт последних трёх секунд, когда включается электролампа, диктор вдыхает и торжественно, поставленным голосом произносит: «Добрый день, дорогие товарищи. Говорит… Шля-пен-тох…»

3. В период Великой Отечественной войны центральный радиокомитет располагался на улице Горького, ныне Тверская. Здание называли «Циклоп» в честь вращающегося, как глаз циклопа, голубого земного шара над входом. В радостный день освобождения от фашистов города Орла диктор Левитан поздравлял в прямом эфире страну с этим великим, переломным в войне событием. И вслед за этим радостным сообщением должна была зазвучать какая-то адекватная музыка. И в редакции впопыхах подобрали пластинку про орлёнка, как им казалось, вполне подходящую. «Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца / И степи с высот огляди. / Навеки умолкли весёлые хлопцы, / В живых я остался один». Конечно, музыка была не очень весёлой, скорее печальной, но орлёнок пел и пел: «Не хочется думать о смерти, поверь мне, / В шестнадцать мальчишеских лет…» Никакой другой виниловой пластинки про орла в редакции тогда просто не нашлось. И тут раздался звонок прямого кремлёвского спецтелефона. И в трубке прозвучал глуховатый знакомый голос любимого генералиссимуса Сталина: «Это какой такой орлёнок у вас боится смерти? Это кому там печально, что освободили город Орёл?» У всех захватило дыхание, а в трубке уже раздавались гудки, гудки и гудки…

Вся редакция затаилась, все ждали немедленного ареста, а может, и чего-то самого худшего. Но прошло пять минут, потом десять, потом прошёл час и даже день. Но ничего не случилось, на счастье, в тот раз всё обошлось. А Красная Армия победоносно всё теснила и теснила фашистов на запад.

4. Это было после войны. Знаменитый актёр Михаил Ульянов на Всесоюзном радио, в редакции «Литдрамвещание», читал с листа у микрофона в прямом эфире главы из романа Шолохова «Поднятая целина». И на словах, где герой романа ярый коммунист Макар Нагульнов (мечтавший о победе мировой революции) расстегнул полушубок и достал пистолет… Далее после этих слов стояла точка. Однако Ульянов не рассчитал и высоко поднял модуляцию голоса. И теперь фразу надо было как-то кончать. Но, будучи в безвыходном положении, чтец решил добавить к тексту Шолохова пару слов «от себя». И добавил: «Расстегнув полушубок, Макар достал пистолет… (тут актёр таинственно вздохнул и досказал) и… кое-что ещё».

Однако советский слушатель этого не заметил. И всё прошло гладко. Кроме, конечно, редакторов и самого актёра.

* * *

«Меннони́ты» – это люди очень малого на земле количества христиан. Они осели в Мексике. Язык – смесь голландского с немецким. Живут закрытыми хуторами-коммунами. Гордые, очень трудолюбивые. Уклад мирный, чистый, уникальный, закрытый. Строго хранят древние обычаи и традиции. Женятся только на своих. (В основном выходцы с Украины, с Запорожья.) Духовное воспитание детей – Библия со школы. Считают себя «особенными». Принять инородца в меннониты невозможно. Им надо родиться. Они пацифисты, не служат в армии. Они против машин, телефона и интернета и прогресса вообще. Молятся без икон, без креста. Крещение детей разрешается после 18 лет. До свадьбы близость молодых невозможна. У них свои деревни, свой скот. Занимаются сельским хозяйством. На рынках продают своё молоко, мясо, сыры. С того и живут. И вполне счастливо.

* * *

Надо бы написать эссе. Останкино, бараки, общий туалет «М» «Ж» в три плюс три очка. Вонь… Шпана бросила туда, в жижу червей и фекалий, живого котёнка. Он кричал, утопая в дерьме и червях. Мне 6 лет. Я заперта на замок. Шпана, хохоча, мне кричала в окно об этом. И я вылезла в форточку. Кинулась в «уборку». Долго вылавливала и наконец вытащила. Орущего, грязного, мокрого. Белые черви ползли по моим исцарапанным пальцам, рукам. На колонке, под ругань взрослых соседок, полоскавших в корытах бельё, отмыла его. И мама, вернувшись с работы, ругала меня отчаянно… А потом этот кот Васька был в доме очень любим и прожил до старости.

* * *

Гнев, ненависть, зависть, обида… Всё это болезни. Они разрушают каждого человека, душу его. И каждый сам может и должен сам с этим бороться.

* * *

«Любовь. Тайна сия велика есть». А. Чехов

* * *

Всю жизнь по утрам я вставала со словом «должна». «Что сегодня я сделать должна? Что надо?» И очень редко это совпадало со словом «хочу». Эти области совершенно разные. Мне и моему поколению лакомые «хотелки» были почти незнакомы. Было не до «хотелок». Всегда были только долги и обязанности. И к этому я привыкла. А «хочу» или «хочу и должна» (то есть и то и другое) – уж это из области радостей. Это как праздник…

А нынче у нового поколения преобладают одни «хотелки». «Хочу… Не хочу». (Как у внуков моих.) А где же «Я должен… Я должна»? (И слышится то и дело: «Я никому ничего не должна».) Нет, голубушка, даже очень должна. Ой как должна. Ты же не Робинзон Крузо на необитаемом острове. Ты живёшь в социуме, в городе или в селе, который кто-то построил. Но живёшь в среде и среди людей. А потому и «должна», и «надо». А иначе только с одними «хотелками» мы и страну потеряем.

* * *

«И то, что в детстве правильным считал, / Я и сегодня правильным считаю». А. Тимофеев

* * *

«Любить Родину» – формула банально проста. Это значит всю жизнь делать и делать для неё что-то хорошее. То есть служить ей.

* * *

Сейчас цветёт время дилетантов. Во всём и всюду неучи, недоучки. Но особенно процветают в профессии нашей, писательской. Время самоуверенных, наглых, дремучих. Не понимающих, на что они, в школе освоившие лишь алфавит, покусились, на что посягнули. На что готовы обречь себя на всю жизнь. Ведь владеть словом и быть писателем – это вещи далёкие, разные. А они просто спутали ремесло и дар Божий. Но Бог им, конечно, судья, пусть копошатся. «Чем бы дитя ни тешилось… лишь бы не вешалось». Просто жаль их погибшего времени. Потому именно для таких я и не устаю повторять: «Если можешь не писать – не пиши».

* * *

Моё честолюбие слишком слабо, чтобы я в профессии стремилась быть лучшей, встать первой на пьедестал. Я об этом даже не думала никогда. И если бывала отличницей в школе, в вузе, в профессии или вообще в жизни, то это получалось само собой, без каких бы то ни было моих специальных усилий. Я просто любила и люблю жизнь, а не славу и не успех. Я никогда не была волевой, целеустремлённой. Для этого я слишком ленива. Мне просто должно быть интересно жить, дышать, лететь, иметь крылья. И видеть пространство внизу и вокруг, по сторонам… Так хорошо, так легко быть без честолюбия, без зависти. И без трёх «с» – сребролюбия, славолюбия, себялюбия… И секса? О да, проблем «ниже пояса» для меня не существует уже с юности. Да-да, не удивляйтесь.

* * *

«Как сердцу высказать себя? / Другому как понять тебя? / Поймёт ли он, чем ты живёшь? / Мысль изречённая есть ложь». Ф. Тютчев

* * *

Письма Е. Носова.

В то время по горячке чувств, по смятению, нервному шоку я вполне могла уничтожить все его письма. Но, слава Богу, не случилось ошибки. Моя страдающая душа ещё не истощила тогда на наш чудо-роман все свои сокровища. И эти письма всё-таки сохранились. (Я прятала их от мужа и в стенных часах, и даже в окладе иконы. Не подозревая, что мой муж Юра давно их прочёл. Да и сохранились они до наших дней в архивном чемодане только благодаря ему…)

Параллелей я, конечно, не провожу, но почему-то вспомнила интересный факт… Возлюбленная Пушкина Анна Керн в конце своей жизни, когда они с её молодым мужем сильно нуждались, стала продавать издателю любовные письма поэта, бережно ею хранимые. По 5 рублей за штуку. Это очень поддержало семью. Поскольку тогда это были немалые деньги. (Корова-кормилица на базаре стоила 4 рубля серебром.)

А издатель письма гения публиковал. И сегодня мы имеем счастье их читать.

* * *

Боль надо уважать. А боль души трижды. Конечно, ничего не стоит действовать и через боль, ломая её… Но и не уважать боль нельзя. Думаю, лучше её обходить. А Носов стал моей неизбывной болью. И я её оставила как бы в покое. Стала её обходить. Стороной-сторонкой. В этом мне помогла и дочка моя Анюта, дорогая моя первоклашка, и мой муж Юра. И понятие «я должна», а не «я хочу». (Нет, мне помогла не работа, не творчество. Как раз работу-то я забросила.) А просто элементарно должна была заниматься семьёй. И это меня спасло. От нервного шока, душевной боли и прочих безответных вопросов.

* * *

В художественном музее города Донецка уже 40 лет находится великолепная картина Юрия Ракши «Сады и терриконы». Философский пейзаж. Давно надо бы туда звонить и узнавать: в каком она состоянии? Находится ли в экспозиции или в запаснике? Но мне всё мешала политика. А сегодня 2022 год, волнуюсь ещё больше. Эти мерзавцы, бандеровцы, «укры», продолжают бомбить Донецк. Цел ли музей? Цела ли коллекция живописи и Юрин пейзаж? Год 2022, декабрь.

* * *

Только что посмотрела по ТВ видеоинформацию о поддержке государством, то есть властями, писателей разных объединений, союзов и вообще прочих писательских сообществ. А то последние десятилетия вроде бы и профессии такой на Руси не было. А ведь в эти же годы краха и безвременья и киношники имели поддержку властей, и журналисты, и телевидение, и театр, и цирк. Ну буквально все, кроме писателей. У писателей и заступника-то сильного вроде бы не было. Такого, например, как мощный режиссёр и актёр Никита Михалков. Вот когда поневоле вспомнишь слова о великой «роли личности в истории»… Я и прежде была вне политики, вне интриг в литературных кругах, вне боёв разных кланов, «ведов» и критиков. Мне это неинтересно. Я всегда оставалась лишь художником-реалистом. А это всё же более тяготеет к патриотам, к деревенщикам, к русофилам. Очевидно, в этом сказалась и моя целинная юность, и останкинская «закваска» послевоенного детства, и ещё, наверное, «зов крови». (Как говорила моя православная бабушка: «Помни, Ирочка, мы Никольские, из церковного звания».) Вот этот вечный зов, это звание я слышала, верней, ощущала всегда. Из всего немногого написанного обо мне критиками осталось очень немногое. В основном обо мне писали коллеги-писатели. Достойные рецензии Всеволода Сурганова, Нагибина, Борщаговского, Куницына. А из лет нулевых и последних – Соколова, Виленский и последняя очень достойная Дмитрия Ильина «Дивный сказ о несказанной любви». А советских критиков мало интересовала, а коллег-завистников тем более. Ибо ни квартир, ни телефонов, ни даже продуктовых пайков дать им не могла. Да и вообще не вписывалась ни в какие обоймы. Ни в правые, ни в левые. Вот и всё. А мне так хотелось бы какой-то поддержки, доброго слова. Но журналы, критики и разные «веды» в поисках интересного шарят всё более по провинциям, по Чукоткам, Сибирям и малым углам и весям страны. Им и в голову не придёт подъехать ко мне на метро. До Преображенки или Ленинградки. Да и в ЦДЛ, давно раскупленном, растерзанном коммерсантами, ни меня, ни иных москвичей, ни приезжих полунищих писателей уже не встретишь. Разве что тех, кто успел ещё кое-что урвать для себя в легендарном Переделкино. ЦДЛ уже не для нас. Не наш это клуб, основанный Горьким. Теперь он для толстосумов.

Помнится, Виль Липатов, хороший советский писатель (я о нём статью писала в «Знамени», о его романе, если не ошибаюсь, с названием «Игорь Савич»), как-то сказал мне: «При нашей, Ирин, профессии надо всегда быть в обойме. Всегда быть в стае. Я, например, очень многое потерял, оттого что не в стае». Наверное, он по-своему был прав. Но я, любящая свободу, даже волю, в стае быть никогда не хотела. И не умела. (Я плохой дипломат, слишком прямолинейна, открыта.) И не люблю коллективов, сообществ вообще. Писатель – он ведь отшельник. Это профессия уединённая, диогенова. (Прозаики Е. Носов, Ю. Казаков – исключения.) И потому не попала ни в какие обоймы и списки. Для элегантных горожан-западников (хоть я и москвичка) я слишком уж по-деревенски земная, реалистичная, без модерна. Для почвенников-деревенщиков слишком уж красиво-столична, пахну духами. Так что я сижу не между двух стульев, а в сторонке, на своём, третьем, отдельном стуле. Порой вспоминаю несравненную Марину Цветаеву: «К тебе, имеющему быть рождённым столетие спустя, как отдышу… Своей рукой, как на смерть осуждённый, – пишу… Друг, не ищи меня, другая мода. Меня не помнят даже старики…» (И вот отмечаем уже 130 лет со дня её явления на свет. И помним её, вспоминаем!) Но только нынче время не то. Сам мир сегодня на грани смерти, на грани взрыва. Господи, упаси. Так что будет не до литературы.

…И вот создали наконец, на третьем десятке нового века соорудили ассоциацию из разных осколков, разных бесправных, самодеятельных союзов писателей. РСП, СПР, ИСП. Разные академии – МАНИ, МАРС и др. И как все ринулись туда, в эту гущу ассоциации всем скопом! Всей толпой. Появились из дальних и ближних углов моей благословенной Родины. А молодых-то, молодых-то сбились вместе целые толпы. Ухватистых, пёстрых, умелых, коммерческих! Ещё бы – государство деньги даёт, даёт издательства, типографии, места в президиуме, на сцене! Даёт крышу над головой, кресла даёт, зарплаты, права. Ну как тут не ринуться, как в стаю не сбиться? Только кто, кто в ней будет вожак, кто в роли Никиты-то Михалкова, как у киношников? Посмотрим, посмотрим… Только я уж, как прежде, буду смотреть на эту сумятицу, суматоху со стороны. Со своего стула, своей ступеньки. И дай Бог мне сил издать в последние годы, как прежде (пусть и за свой счёт, на свою пенсию), несколько очередных книг. А вам? А вам желаю флаг в руки. И ура! И с Богом. Аминь.

* * *

Как-то Юрочка, уже болея и зная свой страшный диагноз (рак крови), который я от него, конечно, скрывала, и видя мои нечеловеческие усилия для его лечения, вдруг сказал: «Знаешь, Ирок, ведь случись, не дай Бог, такое с тобой, я бы не смог бороться, как ты. Так отчаянно. Невероятно. Просто бы не сумел». Я прижалась к нему: «Смог бы, Юрочка, смог бы». И он прошептал: «Я сделал бы проще. Просто отдал бы за тебя свою жизнь».

Вопреки всем диагнозам, предполагавшим лишь месяц жизни после обнаружения, мы (я, медики, а главное, Господь Бог) подарили Юре бесценный ГОД жизни. (Чего не сумел, например, дать своей жене всесильный президент Горбачёв. У его жены был тот же диагноз – лейкоз.) И за этот год мой любимый художник успел создать свой знаменитый триптих «Поле Куликово». (Он в Третьяковке, 2 на 4 м.) Где были написаны в полный рост семь святых, в Русской земле просиявших. И главные герои – князь Дмитрий Донской и его жена Евдокия Дмитриевна (затем монахиня Ефросинья).

* * *

Один из моих родственников – младший сын моего отца Евгения Ракши (от третьего брака), тоже Евгений Ракша – прибыл в Москву из Красноярска, где родился, где дожил до 45 лет, где могилы родителей. Вдруг, сильно нагрешив в столице (ограбил своих дружков), решил поменять и имя своё, и фамилию. (У нас такое стало разрешено любому. А зря.) И теперь он стал по паспорту (не падайте, как я упала от удивления) – Лука Парацельс. Дремучий, полуграмотный провинциальный недоучка без образования (с трудом одолел 8 классов школы), но наглый, напористый, энергичный – душевная боль покойных родителей – теперь именуется, да-да, Лука Парацельс. (Хотя понятия не имеет, кто был этот средневековый учёный Парацельс. И какие иные великие люди носили имя Лука. Апостол ли? Хирург ли?) Ну как может бумага терпеть такое? Беззаконие и вопиющее святотатство! Уму непостижимо! Только знаю, для нового Парацельса всё это хорошим не кончится. Нет, не кончится.

* * *

Имя НОЙ» в переводе на русский с древнеарамейского значит «ПОКОЙ, спокойствие». Спасатель при потопе праведный Ной, его Ноев ковчег, спасённая семья и животные – всякой твари по паре…

* * *

«Ей скоро уже девяносто. / И алгебра жизни проста. / Её долголетие просто. / Ей не с кем оставить кота». (Это почти про меня. Мне ведь тоже «не с кем оставить кота».)

* * *

Помню, вместо портфеля ношу в школу с гордостью на лямке через плечо папину фронтовую сумку. А в ней «Родная речь» и мои школьные тетрадки, и в каждой – листок розовой промокашки. А на обороте каждой тетради столбики таблицы умножения…

* * *

А ещё помнится Останкино. Весенними вечерами под звёздным небом музыка в густолистом Шереметевском парке, на танцплощадке. «В городском саду играет духовой оркестр. / На скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест. / Оттого что пахнет липой и сирень в цвету, / Я от глаз твоих счастливых взор не отведу…»

* * *

Каждая твоя новая книга – это словно твой выход на сцену, на премьеру. Ты весь в круге света. Причём ты зала не видишь, и режиссёр, и актёр. И надо читателя сделать своим. Своим не поклонником, а своим соавтором. И ты волнуешься, зубами стучишь, как впервой, когда, например, твой тираж пошёл к читателю, который не в зале, а в широком рассеянии. Поймёт ли он тебя, станет ли твоим, подаст ли руку, обнимет ли, будет ли сострадателем? А если нет? Если нет, значит, ты сам виноват, значит, что-то сказал и сделал не так. Не так помыслил, не так выразился. И сам провалил премьеру. Сам грешен, грешен, грешен… Но вскоре, очнувшись, скрепись, смирись, перетерпи. И… начинай всё сначала. Берись за перо. (Лишь бы Господь дал силы начать всё сначала…)

* * *

Великий Шекспир устами своего героя Гамлета сказал: «Распалась связь времён. / Зачем же я связать её рождён?» Это сказано и обо мне, рождённой в ХХ веке. Многое распалось и порвалось и в моей стране, и в моей семье, моей судьбе. И мне приходилось и ныне приходится связывать эти нити.

* * *

Вижу рядом жизнь, наполненную пустотой. Как фантик без конфеты, как стакан без воды. А внешне эта жизнь кажется полной, порой даже интеллектуально-роскошной. Очень жаль, больно видеть это и понимать.

* * *

«Вокруг звенят родные степи / Молитвословным ковылём» (слова песни).

* * *

«Мир освещается солнцем, а человек знанием» (святые Оптинские старцы).

* * *

«Не пересечь Небесных Врат, / Коль с братом подерётся брат…»

* * *

Да, я некомфортна в отношении с окружающими. И с годами ощущается это всё круче и круче. Иногда я даже заранее прошу прощения у собеседника за эмоции, за несмирение. И мне, одинокой старухе, лидеру по характеру и многолетнему вдовству, эту нетолерантность уже великодушно прощают… А иногда и нет. Однажды одна юная умная собеседница даже не выдержала напора моего голоса, категоричности и расплакалась. А я, испугавшись её реакции, тоже расплакалась. И вот сидим мы у компьютера рядышком, старый и малый, и обе с испуга плачем… А потом обе, смущённо переглянувшись, смеёмся и утираем щёки. Вот так бывает с моим несносным характером. Грешна, батюшка, на девятом десятке. И каюсь, искренне каюсь…