Текст книги "Путь к горизонту"

Страна утренней свежести
(Этюды о Корее)

Мы летели в Сеул из Москвы, пересекая за меридианом меридиан. А именно: я, писатель, журналист, корреспондент журнала «Работница», моя подруга Людмила Нам, «русская кореянка» – солистка Большого театра, заслуженная артистка России, ученица Ирины Архиповой, и тенор Владислав Пьявко, тоже солист Большого театра. Летели для участия в постановке оперы Верди «Трубадур» на сцене оперного театра города Тегу в Южной Корее. О чём я должна была написать очерк. Под нами в многокилометровой бездне клубились облака. Но сквозь них можно было разглядеть живописнейшие горы, полные чистых рек и водопадов, зелёные луга. Тугие ветры высоких пространств, ветры двух океанов словно обнимались над просторами этой земли.

Корею называют Страной утренней свежести. На белом фоне её флага – красно-синий круг, двуединство начал жизни, воплощённое в цветах солнца и моря.

В Тегу нас расположили в великолепном «Принц-отеле», на 12-м этаже. И пока мои друзья певцы ежедневно репетировали в театре, готовясь к премьере, я с профессиональным любопытством журналиста самостоятельно, без всяких путеводителей знакомилась с новым миром. Хотелось не упустить ни одной мелочи, ни жеста или лица. Недаром корейская пословица гласит: «Хороший колокол звонит и от лёгкого прикосновения».

Из окна, с высоты птичьего полёта хорошо виден многоэтажный город на фоне гор. Небоскрёбы, буддийские храмы, костёлы и оживлённая жизнь на плоских крышах домов. Вон на крышах домиков глиняные и железные бочки (синие, жёлтые) с водой для питья и отопления квартир. Эти ёмкости на солнце почти круглый год нагреваются и снабжают жильцов горячей водой. На крышах разбивают сады, огороды, цветут клумбы, голубой гладью блестят пятачки бассейнов. На крышах хранят велосипеды, выращивают зелень, стирают и сушат бельё, которое трепещет на ветру разноцветными гирляндами флажков, точно на кораблях, уходящих в плавание. А вечером при свете рекламных иероглифов на католических храмах сверкают кресты.

По улицам в толпе прохожих снуют мотоциклы, порой с большими тюками товара. Им дано право ездить по тротуарам – здесь уважают даже маленький бизнес. От светофора к светофору плывёт поток глянцевых спин популярных во всем мире лимузинов «Хёндэ». Течёт почти бесшумно, словно дельфинья стая (сигналы здесь запрещены). И пешеходы послушно стоят на красный. Даже ночью, когда город спит. Зелёного ждут и старый, и малый, и даже мать с малышом за спиной.

До чего же светел день! До чего ясно небо! И тихострунный каягым запел под пальцами таким чистым звуком…

Из корейской поэзии

Ах, какие необыкновенные куклы! В просторном выставочном зале в центре города знакомлюсь с их создателем – художницей Ким Ен Хи.

Таких лёгких и выразительных мне ещё видеть не приходилось. Вот мальчик, ловящий стрекозу. Уличный торговец газетами. Надувание шарика. А этот малыш словно кричит: «Мама, смотри, какая большая странная птица!» И мама чуть улыбается лукавыми бумажными глазами. Именно бумажными, потому что знаменитая Ким Ен Хи делает их из бумаги. «Я всю жизнь работаю с этим редким материалом, с “корейской бумагой”! Её делают из коры тутового дерева». Черноглазая застенчивая госпожа Ким похожа на своих героинь, окружающих нас.

– Мои родители были небогаты, и я в детстве играла с обрезками бумаги. С тех пор бумага – главное в моей жизни и творчестве. Это пластичный, экологически чистый материал. Считается, что лучшую бумагу изготавливают в Корее. А я её ощущаю пальцами, сердцем.

Она уже не молодая, но застенчиво, как девушка, опускает глаза.

– Эти скульптуры, скорее, мои бумажные дети. Они сами ведут меня с собой по десяткам стран. По выставкам.

В подаренном ею каталоге я прочла слова немецкого критика: «Ей нет равных в работе с бумагой, в передаче восхитительной детской наивности, непосредственности…» И мне действительно показалось: открой дверь на улицу – и там продолжится мир её добрых бумажных героев, оживёт и обретёт сочные краски…

За тихими годами вслед состаримся мы сами. И будет нечего жалеть, пожалуй, кроме встреч… Любите жизнь, она так скоротечна…

Из корейской поэзии

В свободные от репетиций часы моя подруга, прекрасная Людмила Нам, стараясь до премьеры не говорить, беречь голос, сопровождает меня в прогулках по городу, по гостям. Она кореянка из России, родом из Казахстана. Родители – советские колхозники: мама русская, отец кореец. Людмила в Тегу буквально героиня. Ей улыбаются, её останавливают. Здесь, в музыкальной стране, в каждом доме слышали её Кармен, Азучену, Травиату…

Тегу – город текстильных фабрик. Здесь каждый год проводятся конкурсы красоты «Мисс текстиль». Город чистой воды и театров. Он окружён кулисами гор, и отрадно наблюдать, как он, свежий, словно умытый туманом, просыпается в первых лучах восходящего солнца и открывает глаза – поднимаются жалюзи магазинов, домов. На автобусных остановках раскладывают в ящики бесплатные газеты. С балконов многочисленных художественных студий смотрят на прохожих и идущих в школу ребят мраморные и гипсовые Давиды и Венеры. В одежде школьников пестроты нет. С первого по десятый – все в форме. Для равномерной загрузки транспорта уроки в разных школах начинаются в разное время. Школ множество, но рождаемость так велика, что учатся в две и даже три смены. И студенты, и школьники. Домой ребята расходятся поздним вечером, поворачивая с магистралей, где уже шумят бильярдные, кегельбаны, ночные кафе, в полутёмные переулки, где запахи креветок и жареной рыбы смешиваются с запахами дешёвых одеколонов из парикмахерских. В переулках живут тесно, весело и при этом очень чисто.

В Корее тоже есть пословица: «Мой дом – моя крепость». И в каждой такой крепости, где я побывала в гостях с Людмилой, будь то европейский дом директора оперы господина Ким Ван Чжуна или национальный – юной певицы-студийки Хан Чен, всюду полы на удивление тёплые. Оказывается, отопление в корейских домах – в полу и под полом. В квартирах идеальная чистота, ходят в белых носках. На ночь раскатывают красивые стёганые матрасики. И всюду преобладают цвета розовый и голубой – цветущих весенних садов. Воистину «Страна утренней свежести.

Говорят, здоровье нации определяется отношением к старикам и детям. Было приятно видеть постоянно готовые к приветствию и улыбке лица детей и опрятных старух, сморщенных, словно грецкий орех. В парках по воскресеньям большие «гуляния на зелени». И старики вместе с юными запускают воздушных змеев, отдыхают на лужайках или участвуют в разных эстафетах. Я уж не говорю, как много старых нарядных людей в буддийских храмах и протестантских церквах. Но ни смешение вер, ни смешение архитектур здесь не мешает течению мирной, уютной жизни. И всё это – единый круговорот, где всему находится своё место.

Есть правило: хочешь узнать страну, зайди в гости, в храм, на базар и в театр. Ешь то, что едят вокруг. И я и заходила, и с удовольствием ела.

Хотя наши европейские желудки совсем не приспособлены к волшебной восточной кухне, которую просто нельзя описать. Это надо видеть, вдыхать, смаковать…

А восточный базар! Он великолепен обилием, многоцветием, криками продавцов. Но встретила я на этом пиршестве жизни и нечто печальное для моего сердца: в набитых клетках – живность: белые кролики, рыжие куры. И тут же в клетках разношёрстные котята, трагически-тихие щенки. Сама видела, как их покупали. На обед и на ужин. Содрогнулась… Нам, европейцам, такого не понять… Это был самый мрачный, даже ужасный штрих моих впечатлений. И потом в ресторанах не раз спрашивала: «А этот шницель, случайно, не собачье ли мясо?» Что же касается иных гастрономических впечатлений, то вот что запомнилось. В нашей звёздной, шикарной гостинице, где было «всё включено», постояльцы на ужин почему-то собирались возле двери заранее. А войдя, живо устремлялись в конец зала, хотя на всех столах среди цветов стояли серебряные подносы и под блестящими крышками нас ждали великолепные горячие и холодные блюда. «Куда это они все побежали?» – спросила я Людмилу. «А в том конце стоят морские дары, и они спешат ухватить себе устриц, они очень вкусные и очень-очень дорогие. Может быть, попробуешь?» Но меня этот «очень дорогой» деликатес почему-то не соблазнил. Лишь годы спустя, в Париже, на одной из улиц, я рискнула купить с лотка уже открытую раковину устрицы под лимонным соком, и это нечто холодное, скользкое, словно обмылок, мне показалось отвратительным.

В огромном, высоком – во всю стену – зеркале словно продолжается репетиционный зал. На полу под стенами в вольных позах юные, в джинсах, певцы и хористы. Они внемлют каждому звуку солистов, что стоят у рояля. Идёт последняя генеральная репетиция оперы «Трубадур». Завтра премьера! Завтра съедутся в Тегу и заполнят зрительный зал любители оперы со всей страны. Промышленники и студенты, буддийские монахи и музыканты. Театру всего три года, а здесь уже поставили «Маскарад», «Травиату». И вот теперь – «Трубадур». У директора, основателя театра Ким Ван Чжуна, прекрасного тенора с итальянской школой бельканто, пристрастие к опере, пристрастие к Верди…

Но всё это будет завтра. А пока… отдыхают в костюмерной лиловые одежды старой цыганки Азучены (эту роль будет петь моя дорогая подруга Людмила Нам – блестящее меццо-сопрано) и белое платье Леоноры (эту сопрановую партию поёт тоненькая дебютантка Шин Ми Кен), камзолы Феррандо и ди Луна (эти партии прозвучат в исполнении солистов Ли Ен Чуна и Мак Сон Сан), пока отдыхают парики и шляпы, шлемы и ботфорты средневековых рыцарей. А у рояля в последний раз репетируют Ким Ен Хван и Людмила, красивая, зажигательная. Драматичный дуэт из последнего акта. «Нет, нет! Не мажь пассажи! – перебивает Людмила Нам. – Голос должен нести чувство! Повторим ещё раз!» И они повторяют ещё раз. И опять их мощные голоса, сплетаясь, кажется, звучат уже не только в помещениях театра, но, вырвавшись за окно, широко плывут над улицами и площадями и дальше – над всей Кореей, над горами и лесами. И мне думалось: «Благословен композитор, творец, чья европейская музыка так артистично, легко объединяет материки, времена и народы.»

Почему опоздал маневровый
Предисловие

Юбилеи бывают разные, и у народов, и у отдельных людей, и даже у произведений. Например, у рассказов. А вот этому первому моему «всесоюзному» рассказу от роду почти 65 лет. После публикации в журнале «Смена» в 1958 г. (тираж журнала был более 20 миллионов) я проснулась знаменитой. А дело было вот как.

Я только что вернулась с алтайской целины домой в Москву, к маме и бабушке. Уже с аттестатом зрелости, чтобы поступать в вуз. Готовясь к экзаменам, я написала этот рассказ. И решилась-таки не посылать его, как обычно, почтой, а отнести прямо в редакцию, которая располагалась, судя по адресу на последней странице журнала, на какой-то Спартаковской улице. Она и правда была в тёмном дворе, в жилом тёмном доме, на втором этаже. В приёмной юная смазливая секретарша стала тотчас выгонять меня, замахав руками: «Нет-нет-нет! Во-первых, главного редактора нет на месте. А во-вторых, у нас лежит в шкафах уже одобренных рассказов на два года вперёд! Нет-нет-нет». Я повернулась было уходить, но в этот момент распахнулась высокая боковая дверь с табличкой «Главный редактор Кирилл Замошкин» и появился кругленький, тучный и лысый рыже-конопатый человечек. Он замер, увидев меня и слушая секретаршу. Быстро, оценивающе оглядел румяную, брызжущую здоровьем голубоглазую гостью-целинницу с папкой в руках и вдруг предложил: «Вы ко мне? Проходите». И распахнул тяжёлую дверь. И, уже умостясь на высоком кресле за массивным письменным столом, рассматривая меня, всё повторял: «Текст оставьте. Главное – текст… Будем читать, будем читать. А звоните на той неделе. Или через неделю». Ах, какая счастливая я летела домой в Останкино! Как на крыльях летела. Вернее, ехала через всю Москву на двух гремящих трамваях, с двумя пересадками. А дома… дома с порога вдруг услыхала от мамы: «Тебе только что звонили из редакции “Смены”. Просили перезвонить». «Да нет же! – возликовала я. – Я только оттуда. Ты что-то путаешь». Но мама обиделась. Она ничего не путала. И я, волнуясь, взялась за трубку. «Знаете что, Ирина, – услышала я неспешный, раздумчивый и даже строгий голос редактора Кирилла Замошкина. – Не удивляйтесь. Мы сразу прочли ваш рассказ. Любопытно было, что там эта целинница написать может. И знаете что… – Он умышленно медлил. – Мы решили поставить ваш “Маневровый” в ближайший номер. Пусть едет… Это как раз то, что нам нужно…» Он был очень доволен собой.

Почему опоздал маневровый
Рассказ

Из репродуктора, что на верхушке прожекторной мачты, над станцией Заозёрка прозвучало:

– Свиридов, а Свиридов! Зайди-ка в диспетчерскую. Только живо. Слышишь?

Из окна маневрового паровоза, пыхтевшего на краю станции, у восточной стрелки, высунулся молоденький закопчённый кочегар Гошка. Курносое лицо его было недовольным: он не любил, когда его машинисту говорили «живо» или вроде этого.

– Карпыч! Чего это к концу смены? – спросил он.

Маленький, тучный, в старом синем кителе, Свиридов привычно спустился с паровоза по крутой лесенке на полотно.

– Не горячи там, – сказал снизу. – Вернусь, водой заправимся, и шабаш.

И машинист посмотрел на часы.

– Сколько? – спросил Гошка. Своих хороших ручных часов у него ещё не было. Не накопил.

– Полшестого, – уходя по шпалам, не оборачиваясь, сказал Карпыч.

«Хорошо, – подумал Гошка, – через полчаса смена».

Сегодня он устал, хотя дел было немного: составили товарняк у лесосклада, подали к элеватору часть вагонов и перегнали на соседний разъезд электробалластер для ремонта путей. Устал потому, что третий член их бригады – помощник машиниста дядя Вася – заболел. И уже вторую смену они работали вдвоём с Карпычем. Правда, к ним хотели перевести Николая Шульцова. Но Карпыч отказался: «Ничего, и в ослабленном составе справимся». И хорошо, что отказался: Гошка недолюбливал этого Шульцова.

Во-первых, тот здорово задаётся, хоть всего на пять лет старше. А во-вторых, это самое главное, за сестрой его бегает. Вчера вечером Гошка слышал, как, стоя у калитки, Николай уговаривал Соньку ехать с ним на Восток. Это уже слишком.

Гошка не на шутку взволновался. Ведь он хозяин в доме. Надо бы ей сказать, чтоб не вязалась с этим Шульцовым. Несерьёзный он. Мечется туда-сюда. Раньше помощником машиниста работал. Бросил. На Урал подался, шоферил – всё счастья искал. Потом на флоте служил, письма Соньке писал. И она по нём, дура, сохла. Наконец вернулся. Снова на маневровый пришёл. А нынче, когда весь участок их дороги электрифицировали и на станции для местных работ оставили только два паровоза, стал учиться на курсах водителей электровозов. И последнее время, когда заходил за Сонькой на танцы, этак небрежно говорил Гошке: «Один ваш маневровый на станции, а пакостит за пятерых. Шлакоуборщики не поспевают». (Давно ли сам на паровозе работал!) Или спрашивал: «А ты, Георгий, всё кочегаришь? Бесперспективно».

А у Гошки была мечта – узнать паровоз, стать таким же умелым, знающим, как Карпыч. И вообще он думал, что человек должен иметь твёрдое призвание, а не рыпаться туда-сюда. Конечно, электровоз – заманчиво, но с паровоза Гошка уходить пока не собирался. Работа нужная, привычная, да и платят хорошо. А с Шульцовым он ещё поговорит по-мужски. И вообще отвадит от дома. Только вот мать жаль и Соньку – что они нашли в нём?

Рычагом паренёк раздвинул чугунные дверцы топки. В горящем её чреве нетолстым слоем попыхивал уголь. Закопчённое лицо кочегара озарилось красным отсветом. Карпыч не велел горячить – и Гошка опустил дверцы. Потом взял из стенного шкафчика мыло, жестяной чайник, спрыгнул на полотно и, пролезая под вагонами, направился к водокачке.

У водокачки он скинул майку, отвернул кран. Под неровной холодной струёй из железного хобота стал с удовольствием оттирать чёрные пятна на руках и шее. Мыльная пена затекала за пояс, расплывалась у ног молочными разводами. Потом Гошка налил в чайник воду и, прихватив майку, по пояс голый, мокрый, побежал обратно.

Но то, что он увидел, выскочив из-за товарняков к восточной стрелке, поразило его. Из окна их паровоза выглядывал Николай Шульцов. С высоты их небольшого маневрового он осматривал станцию. Заметив Гошку, махнул рукой, крикнул:

– Ну, давай живей! Чего ты там? Тебя ждём!

«Неужели к нам перевели? Но почему сейчас, к концу смены?» И Гошка нарочно пошёл неторопливо, солидно, жалея, что не надел майку у водокачки.

Карпыч уже был на паровозе. Гошка поднялся по лесенке в будку. Вопросительно взглянул на машиниста.

– Поднимай пары. Вне графика едем, – сказал Карпыч, садясь на своё место у правого крыла.

– Это куда? – удивился Гошка, ставя чайник с водой в шкафчик.

– Филимоново молочный состав угнать просит. Прорыв у них. Станция перегружена.

– Но ведь смена же, – протянул Гошка, сообразив, что вернутся они никак не раньше, чем часов через пять.

– И без тебя известно, что смена, – пробурчал Карпыч. – У меня вон сын на побывке. А смену ждать нельзя.

– А он чего? – недовольно кивнул Гошка в сторону Шульцова.

– А я так, за компанию, – засмеялся Николай, не поворачивая головы от окна. – Прокатиться захотел. Давно гари паровозной не нюхал.

Гошка отвернулся. Стал натягивать на мокрое тело майку. Вот и случилось то, чего он так не хотел, – в помощники машинисту, а значит, ему, кочегару, в начальники, дали Шульцова. Конечно, откуда им в диспетчерской знать о личных отношениях. Им дело давай.

Гошка неторопливо включил стокер. В топке зашуршал уголь. Ну что ж, Гошка, не дожидаясь команд Карпыча и тем более Шульцова, будет делать сам всё как надо – ведь трасса ему знакома до каждой мелочи.

– Выходной зелёный! – деловито крикнул у левого окна новый помощник. (Дядя Вася так никогда не кричал.)

– Вижу зелёный, – отозвался Карпыч.

– А водой заправиться? – напомнил Гошка.

– Некогда. Там заправимся, – ответил Шульцов.

Паровоз дал один короткий свисток. Вздохнул и медленно провернул свои закопчённые красные колеса. Потом выпустил серые клубы дыма и, отдуваясь, вышел со станции на главный путь.

До разъезда Илиган, что на полпути от Заозёрки к Филимонову, профиль дороги был лёгким и, как говорил Карпыч, – «хоть в кулак свисти», без резких подъёмов и уклонов. Сразу за станцией насыпь шла почти вровень с полями. Пёстрыми квадратами пшеницы, овса, клевера они тянулись до зубчатой кромки лесов на горизонте. Иногда к самому полотну сбегались стайки шумных берёз, полосы ельника.

Гошка любил этот перегон. Дел немного, и можно сидеть у раскрытых дверей, на дощатом потрескавшемся полу, спустив ноги на ступени. Приятно чувствовать, как ветер холодит разгорячённое у топки лицо, как треплет на ногах брюки, заправленные в ботинки. Приятно смотреть на солнечную зелень, на мелькающие перед глазами опоры, что держат провода над рельсами. Приятно ощущать движение. Чувствовать себя сильным!

– Поедим, что ли? – предложил Николай, вытаскивая из карманов бутерброды, завёрнутые в газету. – Перед отъездом вот взял. В ларьке.

Карпыч полез в шкафчик и из авоськи достал кусок курицы, всё, что осталось от завтрака.

У Гошки ничего не осталось. Но есть бутерброды Николая он не хотел. Вспомнил: мать наварила щей и сейчас ждёт его с Сонькой к ужину, а когда узнает, что сын уехал, будет сетовать и качать головой.

– А ты чего ж, Гошка? – отхлёбывая из чайника, спросил за спиной Карпыч. – Присоединяйся.

Парень только отмахнулся.

– Георгий у нас постится, – объяснил Николай. – Или талию бережёт.

Они с Карпычем посмеялись.

«Вот ведь язва, – мысленно возмущался Гошка. – И чего Сонька нашла в нём хорошего?»

Жуя хлеб, Николай сел к окну, выглянул.

– Проходной зелёный. Встречный, – сказал он и дал короткий свисток.

Издали мягким гудком ответил встречный электровоз. И вот уже по соседнему пути загрохотали тяжёлые пульманы.

– Вот это, я понимаю, техника! Чистота! Кибернетика! – перекрывая шум, закричал Николай. – А ваш паровоз что?! Пережиток! – И махнул рукой.

Когда грохот встречного оборвался, Карпыч недовольно сказал:

– На паровозах вся жизнь, брат, стояла. На них и в революцию шли, и на фрица. Так-то было…

Николай засмеялся:

– Так-то было, а теперь надо глядеть, что будет. Привыкли к нему, вот и всё. Да вам-то простительно. Вам на пенсию. А вот чего он дурит – непонятно, – кивнул Николай на Гошку. – Сто лопат угля подаст – девяносто пять искрами в трубу. Как на пожаре. – Он опять засмеялся. – Красиво, конечно, правда, Георгий? Особо ночью?

Гошка зло молчал.

– А помещение какое, – продолжал Шульцов, – грязь, копоть, не шкафчик для одежды, а так, мусорник. Говорят, коломенский завод, что паровозы выпускал, ищет теперь, какой бы в музей поставить. Может, ваш предложим? А, Георгий?

Гошка молчал, думал, – как бы ответить Шульцову, чем бы задеть, – и оттого, что не находил слов, досадовал ещё больше.

Входной светофор у разъезда Илиган мерцал жёлтым глазом. Это значило – следующий сигнал на участке красный.

– Ничего, – сказал Карпыч. – Постоим тут. Время ещё есть. – Он посмотрел на часы. – Сейчас из Заозёрки за нами состав с лесом вышел. А мы уж на полпути.

Илиган – маленький разъезд с будкой стрелочника, новой школой и десятком тёмных рубленых изб. Маневровый свернул на запасной путь и, отдуваясь паром, точно устав, остановился.

У будки на перильцах сидела Тоська-стрелочница, маленькая, конопатая, в грязно-жёлтой большой фуражке. Когда-то она училась с Гошкой в одном классе. Раньше школы здесь не было, и Тоська ежедневно с попутными ездила на уроки в Заозёрку.

– Чего это вы не по графику? – спросила она Гошку, лузгая семечки.

– Да так. В Филимоново. Помогать, – деловито ответил он.

– А я щас туда состав пропустила. Тоже с паровозом, – сказала она, сплёвывая с губ шелуху.

Гошка помолчал, потом спросил:

– Чего это ты в отцовой фуражке?

– Он в обход пошёл по участку…

По другую сторону паровоза послышался весёлый голос Шульцова:

– Да ступай ты, бабка. Ступай…

Гошка поднялся, прошёл через будку к левому окну. Выглянул.

Николай стоял на лесенке, а внизу перед ним на шпалах тощая торговка в платке, с мешком через плечо просила взять её на паровоз.

– Ступай, бабка. Билеты покупать надо, – смеялся Шульцов. – Через час местный пойдёт, с ним и доедешь.

– Да нету денег на билет, касатик. Пусти, – упрашивала тётка. – Говорю ж, только торговать еду.

«И чего он тут распоряжается? – зло подумал Гошка. – Пусть бы ехала. Дала бы поесть чего. И eй польза, и нам».

Николай затушил о железную дверцу окурок и далеко отбросил через голову торговки.

– Да я бы, по крайности, дала чего. Огурчики есть. Яички, – предложила та.

– Да ну? – обрадовался Николай. – Значит, бесплатно дашь, вроде взятки? Это дело. – Но тут же посерьёзнел, понизил голос: – Нет, бабка. Ты – лишний элемент. Вроде спекулянтки. А у нас рейс стратегический. Никак нельзя… Да вон и кочегар не велит. – И он кивнул на окно, в котором скрылось обескураженное лицо Гошки.

Торговка, видно, поняла насмешку, и Гошка слышал, как, отходя, она зло крикнула:

– Да я на эдаком драндулете и не поехала бы…

За Илиганом трасса пошла труднее, по холмистым отрогам гор. Здесь лес уже подступал почти к самому полотну, оставляя лишь неширокую луговину меж насыпью и крайними соснами.

Гошка забрался на тендер, подгребал уголь к стокеру. Запас воды был небольшой, и Гошка знал: пар нужно экономить.

– Да не мельтешись ты, – устало сказал Карпыч. – Пока по ложбине до реки идём, отдохни маленько. Ещё далеко.

Не глядя на Шульцова, Гошка прошёл на левую площадку, что тянулась вдоль всего котла, и уселся рядом со звездой, почти на самом носу паровоза. Навстречу бил резкий вечерний ветер, и стальные ленты рельсов всё бежали и бежали по насыпи навстречу.

Впереди, в ложбине, светлой веленью обозначилась река. И когда паровоз уже грохотал по мосту и мимо Гошкиного лица мелькали стальные ригеля и раскосы, он заметил далеко внизу пёструю цепочку людей с рюкзаками и приборами на плечах. «Топографы или геологи, – подумал он. – Их теперь везде полно». И почувствовал своё превосходство – здесь, на паровозе, и скорость, и ветер, а там что…

Сзади по мосткам подошёл Шульцов. Оперся о чёрный котёл.

– Вот у них, я понимаю, жизнь, – произнёс мечтательно, когда миновали мост. – Ни тебе спекулянток, ни тебе ларьков со всякой всячиной. Тайга да горы – романтика.

– А чего ж ты на электровоз идёшь? – усмехнулся Гошка. – Шёл бы в геологи. Или кишка тонка? Или платят хуже?

Он был доволен – наконец-то уязвил. Но Шульцов ответил спокойно:

– И пошёл бы. Да Софья твоя держит.

– Кого держит? – От возмущения Гошка заморгал белёсыми ресницами. – Да езжай хоть на все четыре!

– Ездил уж. – Николай спокойно курил. – Да вот вернулся.

И тут Гошка уже хотел сказать, чтоб Шульцов не появлялся у них, чтоб отстал от сестры, но неожиданно подумал: «А вдруг правда любит?» – и промолчал, почувствовал ответственность за Сонькино счастье.

– Смотри! Лес, видно, горит! – сказал Николай.

Гошка поднял голову. Из-за холма, на который поднимался паровоз, серым столбом вытянулся в небо дым. За Николаем Гошка быстро вернулся в будку.

– Ну, теперь будет хлопот, – вздохнул Карпыч. – Вертолёты, а то и самолёты пожарные вызывать станут… Только не лес это, однако, – посмотрев внимательней, сказал он. – Дым-то светлый.

Вскоре паровоз перевалил через вершину холма.

На неширокой луговине, меж насыпью и лесом, горел старый стог. И это было бы не страшно, если б не ручейки огня, разлившиеся в разные стороны по свежескошенным полосам сена.

Паровоз спускался с холма всё ближе и ближе к месту пожара. И тут Гошка сообразил, что стог загорелся от искры прошедшего впереди них паровоза, о котором говорила Тоська.

– Карпыч, может, остановимся, а? – спросил он.

Машинист нахмурился:

– Водой бы заправились – затушили, а так – пустое. Да и времени нет.

Николай молчал. «Как до дела, так нет его», – разозлился Гошка и снова:

– Карпыч! За пятнадцать минут управимся. Потом нагоним! Не скиснет же там молоко. – И вдруг добавил: – Смотрите! Человек!

Издали все сразу узнали фигуру обходчика. Лысая голова, белая рубаха навыпуск. Он шёл вдоль одной из полос огня, дальше других продвинувшейся к лесу, и пиджаком сбивал жёлтые языки пламени. Паровоз почти поравнялся с ним, и в тот же момент случилось то, чего Гошка меньше всего ожидал, – Шульцов сам повернул ручку тормозного крана.

– А за срыв графика я отвечать буду?! – закричал Карпыч. Но тут же, сунув Николаю в руки кочегарную лопату, стал первым опускаться на полотно.

Жаркие языки лизали Гошкины руки, лицо. Глаза застилал дым. Паренёк шёл меж двух ручьёв огня и хвой ной ветвью наотмашь сбивал пламя. Хвоя трещала, огонь опадал, рассыпался искрами и всё-таки продвигался дальше…

Пахло гарью, смолой. «Нужно бы вокруг остальное сено собрать». Гошка, отбросив ветку, стал охапками таскать скошенную траву к горящему стогу. Лицо обдавало жаром. Искры жгли плечи, руки.

Бросив очередную охапку у стога, Гошка вдруг почувствовал, как всполох огня лизнул его сбоку. На нём вспыхнула одежда. В испуге он отскочил. Но в тот же момент Шульцов сшиб его с ног и придавил к земле брезентовым плащом. В темноте перед глазами поплыли красные крути. Ости скошенной травы больно закололи щёку.

– Пусти, пусти! – задыхаясь, мычал он из-под брезента.

А когда встал и скинул плащ, Шульцов был уже в стороне. Ссаживая о древко лопаты обожжённые ладони, он срезал полосу дёрна, чтоб не пустить огонь в лес. Неподалёку Карпыч с обходчиком тушили пламя своими тяжёлыми, намоченными в тендерном баке пиджаками.

Гошка схватил плащ и стал накрывать им уже слабеющее пламя.

Плащ был плотный, широкий, и огонь начал быстро гаснуть.

– Хватит! Шабаш! – закричал наконец машинист.

Гошка выпрямился, взглянул на него. Лицо, шея, руки Карпыча были мокрые, красные, перемазанные сажей. Он что-то сказал обходчику и, разглядывая на ходу обгоревший китель, направился к паровозу.

– Айда, Георгий! – крикнул Николай. – А ты, дед, побудь тут. Дальше гореть не должно! – И он с лопатой в руках побежал к насыпи.

Обходчик, тяжело дыша, опустился на траву. На светлой его рубахе виднелись прожжённые дыры, чёрные полосы сажи.

Паровоз дал гудок и тронулся. Гошка, уже стоя в дверях, посмотрел на луговину. Тёмная полоса дёрна отделяла лес от места пожара. Правда, стог ещё горел, но уже оседал, рассыпая по сторонам всполохи искр.

– Ну вот, говорил же я, что давно сажи не нюхал, – сказал Николай и вдруг захохотал, показывая на Гошкины штаны: – Ты гляди, гляди, Карпыч! Георгий-то зад себе прожёг! Голышом теперь…

Гошка оглянулся.

Шульцов стоял посередине будки, закопчённый, с обгоревшими бровями, и, опустив в чайник с водой обожжённые ладони, продолжал смеяться:

– Как же теперь кочегар-то наш в Филимоново с половиной штанов явится?

И, глядя на него, Гошка вдруг впервые улыбнулся: «А может, он правда неплохой парень?»

Обо всём случившемся на перегоне ни в Заозёрке, ни в Филимоново так и не узнали. И диспетчер, отмечая опоздание маневрового к месту назначения на семь минут, был недоволен.