Текст книги "Путь к горизонту"

* * *

Я человек беспощадный по поводу… резать правду-матку в глаза. Живя в миру, это плохо, даже опасно. Надо быть смиренной и дипломатом. А я простоволосая «простодыра», потому в жизни порой и нарывалась. А зря.

* * *

Имя Светлана. Поздравительный мадригал о Светлане написал друг Пушкина Жуковский. Посвятив его своей маленькой крестнице. Он впервые ввёл это имя в оборот, в жизнь. И, подражая ему, многие стали так называть своих девочек. Однако первый, кто произнёс его в прессе за много лет до Жуковского, был малоизвестный поэт А. Воейков. Имя это придуманное, сочинённое, составленное, как и многие другие в язычестве. Мирослава, Добролюба, Даромира и т. д. А в переводе с греческого Фотон, Фотиния – это свет, мера света, луч света… Потому христианки Фотинии – это по-русски Светланы. Так что праотец этого имени на Руси – друг Пушкина, воспитатель царских детей, поэт Жуковский. И неплохо бы всем Светланам-Фотиниям это знать.

* * *

«Талант – ничто. Главное – величие нравственное». Об этой нравственности писал Жуковский Пушкину в Михайловское, размышляя о роли декабристов и декабрьском восстании.

* * *

«…И чтобы каждый верующий не погиб, но имел жизнь вечную» (Отец-Творец).

* * *

Только что услышала по ТВ «Союз» беседу монахини, актрисы Кати Васильевой и её сына, протоиерея отца Димитрия Рощина. Очень сердечный и серьёзный был разговор. О многом. Я, полностью их союзник, сомыслитель и сострадатель, с любовью глядя на двух этих воцерковлённых людей, слушая их с душевной радостью, даже с гордостью, думала: «Воистину пути Господни неисповедимы». И ещё вспомнила одну встречу с ними и с их мужем и отцом, писателем и драматургом Мишей Рощиным, которого знала с 1958 года. Он был тогда Миша Гибельман, студент литинститута, жил с родителями где-то близ Таганки. На мастерство к Светлову приходил в бежевом свитере с продранными локтями, и будущей встречи с Гурченко, с Катей Васильевой и его прочими жёнами предстояло ждать ещё годы и годы… А сегодня, глядя на экран ТВ, я вспомнила его приход к нам с Юрой в гости на Преображенку. И был заранее его телефонный звонок: «Ир, мне надо Катьке с Митей передать деньги на жизнь. А она не берёт. Я ж им квартиру снял там, рядом с тобой. Помоги».

И вот я и Миша пошли через улицу Большая Черкизовская, где Миша снимал квартиру для Кати Васильевой и их малыша сыночка Мити. Миша привёз Кате в очередной раз деньги на жизнь – он получил большой гонорар в театре за свою пьесу. И боялся, что она их из гордости не возьмёт (они тогда были в ссоре). А меня, их общую знакомую (мы с Катей вместе учились во ВГИКе, она на факультете актёрском, я на сценарном), – для моральной поддержки. Да и квартиры наши оказались через дорогу. И вот сегодня, увидев её, столь праведную, постаревшую монахиню светлую, преображённую, с любимым сыном Митей, ныне протоиереем, я подумала: «Мне надо бы описать ту нашу давнюю встречу». Входная дверь на каком-то (уж не помню) этаже была не заперта. Когда мы вошли, малыш Митенька испугался чужих. И, полуголенький, с визгом убежал в кухню и потом бегал по коридору в мокрой рубашонке (описался), босичком по лужам паркета. А Катя-грешница, тогда ещё известная, ведущая актриса кино и театра, спала в спальне на широкой двуспальной кровати. Она проснулась с трудом. И Мишу узнала с трудом, поскольку была сильно подшофе. А когда всё осознала, то принесённые им деньги, положенные на тумбочку у её изголовья, швырнула так, что они разлетелись по всей комнате, как осенние листья… Господь воистину безмерно терпелив и нас, грешных, безмерно любит. И пути Его неисповедимы…

* * *

Русский человек – это человек подвига. Открытой широкой православной души. Диапазон чувств его души очень широк. Главный девиз: «Прежде думай о Родине, а потом о себе». И в любой тяжкий час он безоглядно встанет за Отечество. И кровь за него прольёт, как проливает сегодня на Украине. И как было издревле на Руси. Я в этом уверена. И ему с благодарностью низко кланяюсь.

* * *

Помню бабушкин серебряный подстаканник. Старинный, фамильный. А на нём – словно сама история некрасовской поэмы «Генерал Топтыгин». Серебряный барельеф, летящая под дугой тройка. От испуга храпящие кони рванулись от шинка и гонят по снежной степи, а в санях привязан хозяйский медведь по имени генерал Топтыгин.

* * *

Таганка… тётя Сета, она же Сета Фёдоровна. Белошвейка. Почти нищая – пенсии нет. Клиентов нет, а кто есть – сами нищие. Приносят ей штопать старьё с дырами. Мужские носки. Живёт в соседнем дворе. В окне её комнаты самодельная вывеска «Штопка. Художественная. Любая». Моей бабушке она шила бюст гальтеры. В комнате тёти Сеты жил её любимый дружок, рыжий старый-престарый кот. Бабушка, чтоб её поддержать материально, купила стоявшую у неё на комоде фарфоровую фигурку (кавалер с дамой). Сейчас эта фигурка стоит у меня. Напоминает о вековечном житье-бытье. О бренностях мира и рыжем коте.

* * *

В ХХ веке все достойные (тем более яркие) люди были бедными. А те, которые были богатыми, старались выглядеть бедными или хотя бы чем-то и как-то обделёнными. Так было скромнее и безопаснее.

* * *

Прекрасный стилист, мой друг Юрий Казаков. Его чудо-рассказ «Вон бежит собака». Помню вечный наш спор об охоте и рыбалке. Для меня охота – убийство. Для него – удовольствие. Только в этом мы с ним и не совпадали. И вот его давно уже нет. Очень жаль.

* * *

«Чем больше скорбь, тем ближе Бог» (Святое Писание).

* * *

Антон Чехов посылал брату Александру и прочим коллегам свои новые тексты – пьесы, прозу. На суд, не боясь. Для поправок, советов. Ещё до того, как отдать их в комитет по цензуре, а потом в печать или в театр. И рад был, получая поправки, редактуру, советы и предложения.

Так же делаю и я (хоть я не гений). Не стесняясь, посылаю черновики прозы друзьям.

* * *

Как-то я уже говорила о необъятности русского языка. Часто о его непереводимости. Переводчик с русского должен быть мудрым, буквально учёным лингвистом, этимологом, не меньше. Ну как, например, перевести на иностранный язык с русского, уложившись тоже и так же лишь в одно-единственное адекватное слово. Вот такие исконные наши слова или же выражения, как, например (пишу навскидку), «навскидку, проворный, сиволапый, нечленораздельный, застенчивый, зажмуриться, неугомонный, о́торопь, мери́ло, щепоть, чванство, тягомотина, лихой, чуйка, непринуждённо, обалдуй, оторопело, необъятный, отчаянно, охальник, карга, горемыка, воровато, смежил, нежить, злокозненный, заполошный, за́береги, на́прочь, засупоненный, горемыка, колдобина, хмырь, зазнайка, изъян, тугоухий, оболтус, графин, неуёмный, подкупно́й, гнёт, слякоть…» Или: «Мне это невмочь», «Морозит. Река встала». Или: «Холод крепчал. По реке поплыло сало, шуга́.» Или: «Кто это сидит на закорках?», «Да он просто чмо», «Ты что, обалдел, что ли?», «Это рядом. Рукой подать», «Это что за хреновина?»

Даже на родном русском каждое из этих слов или выражений приходится иному человеку сегодня объяснять, растолковывать в несколько слов, в несколько минут. Вот как необъятно богат русский язык. И притом он такой лёгкий, прозрачный.

* * *

Вкус творчества. О, это большая тайна. Но если коротко – пока не пригубишь, не ощутишь её сам, на вкус не попробуешь. А как распробовал, так и зовёт, так и манит. Сладкая, тайная. Но этот вкус творчества – вещь опасная, манкая, заразительная. Порой прилипнет – и на всю жизнь. До конца. Как наркотик.

* * *

Куцавейка – значит куцый (косой, короткий, обтрёпанный).

Игра нашей останкинской шантрапы в ПРИСТЕНОЧЕК. Играли азартно, на деньги. Хоть и грошовые, ворованные, часто у матерей. Собирались только свои, только дружки из нашего дома, небольшой кучкой. И не со стороны улицы. А там, где народ не ходит. Со стороны уборной. У торцовой стены барака. Чертили перочинным ножичком на сухой земле круг и втыкали ножик посередине. Кто стоял, кто рядом садился. Все худые, сопливые, в куцавейках. Чужаков из соседних дворов играть не пускали. Водящий кидал БИТУ об стенку. И, отскочив, она должна была упасть в круг. А водящий ножичком «отрезал» кусок земли.

* * *

Я не помню папу кудрявым. Всегда лысым, лишь на затылке оборочка. Кудрявый он только на довоенных фото, где они с моей мамой – влюблённые студенты ТСХА – катаются на пруду на лодке. И юная мама только ожидает моего появления на свет.

Помню, как после войны мы с мамой вернулись домой в Останкино из эвакуации. А папа, гвардии лейтенант, танкист – орденоносец, вернулся с фронта уже без волос. И наверное, стеснялся лысины и очень хотел вновь стать кудрявым. И вот вечером, после работы, стал натирать голову репчатым луком. Г де-то он слышал, что свежий луковый сок очень помогает росту волос. Папа как бы невзначай брал из буфета репку, снимал золотистую шелуху и резал луковку поперёк пополам. Тотчас комнату наполнял удушающий, едкий запах. И мы с мамой плакали, заливаясь слезами. «Ну что за глупости, Женя? – горячилась мама. – На что дорогой лук переводишь? Сегодня я вместе с тобой спать не буду!» А папа знал «на что» и то и дело натирал голову влажным луковым срезом. И ждал. И день ждал, и неделю, и две. Спал он теперь на диване. И все мы были зарёванные. Даже в школе моя учительница спросила: «У вас дома всё в порядке?» Дома всё было в порядке. Как раньше. А на голове папы ничто не менялось. Мама подшучивала: «Два волоса, и оба густые». Она и лысого очень его любила. Даже сильнее, чем до войны. И папа перестал «заниматься глупостями». И диван опустел. А как-то он сказал бодро и весело: «Зато лысые не поседеют, они не седеют». И все мы дружно смеялись. А как-то за ужином рассказал: «В бою под Прохоровкой страшное было сражение. Только в моём батальоне из двадцати трёх танков осталось шесть. А кое-кто из молодых стал даже седым. Сгорали танки мои на глазах, с экипажами».

* * *

В те годы рафинированного сахара кубиками ещё не было. В продмаге покупали сахар большими кусками, порой «головами». И кололи на более мелкие, бесформенные. И у нас на столе (и в Останкино, и на Таганке) из сахарницы всегда торчали металлические щипцы для колки сахара.

* * *

С детства помню популярное слово «айда». В нашем бараке жило много татар. Кричали: «Айда играть!», «Айда гулять!», «Айда в магазин!»

Сегодня из речи оно пропало.

* * *

«Не пиши о плохом. Пиши о хорошем» (Лев Гумилёв, из письма любимой).

* * *

Очень не хочется умирать. Неохота уходить отсюда, с земли. Хоть вроде и достаточно тут пожила, погостила. Во-первых, потому, что привыкла. Во-вторых, потому, что на земле интересно. В-третьих, идти на тот свет боязно. Неизвестно, что тебя ждёт. Но главное… главное то, что я оптимист, всегда жадно и жарко любила жизнь. И люблю. И люблю всех её обитателей. Мир живой и мир неживой, Богом созданный. Со всеми их «за» и «против». И старалась запечатлеть его в слове. То есть – ЗАПЕЧАТАТЬ. Оставить на память другим поколениям.

* * *

Мой учитель, поэт Михал Аркадич Светлов, большинству современников запомнился, вероятно, таким. Лукавый еврейский старик. Сухой, согбнéынй, с вечно дымящейся сигаретой в по-птичьи согнутых пальцах. Сидящим по вечерам за столиком в ресторане ЦДЛ (у камина в Дубовом зале) над невыпитой рюмочкой коньяка. Всегда в сером костюмишке, прожжённом на коленях падавшим тлеющим пеплом. С прищуром маленьких зорких глаз. И вечной лукавой улыбкой на узком библейском лике, именно лике, а не лице. С этой брендовой его улыбкой, словно бы говорящей: ему известно нечто такое, чего не знают другие. А он, великий мудрец, и правда знал такое, чего не знал никто. Да и знать не мог. (Мы были крепко знакомы последние десять лет его жизни. 1954–1964 гг.)

* * *

Вдруг зазвучал в памяти голос моей незабвенной бабушки. Она говорит где-то кому-то: «Какое же это богатство? Если у него в кармане – одна вошь на аркане».

* * *

Непослушайка, непослушник, скорбный, ущербный, убогий…

* * *

«Блаженнее давать, чем принимать» (Господь наш Иисус Христос, Евангелие).

* * *

«МИРОВАЯ СОВЕСТЬ» – понятие Божие, беспредельное.

* * *

Ефрем Сирин: «Кто что любит, для того тот и бог». Так что для кого бог – прибыль, деньги, материальные блага, секс, веселье, политика, идеология, бунт – и именно это для него первично, а на самом деле – связывает волю, сознание. А в результате делает человека хладносердным безбожником.

* * *

Вот прислали по интернету приглашение стать почётным членом Клуба Сергея Довлатова. Удалила, конечно. Я никак не могу ни почитать, ни тем более любить прозу этого беса Довлатова. Стало быть, и его самого. Ведь объективно, «по жизни», он не просто эмигрант или красавец писатель-алкаш армяно-еврейского происхождения. Он предатель самого главного в судьбе человека. Он продал отца-мать, Родину Россию, Эстонию, где жил, редакцию, в которой работал, жену, дочь, Пушкина и пушкинский заповедник вместе с его сотрудниками. Потом без оглядки, как грязную лужу, переступил Атлантический океан, но и там, в Америке, бес Довлатов продолжал мимикрировать (иуда и там не стал человеком). Там и скончался от пьянки в свои 48 лет. А то, что дешёвые эмигранты назвали улицу его именем, и гроша ломаного не стоит. И его акробатически лёгкая проза (а он ловкий стилист) не должна обманывать и прельщать читателя. Сам довлатовский корень просто гнилой, а точнее, его просто не существует. И потому вступать в клубы имени беса Довлатова ошибочно и даже преступно. Туда вступать могут только недоумки или члены пятой колонны, враги России.

* * *

Сегодня утром меня буквально поднял с постели Андрей Никольский, человек-оркестр. И вот поднялась, в кабинет заспешила к компьютеру и пишу, очарованная душа. Я, конечно, слышала это имя. Но как-то мимо, не сосредоточенно. И вдруг по «радиокнига» его хрипловатый голос и смех, большое его интервью. Много живого, лёгкого смеха. Но главное – глубины мудрой мысли, и это при полной свободе и естественности общения. Какая радость слушать такое! Очень живое слово. Он – просто дар Божий. Бесценная чаша, полная до краёв (льётся аж через край) гармонии чувств, света, добра. Короче – массой талантов. И все в одной чаше. Ну просто праздник души. И нет у него ни пиарщиков, ни агентов. Хотя он тоже москвич коренной, тоже с задворков Москвы, только с западных. А я с северных. И к тому же тоже Никольский. (Мой род по маме – Никольские.) Жалела, когда интервью кончилось, смолкло. И пошла музыка. Слава Богу, хорошая. Какая-то его собственная мелодия под гитару. И слова его, и его пение. Ну просто каскад радостей. Душа поёт. И мне вдруг захотелось даже подарить ему свои книги, творчеством поделиться. В обмен на это его интервью. Даже всю стопку отдать выпущенных уже в этом веке. За которые не стыдно. Но… у меня так бывает порой – рванусь восторженной своею душою сделать такой подарок, но потом всё стихает, разбиваясь о мысли, вопросы. Где и как найти этого дивного человека? Как с ним связаться? Кто пойдёт на почту, в отдел доставки? (Я ж не хожу.) Кто там выстоит очередь? Недлинную, длинную? Кто заполнит квитанции?

Будет так же, наверное, и в этот раз. С чудо-Андреем Никольским. А жаль. Очень жаль.

* * *

Дописать надо про гипсы у нас в доме и в мастерской, которые приносил Юрочка, покупал у студентов в подвале Суриковского института. (Который, кстати, окончила внучка Маша.) Юра умело красил под мрамор пошлый гипсовый цвет. И вот эти «мраморы» до сих пор украшают оба моих помещения. И мастерскую, и дом.

«Венера» Канове, «Персей» с головой горгоны Медузы и др.

* * *

Верующая душа – идеал учёного.

«Тот, кто не жалеет о том, что в 1991 году Советский Союз распался, у того нет сердца. А тот, кто надеется его восстановить, у того нет головы». В. В. Путин

Уверена, он человек Божий, великий.

* * *

«На плаху ведут те же люди, что когда-то вели на трон».

* * *

«И вдруг поймёшь, / Что ты лишь случай, / Удачный случай на земле». И. Ракша

* * *

«Как мы с тобой угадали страну, / Где нам удалось родиться!» А. Кушнир

* * *

Чтобы стать хорошим отцом, надо сперва быть хорошим сыном.

* * *

«Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное», – предупредил всех Спаситель.

* * *

Поскольку слово предметно, то я работаю не только с чувствами, мыслями, но и с предметами. Ведь они составляют картину мира. Конечно, реальную, реалистичную, не иначе. И это окрыляет. Поскольку могу создавать, рождать эти картины. И, на мой взгляд, работаю крепко, объёмно, чтоб рождённое мной не рухнуло. Порой говорю себе строго: «Держись, “курилка”. Ты сама пока зодчий, сама строитель. Одна. Подмоги тебе на земле уже нет». Ну, пока держусь, спаси Господи.

* * *

«Идите и научите все народы», – сказал Христос Своим ученикам апостолам. А ведь все мы, тем более люди пишущие, Его ученики. Так что – в путь. И только с этой священной задачей: «Идите и научите».

* * *

«А весь этот грех пошёл через моё окаянство» – слова Пугачёва Емельки. По А. Пушкину, собравшему записи очевидцев для своей работы о Пугачёвщине. Как здорово-то: ОКАЯНСТВО. Или слово УЩЕРБНЫЙ. И на какой другой язык с русского можно это перевести? Да ни на какой, никому.

* * *

В Сибири считают так. Если петух в курятнике, в стайке (это сарай, сиб.) стоит на шесте НА ОДНОЙ НОГЕ – это значит к морозу. Очень верно и точно. Сама не раз проверяла.

* * *

Стишки И. Р. По случаю. К празднику.

 
Проходит праздник на УРА,
Он не подвержен всяким модам.
И я желаю вам добра
И поздравляю с Новым годом!
 

 
Вступает Новый год в права.
Живите дружно, будьте проще.
Примите нежные слова
От мамы, бабушки и тёщи!
 

Такие стишки-поздравления клались мной на тарелку каждому гостю. А при жизни Юрочки на каждой картинке был ещё и дружеский шарж на этого гостя или рисуночек. Все смеялись, разыскивая по тарелкам себя. И брали шаржи домой на память. Таких карточек по Москве разошлось очень много. Потом об этом тепло вспоминали и поэтесса Римма Казакова, и её однофамилец Юрочка Казаков, чудо-прозаик, и художница Таня Морковкина, и режиссёр Женя Васильев. А на письменном столе Риммы (в Безбожном переулке) такая карточка с рисунком Юры «Кентавр» долго стояла в рамочке под стеклом.

* * *

«Но так ничего и не взвесили. / Нужны ли мы этой профессии?» (Дальше слово моё о писательстве – И. Р.) «Писатель тот, кто из правды жизни создаёт правду искусства».

* * *

О «Железной дороге» великого, недооценённого поэта Николая Некрасова, XIX век. «А по бокам-то всё косточки русские. / Сколько их, Ванечка, знаешь ли ты?» Поэма о лесе: «Плакала Саша, как лес вырубали… / Сколько там было кудрявых берёз… / Ей и теперь его жалко до слёз».

Так и слышится голос мамы. Мы перед сном, под одним одеялом, в её кровати. За окном Останкино, лунная ночь. Она читает мне эту поэму Некрасова. И слёзы мои по щекам, по щекам. Ручьём, без конца. «Плакала Ира, как лес вырубали… / Сколько там было кудрявых берёз… / Ей и теперь его жалко до слёз».

* * *

Пушкин молод, ему всего 29 лет. И он задаётся самым глубоким, главным вопросом человечества на земле: «Дар напрасный, дар случайный, / Жизнь, на что ты мне дана?..»

Вопрос, достойный старца и мудреца.

* * *

Ныне идёт космическая война между Богом и дьяволом. И мы, единомышленники Христовы, все должны подняться, встать стеной за НАШУ ПОБЕДУ.

* * *

Скромность, самоумаление – это благо. А самоуничижение скверно. Оно паче гордости.

* * *

Кто имеет уши слышать, да слышит…

* * *

Хорошая бабушка в семье – большое счастье для человека.

* * *

Откровения апостола Иоанна Богослова.

Но после Страшного Суда вознесутся к вечной жизни живыми – душой и телом – не некие Вознесенские и Богуславские, а православные люди.

* * *

Замечательная песня нашей юности «Главное, ребята, сердцем не стареть». И ещё, конечно, моя любимая про целину: «Ох ты, зима морозная, / Ноченька яснозвёздная! / Скоро ли я увижу / Свою любимую в степном краю-ю-ю?» И мы, юные девчата-целинницы, битком в кузове грузовика возвращаемся в ночи с работы в свои палатки. Усталые – едем по снежной, морозной алтайской степи, под звёздным небом, под яркой луной и отчаянно голосим во всё горло, глотая ледяной ветер, не боясь простуды: «Родины просторы, горы и долины, / В серебро одетый, дальний лес грустит. / Едут новосёлы по земле целинной, / Песня молодая далеко летит…» И дальше звенит наш маленький хор: «Ты ко мне приедешь раннею весною / Молодой хозяйкой прямо в новый дом…» А пока в двух вагончиках и трёх палатках нас ждут солдатские койки, заледенелые оконца и раскалённая и словно военная печка-буржуйка… А пока синяя-синяя тень от нашего грузовика не отставая скользит по сугробам вдоль скользкой дороги… Ах, как же хорошо было всё это тогда в нашем зерносовхозе «Урожайном»! На фоне далёкого, синеющего по горизонту алтайского хребта Бабур-Хан.

* * *

Я лежу в больнице, в Боткинской. Жду операцию. Всё здесь идёт своим чередом. Есть время для пары пейзажей. Вот моя усадебка под Москвой, деревенька Алёхново, мой участочек в шесть соток и рядом, вплотную лесная роща. Ароматы цветов и трав. И как за лето ароматы эти меняются. Вижу, как шли дожди, как бородатые тучи обкладывали небо вокруг села, вокруг тёмной глади водохранилища. Как холодные первые капли падали мне на лоб, на лицо. Как молнии сверкали в небе, длинные, словно привет от святого Илии.

Вспоминаю. Громы всё трещат, всё катятся по небу над крышей моего бревенчатого жилья. Словно это сам Божий пророк раскатывает в колеснице по небесам.

Вот какие видения порой являются в больнице.

* * *

Патриотизм – это прежде всего ощущение Родины.

* * *

«Вера без дела мертва есть». (Слова молитв подкрепляй делами добра.)

* * *

Моя первая ёлка.

Война. Папа-танкист ушёл на фронт. Бабушка с дедом остались в Москве. Деда на фронт не пустили. Его берегли, дали белый билет. Он – доцент-авиатор, преподаёт студентам в МАИ и МАТИ моторостроение самолётов. Мы с мамой в эвакуации на Урале. К востоку от городка Курган. Живём в землянке, возле лесочка, поодаль от деревни Увал. После войны, когда к маме приходили гости и я рассказывала им про тот Новый год у деревни Увал, меня поправляли: «Наверное, ты хотела сказать Урал?» (думали, что девочка картавит). «Нет, – возражала я упрямо, – Увал. Я хотела сказать Увал»…

В этом самом Увале мы жили в землянке потому, что в деревенских избах для очередной семьи беженцев места уже не было. Раньше нас сюда с запада прибыло много эвакуированных. А землянка, в которой мы жили, было сооружение замечательное. На опушке леса. Да и деревня недалеко. Её выкопали две деревенские бабы вместе с мамой. А потом старичок бригадир привёз доски, которыми он же, чтобы земля со стен не осыпалась, ловко обшил эту яму примерно 2 на 3 метра. И в земле получилась для нас настоящая комната. Даже с крышей. Снаружи крыша напоминала добротный, глухой шалаш, крытый многослойно: соломой, дёрном и хворостом. И прижатый сверху белыми тонкими стволами берёзок. Сквозь такой тёплый купол не то что холод и снег, а даже капля дождя не могла просочиться. Вниз, в глубь нашей комнаты-землянки, вели три высоких ступеньки. Тоже обшитые досками. Сперва мне, малышке, ступени были велики. Но потом, за два года, они стали как раз впору. Из деревни нам привезли мебель: койку, тумбочку, табуретки, а главное, печку-буржуйку с узкой трубой, выводящей дым вверх сквозь крышу. И зажили мы с мамой в тепле и уюте.

В Москве до начала войны мама-студентка окончить Тимирязевскую академию не успела. Только два курса. Но в деревне Увал это не имело значения. И маму наконец всё-таки назначили агрономом колхоза «Ленинский путь». Очень часто её не бывало дома. Но я оставаться одна не боялась… Во-первых, вокруг землянки нам выделили землю под грядки и всё огородили берёзовым тыном. А во-вторых, у меня появилась подружка, любимая чёрная кошка Мурка, с которой мы стали неразлучны. Её, черны́м-чёрную и потому никому не нужную, мама принесла из колхоза. Мама и сама сердечно любила всякую живность. К тому же мыши, которые во множестве развелись за дощатой обшивкой наших стен, почти пропали, поскольку стали кошке хорошим питанием. И Мурка прижилась, не убегала и, словно собачка, ходила за мной по пятам.

Мама приходила с работы в обед, торопливо приносила что-то поесть и уходила уже до темна. А порой приносила с почты и письма с фронта от папы и из Москвы, которые радостно читала вслух по многу раз. И мы знали их почти наизусть.

Игрушек у меня, конечно, не было. В одном чемодане, который мы привезли, уместилось немного. Всего лишь пара платьев для мамы и пара платьиц для меня. Вязаные бабушкой кофты и даже передник, тоже сшитый бабушкой. Ведь тогда все считали: война кончится через пару месяцев. Но всё вышло совсем не так.

В нашей землянке стало гораздо теплее, когда выпал снег. И не только потому, что мама научила меня порой подкидывать в печку дровишки, а потому, что толстое снежное одеяло не давало нашему «замку» остывать. Я открывала скрипучую дверку буржуйки, кидала по одному поленцу в огонь. И мы с Муркой смотрели, как в пламени плавилась на поленьях смола, будто дровишки плакали. И над нашим шалашом поднимался дымок. И вокруг землянки, и рядом в лесу простиралась такая пушистая сказка, такое белоснежное диво, что и «пером не описать».

О мамином приходе мы с Муркой всегда знали заранее по далёкому скрипу снега под её валенками. И, подняв звонкий крючок, открывали ей дверь.

А однажды мама сказала:

– А ты не забыла, деточка, ведь скоро Новый год наступает. Как же нам его встречать? Может, нам с тобой ёлочку тут поставить?

Конечно, разных ёлок рядом в лесу было полно. От малюсенькой до большущей, дремучей. Но я представила, что вместе с ёлкой нам в комнатке места не хватит. И всё-таки в канун Нового года мама, прихватив топорик, отправилась в лес. Благо лес от нашей поляны был рукой подать. И вскоре пришла в обнимку с охапкой зелёных заснеженных еловых веток. Бросив их на пол, перевела дух. Стояла с мороза вся запорошенная, как Снегурочка. В тепле землянки снег на кудряшках её волос, выбившихся из-под платка, и даже на ресницах стал сразу таять. А моя милая Мурка тотчас шмыгнула под кровать. И мне показалось, что стены нашей землянки словно раздвинулись, распахнулись, запахло лесом, хвоёй, снегом, праздником. Но мы с мамой обе понимали, что прибивать ветви гвоздями нельзя, иначе может обрушиться всё наше жилище. И, подождав, когда снег растает, мы стали аккуратно во все щёлки и щели, во все дырочки втыкать ветви и веточки этой колючей зелёной хвои. И теперь мы словно сами сидели внутри под ёлкой, вдыхая её смоляной аромат. А в печке-буржуйке потрескивала ароматная хвойная смола. А потом мама сказала: «А знаешь, детка, завтра в колхоз обещали привезти почту из города. Наверное, и нам с тобой будут весточки и от папы с фронта, и от дедушки с бабушкой поздравления. Ведь мы давно уже ждём». И, вздохнув, добавила: «Можно, конечно, на Новый год и в клуб колхозный поехать, меня приглашали. Сам председатель. Только как потом обратно с тобой, малышкой, возвращаться? Ночью, утопая в снегу? Где лошадь достать? А если метель начнётся? А если волки? Вон сколько в лесу звериных следов». И я подумала: «Конечно, мама права». Действительно, ночь, сани. Кромешная тьма, снега по пояс, буераки-овраги. Но мне почему-то всё это показалось неважным. Совсем неважным. Даже смешным. И в эту предновогоднюю ночь я, обняв мою тёплую Мурку, спала особенно сладко, не просыпаясь.

Вот так в эвакуации я счастливо встретила новый, 1942 год, военный, суровый. Первый, который я запомнила на всю жизнь.

* * *

Мне стыдно, что я сегодня, когда идут упорные кровавые бои русских с антихристом (а как говорит чеченец Рамзан Кадыров – «с шайтанами»), когда меня стандартно спросили, какие у меня планы на будущее… ответила тоже стандартно. А всё те же. И очень простые. Какие были и в прошлом году. В год больной и воюющий – в 2022-й. Работать и только работать. Пока бьётся, стучит, пока работает сердце. Писать свою прозу. «Делать буквочки», – как говорил мой муж. А иначе для чего я, старуха, вообще нужна здесь, на земле? Небо коптить? Хотя западники (да и японцы тоже) считают: старость, оказывается, для удовольствий, для путешествий, для отдыха, лени. А у нас на Руси никогда так не считали. В наших многодетных семьях бабушки-старухи (и старики) трудились до последнего вздоха. Дом, семью, род продолжали, поддерживали, чем только могли. Вот и я работаю, стараюсь написать и издать очередную, возможно, нужную кому-то книгу своей прозы. Пока ещё голова моя, слава Богу, отлично работает. Это на восемьдесят пятом-то году жизни. (В отличие от тела, которое помаленьку уже сдаёт, отстаёт.)

А через три дня грядёт Новый год! Помню, в детстве к Новому году я сочинила стишок, который, стоя на стуле, читала маминым гостям. Развлекала их.

* * *

Иван Фотиевич Стаднюк. Советский военный писатель, секретарь нашего Московского союза писателей. А иначе говоря, литературный генерал. С шофёром, машиной и секретаршей. Автор знаменитого романа «Вой на», повести «Максим Перепелица» и др. Он лет на 15–17 старше меня, седые кудряшки, словно сухой одуванчик, окружают его чело. По-русски добр, улыбчив, со мной даже застенчив.

Он вдовец, безумно в меня влюблён, через два года после смерти моего Юрочки сделал мне предложение руки и сердца. А мне он как жених неинтересен. Интересен как человек, как участник войны. А это совсем другое поколение. Из которого вышли такие гениальные стилисты, как Бондарев, Быков, Некрасов, Алексеев и др. Хотя и стилист он довольно средний. И не раз мне говорил: «Всё это я понимаю, но пусть эта моя простая проза станет удобрением, правдой, материалом для тех, кто в будущем станет писать о войне». И вот однажды в очередной раз Иван Фотиевич, которого я называла просто Ваня, решил напроситься в гости. (Мы с ним дружили много лет, до последнего его часа от сердечного приступа.) Благо, что наши улицы Правды и Черняховского друг от друга в двух станциях метро. Однако он приезжал, конечно, не на метро. Привык к своему шофёру и к чёрной казённой «Волге».

И вот мы сидим за горячим чаем. И Стаднюк с увлечением рассказывает мне свою очередную военную историю. А за войну у него их было так много.

С начала войны и до победы он работал корреспондентом армейской газеты Центрального фронта. Писал очерки, статьи, репортажи.

– «Наш газетный, редакционный грузовик и рабочий газик, – рассказывает Стаднюк, – всегда сопровождали главную подвижную линию фронта. И вот, уже вступив в Германию, когда наконец вывели фашистов и заняли какое-то местечко, сил у сотрудников редакции совсем не осталось. Главный уверенно распорядился: «Занимайте любые пустые дома, отсыпайтесь. А завтра опять за работу. Стаднюк должен написать “подвал”, а за мной передовица». И все с удовольствием пошли исполнять приказ редактора, отправились по немецким домам. Из-за боёв все были замученные, не спали последние двое суток. Наборщик, машинистка, корректор, шофёр, он же повар.