Текст книги "Путь к горизонту"

 
Молода ещё девица я была.
Наша армия в поход куда-то шла.
Вечерело. Я стояла у ворот –
А по улице всё конница идёт.
К воротам подъехал барин молодой,
Мне сказал: «Напой, красавица, водой!»
Он напился, крепко руку мне пожал,
Наклонился и меня поцеловал…
Он уехал… Долго я смотрела вслед,
Жарко стало мне, в очах мутился свет.
Целу ноченьку мне спать было невмочь.
Раскрасавец барин снился мне всю ночь.
 
 
Вот недавно – я вдовой уже была,
Четырёх уж дочек замуж отдала –
К нам заехал на квартиру генерал…
Весь простреленный, так жалобно стонал…
Я взглянула – встрепенулася душой:
Это он, красавец барин молодой!
Тот же голос, тот огонь в его глазах,
Только много седины в его кудрях.
И опять я целу ночку не спала,
Целу ночку молодой опять была.
 

VI. Утёс Стеньки Разина

Кто сегодня не знает эту раздольную, мощную песню, которая по стихам называется «Утёс Стеньки Разина», а в народе известна по первым строчкам – «Есть на Волге утёс»? Кажется, эта песня плывёт по Руси испокон веков, как полноводная матушка-Волга. И поют её все и всюду: в деревне и в городе, самодеятельные хоры и знаменитые вокалисты, поют на сцене и в застолье.

 
И хотя каждый год по церквам на Руси
Человека того проклинают,
Но приволжский народ о нём песни поёт
И с почтеньем его вспоминает.
 

Песню давно нарекли народной, то есть утратившей авторство как слов, так и музыки. А между тем она имеет и дату рождения, и двух необыкновенных создателей.

Под Казанью, у села Богородское, матушка Волга-река течёт величаво и полноводно. А вот широкоплечие утёсы раскинулись дальше, вверх и вниз по течению. Высятся они и у Самары, и у Саратова. Как могучие великаны, подступают к самой воде и входят в неё по пояс, словно желая напиться… Именно эти могучие скалы летом 1864 года так поразили воображение коренного столичного петербуржца, двадцатипятилетнего офицера Александра Александровича Навроцкого (1839–1914), что под его пером тогда же родились (и были записаны) знаменитые в будущем строфы:

 
На вершине его не растёт ничего,
Только ветер свободный гуляет,
Да могучий орёл свой притон там завёл
И на нём свои жертвы терзает.
 

В то лето Навроцкий впервые проехал по всей Волге, решив набраться сил после ранения в голову, которое он получил, участвуя в подавлении восстания поляков. Отлежал в госпитале, подлечился, наконец получил отпуск и теперь жил на берегу Волги, в имении Богородском. Закатными вечерами Александр любил спускаться от усадьбы, что на холме, вниз по крутой тропинке к самой воде. Река здесь была широка и раздольна. Мимо проплывали редкие пароходы, паруснички, порой бурлаки тащили баржи. И была вокруг такая необъятность воды, земли, неба и такая необъятная тишь, что звенело в ушах.

Наслаждаясь одиночеством, Александр дотемна размышлял и постоянно что-то писал в блокнот. Ему, блестящему офицеру, монархисту, потомственному дворянину, сейчас было над чем поразмыслить. Однажды вечером он неожиданно оказался у костерка рыбаков, что закинули поодаль сети. «Не погнушайся, барин, садись с нами отужинать, – пригласил его старший, седой как лунь старик, – ушицы покушай да правду послушай». И Александр подсел в их круг и всю ночь до утра слушал их таинственные рассказы, глядя, как отсветы костра пляшут по обветренным лицам, по посконным рубахам. А легенды их были прекрасны. Особенно одна, про лихого разбойника Стеньку, который, однако ж, был так добр и так возлюбил свой народ, что отдал даже жизнь за его счастье и свободу. За это и заслужил от народа почитание и вечную память.

 
И утёс человека того не забыл
И с тех пор его именем звался.
 

Перед мысленным взором Навроцкого вставали недавно виденные им утёсы, да и сам Стенька – борец за справедливость, чем-то похожий на ночных рыбаков.

 
И поныне стоит тот утёс, и хранит
Он заветные думы Степана,
И лишь с Волгой одной вспоминает порой
Удалое житьё атамана.
 

Под утро, распростясь с рыбаками и одарив их деньгами «за сладкую ушицу», Александр поспешил в имение, в кабинет. И вскоре его новое стихотворение было готово. Муза вдохновения подарила поэту 12 куплетов.

 
Из людей лишь один на утёсе том был,
Лишь один до вершины добрался.
 

Позже, уже спустя десятилетия, исследователи творчества А. А. Навроцкого – его стихов и пьес, исторических драм Государь-царь Иоанн III Васильевич», «Царевна Софья», «Крещение Литвы», «Последняя Русь», – до крайности поражались тому, что их автор – славянофил, консерватор, царский генерал, юрист, удачливый издатель журнала «Русская речь», всю жизнь убеждённо боровшийся с любыми идеями революции, – мог создать это сурово-таинственное стихотворение «Утёс». Возникали даже сомнения в авторстве.

Впервые «Утёс Стеньки Разина» был опубликован в Петербурге, в «Вестнике Европы» в 1870 году. А в 1875-м уже стал известной песней. Любопытно, что музыку написала юная народоволка Анна Григорьевна Рашевская, чем-то похожая на Рашель из «Вассы Железновой». Именно такая, против каких всю жизнь воевал А. А. Навроцкий. Правда, Рашевская была вскоре вынуждена бежать из России и умерла где-то в эмиграции от чахотки. Сам Навроцкий уже в 1896 году, замечая широкий успех «Утёса», написал на свои слова собственную мелодию. Однако эта мелодия как-то не прижилась, не сохранилась. И Александр Александрович, умирая в 1914 году в Санкт-Петербурге в кругу любимой семьи, слышал, как за окном в толпе солдат пели уже названную народной песню:

 
Пусть тот смело идёт, на утёс тот взойдёт
И к нему чутким ухом приляжет,
И утёс-великан всё, что думал Степан,
Всё тому смельчаку порасскажет.
 

Меня ждёт Россия

Аня сидела на подоконнике в коридоре художественной академии мадам Кармен Росси и ожидала вызова в кабинет преподавателей. Она читала разложенное на коленях письмо из дома, из Питера. За высоким окном шумел Париж, весенний, майский Париж 1899 года. Солнце, тёплое, яркое, словно пронизывало всё пространство вокруг. Сизые голуби ворковали на подоконнике. Тёплые лучи освещали и ученические этюды по стенам, и убогую пальму в кадке, и саму девушку: пышный ореол русых волос, нежную белую кожу, славянский профиль, нежные пальцы с пятнышком краски. За дверью слышались голоса. По-французски. Разговаривали мадам Росси и главный академический наставник, блестящий художник, маэстро Джеймс Уистлер, некогда учившийся в России у Федотова.

Аня ещё раз пробежала глазами строки письма. Мама писала, что уже выслала ей на дорогу и больше денег посылать не может, это последние; что вся семья ждёт её домой, все соскучились; что в Петербурге пока холодно, с Невы сквозной ветер. И чтобы она в дорогу одевалась теплее. От Парижа до Питера «не ближний свет». Аня аккуратно, с любовью сложила письмо. Как же она соскучилась по родителям, по братьям и сёстрам, которых в семье ещё пятеро, по друзьям-сокурсникам из Петербургской академии – Сомову, Малявину, Грабарю! Да и по руководителю курса – ворчливому, но милому Илье Ефимовичу Репину. «Господи, сколько же я их не видела? С января 1898-го! А кажется – прошла целая вечность».

– Мадемуазель Остроумова. – Дверь напротив распахнулась, и появился господин Уистлер, элегантный, спокойный. Он улыбался. – Мне хотелось бы с вами побеседовать. Может, пройдёмся по воздуху?

Аня живо кивнула, спрыгнув с подоконника:

– С удовольствием! Сегодня чудесный день.

На улице их охватил живой шум парижских бульваров. Щебет птиц, звонки конок, крики мальчишек-газетчиков. Мадам Росса арендовала для академии домик бедный, хотя и в центре. С большими окнами, но с фанерными перегородками. В мастерских было вечно холодно. А натурщиками работали порой пьяненькие торговцы из соседних лавок, извозчики. Всё это так шокировало Аню по приезде сюда, в хвалёный Париж, к хвалёному мастеру, что свою первую работу она буквально запорола. Хотя ей с её репинской школой казалось, что она и скомпоновала отлично, и написала натурщика сочно, быстро и даже весело. «Да вы, голубушка, – сказал тогда Уистлер, – совсем ничего не умеете! Поработайте пока со старшими ученицами. Научитесь хотя бы организовывать палитру».

Ах, как она всё это умела! Она же умела тогда писать так, как учил Репин, «как танцует балерина». Зрителю не следовало видеть тяжких поисков и трудов! Важен лишь результат, лишь результат. Ясный и чистый. Сочный цвет, мастерство и… полёт фантазии. Парижская методика была другой. Здесь писали черно, сухо и чётко. Фантазии не одобрялись. Но мадемуазель Остроумова решила пойти своим путём. Кроме живописных этюдов она всё больше увлекалась гравюрой, которой начала заниматься ещё в Питере. Её первый петербургский учитель Матэ показал некогда у себя в мастерской гравюры старых мастеров. «Я не могла на них налюбоваться, – вспомнит позже художница. – Матэ стоял и смотрел на меня. “Хотите ли так работать?” – “О да! Так работать я хочу!” – “Вы сможете так работать. Только надо захотеть”. И я дала клятву, что буду работать и резать гравюру. И сдержала слово».

И вот теперь, спустя годы, на осеннюю Парижскую выставку с благословения профессора Уистлера юная русская выставила несколько пейзажей-офортов. Рисовала она отменно. И это высокое качество (иглой по металлической пластинке, без предварительных набросков) было с восторгом оценено зрителями. Профессор, сам прошедший трудную школу гравёрного мастерства, горячо похвалил её. И посоветовал: «Теперь, Анна, слушайте только себя! Только себя!»

Минул ещё год. И вот Аня, сжимая в кармане письмо из дома, мягко шагает рядом с ним по песчаной дорожке бульвара, словно плывёт. Уистлер предложил сесть на скамью под липами. Сняв шляпу, опустил её на трость.

– В прошлом году, Анна, я не взял вас на натуру. В Америку. А вы так хотели. Помните?

– Конечно, – кивнула Аня. – Я мечтала об этом. Но тогда вы взяли старших студенток. Я даже поплакала.

Уистлер помолчал.

– На этой неделе я уезжаю в Штаты. И беру с собой трёх учениц. Лучших. Писать на пленэре под моим руководством. – Добавил задумчиво: – И вы среди них. Из вас выйдет толк. Я уверен. Вы сделаете имя.

В первый момент Аня даже не осознала услышанного. Потом щёки её вспыхнули радостным румянцем. «Боже мой! Неужели?! Такое лестное предложение! Это воистину счастье…» Но как же дом? И как сказать, что нет денег? Что мама с трудом собрала последнее и выслала ей на дорогу домой… Как стыдно признаться в бедности! Ведь гравюры её ещё не покупают. Париж – город трудный, «капризный». Аня опустила голову.

– Я понимаю ваше молчание, – сказал профессор. – Но не грустите. Сейчас я был у мадам Росса и сказал, что сам приобрету билеты на всех трёх учениц. – Он взглянул на неё, потупившуюся. – Мы поплывём пароходом через океан… Пойдёмте. Времени не так много.

Они поднялись. Тонкими пальцами Аня поправила пышные волосы, завитки на висках. Никогда в жизни перед ней не стояло такой дилеммы. Надо было решать. «Газета “Монд”! – с криком пробежал мимо мальчишка. – Покупайте газету “Монд”!»

– Простите, маэстро, – не поднимая глаз, тихо сказала она, – но я не могу поехать с вами.

Он посмотрел удивлённо. Она добавила еле слышно:

– Меня уже ждёт Россия.

У здания академии они тепло попрощались. Оба тогда не знали, что больше не увидятся никогда.

А через неделю на петербургском вокзале Аня уже плакала в объятиях матери. Младшие сёстры и братья шумно тащили её чемодан, коробку со шляпами и сумки с подарками. «Бог мой, Анюта, – всё причитала мама, – как же ты выросла, похорошела, совсем невеста! Твоя комната ждёт тебя. И мольберт твой старенький, и краски».

Художница так горячо, так трепетно взялась за работу, что уже в 1902 году, вступив в группу художников «Мир искусства» («мирискусники»), с блеском представляла на выставках новые акварели и офорты. Сам А. Бенуа посвятил целый номер своего журнала «необыкновенному творчеству Анны Петровны Остроумовой-Лебедевой», её офортам и ксилографиям. Тогда вся Европа увлекалась японской миниатюрой, изысканным цветом, тонким абрисом линий. И только острый взгляд Бенуа и опытный, тонкий – Дягилева могли распознать на выставке «русский почерк», русский пейзаж и… знакомую руку Остроумовой-Лебедевой. Да, теперь Аня носила двой ную фамилию, ибо вышла замуж, и хотя её дальнейшая семейная жизнь была достаточно сложной, художница достойно пронесла это двойное имя до конца жизни.

В 1906 году Сергей Дягилев привёз из Петербурга в Париж, на выставку «Русских сезонов», несколько замечательных листов художницы. Они были раскуплены по высочайшим ценам. Анна Петровна вернулась в столицу искусства. Так что со славой своей и деньгами она встретилась совсем молодой. И встретилась навсегда.

Она была любима современниками. Её друг и соученик по классу Репина Константин Сомов написал её прекрасный портрет. Задумчивая «фарфоровая» красавица смотрит на нас с холста, словно из тьмы старого зеркала. «Портрет похож и не похож, – говорила потом она. – Черты лица мои, и даже поза, и привычный наклон головы, и рука, которую я любила вешать на ручку кресла, – всё моё. И в то же время много “сомовского”». Ее любили и писали почти все её блестящие сверстники. Писал и Валентин Серов. И снова то же: изящная кисть на ручке кресла, задумчивый, отрешённый взгляд.

Но эта маленькая, словно изнеженная, рука была сильной и цепкой. Всю жизнь рисуя, держала резцы и кисти, работая с деревом или металлом, натирала пальцы до мозолей. Эта трудолюбивая рука всю жизнь налегала на тяжёлые ксилографические прессы. Вращала колесо печатного станка, из-под которого выходили оттиски её мастерских гравюр. Вот безлюдные белые петербургские ночи. Вот поэтические очертания дворцов и парков. Вот виды Парижа и Венеции. И все это – словно застывшая музыка, словно продолжение мелодии, перешедшей из жизни на фактурную доску, на медный лист или на лист ватмана.

За свою долгую жизнь «мирискусница» Анна Петровна Остроумова-Лебедева (1871–1955) пережила множество трудностей. Две революции, три войны. Как и вся страна, в тяжкие годы голодала, грелась у буржуек, рисовала в перчатках. Но по вечерам, когда кончались силы и тьма за окном не позволяла рисовать, она, вспоминая прекрасное прошлое, глядела на пляшущее в буржуйке пламя и, укрепляя душу, шептала: «Люблю тебя, Петра творенье, люблю твой строгий, стройный вид, Невы державное теченье, береговой её гранит…»

Отсвет пламени плясал на её строгом, постаревшем, некогда «фарфоровом» лице. Чтобы согреться, она жгла стулья. Но никогда – подрамники и книги, в которых были и её иллюстрации. Сколько же их за свою жизнь она посвятила пушкинской Северной столице! «Твоих оград узор чугунный, твоих задумчивых ночей прозрачный сумрак, блеск безлунный, когда я в комнате моей пишу, читаю без лампады…»

Да, Анна Петровна навсегда своей главной любовью считала родной Петербург-Петроград-Ленинград. Он придал блеск её творчеству, которое стало ярким явлением русской культуры. Её гравюры и акварели, полные воздуха и пространства, и поныне украшают лучшие музеи мира.

«…Он погибель мне принесёт»
(об Анне Ахматовой)

Всё, что произвела на свет Любовь, – будь то ребёнок или озарение мастера, – всегда прекрасно.

Перелистаем страницы последней любви Анны Ахматовой. Любви, вылившейся в дивный цикл «Полночные стихи». Это не только заглавие цикла, это выражение сущности бытия стареющей, но все ещё прекрасной женщины, это суть её поздних и мудрых лет…

«Полночные стихи» – какой ёмкий, многозначный образ. Полночь… Видения… Музыка… То «Адажио» Вивальди, то соната Бетховена… Свечи, зеркала, герой, явившийся как «Гость из будущего»… Тайны Зазеркалья… Сквозь это просвечивают осенние и зимние дни, природа, сосны, Балтика, странный и далёкий образ того, кого она боялась назвать, с кем боялась встретиться:

 
Не на листопадовом асфальте
Будешь долго ждать.
Мы с тобой в «Адажио» Вивальди
Встретимся опять…
 

Цикл «Полночные стихи» родился в Комарове, дачном посёлке под Ленинградом, на берегу Балтийского моря. Под стихами Ахматова поставила: март – сентябрь 1963 года, под послесловием – 1965. А началось всё осенью 1945 года. Ей было тогда 56 лет.

Случайно (но кто может поручиться, что случай не посылает нам Бог?) к ней в гости – в Фонтанный Дом – попал будущий герой её «Полночных стихов». «И ты пришёл ко мне, как бы звездой ведом…» Она сразу почувствовала, что Он дарован ей Судьбой. Но и, как ни парадоксально, предположила: с ним «горчайшее суждено». А может быть, и погибель…

 
И запомнит крещенский вечер,
Клён в окне, венчальные свечи
И поэмы смертный полёт…
Но не первую ветвь сирени,
Не кольцо, не сладость молений –
Он погибель мне принесёт.
 

Как странно… Эта встреча показалась ей «страшным праздником мёртвой листвы». Был ноябрь, поздняя осень.

Так кто же был этот Герой? Англичанин, сэр Исайя Берлин. Историк литературы, философ, профессор Оксфорда, человек необычайно образованный, до глубины души любящий русскую поэзию, русскую речь.

«Гостем из будущего» назвала его Ахматова. Почему? Триумф её мысли и интуиции в том, что она предсказала своё будущее, достаточно трагическое.

Встреча с ним вызвала у неё творческий подъём – сразу же после первого свидания 25 ноября 1945 года. Он ушёл от неё на заре 26 ноября, и в этот же день она написала пять стихотворений, объединив их в цикл «Любовь». Позднее она назвала его «Cinque».

«Как у облака на краю, / Вспоминаю я речь твою…» Представляете, какой была эта речь?

Летом 1945 года сэр Исайя Берлин, сотрудник британского посольства в Вашингтоне, был переведён на несколько месяцев в Москву – не хватало людей, знавших русский язык. А он к тому же великолепно знал Россию, её историю, её культуру, был консультантом на Сан-Францискской конференции, где говорилось об отношениях России и Америки, и мог быть полезен американскому посольству в Москве. Так Исайя Берлин оказался в нашей столице.

С трудом получил он разрешение властей провести два дня и две ночи в Ленинграде. Приехав, остановился в гостинице «Астория». И тотчас отправился в лавку писателей на Невском. О ней он был наслышан ещё в Лондоне… Здесь-то и узнал, что гениальная Анна Ахматова, казавшаяся ему тогда тенью из прошлого, жива. «Неужели жива?» – переспросил он известного литературного критика, с которым разговорился в лавке. «Конечно. И живёт здесь, рядом, на Фонтанке. Хотите, пойдём к ней в гости?»… И, помедлив, «Гость из будущего» решился на это романтическое свидание…

Вот он входит во двор старинного дома графов Шереметевых… Останавливается, рассматривает узор ворот из чугунного литья. Художественное совершенство этого узора его поражает. И кажется, что он, Исайя Берлин, имеет отношение к этому совершенству градостроительства; ведь и он имел счастье родиться в великом Петербурге (правда, на двадцать лет позже Ахматовой). Итак, Исайя Берлин входит во двор, четырёхугольный, с зелёной площадкой, ровный, напоминающий ему дворики Оксфорда или Кембриджа. Тёмная мраморная лестница, верхний этаж, её квартира…

Навстречу ему медленно поднимается стройная дама с наброшенной на плечи белой шалью. Движения её неторопливы, держится она с поистине аристократическим достоинством. Вот она торжественно подаёт ему руку, маленькую и удивительно красивую, чуть улыбается. И вдруг он слышит, что звучит музыка: это она начала читать стихи. Какое звуковое богатство, какой низкий тембр! Мы, к счастью, можем услышать этот божественный голос, он остался на пластинке фирмы «Мелодия».

…Она рассказывает о своей жизни, начиная с поездки в Париж ещё до Первой мировой войны. Это было её свадебное путешествие после замужества с Николаем Гумилёвым. Говорит о полном очарования знакомстве с молодым Амедео Модильяни. И вот этот висящий над печкой её портрет в духе Микеланджело – Модильяни рисовал её своей несущейся линией так объёмно, будто лепил скульптуру, – остался жить на суперобложке её последней книги «Бег времени». И его увидели миллионы читателей.

Потом она вспоминает о своих встречах с поэтами Серебряного века, к которому и она принадлежала: Вячеславом Ивановым, Мандельштамом, Пастернаком, Михаилом Кузминым, Фёдором Сологубом, Лозинским… Она прочерчивает линии их жизни. Показывает их книги.

Затем она читает «Реквием». Остановилась… Стала рассказывать о 1937–1938 годах, когда её муж Николай Пунин и сын Лев Гумилёв сидели в тюрьмах. Она говорила «бесстрастным тоном» о всех замученных, погибших на каторге, расстрелянных, но совершенно невинных людях. Потом замолчала, раздумывая, поймёт ли собеседник её «Реквием». Ведь он живёт в другом мире, в другом человеческом измерении. Он иностранец. В Англии так сильны законы, так силён правопорядок…

Заговорила снова. О своём одиночестве. Даже об изоляции. О потере друзей. О том, что Ленинград стал для неё «сплошным кладбищем»…

Как же случилось, что с «Гостем из будущего» Ахматова почувствовала себя свободно? Да просто он оказался тем человеком, которого она тайно и страстно ждала. Она хотела говорить. Она жаждала высказать речь, величественную, царскую, но и паузы, и интонации, и слёзы, и юмор, и высоту духа…

…Веяло холодком от её царственной манеры держать себя. Исайя Берлин чувствовал поначалу некоторую неловкость. Вдруг он услышал какие-то крики с улицы, в них ему почудилось его имя… Он поспешно подошёл к окну, открыл его и не поверил глазам: внизу, во дворе, задрав голову, стоял сын Уинстона Черчилля, Рандольф, и орал во всё горло. Извиняясь, Исайя Берлин побежал вниз, ничего не понимая. «Когда-то мы учились вместе в Оксфорде и с тех пор не виделись, – напишет потом Исайя Берлин. – Не было сомнений, что за ним следили. Его нельзя было допустить в дом Ахматовой…»

…Спустившись во двор, еле-еле увёл изрядно подвыпившего Рандольфа Черчилля в «Асторию». Через час, поле звонка с извинениями, Исайя Берлин вернулся в дом Ахматовой. Они проговорили до утра…

Эта роковая встреча с И. Берлиным круто изменила и без того трудную жизнь Ахматовой. Против неё, как она сама говорила – «тишайшей», была поднята недостойная кампания лжи и клеветы. Сталин, узнав, что поэтесса осмелилась без разрешения властей встречаться с иностранцем, был разгневан: «Оказывается, наша монахиня принимает визиты иностранных шпионов!»

После отъезда Исайи Берлина в январе 1946 года из СССР в квартире Ахматовой, на Фонтанке, 34, был установлен микрофон, а в подъезде введена даже пропускная система. Он ехал в Англию через Финляндию и был один день в Ленинграде. Думаю, что и на этот раз она встречалась с ним, понимая всю трагичность такой встречи; но это уже было для всех тайной… А 27 января 1946 года она написала:

 
И увидел месяц лукавый,
Притаившийся у ворот,
Как свою посмертную славу
Я меняла на вечер тот…
 

Ещё через несколько месяцев, в августе 1946 года, состоялось приснопамятное идеологическое совещание, на котором Жданов выступил с публичным разносом творчества Анны Ахматовой. Он немилосердно назвал её, уже почти шестидесятилетнюю, «полумонашенкой, полублудницей». И в результате – постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». Ужасное постановление! Анну Андреевну исключили из Союза писателей, следовательно, лишили её карточек (а в то время это означало обречение на голодную смерть), несколько лет её не печатали, выгоняли из квартиры знаменитого дома на Фонтанке…

Но она выстояла… Мужество её было поразительным. А постановление, как это ни парадоксально, создало ей такую славу, которая и не снилась знаменитым в то время писателям. Ежедневно у её квартиры ставили коробку, в которую опускали продовольственные карточки, иногда их насчитывалось до сорока (!) в день. Она горевала, что люди отрывают от себя необходимое, ведь карточки (все до одной) она сдавала в жилищное управление. А цветы… Ежедневно розы и гвоздики лежали у её дверей. А это ведь был трудный 1946 год, голодный, холодный, неуютный… Как же надо любить поэта, чтобы так красиво выразить свой общественный протест властям!

Анна Ахматова была поэтом, как никто в двадцатом веке, воспевшим Любовь, но ей самой пришлось отказаться от этого большого чувства во имя другой любви – к сыну. Ведь летом 1956 года Исайя Берлин приехал в Москву и очень хотел с ней увидеться. Но встреча не состоялась, потому что Ахматова боялась за сына, только что вернувшегося из очередной ссылки. Она боялась даже телефонных звонков. «Разговор» с Ним шёл через Бориса Пастернака. Вот тогда-то и полились стихи о «невстрече» (большой цикл стихов «Шиповник цветёт» из «сожжённой тетради»).

 
Таинственной невстречи
Пустынны торжества,
Несказанные речи,
Безмолвные слова…
 

Ахматова раскрыла философскую суть последней, поздней Любви, когда вступает в действие то, что больше самой реальной сущности человека, – Дух, Душа. Она раскрыла уникальное совпадение двух личностей, двух душ, которые не могут соединиться. Вот она – эта трагическая невстреча:

 
Сюда принесла я блаженную память
Последней невстречи с тобой…
 

1964 год. Декабрь. Ахматова едет в Италию за получением знаменитой международной премии «Этна-Таормина». Она постоянно думает о встрече с Исайей Берлиным. Последний день в Риме, 24 декабря 1964 года (Сочельник!), был овеян Им:

 
Заключенье небывшего цикла
Часто сердцу труднее всего,
Я от многого в жизни отвыкла,
Мне не нужно почти ничего, –
Для меня комаровские сосны
На своих языках говорят
И совсем как отдельные вёсны
В лужах, выпивших небо, – стоят.
 

«Заключенье небывшего цикла» – «Полночные стихи» – было написано в 1965 году. 1965 год… Это последний и, пожалуй, счастливый год жизни поэтессы. Вышла наиболее полная (за пятьдесят лет творчества) и, как оказалось, лебединая песнь-книга «Бег времени». Кажется, Анна Ахматова ждала её всю жизнь. В этом, 1965 году она в последний раз встретилась с тем, кого называла «Гостем из будущего», героем своего последнего любовного цикла.

Итак, встреча с Исайей Берлиным состоялась. Прекрасная и светлая, в Оксфорде, в июне 1965 года. Анна Ахматова приехала туда на церемонию вручения диплома почётного доктора литературы. Потом она побывала и в Лондоне, и в Париже.

Увиделась с друзьями юности. Это была её победа! Она отражалась в каждом её поэтическом слове, в каждом жесте…

 
По волнам блуждаю и прячусь в лесу,
Мерещусь на чистой эмали,
Разлуку, наверно, неплохо снесу,
Но встречу с тобой – едва ли.
 

Собственное предсказание (в «Полночных стихах») сбылось. Вскоре после приезда из Англии она заболела – четвёртый инфаркт. Боткинская больница. Анна Андреевна пролежала там несколько месяцев. Затем поехала с подругой Ниной Ольшевской в санаторий «Внуково». 4 марта она ещё чувствовала себя хорошо. Продиктовала письма, распорядилась, кому отослать последние экземпляры «Бега времени». А на заре 5 марта 1966 года её не стало.

Но жизнь её обернулась легендой.