Текст книги "Путь к горизонту"

И наукам благоволила

Утреннее солнце проглядывает сквозь морозные узоры дворцовых окон. Истопник уже растопил печи. В спальне тепло. Решётчатая заслонка в печи полуоткрыта, и видны языки яркого пламени.

Государыня Анна Иоанновна откинула атласные одеяла, ступила ножкой на ковёр. И, не звоня в колоколец, сама надела широкий шлафрок, повязала голову по-крестьянски красным шёлковым платком и наконец позвонила – кофию подать.

В спальню вошёл истопник в ливрее. В ноги поклонился.

Анна Иоанновна сказала не без приятности:

– Есть у меня для тебя, Алексей Милютин, добрая весть.

Истопник замер в полупоклоне.

– Служишь ты исправно, предан мне. И Эрнст Иоганн Бирон тобою весьма доволен. – Она лукаво прищурилась. – А посему за верную службу решила я даровать тебе… дворянство.

Царица любила этакими подарками ошарашивать подданных.

– Матушка-царица. Да я… да по гроб жизни… – залепетал истопник и кинулся туфель целовать. Но Анна Иоанновна подняла его жестом. И впервые в жизни позволила поцеловать ручку. Теперь она была довольна собой.

Но когда осталась одна, ощутила привычную тяжесть в душе и какой-то страх. Он не отпускал её в последнее время. Вспомнилось недавнее страшное происшествие, о котором шёпотом да крестясь говорил весь Петербург. Век спустя вот что напишет об этом событии (со слов деда) графиня А. Д. Блудова:

«Это было во дворце на Фонтанке, у Аничкова моста… На ночь караул стоял в комнате подле тронной залы. Часовой был у открытых дверей. Императрица Анна Иоанновна уже удалилась к себе во внутренние покои. Всё стихло. Было уже за полночь, и офицер уселся, чтобы вздремнуть. Вдруг часовой громко призывает на караул. Солдаты вскочили, офицер вынул шпагу, чтобы отдать честь. И видит, что императрица Анна Иоанновна почему-то ходит по тронной зале взад и вперёд, задумчиво склоня голову, закинув назад руки и не обращая внимания ни на кого… Офицер, видя, что она решительно не собирается идти дальше зала, и не смея слишком приблизиться к дверям, решается наконец пройти другим ходом в женскую дежурную комнату и спросить, не знают ли там намерений императрицы. Однако встречает Бирона и рапортует ему, что случилось.

– Не может быть, – говорит герцог. – Я сейчас от императрицы. Она в спальне и уже ложится.

– Взгляните сами. Она в тронной зале.

Бирон идёт и тоже видит её.

– Это какая-нибудь интрига. Обман. Какой-то заговор, чтобы воздействовать на солдат! – разгневался Бирон и кинулся в спальню к императрице.

С трудом уговорил её выйти, чтоб на глазах караула изобличить самозванку, вероятно пользующуюся некоторым сходством с ней, и, конечно, с дурным намерением. Анна Иоанновна, как была в спальном пудермантеле, пошла к тронной зале. Бирон следом. И действительно, они увидали женщину, поразительно похожую на неё, которая ничуть не смутилась.

– Дерзкая! – вскричал ей Бирон и вызвал караул.

Молодой офицер, продолжает в своих воспоминаниях графиня Блудова (товарищ моего деда), своими глазами увидел две Анны Иоанновны, из которых настоящую, живую, можно было отличить от другой лишь по наряду и по тому, что она вошла с Бироном из другой двери. Постояв минуту, императрица в удивлении выступила вперёд и пошла к этой женщине со словами:

– Ты кто? Зачем ты пришла сюда?

Не отвечая ни слова, та стала пятиться к трону, не сводя глаз с императрицы. И так, лицом к императрице – глаза в глаза, стала, пятясь, подниматься на ступени под балдахин трона.

– Это дерзкая обманщица! Вот императрица! – вскричал Бирон взводу. – Она приказывает вам стрелять в эту женщину!

Растерявшийся офицер скомандовал, солдаты вскинули оружие. А женщина у трона, ещё раз обратив глаза на императрицу, вдруг… исчезла.

Анна Иоанновна повернулась к Бирону и, бледная, прошептала подавленно:

– Это была моя смерть…

Затем поклонилась остолбеневшим солдатам и молча ушла к себе…»

Анна Иоанновна была суеверна и боялась смерти, ибо накопилось много грехов, и грехов тяжких, о которых и вспоминать страшно.

Десять лет длилось её царствование. Хотя она взошла на престол нежданно для себя. После смерти батюшки – царя Иоанна Алексеевича – её дядюшка, государь Пётр I Великий, выдал её замуж за курляндского герцога Фридриха Вильгельма. Было то в Петербурге осенью 1710 года. Но вскоре после шумной свадьбы, отпразднованной широко, с фейерверками и «курьёзами», 9 января 1711 года, герцог простыл и умер. Умер в дороге, когда молодые направлялись из Петербурга к нему в Митаву.

Как ни плакала, как ни убивалась молодая вдова, а по требованию Петра I должна была жить в далёкой Курляндии в одиночестве. Провела она в Митаве девятнадцать лет – все лучшие годы жизни. И были они, эти годы, не особенно веселы. Давала себя знать и нужда. Дядюшка Пётр I был скуповат, а иноземцы в Курляндии не сразу признали её. В общем, в щекотливом положении оказалась она в чужой и далёкой стране, которая, кстати, была вечным яблоком раздора меж сильными соседями – Россией, Швецией, Пруссией и Польшей.

Правда, вскоре объявился у неё жених – Мориц Саксонский, побочный сын короля Августа II. Был он ей люб, и она готова была даже замуж за него выйти, да опять вмешался с запретом Пётр, и свадьба не состоялась… Впрочем… Впрочем… Впрочем, верно говорится: что Бог ни делает, всё к лучшему. Кабы не отказ Петербурга, не встретила бы Анна и Эрнста-Иоганна Бирона, камергера, к которому прикипела всем одиноким женским сердцем и который навсегда стал её «сердешным другом».

С Россией Анна не порывала. Ездила туда изредка, например в 1728 году на коронацию малолетнего Петра II, однако всё более привязывалась к митавскому кружку своих придворных. И вдруг внезапная смерть маленького государя неожиданным образом изменила её затворническую жизнь.

Старая русская знать, оставшаяся в Москве, – Долгорукие, Голицыны – захотела воспользоваться преждевременной кончиной Петра Алексеевича для осуществления своих давних политических планов – вернуть русских на русский престол. И взор князей Долгоруких, самой сильной тогда партии при дворе (вместе с Голицыными), остановился на тихой затворнице. Они решили призвать её на престол. Правда, поставили условие – не брать с собой в Москву иноземную челядь и камергера её Эрнста-Иоганна Бирона. А Василий Лукич Долгорукий, приехавший в Митаву и привёзший с собой «кондиции» (иначе сказать, условия верховников), даже позволил себе взашей выгнать из кабинета Анны Иоанновны вошедшего без позволения камергера Бирона, – дабы беседовать с ней наедине. И неведомо было тогда Василию Лукичу, что ближе и дороже камергера Бирона у Анны Иоанновны никого нет на свете. Неведомо было, что этим поступком он подписал себе и всем Долгоруким, роду всему страшный смертный приговор.

Кондиции в тот раз Анна Иоанновна приняла, правда, взойдя на трон, вскоре и отреклась от них. Даже разорвала при всех бумагу. И Бирона, и челядь с собой взяла. И не смогла простить Долгоруким их дерзости. Позже почти все они, по настоянию Бирона, были казнены. И жестоко.

Царица, отставив чашечку, тяжело вздохнула, вспомнив Долгоруких. Грех, тяжкий грех за их четвертование лежал на её совести. Но и простить оскорбления мужа (а Бирона она нарекала мужем) Анна им не могла. Что ж, говорят, любовь глаза застит. Одарённая прекрасным здравым умом, государыня буквально изменяла себе, едва видела Бирона. Доверие её к немцу-камергеру было столь велико, что она никогда не могла заподозрить в нем злого, коварного человека. В каждом слове его, каждом шаге и действии она видела вернейшего подданного. И как это бывает, одна во всей России не знала и знать не могла, что делает он со страной. Едва ли была известна императрице и десятая доля тех ссылок, пыток и казней, которые совершались благодаря Бирону в её десятилетнее правление.

Имея сердце благородное и сострадательное, Анна Иоанновна искренне спасала «петровского дружка» Ягужинского от неоправданного гнева любимого фаворита. По преданию, «обливаясь горькими слезами, она утвердила смертный приговор Волынскому как меру, необходимость которой сумел доказать ей Бирон». (Так о том писал тонкий знаток прошлого М. Д. Хмыров.)

Впрочем, в её царствование произошло для России много доброго. И главное – утверждение того политического и международного статуса России, которое началось при её дядюшке Петре I. При Анне Россия «управлялась внутри с бо́льшим порядком и системою, нежели прежде». Военные силы были в состоянии очень хорошем. Финансы, несмотря на извечное казнокрадство, – в удовлетворительном. Процветала торговля с Англией, Голландией, Китаем и Персией. Разрабатывалось горное дело. Да, о роскоши, окружавшей царицу (о её гардеробе, об изысканных платьях) и её придворных, много судачили в Европе. Но зато Анна Иоанновна совершенно уничтожила придворное пьянство, которое она ненавидела. Благоволила к наукам. Это она первой утвердила кадетский корпус. И постоянно продолжала обустраивать северную столицу – Петербург. И не она ли уравняла жалованье иностранцев, служивших в России, с жалованьем русских, получавших до того времени гораздо менее первых? Подобно деду, царю Алексею Михайловичу, и отцу, Иоанну Алексеевичу, она благоволила к православной церкви. Охотно беседовала с монахами, любила и выполняла церковные благолепные обряды. Искренне радела за историю, за интересы Руси. И хотя потворствовала немцам, окружавшим Бирона, в душе всегда оставалась исконно русской царицей.

Анна Иоанновна повертела в тонких пальцах хрупкую кофейную чашку. Вот и фарфор русский она наладила. И отошли понемногу мрачные мысли. На душе стало спокойней. Она вздохнула и взяла колокольчик. «Бог с ними, с Долгорукими». И зазвонила, вызывая камер-пажа. В окно заглядывало зимнее яркое солнце, радуя глаз. Чувствовалось, ещё немного, и долгая зима ослабеет к Пасхе. Побегут, поблескивая, ручьи, осядет снег, загалдят грачи…

– Ваше величество. – Голос камер-пажа прервал её мысли.

Она обернулась. Улыбнулась, увидев на вошедшем новый, ладный кафтан.

– Зови-ка, – приказала она, – кто там из министров в зале. – И направилась в кабинет.

Миновали весна и лето, и в холодный октябрь числа 17 года 1740 Анны Иоанновны не стало.

«Прощайте все», – были её последние спокойные слова.

«…Но для чего пережила тебя любовь моя?»

Сильная любовь Грибоедова – последнее благо в его жизни, последняя вспышка его Гения. Жизнь уходом, как бы замедлив свой бег, блеснула яркой молнией над головой поэта, уже обречённого…

Грибоедов ехал в Персию с горьким предчувствием трагического завершения своей жизни. Он слишком хорошо знал Восток и самого персидского шаха Фетха-Али. Знал, что, как бы ни был шах льстив и любезен, он никогда не простит Грибоедову Туркманчайского договора, прекратившего долгую войну России с Персией и заключённого на выгоднейших для России условиях. Понимал он и то, что не сможет не защищать русских пленных, оставшихся в Персии, и это ему тоже не простится.

Назначенный Николаем I полномочным министром при персидском дворе, Александр Сергеевич пожелал отправиться к месту службы через Тифлис.

Здесь во времена своей юности он служил «секретарём по иностранной части» при генерале Ермолове и полюбил Тифлис, как любят человека. Ему нравились его многолюдье, праздность… И этот недвижный жаркий воздух. И пряный аромат роз. Нравились ему и древние строения, сделанные на азиатский лад. Необъяснимо озорную весёлость вселяли в этого мрачного, как бы заражённого сплином человека маленькие усталые ослики, изящно движущиеся по городу с перекидными корзинами. Да к тому же движущиеся в такт мелодическим звукам бубна, зурны… Какие невероятные эти ослики-музыканты! А звуки неслись откуда-то сверху, с гор… Грибоедов мог слушать их часами.

Тифлис широко открыл перед Грибоедовым двери знаменитых домов. Многие избранные приходили во дворец Паскевича, генерала, сменившего «по высочайшему повелению» Ермолова, впавшего в немилость. В Тифлисе ещё помнили, как тридцать три года назад персы подожгли столицу Грузии, как громили они церкви, дома, магазины, театры, бани, как начали страшную резню. Тифлисцы ненавидели персов и Грибоедова считали избавителем.

Итак, после петербургских сумерек – яркий солнечный свет. В этом городе солнца, песен, винограда, роз жизнь Грибоедова, обворожительного по светскости и образованности человека, правда, несколько склонного к мистицизму, наполнилась вдруг счастьем. Огромным и лучезарным. И те счастливые недели, дни, даже часы… обернулись легендой.

16 июля 1828 года Александр Сергеевич обедал у давней своей тифлисской приятельницы Прасковьи Николаевны Ахвердовой, сорокапятилетней вдовы известного боевого генерала. Когда-то эта прелестная жительница Петербурга, получившая серьёзное образование, вышла замуж за вдовца, у которого остались от первого брака двое детей. Вскоре у них родилась и своя дочь, Дашенька. А через пять лет после женитьбы Фёдор Исаевич Ахвердов умер, оставив на попечение Прасковье Николаевне свой дом, детей, да ещё родню князя Чавчавадзе. Князь по делам службы часто отсутствовал, жена его болела, и детей Чавчавадзе – Нину, Давида, Катеньку – Прасковья Николаевна воспитывала вместе со своими. Обе семьи были одной большой семьёй.

Дом Ахвердовой славился гостеприимством на весь Тифлис. Здесь звучала музыка, которую знала и любила Прасковья Николаевна. А её фортепьяно считалось «вторым» в Тифлисе. Грибоедов мог часами играть здесь. Именно в этом доме когда-то он, сопровождаемый Вильгельмом Кюхельбекером, читал только что написанные акты комедии «Горе от ума». Он помнил, как все весело смеялись, как одобрительно отзывались о его таланте…

Александра Сергеевича встретили ласково, проводили, обнимая, через длинный коридор с цветными витражами окон, за которыми пел на балконе жаворонок в клетке, в столовую. Весело усадили за прекрасно сервированный стол. То и дело поднимали бокалы в его честь, открывали бутылки французских вин. И любезная хозяйка шепнула ему, что скоро прибежит его любимица Нино, которая нежно извиняется за опоздание: она только что специально (!) для встречи с ним приехала из Цинандали. Ахвердова, смеясь, сказала, что Нино мечтает играть с ним в четыре руки. Захватит ноты…

Нина Чавчавадзе вошла тихо, стараясь не обратить на себя внимание. Но Грибоедов её сразу заметил и был удивлён: перед ним в богатом грузинском наряде, лёгких крошечных туфельках (какова ножка!) предстала не девочка, какую он видел последний раз три года назад, а высокая, стройная девушка с плавными, грациозными движениями, с огромными чёрно-карими глазами, в которых светились доброта и нежность. Уже не детские… Лёгкий шарф, наброшенный на голову и спускающийся до полу, не мог скрыть её длинных, почти до туфелек, кос. «Боже, неужели это та девочка, музыкальными занятиями которой я когда-то руководил?.. А какие глаза! Какой взгляд! Настоящая “Мадонна” Мурильо!» – подумал он.

Нину посадили напротив Грибоедова. Он долго и внимательно смотрел на неё. За весь обед не проронил ни слова. И вдруг резко встал, посмотрев на высокие часы, висевшие меж окон и играющие каждый час менуэт, подошёл к ней и взял за руку: «Пойдёмте со мной… Мне нужно, мне необходимо что-то сказать вам!» Нина удивилась: «Я только что хотела сесть играть… Ноты остались на пюпитре…» Она оказалась послушной, как в детстве, и покорно пошла с Грибоедовым на улицу.

Здесь они оба переменились и вдруг, как дети, перебежав через дорогу, влетели в дом, заглянули в гостиную, затем в комнату княгини Соломэ, матери Нины, затем перешли на террасу… И, наконец, сели. На город уже спустилась южная ночь, издали послышалась мелодия – пел ласковый голос сазандара. Остро потянуло запахом роз. У Грибоедова разгорелись щёки. Занялось дыхание.

– Я мечтал за обедом, чтобы с вами поскорее остаться наедине. А вот сейчас не знаю, что сказать…

– Всё, что ни скажете вы, для меня будет приятно. С детства я привыкла, Александр Сергеевич, уважать вас. И… любить.

– Любить?.. Знаешь, какое слово ты сказала? Я могу с ума сойти от счастья! Или ты шутишь?..

Она заплакала. Потом, посмотрев на него, засмеялась. А Грибоедов всё живее и живее говорил ей о себе, о своей бурной жизни, о Персии, в которую ему предстоит ехать. Потом он поцеловал её и сказал: «Я люблю тебя!» Схватившись за руки, они побежали к матери Нины, чтобы она благословила их. И – к бабушке. И – ко второй матери, Прасковье Николаевне Ахвердовой. А уже ночью Грибоедов отправил курьера с письмом к отцу Нины в Эривань, где тот командовал полком, – с просьбой о благословении на брак.

Он долго смотрел вслед уезжавшему на огненном коне курьеру. «Вдруг Гарсеванович не даст благословения?.. Господи, мне уже тридцать четыре… А ей, голубушке, неполных шестнадцать…» И вдруг быстро пошёл в дом Паскевича, взял своего любимого коня и ускакал в ночь. Несколько суток его не было в Тифлисе.

А по возвращении его ждало ласковое письмо из Армении: Александр Гарсеванович Чавчавадзе дал согласие на брак.

Невеста Грибоедова – Нина Чавчавадзе – была достойной представительницей старинного княжеского рода Грузии. Но воспитывалась она на европейский лад, изучала русский и французский языки, брала уроки пения, танца, музыки. Только что Нина начала выезжать в свет, где её одухотворённая красота была сразу замечена. На балах, маскарадах, приёмах уже шептали ей слова восхищения, слова любви. Но она лишь улыбалась приветливо и благодарила: ещё ничто не волновало её сердца…

Поощряемый всей роднёй, особенно бабушкой Мариам Чавчавадзе, с радостью благословившей их на брак, – «Живите в дружбе, дети мои…», – сумасшедший от нахлынувшей любви, полный надежд на счастье, Александр Сергеевич Грибоедов вводил Нину Александровну Чавчавадзе в Сионский кафедральный собор… Это было 22 августа 1828 года. Торжественно звонили колокола. Восторженность собравшихся в соборе почти физически передавалась Грибоедову. Его трясла лихорадка. И в тот момент, когда он должен был надеть на палец Нины обручальное кольцо, рука его так задрожала, что кольцо, звеня, покатилось по каменному полу… «Дурная примета!» – подумал Грибоедов, но, мгновенно овладев собой, поднял кольцо и надел на прелестный пальчик жены. Глаза её сияли, и мысль о дурной примете тут же выветрилась из головы. Свадебный обряд был завершён со всей торжественностью. А когда Грибоедовы выходили из собора, уже вся Сионская площадь была заполнена народом. Казалось, все тифлисцы высыпали на улицу.

Со всех балконов и крыш летели розы под ноги молодым. Их поздравляли песнями, танцами, перед ними расстилали бурки, стреляли из ружей, кричали: «Горько!» У самой двери дома, куда направлялись Александр Сергеевич и Нина, образовалась арка из скрещённых сабель и клинков, через которую медленно и красиво прошли молодожёны.

А в доме уже звенела музыка: менуэт сменялся грузинским национальным танцем таши, мазурку перебивал менгрельский огневой перхули… Передавали по кругу огромный серебряный рог с гербом князей Чавчавадзе. Все торжественно пели: «Мравалжа миер…» («Многие лета…»). «Мравалжа миер…» – подхватывал, казалось, весь Тифлис.

Обняв Нину за талию, он читал ей стихи, сочиняемые тут же, за столом. Она смотрела на него с нежностью и внимательно слушала. Кажется, впервые в жизни он был весел, он был счастлив.

Всё в Тифлисе совершалось с головокружительной стремительностью: 22 августа – свадьба. Через два дня – торжественный обед на сто персон, с танцами. Его устроил сам губернатор города, устроил с такой пышностью, которая удивила даже грузин. А 9 сентября, в солнечный полдень, Грибоедовы уже сели на лошадей. Их было сто десять. Какое необыкновенное зрелище: караван молодых породистых жеребцов, растянутый на версту.

Всё у них было романтично: ночевали под шатрами высоко в горах, дышали свежим морозным воздухом, много смеялись, неслись во весь опор… Нина, имея прекрасный голос, пела грузинские песни во время обеденных стоянок. И вот наконец приехали в Персию, в Тавриз. Здесь новобрачные расстались. Грибоедов торжественно последовал в Тегеран. А ждавшая ребёнка Нина не могла уже сопровождать его – слишком плохи оказались персидские дороги.

Полномочный министр был в тёмно-синем парадном мундире с сияющей золотой отделкой, в великолепной треуголке, со шпагой, окружённый казачьим войском в сто человек… Он ехал в дорогом, из красного сафьяна, экипаже… Арабские кони, чистопородные, купленные им специально для этой поездки в Карабахе, как бы несли его по воздуху. Красота, говорил он Нине, действует на персов безотказно. Всё это нужно для престижа России.

Но при расставании гордое лицо министра словно бы гасло, куда-то уходила сановность. Он был бледен, смотря в последний раз ей в глаза.

– Я клянусь быть тебе верным во всём: в чувствах, принципах, человеколюбии…

Ежедневно Грибоедов писал своей юной жене в Тавриз. За две недели она получила десять писем. И все они полны душевного сочувствия, нежности, любви. «Грустно без тебя, как нельзя больше, – писал он ей. – Теперь я истинно чувствую, что значит любить…» Это были последние дошедшие до Нины Александровны и, таким образом, до всех нас слова Грибоедова. Последние слова. О, они таят в себе не только силу сказанного, но и тайну невысказанного. «Бесценный друг мой, жаль мне тебя, грустно без тебя, как нельзя больше…»

Единственным удовольствием в Тавризе была для Нины игра на фортепьяно. Она без конца вспоминала, как радостно было ей музицировать в четыре руки с Александром… Она вспоминала, как он любил прозрачность Моцарта, как мог часами исполнять его, как уходила тогда его меланхолия, как улетучивались чёрные мысли. Теперь, играя Гайдна, Моцарта, Бетховена, она воскрешала образ своего Сандра, вспоминала его длинные красивые пальцы, немного нервные, но с такой нежностью прикасавшиеся к её лицу… Она любила смотреть ему в глаза, приглаживать его лохматые, густые брови. Он был один-единственный, самый лучший. Она знала, что он может быть и вспыльчив, и резок, и самолюбив, но всё это не имело никакого значения. Потому что, считала она, человека надо судить по его главным качествам. А главное в нём – честность, правдивость, искренность… О, эта его искренность, это его обаяние, умение расположить к себе людей…

Мрачные предчувствия не обманули Грибоедова. 30 января (по старому стилю) 1829 года полномочный министр России в Тегеране был зверски убит.

Персы не простили Грибоедову освобождение русских пленных. Ведь некоторые из них служили в гареме шаха, то есть были его собственностью. Хватило искры, чтобы воспламенить страсти мусульман, пришедших в мечеть за получением благословения на «убийство русского посланника». Вместе с Грибоедовым был уничтожен весь состав русской миссии; уцелел только очень осторожный человек – старший секретарь Мальцев. Пропал и весь архив Грибоедова, в котором были начатые им новые произведения.

От Нины Александровны долго скрывали смерть мужа, хотя она, кажется, догадывалась: и эти его тревожные письма («Пленные здесь меня с ума свели…»), и слишком долгое молчание. По настоянию князя Чавчавадзе, знавшего о гибели Грибоедова, Нину из Тавриза перевезли в Тифлис. Она жила в доме Ахвердовой, где все делали вид, что Александр Сергеевич, связанный какой-то тайной, не может писать ей, – это было нужно для сохранения её будущего ребёнка. Грибоедов надеялся, что у него будет сын. Он просил его назвать Александром и призывал Нину воспитать сына честным, стойким, готовым на подвиг. («А подвиг будет, а подвиг предстоит!») Грибоедов в их коротком свадебном путешествии в Цинандали признавался ей: «Смысл жизни вижу в улучшении человеческой породы. Всё лучшее в нас должно быть передано нашим детям, сыну…» Почему он был уверен, что будет сын? И вот это – жило в ней. Это оберегали все родственники. И в одночасье всё разбилось: к Ахвердовой пришла двоюродная сестра Грибоедова – Елизавета Алексеевна Паскевич, важная кавалерственная дама. Не терпевшая возражений, она сказала, что хочет повидаться с Ниной. Уверяла, что не проговорится. Но!..

Более месяца пролежала Нина в горячке. Опасались за её жизнь, за рассудок… Тифлис оделся в чёрный цвет. Траур носили все: женщины, мужчины, дети. Чёрным флёром были перевиты трубы домов. В город вошло Горе… Оплакивали великого Поэта, защитника пленных, министра, смирившего разбушевавшихся убийц. Плакал Тифлис, опасаясь и за юную вдову, которой предстояло достойно похоронить мужа.

Ночь… Медленно двигался к Сионскому собору богато украшенный коврами катафалк, гроб был накрыт чёрным балдахином… Тифлисцы с зажжёнными факелами провожали в последний путь своего Героя. Отпевали его в день их обручения – только годом позже.

Нина Грибоедова предала земле прах мужа, как он и завещал, на горе Мтацминда. Это было трудно сделать. Высшее духовенство не разрешало захоронения русского поэта на Святой горе. Не разрешало поставить там и памятник. Но всё же она выиграла долгий четырёхлетний бой. Скульптору из Петербурга Василию Ивановичу Дамут-Малиновскому она заказала эскиз надгробия. Мавзолей получился достойным. Оплату за памятник производил издатель собрания сочинений Грибоедова. Нина вместе с отцом несколько раз ездили в Москву для свидания со скульптором Кампиони, который в своей мастерской на Кузнецком мосту отливал памятник в бронзе, а постамент к нему делался в мраморе.

Могила Грибоедова находится в часовне с красивейшими резными дверями чугунного литья, а перед ней – необыкновенный памятник, изображающий изящно и величественно склонённую фигуру плачущей женщины. Барельеф, высеченный внизу, воскрешал, словно живого, Грибоедова. На постаменте высечены слова: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской… Но для чего пережила тебя любовь моя?»

Действительно, для чего? А для того, чтобы показать, какой бывает на свете Любовь. Для того чтобы свидетельствовать, что такое настоящая верность. Под словами эпитафии подпись: «Незабвенному, его Нина». Оба они действительно – незабвенны!

Нина Чавчавадзе-Грибоедова на всю жизнь осталась верна любви и памяти мужа. Она пережила его на тридцать лет. Её руки просили многие талантливые и именитые люди: грузины, русские, армяне. Но для неё не было выше и прекраснее имени, чем имя Александра Грибоедова.

Они похоронены рядом. На их могилу приходят влюблённые. Бережно кладут розы в нишу часовенки. (Когда-то она вся утопала в цветах!) Молодожёны клянутся любить так, как любили друг друга Нина Чавчавадзе и Александр Грибоедов. Верьте, сама слышала.