Текст книги "Путь к горизонту"

Спасти калину на болоте

Светлой памяти художника Илоны Ганцовской

Рождение картины – что это? Высокое откровение, порыв чувств или плод долгих раздумий?

А может быть, просто ремесло, мастерство художника? Или всё вместе взятое? Но, думаю, скорее всего, это тайна. Тайна самого творца.

Пусть об этом расскажет известная московская художница Илона ГАНЦОВСКАЯ, чьи картины были представлены на многих российских и международных выставках и украшают музейные и частные коллекции.

«Далёкие прогулки с отцом по дюнам вдоль Балтийского моря, где я в детстве проводила лето у тёти и её мужа, писателя Валентина Пикуля, – самые счастливые часы в моей жизни. В доме на взморье собирались интересные люди: писатели, художники, учёные. Вели разговоры об искусстве, литературе, просто о жизни. Эти встречи были так интересны, так творчески наполнены, что я часто тоскую по тем временам. Но, наверное, тогда я и началась как художник.

Незабываемый миг, когда я впервые увидела море. Шли по сосновому лесу. Отец сказал: “Представь, что мы, как первобытные люди, пробираемся сквозь дикие чащи и впереди слышим грохот прибоя… И вдруг – выходим к бесконечной воде…” И эта картина, величественная и пугающая – пенная кромка и грозовой горизонт, – осталась со мной навсегда.

Тогда, девочкой, я ещё не понимала, как много значат семья, родители.

Мой дед по линии отца происходил из польской шляхты, бабушка – из латышских мещан. В семье считалось обязательным играть Шопена, читать и даже писать стихи, рисовать. Само собой разумеется, что после революции почти все родственники были сосланы или расстреляны.

Отец учил меня, что главное человеческое качество – уважение к жизни. Надо очень любить и понимать природу и всё живое на земле.

В нашем деревенском доме в Калужской области я недавно нашла запись-памятку на листочке, где папиным почерком было написано: “…спасти калину на болоте”. Теперь, когда отца уже нет (светлая ему память), мне не узнать, что это значило. Но я благодарна папе за то, что он хотел спасти какой-то неведомый куст калины на болоте.

У нас в доме было много зверей: подобранные собаки, кошки, искалеченные птицы с птичьего рынка, которых мы лечили и весной выпускали. Мне и в творчестве всегда хотелось изображать зверя как личность. Хотелось и детали пейзажа видеть как живые существа.

Вот круглый камень… идеальная форма материального мира. Он есть, он сотворён! Цветок, бабочка необъяснимо сложны, так же как Космос. Со временем я научилась главному – не сосредотачиваться на себе, на своей персоне. Поэтому, наверное, меня совсем не интересует то, что называют “самовыражением”. Не каждому “художнику” есть что выразить… А иной раз – лучше бы он оставил это при себе…

Моя профессиональная задача состоит в следующем: удержаться на грани, когда моё творение не только живопись, но уже в чём-то философия, литература. Свои занятия я определяю даже не как живопись, а как дело. Писать маслом – это упоительно-приятное дело. Запахи красок, упругость холста… И – возникновение, рождение под твоей кистью других пространств…

Меня слишком мучает сознание нашей общей вины перед природой. Бывает, хочется на холсте поэкспериментировать, но я приношу это в жертву главной задаче – дать голос тем, кто сам не может сказать о себе, за себя, – природе, животным. Сейчас моя живопись для меня единственный способ любить и другим предлагать одинаково любить Дерево, Камень, Море, Птицу…

Любовь к зверям – это любовь в чистом виде, без отягощающих эгоизма, ревности, секса… Каждый, кто имеет животных, знает, какое счастье любовь-дружба. В наш жестокий технократический век звери во всём зависят от людей. И люди бесстыдно, жестоко используют это. Мы их едим, в их шкуры одеваемся, ставим на них опыты, используем в работе. Но, если вдуматься, почему мы решаем, кому можно причинять боль и мучения, а кому нет? Почему присвоили себе право распоряжаться чужой жизнью? Ведь все имеют одинаковые права на существование. Какая же дикость убить и ободрать друзей своего детства – зайчиков, мишек, лисичек – и зачехлить ими руль автомобиля или нацепить себе на шею.

В юности я читала роман французского писателя и художника Веркора “Люди или животные”. Итогом повествования является суд, где решают: убитое существо – человек или зверь? И тут оказалось, что нет точного определения этих сущностей. Животные обладают всеми качествами, которые есть у людей. Им присуще чувство красоты – так называемый предэстетический импульс. Например, скромная птичка шалашник перед своим жилищем выкладывает узоры из камешков и цветов, меняет засохшие на свежие… Известно, что соловьи, например, поют не для обозначения территории, а для удовольствия. Существуют даже разные “певческие школы”. Отсюда “курский соловей”.

Животные чувствуют: испытывают радость, горе, тяжело переживают предательство. Бывает нестерпимо стыдно видеть, как мечется жалкое, голодное, выброшенное на улицу животное: кошка, собака или даже черепаха. Представляешь себе людей, которые от них избавились, выбросили друга, и задаёшься вопросом: а не будут ли они так же выброшены своими детьми, когда станут старыми или больными?..

А сколько ненаказуемого законом садизма!

Сейчас, правда, появляется много клубов любителей кошек, собак. Но нам нужны организации не любителей, а Защитников! Нужно, чтобы звери имели права и защита их стала бы общим делом. Тогда мы могли бы не стыдиться называться людьми.

Я хочу написать картину “Двое”, где рядом Человек и Конь бегут по прекрасной земле, и оба равны, и оба счастливы».

Элегия времён
Новелла

На одной из московских художественных выставок в многолюдье и шуме вернисажа я вдруг увидела несколько необычных картин. Они сразу приковали моё внимание. Я видела их впервые. Долго стояла, рассматривая и раздумывая. А отходя, возвращалась вновь. Они словно притягивали своим многозначительным, ярким решением. Хотелось вместе с автором размышлять, соучаствовать в интересном действе, представленном на холстах, насладиться смелой гаммой цветовых сочетаний, композиций, а главное – мыслью, непременно заложенной в каждой работе.

На этикетке под картинами впервые прочла имя – художница Татьяна Михайлик. А вскоре увидела и её саму – светловолосую, вполне современную и трепетную девушку. Среди гостей и коллег-художников она была словно натянутая струна дорогого инструмента. И взгляд её, спокойный, даже скользящий, казалось, вбирал каждый образ, каждую деталь и штрих. Тогда же я заметила, как удивительно в ней сочеталось всё модное, современное с чем-то далёким, классическим, идущим из глубины времён. Да и на полотнах художницы, где было собрано так много «думающих героев», отражалась сущность автора, её гармоничное двуединство.

 
Существо ли здесь живое
Разделилось пополам
Иль, напротив, сразу двое
Предстают в единстве нам?
 

На той выставке картины Татьяны Михайлик были украшением экспозиции. И запомнились навсегда. Думаю, каждый, кто хоть однажды встречался с её творчеством, не спутает этот почерк ни с чьим.

Сейчас художница – уже признанный мастер, участница многочисленных выставок, российских и зарубежных. С 1980 года член Союза художников России. С 1988 года живёт и работает в Москве. Её полотна украшают многие мировые коллекции, частные и музейные.

Но ведь недаром истина глаголет: все мы родом из детства. А детство Тани проходило, как тогда говорили, на советском Дальнем Востоке, где она и получила специальное художественное образование. Путь до Москвы, а главное, путь к себе был ещё очень долог и многотруден. 1973 год считается как бы годом начала её творческого пути. Он принёс ей переезд в прекрасный, живописный город Томск, а затем победу на конкурсе дипломных работ молодых художников в Москве. На ВДНХ по завершении выставки Татьяне был вручён диплом I степени.

С тех пор минули десятилетия. Но как раз время и труд нужны художнику для становления, для обретения себя. «Рождалась из всего. Из каждой формы, меня когда-то смутно посетившей. Из каждой улицы, куда я никогда уж не могла б ступить повторно…»

В полотнах последнего периода, несколько театральных, время словно остановилось. И ещё – ощущается музыка. Музыка цвета, музыка мысли и чувств. А какие названия: «Ноктюрн», «Элегия», «Венера перед зеркалом». Каждая картина – раздумье. Поэтическое, философское. Сочетание, казалось бы, несочетаемого. Порой острого, современного цвета, необычных, как бы «случайных» композиций с элементами классической – то флорентийской, то фламандской – живописи. Пейзаж и вообще пространство в картинах всегда «работает». Оно живо, объёмно. Оно – важное слагаемое замысла. Даже герой. Вот поэтические картины: «Музей», «Прохожий», «Улица». Вот «Нарцисс» с зеркалом, вероятно размышляющий о себе. Прошлом или настоящем? Ведь герои художницы постоянно размышляют о вечных ценностях бытия. А может быть, это «воспоминание о будущем»?

 
И загадку, и сомненья
Разрешит мой стих один:
Перечти мои творенья,
Сам я двойственно един.
 

Мне кажется, ответы на все вопросы – в самих работах художницы. И особенно в автопортрете, не случайно названном обобщённо просто – «Портрет», 1994 г. Это полотно как бы «историческое» и в то же время – «вневременное». Героиню с её египетской причёской и средневековым туалетом окружает сложнейший мир. Вернее, сочетание миров, стихий и пространств. Земных, небесных, преисподних. И всё же «в голове» героини – изысканность и красота вполне земных городов, весей, архитектур.

Мне думается, о необычном творчестве Татьяны Михайлик, уже изъездившей весь мир, но всё же «девочки с Дальнего Востока», будут размышлять и писать ещё не раз. И по-разному. И каждый – в силу собственного понимания и постижения её тайны. Да и любой зритель может расшифровать её работы как нечто только своё, собственное, сокровенное. Может увидеть, почувствовать и пожелать удачи прекрасной российской художнице.

 
Этот листик был с востока
В сад наш скромный занесён,
И для видящего ока
Тайный смысл являет он.
 

И конь, и степь, и человек…
(В монгольской степи)

Вечерело. Он стоял на вокзальном перроне среди встречающих поезд из Улан-Батора и старался скрыть волнение. Вокруг бесстрастно шумела Москва. Зажигались первые огни. А он, прищурив глаза, вглядывался в медленно приближающийся локомотив. Вот состав надвинулся. Заскользил вдоль перрона. И он побежал вдоль вагонов, будто принёсших степной свежий ветер его Монголии. Проводница шестого вагона придирчиво оглядела смуглого черноволосого парня в джинсах. Пытливо спросила:

– Значит, ты Баяр? В Суриковском учишься? – И, улыбнувшись, протянула тяжёлую коробку, аккуратно обшитую тканью. – Вот. Мать прислала.

Баяр бережно взял посылку.

– А она одна была или с отцом?

– Не одна, не одна, – усмехнулась проводница. – С хорошенькой девушкой. Невеста, небось?

– Да нет… – вздохнул Баяр, – сестра.

И, попрощавшись, заспешил прочь.

Четыре года назад он приехал сюда вот таким же поездом с белыми табличками на вагонах «Улан-Батор – Москва» и впервые ступил на этот перрон. Как он мечтал об этой встрече! Встрече с Москвой, с любимыми художниками в Третьяковке: Репиным, Суриковым, Врубелем, Грековым. И в жизни – с Савицким, Малаховым, Моисеенко – своими будущими учителями… Казалось, вся предыдущая жизнь была подготовкой к этому. Он был молод, и судьба его была пока небогата. Учёба в художественном училище ваяния и зодчества и работы в Союзе художников Монголии. Служба в армии, которую он провёл в степи Гоби, на китайской границе. И ещё он четыре года подряд упрямо готовился и сдавал экзамены на право учиться в Москве. И это последнее было необычайно трудно. Надо было во многом перестраивать себя, ведь восточная школа живописи отличается от европейской. Традиции монгольских росписей по глине, металлу, шёлку, дереву восходят к глубокой древности. Это орнаментальные, символичные росписи буддийских храмов – дацанов. Это яркие, многоликие портреты языческих богов, героев монгольского эпоса. И сегодня художнику прийти к себе, соединяя восточное и европейское, необычайно трудно. Из сотен абитуриентов права поехать в Москву добились немногие. Конечно, работая плакатистом, Баяру можно было отойти от живописи, соблазниться хорошим заработком, тем более что родительская семья не из богатых. А дед с бабушкой и вся родня вовсе деревенские. Живут в аймаке, кочуют вместе с отарами, с табунами. Но Баяр упорно рисовал, писал. Правда, бабушка Янжик ругалась. Прогоняла его от скотины, от овец и верблюдов:

– Тебе, Баяр, руки надо беречь. – Бабушка строго поджимала сухие губы, поправляла на голове старинную алую шапочку со звенящими по краю монетами. – Ты ведь теперь не пастух, а художник. Гордость всей родни.

Любимый внук только смеялся, прихватив – лямкой на плечо – коробку этюдника, лихо вскакивал на дедова скакуна Чёрную жемчужину и, слыша, как в такт копытам постукивают тюбики с краской, уносился подальше в степь, к зелёным холмам… А в ушах ещё долго звучал бабушкин голос: «Хоть поесть-то возьми!..»

Лифт остановился на девятом этаже московского общежития. Пройдя длинным коридором со множеством дверей, Баяр отпер свою. Привычно пахнуло смолистым запахом разбавителей, масляных красок, пинена. Вот картины, мольберт у окна, десятки кистей в стакане. Коробку с посылкой Баяр торжественно поставил на стол. И, не спеша распоров тщательные стежки ниток маминых швов, раскрыл крышку. Вкусно пахнуло домашним, свежим, приготовленным с любовью. Ах, мама, мама. Ну конечно же, она прислала бабушкины гостинцы из аймака. Таких в городе нет. Вот жёлтые брикеты сушёного кислого молока – аарул. Домашняя колбаса из баранины. Вот борц – длинные ароматные полосы тёмного мяса, вяленного на солнце. И от хвори годятся. Над всем этим с любовью трудились заботливые руки его родни всех трёх поколений.

Баяр присел к столу. Комнатка общежития наполнялась чудесными запахами детства. И от любви и нежности комок подступил к горлу… Словно он мальчишкой в праздник байрам выиграл скачки. И получил в подарок синий халат и красный пояс. «Внезапно зашумел народ: из середины табуна Мальчишка вырвался вперёд, рванув уздою скакуна…» Вот он мальчиком лежит в круглой юрте, под стенкой, на матрасе, пахнущем свежей шерстью. Телевизор выключен. В тагане над огнём варится ужин, и бабушка что-то поёт, вместе с женщинами расшивая ярким орнаментом одеяло. За мягкой стеной слышны вздохи верблюдицы, жующей вечную жвачку, окрики табунщика, глухой перебор копыт… Мальчик не спит. И сердечко малыша переполняет чувство любви к бабушке, к женщинам и ко всему огромному степному миру. Он засыпает и ещё не знает, как много на свете городов и стран, которые его ждут. И ждёт учёба в чужой стране.

«И вечный бой! / Покой нам только снится / Сквозь кровь и пыль… Летит, летит степная кобылица / И мнёт ковыль…» Когда он впервые прочёл эти блоковские строки, он был потрясён… Русский язык Баяр начал учить ещё дома, готовясь ехать в Москву. И великолепных Блока и Пушкина читал уже в подлинниках. Читал вместе с ней, со своей любимой. Она была студенткой музучилища по классу фортепиано. И это «Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты…», Баяру казалось, было написано о ней, для неё… Боже, где это всё, когда это было?! Всего четыре года назад. А словно вечность прошла… Она не дождалась студента с чужбины, так порой не дожидаются невесты солдат со службы. «Вышла замуж», – коротко сообщили ему в письме из дома… Вот он, её нежный акварельный портрет. Нет, Баяр не стал убирать его со стены. Главное в жизни, как он успел понять за свои тридцать лет, – любить самому. А она… Что ж, пусть останется для него на прежнем месте. Пусть смотрит и соучаствует в его жизни. Может быть, ещё долгой и, возможно, счастливой…

Баяр сидел, не зажигая света. Завтра он устроит для ребят праздник. Он делает так всегда, когда получает посылку с родины. Позовёт друзей-сокурсников: москвичей, алмаатинцев, бурят. Но прежде всего – семью своих друзей-земляков монголов из Улан-Батора: Отса и жену его, прекрасноликую Наранцэцэг, а проще – Нарашку, уже дипломников Суриковского. На родине они, тридцатилетние, уже признанные художники. Их изысканные, детализированные полотна соединяют традиции монгольской и европейской живописи. «Чингис-хан», «Праматерь Монголия», графические иллюстрации к народному эпосу уже стали победой национального изобразительного искусства. На общей кухне общежития они все вместе наготовят кучу больших дымящихся монгольских пельменей. В тесноте, да не в обиде нехитрое студенческое застолье – праздник души. Словно в праздник байрам после скачек, сойдутся к столу друзья, не преминув вначале в первом благодарном тосте помянуть своих стариков…

В комнате смеркалось. Он подошёл к окну. Красавица Москва жила, дышала, простиралась перед ним вдаль россыпью мерцающих огней. А здесь, в крохотном помещении, висели и стояли по стенам его картины – его жизнь и призвание. Композиции сочные, яркие, экспрессивные. И с холстов, словно заполняя пространство комнаты, беззвучно скакали на встречу с ним из родных далей прекрасные кони и всадники – пастухи, воины, мальчики… Баяр приложил ладони к оконному стеклу, прикрыл глаза. Ах, как он любил этот мир! Вернее, оба этих мира – Восток и Запад, таких, казалось бы, разных, а в сущности, таких близких. Единых на этой тревожной и хрупкой планете. «Плачь, сердце, плачь… Покоя нет. Степная кобылица несётся вскачь».

На тему «Кимоно»
(Фантазии)

Глядя на страстные и необычные, яркие и колоритные работы японского художника Сюсея Нагаока, так и хочется произнести строки из классической японской поэзии:

 
На тысячи мелких кусков
Сердце моё раскололось –
Так сильно тебя я люблю…
Но где же ты?.. Где ты?..
 

В многочисленных сериях рисунков Нагаока словно поиск ответов на извечные эти вопросы. Где ты, любовь? Где ты, истина? Ау? Какова ты, Родина? Как звучишь ты, Космос, Вселенная? Его кисть словно хочет охватить и понять всё – от малого до беспредельного.

В повседневности мы не так уж часто встречаемся с образцами японского изобразительного искусства. Но в каждом из нас, где-то в уголке сердца, живёт тёплая память о поэтичной японской живописи и о живописной поэзии. И кажется, что эти два искусства, словно обнявшиеся влюблённые, идут издалека, из глубины веков к нам, в наше сегодня. И продолжают являть блестящие образцы самобытной, ни с чем не сравнимой культуры. Это и знаменитая живопись тушью (суйбоку-га), и многоярусные пейзажи на свитках, и роспись лаком с золотом (маки-э), и японские поэтические миниатюры. А как богаты, разнообразны меняющиеся из века в век интерпретации пейзажа или портрета! Японская живопись и поэзия были всегда отмечены элегантностью образов, изысканностью чётких, красочных силуэтов.

Работы средневековых классиков Сэссю и Судзуки, или художников Якучу и Хокусая, или Утамара и Моруки полны философских, извечных размышлений. В них всё – от ярого боя петухов до нежного портрета любимой, от прекрасного пейзажа до страшных картин атомного взрыва – проникнуто мыслью и чувством.

 
Хоть знаю я давно,
Что в этом бренном мире
Нас ждёт всегда жестокая судьба,
Но сердце, полное любви и боли,
Ничто не в силах позабыть…
 

И Сюсей Нагаока – вполне современный художник – «ничто не в силах позабыть». Он родился в 1936 году и, рисуя в детстве (которое пришлось как раз на годы Второй мировой войны) свои первые забавные и нежные рисунки, не мог и предположить, что взрыв атомной бомбы, упавшей на родной Нагасаки (неподалёку от которого жила его семья), – словно взорвёт старый мир и навсегда полностью изменит психологию мальчика. Обнажит душу. Обострит восприятие.

Успешно окончив в 1954 году среднюю школу, Сюсей поступает в художественное училище. Однако преподавание классических живописных традиций, «кимоно», которые он освоил с достаточной лёгкостью, становится юноше «словно мало, далеко». Его страстно влечёт новое, зарождающееся, полное «фантазий и стрессов» искусство. Он начинает постигать творчество европейских импрессионистов, новые жанры: иллюстрацию, дизайн. Как самостоятельный художник и мастер он становится известным только после успешного участия в оформлении Всемирной выставки ЭКСПО-70 в Осаке. Однако, владея и классической изобразительной школой, Сюсей ищет сугубо свой, собственный, присущий только ему стиль. Ищет путь к себе.

Раньше в Японии не существовало традиции работы «для иллюстрированных альбомов», для «серийной малой графики». И Нагаока становится одним из первых энтузиастов осуществления таких изданий. А жизнь и работа в Соединённых Штатах, занятия современным искусством усугубляют уверенность в правильно выбранном пути. Модерн в графике и живописи, взрывающий душу зрителя поставангард – вот что многие годы занимало известного японского художника и издателя. На его откровенно чувственных и одновременно поэтичных листах – огненные и (уже в силу колорита) страстные героини. Это словно сам пульс, сам кровоток, само рождение жизни и Вселенной. Космос его фантазий как бы рвётся за пределы листа, словно хочет взорваться или расшириться до пределов Галактики. Скорее, это уже не столько движение героев или планет, сколько глубоко душевное состояние самого мастера.

 
В священном храме,
Где вершат обряды,
Сверкает зеркало
Кристальной чистоты –
Так в вечности, так в памяти моей
Сверкаешь ты…