Текст книги "Путь к горизонту"

Паруса России

20 октября 1696 года боярская дума «приговорила»: «Российским судам – быть». Так началась летопись флота нашей великой державы.

Над морем только занималась утренняя заря, и солнце ещё не выкатило, ещё не успело оглядеть прибрежные холмы и белокаменный городок, когда из-за горизонта появились и стали торжественно входить в гавань на рейд Феодосии все суда Черноморской эскадры. И малые, и большие. Первым шёл флагман черноморского флота – парусный линкор «Двенадцать апостолов». Когда он входил в бухту, взошло солнце – и паруса радостно вспыхнули алым светом. Горожане, спозаранку толпившиеся в ожидании на набережной, у причала, закричали, зааплодировали. Полетели вверх шапки. И бухта огласилась могучим орудийным салютом. Так приветствовала эскадра в день его восьмидесятилетия своего летописца Ивана Константиновича Айвазовского. А он, седой, загорелый, вышел на балкон своего дома, что на набережной, и, застясь рукой от солнца, со слезами на глазах смотрел на это великолепное зрелище. Должно быть, никогда и ни в одной стране не славили так ни одного художника. Да, может, и не было такого художника, который бы отдал всё своё сердце, весь талант морю и флоту, чести русского воинства, мужеству моряков. Художник писал так, словно сам на маленьком паруснике, невзирая на огонь, подходил к судну противника на «пистолетный выстрел» и всаживал ему в борт ядра медноствольных орудий. Этим огненным битвам Айвазовский посвятил сотни своих картин. «Чесменский бой» – одна из самых замечательных. 26 июня 1770 года лейтенант Дмитрий Ильин, войдя на своём баркасе, груженном порохом, в гущу турецких кораблей и сцепившись борт о борт со стопушечным турецким флагманом, подорвал себя. На воздух взлетела вся неприятельская армада. Так молодой лейтенант с горсткой гребцов ценой своих жизней предопределили победу в русско-турецкой войне. Такого подвига в истории морских сражений ещё не бывало.

Иван Константинович, художник мужественный и романтический, выбирал для своих полотен и сюжеты зрелищные, волнующие, возвышающие душу и чувства. Писал моменты кульминационные, трагические. Будь то поражение или победа.

В 1829 году, когда шла другая война с османским флотом, всю Россию облетела весть о ещё одном небывалом подвиге. Маленький сторожевой бриг «Меркурий» был взят в плен двумя огромными султанскими кораблями «в два огня», то есть с обеих сторон. Превосходство противника в мощи орудий было тридцатикратным. Участь русского судна, казалось, была предрешена. Но капитан Казарский положил на край камеры порохового погреба свой заряженный пистолет. Это был знак: последний, кто останется на борту в живых, должен выстрелить и подорвать «Меркурий». Потом об этом пелось в лихой матросской песне:

 
Сам турецкий адмирал
Нам сдаваться приказал,
А Казарский пистолет
Показал ему в ответ.
Дескать, в воздух мы взлетим,
Русский флаг не посрамим.
 

И действительно, юркий маленький бриг, ведомый Казарским, угрожая взорваться, стал в упор расстреливать врагов. Сумел сбить мачты, такелаж на обоих гигантах. И так, расстреливая их в упор, лишил хода и сумел уйти.

Айвазовский в своей феодосийской мастерской с упоением писал победные, летящие над волной паруса «Меркурия». Вообще морской ветер, паруса кораблей, их кильватерный строй под развевающимся Андреевским флагом звучали для художника мощной органной музыкой. В его кабинете хранился подаренный Андреевский флаг, а слова петровского Морского устава – «Все воинские корабли российские не должны ни перед кем спускать флаги и вымпелы» – он любил повторять гостям, часто приезжавшим в его феодосийское имение из Питера и Москвы.

Собственно, история Морского устава и Андреевского флага восходит ко временам государя Петра Алексеевича. Есть легенда. Однажды государь, утомлённый ночной работой, задремал за столом над бумагами. А проснулся – зимнее солнце уже поднялось за оконцем, уже пробивалось лучами в избу. И тень от переплёта рамы синим косым крестом лежала на белом листе бумаги. Пётр помедлил, глядя на лист с синим косым перекрестием, и вдруг громко, весело кликнул помощников: «Так вот же он – флаг Российского флота. Вот он – Андреевский! Почище голландского будет! Посему так и быть!»

Корабли всегда именовались возвышенными, победными именами, превосходно украшались. А чтобы остались потомкам изображения великолепных судов, сходящих со стапелей на верфях Адмиралтейства, царь Пётр пригласил из-за границы искусных гравёров. Знаменитый Растрелли помещал резьбу на борт и форштевни судов, которые успешно сражались у Гангута и Гренгама. А свой любимый «Ингерманланд» Пётр украсил спереди позолоченной фигурой льва, держащего в лапах российский герб.

То романтическое время зари русского флота очень увлекло в начале ХХ века художника Евгения Лансере (1875–1946 гг.). На его картинах в непогоду и штормовой ветер словно оживает и проплывает берегами Невы тот самый переславльский ботик, который Пётр называл «дедушкой русского флота» и на котором по торжественным дням проходил перед строем кронштадтских судов. А в народной старинной песне так пелось:

 
На кораблике все снасточки шёлковые,
А гребцы-то все – генералушки,
За рулём сидит православный царь,
Православный царь – Пётр Лексеевич…
 

Поистине, флот – это и обширная глава в истории русской живописи. Достаточно вспомнить живописца Павла Михайлова, ходившего с Лазаревым и Беллинсгаузеном к берегам Антарктиды и оставившего об этом походе множество гравюр и этюдов. Победы русского, уже нового, железного, машинного, флота в Крымской войне 1853–1856 годов воскресают для нас на полотнах участника тех боёв, художника-мариниста Алексея Боголюбова (1824–1896). Отважный человек, он был внуком Радищева и последовательным учеником Айвазовского. Его лучшее полотно посвящено знаменитой Синопской битве. Торжественным строем, при полных парусах вошла тогда эскадра Нахимова в Синопскую бухту. Флагман «Императрица Мария» ударил по турецкому адмиральскому судну из сорока стволов. Крушились борта, смерчи гуляли по палубам. Не выдержав натиска, «турок выбросился на берег». Синоп не только история флота, благодаря кисти художника это и яркая страница русской маринистики.

Однако среди маринистов, особо почитаемых и во множестве закупленных Третьяковым для галереи, лучшим был и остаётся Иван Константинович Айвазовский. Его жизнь была долгой. Он родился (1817) до того, когда шлюпы «Восток» и «Мирный» пошли на розыск неведомой до того Антарктики, и умер в 1900 г., когда вошли в строй броненосцы Цусимы. Конечно, писал он и элегические морские дали.

Но не для того ли был рождён сей могучий талант, чтобы явить нам первозданность стихий и мужество человека? Ведь даже в каждом его «кораблекрушении» – отвага и надежда.

Когда Третьяков показывал друзьям-художникам только что купленную картину Айвазовского «Чёрное море», в наступившей тишине Иван Николаевич Крамской произнёс:

– Да это Дух Божий, носящийся над бездной!..

Айвазовский был сыном моря, Чёрного моря. Без него неполны преданность россиян морю, чувство моря как своей, русской стихии. Неполны были бы и залы Третьяковки без его черноморских парусов. А на флоте его обожали все, от матроса до адмирала. Обожали его в Феодосии, где он прожил всю жизнь. Старожилы вспоминали: он переженил и перекрестил половину города. Провёл в страдающий от жажды город водопровод. Его водонапорная башня действует и поныне. Благодарные земляки написали на стене колодца: «Прохожий, выпей воды, вспомни Ивана Константиновича!»

Однако паруса уплывали в прошлое. И корабли нового времени, и новые герои русского флота являлись на полотнах новых художников.

С каким упоением писал броневые башни линкоров на глади стальных, словно бесстрастных, вод восторженный художник Георгий Нисский! А вспомните у Александра Дейнеки – на берегу Чёрного моря загорелые мальчики следят за полётом в синеве нового гидроплана. Картина о мире, о море, о юности. Где они, эти мальчики, на долю которых пришлась война? Вот они, повзрослевшие, в страшном штыковом бою на полотне Дейнеки «Севастопольская оборона» (1942) Ярость матросской атаки. Дым, смерть. Так бились матросы за честь Родины во времена Нахимова и Ушакова, так бились и в Великую Отечественную. «Синее море, Андреевский флаг. Помним тебя, незабвенный “Варяг”…»

С гордостью глядя сквозь триста лет в великую историю русского флота, рассматриваем на картинах художников легендарные парусники, корабли. Они словно чередой плывут к нам из прошлого друг за другом. И звучат неслышно команды: «Паруса – ставить! Марсовые – к вантам! Полный вперёд!» – и, словно вздохнув полной грудью, наполняются ветром паруса, и, как прежде, реет с надеждой бело-голубой Андреевский флаг.

Песни России

I. Вы наверняка слышали этот замечательный романс Чайковского на стихи Апухтина. В нём слились воедино мастерство двух гениев, двух жанров. Музыки и поэзии. Вспомним эти слова:

Цветы запоздалые

 
Ночи безумные, ночи бессонные,
Речи несвязные, взоры усталые,
Ночи, последним огнём озарённые.
Осени мёртвой цветы запоздалые…
Ночи бессонные, ночи безумные.
 
 
Пусть даже время рукой беспощадною
Мне указало, что было в вас ложного,
Всё же лечу я к вам памятью жадною,
В прошлом ответа ищу невозможного.
 
 
Вкрадчивым шёпотом вы заглушаете
Звуки дневные, несносные, шумные…
В тихую ночь вы мой сон отгоняете,
Ночи бессонные, ночи безумные!
 

Имя Чайковского всемирно известно и популярно. А вот про поэта можно поговорить подробнее.

Алексей Николаевич Апухтин родился в Орловской губернии в 1840 году. А спустя 53 года, в 1893-м, с великими почестями его хоронил весь Петербург. Катафалк утопал в венках. Звучала бессмертная музыка его ближайшего друга Петра Ильича Чайковского. Годы жизни этих двух великих людей, поэта и композитора, удивительно совпадают – 1840–1893.

Детство и юность Алёша провёл в родовом поместье Болхово под Орлом, в кругу благочестивой, древнего рода, дворянской семьи. Получил прекрасное домашнее, а затем юридическое образование.

Одарён он был щедро. Уже первые публикации его стихов в «Современнике» в 1859-м ошеломили общественность. Апухтина стали называть «вторым Пушкиным», «восходящим светилом».

Но после ряда публикаций грянула разгромная статья Д. Писарева на его стихи. Апухтина это глубоко потрясло. Но более того потрясла напечатанная в «Современнике» злая, резкая критика Писаревым творчества самого А. С. Пушкина.

«Почему можно безнаказанно пачкать имя гения? – думал Апухтин. – И чем ответить? Не дуэлью же!..» «Ввязаться в драку» или вообще уйти с литературной арены, столь политизированной и противоречивой? И Алексей Николаевич – натура тонкая, трепетная – делает свой выбор. «Теперь никакие силы не заставят меня, – пишет он друзьям, – выйти на арену, загрязнённую подлостями, доносами и… семинаристами».

И, решив так, Апухтин словно воспаряет «над схваткой». Поэзия забыта. Без интереса служит он в Министерстве юстиции чиновником по особым поручениям, затем в Орле юристом при губернаторе. Порой участвует в музыкально-литературных вечерах. Стихи же пишет лишь «для себя». И почти не печатает. Только в 1872–73 годах в журнале «Гражданин» выходят его талантливые стихотворения. Они зазвучали в концертах. На его слова стали сочинять музыку композиторы.

…Однако поэта начинает подводить здоровье. Ожирение, тучность, водянка. Алексей Николаевич уезжает в родовое имение. Там, фактически прикованный к креслу, он, как и прежде, находит радость в «писании».

Но… тоскует. По прошлому, по молодости, по питерским друзьям, Модесту и Петру Ильичу Чайковским. Иногда Апухтин дарит листки со стихами гостям или заезжим соседям-помещикам. Так знаменитые стихи «Ночи безумные, ночи бессонные» одновременно оказались в домах Москвы и Петербурга. Когда поэт в последний отрезок жизни вернулся в Северную Пальмиру, то преподнёс эти стихи Петру Ильичу Чайковскому, которого давно обожал. И вскоре композитор на великолепные слова написал великолепную музыку.

Правда, сегодня наиболее популярным стал другой вариант романса – на мелодию цыгана А. Спиро. Долгие годы оба варианта успешно сосуществовали. Романс на музыку П. Чайковского исполнялся обычно в концертах, в театре, в дворянских собраниях. На музыку же цыгана А. Спиро – под гитару в семейном кругу, в ресторанах.

Журнальная критика приняла «Ночи безумные» буквально в штыки. Вновь началась травля: «Исполнять эту пустышку просто позорно». Но прекрасный романс – дитя двух гениев – уже зазвучал по России.

Композитор и поэт, рождённые волею судеб в один год, и покинут эту землю одновременно. Спустя два месяца после похорон Апухтина, ветреным октябрём, той же дорогой двинется вдоль Невы, через Петербург чёрный катафалк с телом Петра Ильича. И грешная, неблагодарная толпа, ныне неистовая в горе, будет бежать рядом и под бессмертную музыку Маэстро сыпать, сыпать цветы. «Осени мёртвой цветы запоздалые». Так ушли по одной дороге и в одно время в бессмертие оба великих друга.

II. Славное море – священный Байкал…

А вот ещё одна известная песня тех лет, того же XIX века. Уже давно названного золотым веком культуры.

 
Славное море – священный Байкал!
Славный корабль – омулёвая бочка.
Эй, баргузин, пошевеливай вал,
Молодцу плыть недалёчко.
 
 
Долго я тяжкие цепи влачил,
Долго бродил в горах Акатуя,
Старый товарищ бежать пособил,
Ожил я, волю почуя.
 
 
Шилка и Нерчинск не страшны теперь –
Горная стража меня не поймала,
В дебрях не тронул прожорливый зверь,
Пуля стрелка миновала.
 
 
Шёл я и в ночь, и средь белого дня,
Вкруг городов озирался я зорко,
Хлебом кормили крестьянки меня,
Парни снабжали махоркой.
 
 
Славное море – священный Байкал!
Славный мой парус – кафтан дыроватый.
Эй, баргузин, пошевеливай вал,
Слышатся грома раскаты.
 

Стихи и ноты этой песни обычно сопровождает пояснение: «Стихи Д. Давыдова. Музыка народная». То, что в песнях прошлого века авторство музыки бывает утеряно, известно давно. А вот «стихи Д. Давыдова» часто принимают за стихи Дениса Давыдова, поэта-партизана, героя войны 1812 года. Да, у офицера, гусара Дениса Давыдова много хороших стихов, но величественные, гордые слова про священный Байкал написал не он, а его родственник, этнограф и естествоиспытатель Дмитрий Павлович Давыдов. Так сложилась судьба этого маленького скитальца.

Судьба была холодна к Дмитрию Давыдову. Ему, отпрыску одного из самых древних дворянских родов, суждено было родиться в Сибири, в захолустном городишке Ачинске Томской губернии, в бревенчатой избе с плохим печным дымоходом. А всё потому, что его отец Павел Васильевич был страстным географом. И, повинуясь этой страсти, бросил богатое родовое имение под Рязанью и вместе с молоденькой красивой женой навсегда уехал в Сибирь, как записано в его чудом до нас дошедших дневниках: «С целью исследования возможности соединения Енисея с рекою Тазом и приучения инородцев к употреблению хлеба». Его сын Митя с раннего детства постоянно бывал с отцом в экспедициях. Подолгу живал в палатках на берегах полноводного Енисея, могучего Байкала. Суровая, но прекрасная природа, сибирские хребты и горы, огромные просторы вдохновляли мальчика к писанию стихов.

Но романтические увлечения и благополучие Мити неожиданно оборвались. В 15 лет подросток пережил смерть отца. Под его попечением, на его руках оставались мать и сёстры. И он поступает на службу в Ачинский окружной суд. Канцелярским писцом. Но вечерами упрямо сидит за учебниками. И наконец экстерном сдаёт экзамены за весь курс Иркутской гимназии. Митя становится учителем первого класса Троицкосавского уездного училища. Позже защищает степень «кандидата чистой математики, физики и других, относящихся к оным наук». А в 23 года Дмитрий Павлович уже смотритель училищ всей Якутской губернии.

Именно с этого времени и начинается его активная научная и литературная деятельность. Молодой учёный Дмитрий Давыдов издаёт первый якутско-русский словарь. Активно исследует стоянки первобытного человека в Забайкалье. Но главное, что в те годы особенно терзает его душу, – положение бедняков и самых обездоленных – каторжан, заключённых. Он пытается им всячески помогать. И пишет, пишет стихи.

В 1858 году в популярном сибирском еженедельнике «Золотое руно» было впервые опубликовано стихотворение «Дума беглеца на Байкале». Стихи о беглом каторжнике сразу полюбились на приисках. Там не надо было объяснять, что Баргузин – это горный хребет и по его названию именуют на Байкале северо-восточный ветер, а омуль – это рыба, в бочке из-под которой уплыл беглец.

Песня родилась очень быстро. И запели её сразу. Кто написал музыку? Скорее всего, рабочие-каторжане, вчерашние крепостные крестьяне, бежавшие за Урал «на волю». А может, первопроходцы новых сибирских земель. Во всяком случае, когда звучит мощная, раздольная мелодия «Славного моря», так и видишь могучий священный Байкал и отчаянного беглеца, человека горькой, но мужественной судьбы.

А автор слов – Дмитрий Давыдов – неожиданно заболел. Один из местных лекарей-коновалов, не умея лечить мигрень, поставил больному на лоб множество пиявок. Это нарушило какие-то мозговые центры и привело Дмитрия Павловича к слепоте и даже частичному параличу. И потому дальнейшие 20 лет жизни были для поэта мучительны. Они прошли в тяжкой борьбе с недугом и в 1888 году привели известного литератора и учёного к кончине. Так ушёл из мира прекрасный, добрый, талантливый человек. Но уйдя, оставил нам свой бессмертный гимн полноводному Байкалу, человеческому Мужеству и, конечно же, Свободе! «Эй, баргузин, пошевеливай вал, / Слышатся грома раскаты».

III. Коробейники

А эту песню вы не могли не слышать:

 
Ой, полным-полна моя коробушка,
Есть и ситцы и парча.
Пожалей, душа-зазнобушка,
Молодецкого плеча!
 
 
Выйду, выйду в рожь высокую,
Там до ночки погожу,
Как завижу черноокую –
Все товары разложу.
 
 
Цены сам платил немалые,
Не торгуйся, не скупись:
Подставляй-ка губки алые,
Ближе к молодцу садись!
 
 
Катя бережно торгуется,
Всё боится передать.
Парень с девицей целуется,
Просит цену набавлять.
 
 
Ой, полным-полна моя коробушка,
Есть и ситцы и парча.
Пожалей, душа-зазнобушка,
Молодецкого плеча!
 

Как только зазвучат слова этой озорной, широкой песни: «Ой, полным-полна моя коробушка, есть и ситцы, и парча…» – так сразу и хочется покинуть застолье и, раскинув руки, пройтись по кругу в удалой русской пляске. Ведь обычно её поют на праздниках: именинах, встречах друзей, но чаще, конечно, на свадьбах. Песня звучит мощно, по нарастающей. Как пожелание молодым любви, счастья, достатка. Однако мало кто знает, что слова этой песни – всего лишь отрывок из глубоко трагической поэмы Н. А. Некрасова «Коробейники». Стихи были написаны Николаем Алексеевичем в 1861-м – в год отмены крепостного права. В родной деревне поэта – Грешневе Ярославского уезда. Там помещичий сын Коля Некрасов с детства наблюдал нелёгкую жизнь простого народа. И крестьян, и бездомных странников-пилигримов, просивших на кусок хлеба Христа ради. И пришлых торговцев-коробейников наперевес с коробом, полным добра, ходивших с «весёлым» товаром от села к селу. Помнил он и широкое веселье богатых ярмарок.

Однако поэма Некрасова – это печальная история о том, как лихой человек, лесной разбойник убил и ограбил молодого купца. Жениха, ехавшего к своей невесте – деревенской девушке, нежно его любившей.

«Не дворянка, не купчиха я, – мечтала Катерина, – да и нравом-то смирна, / Буду я невестка тихая, / Работящая жена…»

Вообще вся поэма «Коробейники» настолько мелодична, что могла бы стать песней-балладой. А уж мудрые пословицы и поговорки – всюду. От первой до последней строки. Так и создана быть положенной на музыку. И так современна, что кажется, написана не в шестидесятые годы XIX века, а совсем недавно.

Вот судьба полуслепого старца, нищим умершего в канаве от холода и голода, который «…живал богато смолоду, был хороший человек…», но «по ошибке заседатели упекли его в острог». Судьба печальна. За время, пока, безвинный, всеми забытый и заброшенный, он сидел в тюрьме, его бросила жена, соседи «растащили по брёвнышку дом», «умерли родные».

А как современно звучат сетования Некрасова на то, что-де русский рынок завален «чужим товаром». «Вот от этих-то мошенников, / Что в том городе живут (имеется в виду Париж), / Ничего у коробейников / Нынче баре не берут…»

А вот самое больное. На все времена: «Подошла война проклятая, / Да и больно уж лиха, / Где бы свадебка богатая, – / Цоп в солдаты жениха!» – это про крымскую и кавказскую кампании.

В поэме, как и в песне, сюжет не выдуман. Здесь всё больно, всё реально. Отчасти рассказанная поэту бывалым человеком Гаврилой Яковлевичем – лесником из деревни Шоды Костромской губернии. Посвящение «Коробейников» гласит: «Другу-приятелю Гавриле Яковлевичу». Тогда называть крепостных по фамилиям было не принято. Самое уважительное обращение – по имени и отчеству.

Отрывок поэмы «Коробейники» – одно из семидесяти стихотворений Некрасова, ставших песнями. Музыку к этим гармоничным строкам писали практически все великие композиторы прошлого: Мусоргский и Бородин, Танеев и Рахманинов… Но многие мелодии сочиняли и безвестные композиторы. Как светские, так и из народа. Порой по несколько мелодий на одни и те же слова. Так, на поэму «Коробейники» было создано шесть различных мелодий. Начиная от слегка изменённого венгерского танца чардаш и кончая музыкой композитора Я. Пригожего, которая, кстати, и стала наиболее популярной.

Но всё-таки хочу подчеркнуть, что песней «Коробейники» стали не стихи о смерти молодца-торговца, не история нищего бродяги и даже не описание развесёлой, широкой ярмарки. Из всей поэмы народ сам выбрал озорные строки о горячей любви. О том, как парень с девушкой нашли друг друга и «как поладили они»… А как она потом тосковала, ожидая встречи с суженым, осталось в поэме. А ведь всего-то «взяла зазнобушка бирюзовый перстенёк». И вся эта бесхитростная, но и бессмертная песня – прежде всего мечта. Может, даже мечта каждого из нас о рискованной, но яркой и бескорыстной любви.

 
Знает только ночь глубокая,
Как поладили они.
Распрямись ты, рожь высокая,
Тайну свято сохрани!
 

IV. Калитка

Сегодня у нас в стране, наверное, нет человека, который бы не знал этот популярный романс. Как пишут в ряде изданий, слова и музыка А. Обухова. Да. Действительно, Обухов написал мелодию, но со словами дело было иначе.

Знаете ли вы писателя Алексея Николаевича Будищева? Думаю, что далеко не все. Даже в «Большой советской энциклопедии» ему уделено всего лишь несколько строк. И каких жестоко несправедливых! «Ничего яркого ему создать не удалось…» Но это неправда, удалось. Однако как же могло случиться, что ни литературные критики, ни историки не заметили того, что именно Будищев является автором популярнейшего уже целое столетие романса «Калитка»? И почему его имя сегодня почти забыто?

А произошло это по вине самого поэта. Именно он «подарил» свои стихи другому человеку. Товарищ Алексея Будищева, А. Обухов, был не только автором музыки, но и первым исполнителем этого романса. Имея прекрасный голос, он часто пел его в салонах, на музыкальных вечерах. И даже отчасти переиначил текст, сделав его менее экзотическим. Привычным для русского слуха. Вот изначальные строки: «Отвори осторожно калитку и войди в тихий садик, как тень. Да надень потемнее накидку и чадру на головку надень…»

Так и видится тёмное, вызолоченное крупными южными звёздами небо и нежная рабыня из гарема, которая «робкой тенью» спешит на свидание. Какая тайная, страстная любовь, связь с какой восточной красавицей вдохновили Алексея Будищева написать эти строки? Ведь он никогда не был на Востоке, не знал чар любви черноокой южной девы. Скорее всего, это была поэтическая метафора, преувеличение. Ведь судьба поэта Будищева была совершенно обыденной, лишённой какой-то особой романтики.

Он родился в 1867 году в небогатом имении в Петровском уезде Саратовской губернии. Прожил всего 49 лет. Скончался за год до октябрьского переворота. Учился на врача в Московском университете. Но курса не кончил, поскольку до самозабвения увлёкся литературой. После первых публикаций решил стать профессиональным писателем и уехал в Санкт-Петербург. И там сотрудничал со многими изданиями. Печатался в «Новом времени», «Русском богатстве», «Вестнике Европы». Сочинял стихи, повести, пьесы, сказки. Однако одобрения своего творчества среди писателей-профессионалов не встретил. Зато читающей публике он нравился. Тогда, в предреволюционные годы, стала неожиданно модной «классовая», «взрывающая устои прежней жизни» литература. А проза Алексея Николаевича была спокойной, лиричной до сентиментальности, порой стилизованной под простонародные былины. Это раздражало тогдашнюю критику. Автора укоряли в слабости слога и даже… «в подражательности». И на это были основания. Сюжеты его отдельных «бытовых» рассказов действительно напоминали чеховские. Но поэзия!..

Именно в поэзии, в стихах, нежных и трепетных, Алексей Николаевич оставался самим собой. Легко, играючи, он выдумывал, сочинял свой собственный волшебный мир. Именно так и были написаны эти дивные строки романса «Калитка»:

 
И черёмух серебряный иней
Уберёт жемчугами роса…
 

Однако Будищев называл и считал себя только прозаиком. И совершенно не ценил своего поэтического дара. Даже не упомянул о нём в автобиографии, написанной в начале 1911 года. Хотя именно романс «Только вечер затемнится синий» – то единственное из его творческого наследия, что продолжает жить и по сей день. Но для бессмертия, я думаю, и этого достаточно. Немногие поэты могут похвастаться таким блестящим наследием.

Алексей Николаевич Будищев щедро, от всего сердца уступил своему приятелю – музыканту и исполнителю А. Обухову – право считаться автором не только музыки, но и слов одного из любимейших русских романсов, называемого ныне «Калитка».

 
Лишь только вечер затемнится синий,
Лишь только звёзды зажгут небеса
И черёмух серебряный иней
Жемчугами украсит роса –
 
 
Отвори потихоньку калитку
И войди в тихий садик, как тень.
Не забудь потемнее накидку,
Кружева на головку надень.
 
 
Там, где гуще сплетаются ветки,
У беседки тебя подожду
И на самом пороге беседки
С милых уст кружева отведу.
 

И теперь на концертах вполне справедливо звучат слова ведущего: «А теперь исполняется романс “Калитка”, музыка Обухова, слова Будищева».

V. Песни «Курского соловья»

Перед своими читателями я стараюсь быть предельно искренней. И назвала это «открытый приём». Вот и далее я открываю дверь в эту задумку.

Государь Николай II называл мою бабушку, великую певицу-народницу Надежду Плевицкую (погибшую в парижской эмиграции в 40-м году), «курским соловьём». А её друг, Фёдор Шаляпин, «моим милым жаворонком». И правда, в начале прошлого века она создала жанр «народной песни». Она собрала по Руси и подняла на высокие сцены нашей страны и Европы русскую фольклорную песню.

И моё детство прошло среди русской народной песни. Я всю жизнь прожила среди этих прекрасных песен, этих мелодий. И в Останкино, и во время войны в эвакуации на Урале. И на алтайской целине.

И потому я, москвичка, стараюсь по возможности не пропускать концерты фольклора где бы то ни было. Народных хоров и отдельных исполнителей: великолепная Шура Стрельченко, Иван Суржиков, Татьяна Петрова, Людмила Рюмина.

Однажды пошла на концерт молодой солистки, курянки Надежды Крыгиной. Потому что практически весь её репертуар состоял из песен Надежды Плевицкой. Её пение было очень далеко от Плевицкой, которая из каждой песни создавала трепетный спектакль. А Крыгина пела резко, звонко, крикливо. Однако после концерта я всё же зашла к ней в гримёрку. Мы разговорились с этой звонкоголосой, лихой толстушкой. Она оказалась тоже курянкой и порассказала мне о своей деревенской жизни.

А поздним вечером, приехав с концерта домой, я почему-то вдохновилась и написала небольшую новеллу, но в другой форме, как бы от имени этой самой Надежды, то есть «открытым приёмом». И вот что у меня получилось.

…Как-то на одном вечере я много пела. И под аплодисменты ушла было со сцены, но, почувствовав настроение зала, вернулась, продолжила: «А теперь давайте споём вместе. По вашему желанию». Послышались предложения: «На муромской дорожке», «Среди долины ровныя», «Рябинушку». И я запела: «На муромской дорожке стояли три сосны». Зал дружно подхватил. Но пропели два куплета – и голоса стихли. Поняла: слов не знают, забыли. И я допевала одна.

Вот и подумалось тогда, не пора ли нам вспомнить наши извечно любимые, но уже забытые, особенно молодым поколением, песни?

Сама я родилась в очень песенном крае – на Курской земле. Наши курские соловьи пели мне по оврагам каждую весну. Деревня наша маленькая, дом под соломенной крышей. Да-да, настоящей соломенной, под ней хорошо спалось и дышалось. И хоть крыша была не тесовая, не железная, славился наш дом на всю деревню «песельниками». Отец, мама, брат и вся родня пели охотно, душевно. На праздниках в доме такие застольные хоры звучали так, что под распахнутыми окнами собирался народ от мала до велика. Мальчишки гроздьями висели на плетнях. Несмотря на нашу колхозную бедность (мы с братом с малолетства в поле работали «за галочки», всё лето до изнеможения копали, пололи, окучивали), все мы как-то умели не унывать. Даже возвращаясь вечером с лопатами или тяпками на плечах, мама находила силы и запевала. И бабы, наши соседки, подхватывали, не спеша шагая к деревне: «Ой, да ты калинушка, ой, да ты малинушка. / Ой, да ты не стой, не стой на горе крутой…»

Вспоминается такая картина: в горнице за столом полно людей. Отец и дядька с гармонями на коленях. А мама ставит меня, четырёхлетнюю, стриженную «под чёлку», на щербатый табурет и, чтоб потешить гостей и погордиться дочкой, жарко шепчет: «Надюшка, детка, ну спой… Свою любимую…» Сперва я упрямлюсь, уставившись на свои стоптанные ботинки, а потом, услышав звук – ещё не мелодию, не аккорд, а только первый звук гармони, – как боевой конёк, вскидываю голову и затягиваю тоненько-тоненько: «На позицию девушка провожала бойца. / Тёмной ночкой простилися на ступеньках крыльца…» Увлекаюсь, пою, не слыша себя, а за столом плачут вдовы-соседки.

С тех пор минуло многое. Дом покрыли железом. Мы выросли. Я живу в Москве, стала профессиональной певицей, о чём когда-то и мечтать не смела. Но всё так же каждую весну поют у нас соловьи. И песни поются разные. Порой суперновые, многим даже не очень понятные. Что ж, каждому времени – свои песни.

Но сегодня я хочу предложить вспомнить слова и мелодию очень родной, любимой и, казалось бы, вечной песни. Её часто называют народной. Но у этой песни есть автор – прекрасный композитор и поэт середины прошлого века Евгений Гребёнка. И её изумительно пела великая народная певица Надежда Плевицкая, «курский соловей», из соседнего с нашим села Винниково. А называется песня «Помню, я ещё молодушкой была». Вот её изначальные слова: