Текст книги "Путь к горизонту"

«Мой дядя игумен Игнатий ждал меня на Святой земле»

Более полувека работает в литературе Ирина Ракша, она автор многих книг, сценариев, лауреат престижных премий. В её жизни было много удивительных встреч и ярких историй. А каждое паломничество приносило необычные дары.

Семейная тайна

– Ирина Евгеньевна, когда начались ваши паломнические путешествия с неожиданными открытиями?

– К первой поездке на Святую землю меня подтолкнул давний рассказ отца. Когда я ещё была студенткой ВГИКа, он под большим секретом рассказал мне, что в библейских краях, в Израиле, у нас есть близкий родственник – мой дядя Иван Ракша (1900–1986), в прошлом белый офицер. (Мой папа был коммунист, танкист-орденоносец, участник Великой Отечественной войн ы, затем учёный, агроном-изобретатель, и было опасно обнародовать, что в его родне есть эмигранты.) С 1940 по 1986 год Иван Ракша был игуменом Игнатием в храме, построенном им самим у дуба Мамврийского. Игумен делал всё для сохранения этого библейского дуба, под которым святой Авраам встречал в древности Святую Троицу. Сейчас об отце Игнатии пишут как о праведном старце, которому дважды являлась Богородица.

Как только появилась возможность свободно выезжать за границу, я в числе первых паломников отправилась на Святую землю. Добралась до Хеврона – места служения игумена Игнатия. Побывала в его храме. Это было уже через пять лет после его кончины. И я услышала рассказы о том, что на его могиле происходят чудеса. Я встретилась со старцем Георгием, келейником моего дяди, бывшем с ним рядом всю жизнь, ещё денщиком со времён Белой гвардии. И старец Георгий в своей келье сказал мне: «А ведь он знал, что ты есть. Он знал, что ты приедешь к нему сюда, он ждал». Келейник подарил мне принадлежавшие игумену вещи: документы, часы, очки, кору дуба Мамврийского, а главное, Евангелие от Матфея.

– А кроме этих великих реликвий привезли вы с собой что-то ещё из той памятной поездки?

– Да, был ещё один подарок дорогому мне человеку, недавно ушедшему от нас. Мы ведь тогда побывали и в храме Гроба Господня, и на Голгофе, и в храме Святой Екатерины в Александрии, были на вершине горы Моисея, где перед ним поднялась неопалимая купина. Настоятель разрешил нам взять по листочку неопалимой купины, который я привезла в Москву. Я этот листочек засушила в Евангелии и потом подарила тогдашнему моему духовнику отцу Димитрию Смирнову. Он его обрамил и передал в воскресную школу.

Долгий путь из Бари в Москву

– Какой из паломнических даров можно назвать самым необычным?

– Их много. Вот, например, после одного из моих паломничеств на Святую землю уже в Москве ко мне домой приехал Павел Васильевич Флоренский, внук знаменитого богослова Павла Александровича Флоренского. Он тогда возглавлял церковный отдел по исследованию чудес. Я ему привезла в пузырьке ватку, которой промокала мироточащие иконы. Для него это был очень значимый подарок.

– Вам приходилось сопровождать дары, которые принимала церковная делегация, в составе которой вы паломничали?

– Да, в Италии, в Бари, духовенство нам передало в дар большую, в человеческий рост, икону Николая Угодника, вывезенную из России в годы революции казаками. На пароходе икону разместили в музыкальном салоне, и паломники всю ночь по очереди по часу читали там псалмы, молились, чтобы, например, на Украине прекратилась засуха, которая была в то время. И дождь действительно хлынул (и спас урожай) перед нашим прибытием в Одессу. А из Одессы в Москву эта икона попала только через два месяца. Духовенство перевозило её для встреч с православными по всем крупным храмам, которые были на пути к Киеву, а потом к Москве. Сейчас эта икона Чудотворца находится в храме Христа Спасителя.

«Я видела схождение Огня»

– Вы говорили, что привезли со Святой земли яркие впечатления для творчества. Вы имели в виду свою новеллу «Пятое Евангелие»?

– Конечно, присутствие на схождении Благодатного огня само по себе было чудом. Нам тогда посчастливилось заночевать в храме, в подвале, в приделе Святой Елены, поскольку с нами был местный православный монах. Кто-то молился, кто-то дремал прямо на полу, а ранним утром, в день схождения Огня, услышали крик: «Поднимайтесь наверх, в придел Лонгина, здесь чудо!» Мы по лестнице поднялись в храм. В приделе Лонгина, высоко на стене, на большой иконе Спасителя в терновом венке, увидели чудо: с Его колен медленно стекали капли крови. Мы были ошеломлены. Стояли заворожённо.

А через некоторое время, ближе к полудню, распахнули двери храма, сотни и сотни паломников устремились к кувуклии. Я умудрилась забраться с тридцатью тремя свечами в руке (по годам жизни Иисуса) на балюстраду – подставку колонны и несколько сверху хорошо видела всё происходящее. Такие свечи были в руках у всех бывших в храме. И, трижды обойдя с крестным ходом кувуклию, патриарх вошёл внутрь и был там заперт для встречи с Благодатным огнём. Воцарилась полная тишина. Воздух повлажнел, как перед дождём в грозу. Я даже на руках ощущала эту влагу. В храме потемнело. Все ждали этого великого Божьего чуда. И правда, вскоре в темноте храма справа и слева над нашими головами и даже вверху, под куполом храма, заметались огни, похожие то на вспышки, то на лучи неземной голубой молнии. Это длилось какое-то не ощутимое мной время. И вдруг в стене кувуклии, в малом оконце, появился яркий, золотой свет живого огня. Храм огласился общим возгласом ликования, радости многотысячной толпы. Сошёл, сошёл Дух Святой, Благодатный огонь! И, зажигаясь от руки к руке, от свечи к свече, потёк по всему храму среди христиан. И вот уже я держу огонь в своих руках. Я радовалась, как девчонка, подносила его к лицу, волосам, он ласкал, нисколечко не обжигая. Это было невероятное чудо… «Пятое Евангелие» я писала, вновь и вновь переживая увиденное и пережитое.

Вопросы задавала И. КОЛПАКОВА

Ландыш серебристый
(история 90‑х годов)

Вдоль улицы, где я живу, тянется запущенный сквер, поросший неухоженными деревцами, неостриженным кустарником. Путаница ветвей на фоне серого снега. От тротуара и проезжей части сквер отделяет низкая оградка, сваренная из железных труб. На ней я и заметила, идя в магазин, тёмную фигуру сидящей женщины. Возвращаясь через час, когда уже почти совсем стемнело, снова увидела её на том же месте. В наше многотрудное время мы часто встречаем сирых и нищих: на вокзалах, в метро, в магазинах, в подземных переходах.

И почему-то вспоминаются послевоенные годы: безногие инвалиды, вчерашние герои-победители, с пенсией в двадцать рублей, их до слёз горькие судьбы, их песни под гармонь по электричкам… Сегодня нищенствуют в большинстве женщины. Всё чаще вполне приличные пенсионерки, когда-то работавшие, а теперь ослабевшие от чёрствости душ, чтобы хоть как-то сохранить человеческое достоинство, они пытаются скрыть своё откровенное нищенство подобием торговли: продают, например, какую-нибудь вазочку или вышивку, пару вилок или кружевной воротничок. Невозможно, проходя мимо, без боли смотреть в их ждущие, надеющиеся глаза.

Однако эта, одиноко сидящая в сквере, тронула меня чем-то иным. И я, словно споткнувшись на ходу, остановилась, вернулась и нерешительно подошла к ней. В берете и незастёгнутом чёрном пальто, с модной сумочкой на коленях, а на ногах, утопающих в снежной жиже, – домашние тапочки на босу ногу. И столько безысходности было в её отрешённой позе, что я, помедлив мгновение, села рядом на холодную перекладину:

– Устала. Час простояла за молоком. А кефир так и не достался… Говорят, хлеб снова подорожает, не слышали?

Она посмотрела на меня безучастно и отвела взгляд. Губы были скорбно сжаты. «Видно, так отчаялась, что и говорить невмочь», – подумала я. И опять как бы невзначай обратилась к ней:

– Боюсь, у вас ноги промокли. Не холодно?

– Ноги? – переспросила она. – Ерунда. Я тут рядом живу. Вон мои окна… Всю жизнь здесь живу, и муж тут умер. И дочь тут вырастила…

– Может, вас проводить?

Она взглянула на меня, как бы с трудом понимая.

– Нет-нет… я ж говорю, вон квартира моя… Пока моя… Кооперативная, выплаченная. Всю жизнь выплачивала… – Очевидно, для неё это имело особое значение.

– Мой дом тоже недалеко, можем зайти, кофе выпить, – предложила я.

Но она, помолчав, медленно произнесла:

– Она сейчас меня ударила… По голове… Ей двадцать пять. Растила её без отца… Она, как и я, переводчица. Синхронист. Чудесная была девочка… – И вдруг засуетилась, ожила, щёлкнула замком сумочки, стала нервно в ней рыться. – У меня всегда с собой её фотографии. Вот, посмотрите, какая девочка. Это она на море. Я каждый год старалась её вывозить на юг… А тут она уже замужем… – Она любовно перебирала фотографии, не замечая, что уже стемнело и я почти ничего не вижу. – История банальная. У зятя своя квартира, но я оставила дочь прописанной здесь. И вот сейчас они гонят меня из дома… Я размениваюсь, – она убрала фото, – а дочери вариант не нравится… Я понимаю, для них, конечно, удобней, чтоб меня вовсе не было. – Она стянула берет, обнажив седую стрижку. – А ведь мой дом – это продолжение моей души… – Она с трудом поднялась. – Знаете, я жить устала. – И пошла по мокрому снегу прочь…

…В своей достаточно долгой жизни я встречала много женщин, писала о сложных материнских судьбах. Да и собственная жизнь достаточно типична для людей моего поколения, она как слепок с лица нашего времени. Лица, которое было и скорбно, и трагично, но с которого никогда не сходила улыбка Веры, Надежды, Любви. И во все, даже самые тяжёлые времена я повторяла фразу одного литературного героя: «Ничего, мы ещё вернёмся за подснежниками».

Московской школьницей я уехала на целину, работала трактористом, рабочей, комбайнёром. Даже получила медаль. Там впервые начала печататься в сибирских газетах и журналах. Наш совхоз «Урожайный», неподалёку от шукшинских Сросток, мы начинали с того, что в феврале пятьдесят шестого воткнули в сугроб у речки Кокши деревянный кол. В тот первый целинный год, намёрзшись в палатках, я частенько забегала отогреваться в избу к Марии Сергеевне Шукшиной. На лежанке тёплой печи, где сушились семечки, хозяйка расстилала тёплый ватник или лоскутное одеяло, кидала цветастую подушку и, подсев к столу с вязаньем в руках, рассказывала про Васю, который уехал в Москву «на режиссёра учиться». Помню, от неё я впервые услыхала присловье: «Сначала мать, потом хлеб-соль. Это Вася мой знает. Это для дитя – первая заповедь». И ещё она любила медленно, по складам читать его письма из Москвы. А я в который раз слушала их, лёжа на печке. Про Раджа Капура, который приезжал к студентам во ВГИК, про любимого пса Борьзю, которого Вася оставил матери на попечение и велел беречь. Наверное, под впечатлением этих писем, вернувшись в Москву, я тоже поступила во ВГИК на сценарный. Потом были прекрасные, хотя и голодные, годы студенчества. Василий Макарович Шукшин и Лариса Шепитько, Володя Амлинский и Юра Ракша, который стал моим мужем…

Но сейчас, сидя в своём кабинете над этой страницей, почему-то не могу забыть встречу с поруганной матерью в холодном московском сквере. На ум приходит сибирская пословица: «М ать-то праведна, да дочь-то каменна», которую любила повторять Мария Сергеевна. Нет, не случайно. В наше трудное время обострились или вовсе разладились связи не только у целых народов, но и в малой ячейке – семье. А человек ведь начинается с благодарности. И в первую очередь – к матери.

Формула счастья, которую я для себя когда-то вывела, очень проста: «Любимое дело, любимый дом, любимый человек». Много это или мало? Думаю, очень много. Но кто из моих современниц может сказать: «Я счастлива»? Все реже встречаю таких. И если личное счастье кажется порой возможным, то над всем реет крыло нашей горькой общей судьбы.

Размётаны вековые традиции, разорваны извечные жизненные уклады, разорены семейные гнёзда, порваны связи между детьми и родителями. Исковерканы сами понятия «мать» и «дитя». Но всё-таки, всё-таки… Со множеством невосполнимых потерь Россия всё-таки выжила. И даже надеется на Возрождение, как сгоревшая птица Феникс, из пепла.

Вспоминаю встречу в холодном московском скверике, встречу с оскорблённым, попранным материнством, и эта женщина в чёрном пальто и тапках на босу ногу, сказавшая мне: «Я жить устала», кажется мне символичным образом сегодняшних наших дней. Если мы хотим возродить страну, возродить нравственное здоровье общества, в первую очередь нужно возродить уважение к Матери.

Детектив на спор

Пожалуй, в моей жизни это единственный рассказ в форме детектива. Всю жизнь пишу в жанре реалистической художественной прозы. Последние десятилетия называю это «дневниковая проза». В ней, как в океане, может быть много разнообразия. Ведь это не дневник и не мемуары. А этот детективный рассказ написала на спор. Однажды, в 90-е годы, стоя в длинной очереди в продмаг за ливером, мой сосед по лестничной клетке, коллега Борис, меня спросил: «А детектив написать можешь? Или слабо? Нынче это так популярно. Куда ни глянь, в транспорте у всех в руках детективы». – «Да я сейчас роман пишу для издательства, дел много, не хочу отвлекаться». – «Э, трусишь». Я засмеялась. «Ну, а если на спор?» Я на минуту задумалась. Очередь вдоль прилавка продвигалась очень медленно. Отвечаю: «Смотря на какой спор». «Я бы раньше, конечно, сказал бы на коньяк, а ты, наверное, на “Шанель”», – говорит сосед. «А я бы сегодня сказала: лучше на еду». Очередь немного продвинулась. «О, слышу речь не девочки, но матери-добытчицы. Тогда спорим на интерес. Напишешь?» – «Ну, если на интерес, то почему бы и нет». Вот я и написала «на интерес» этот единственный детектив.

* * *

Я знал, что рано или поздно эти ублюдки меня достанут. Но чтоб под самый Новый год!

Впрочем, опасность давно была у меня стилем жизни. Хотя Ангелина, жена, уверяла, что стиль моей жизни – вечные неприятности. И для окружающих, и прежде всего для неё. Но сейчас, возясь в кухне, она и не подозревала, насколько была близка к истине! Смертельная опасность уже притаилась за дверью нашей маленькой квартирки в панельном доме, куда я не успел принести новогоднюю ёлку.

Впрочем, в свои сорок четыре я сделал немало, чтобы заслужить ненависть многих негодяев. Особенно после того, как перешёл работать в отдел по борьбе с бандитизмом.

Помню, когда я только начинал службу, мой видавший виды начальник внушал: «Ты пришёл работать в милицию, стало быть, если хочешь дослужить до пенсии, не высовывайся. Терпи!» И я терпел, как и три поколения ментов до меня. Сейчас всё изменилось. Хотя как раньше, так и теперь слуга закона не имеет права на ненависть, на личную неприязнь и даже эмоции. Вот диктор информационной программы может иметь личные пристрастия и эмоции, а милиционер нет. Закон подходит к нам с другими, суровыми мерками. Хотя без эмоций трудно. Бандит для меня всегда бандит. Особенно с тех пор, как я помотался по горячим точкам. Вернувшись оттуда, я не мог спать по ночам. Это была не обычная бессонница. Я не спал, потому что не стреляли. Там, на Кавказе, если наступала тишина, значит, что-то готовилось. И надо было предугадать, упредить… Тишина была подозрительна, давила на психику. Каждый знал, что перед решающим боем наступает это страшное затишье.

Уже дома в одну из таких тихих ночей я не выдержал. Выскочил на балкон и с девятого этажа засадил в морозное небо из своего табельного «Макарова» всё, что было в обойме.

Слышал, как захлопали окнами встревоженные соседи, как заорали разбуженные вороны. Я и сам готов был орать громче их. Там, в горах, на Кавказе, погиб мой лучший друг.

Он всегда был со мной бок о бок. И может, тот выстрел, что уложил его, предназначался мне… Да, я стал зол, дерзок, способен на поступок.

Впрочем, на поступок я был способен всегда. Как-то главарь банды, когда мы с ребятами скрутили его команду, орал: «Вы, менты, – обречённые! Ублюдки закодированные! А я на “вольво” ездил и ездить буду! Понял, падла?!» «Лет через восемь», – ухмыльнулся я.

А я и правда, как закодированный, упрямо шагал, как по минному полю: от одной их ловушки к другой. «Обречённый» мент не сдавался, жил как умел.

Детей у нас с Ангелиной нет. Собаку тоже не завели. Жена говорит, что я не имею права даже на попугая, потому что о всяком живом существе надо заботиться. «А ты даже ёлки в дом не принёс!» И она была права. За дом всю ответственность несла жена. И ещё моя сердобольная красивая Ангелина несла ответственность за подруг. Утешала, улаживала, сочувствовала. Что ж, у каждого должно быть своё хобби.

Собственно, из всех жизненных благ, достойных внимания, у меня и имелось что Ангелина да старенький жигулёнок, который с завидным постоянством ломался. У сослуживцев всё складывалось примерно так же, по Толстому: все счастливы одинаково, а неприятности у каждого свои.

В нехорошую, например, историю попал мой приятель Николай Герасимов. Возвращался вечером с работы, услышал, как в сквере кричит женщина. Кинулся туда. Трое подонков, повалив, срывали с неё одежду. Николай – мужик здоровый, мигом расшвырял их. Двоих это отрезвило, а третий, с длинными, как у гориллы, руками, не унялся, пошёл на Николая: «A-а, падла… мент проклятый, твою так…» Дожидаться, пока первые очухаются и кинутся своему на помощь, Николай не стал и пристрелил «гориллу». В общем, традиционное милицейское ЧП, отягчённое «применением огнестрельного оружия».

С тех пор дело в прокуратуре, и конца и края этой бодяге не видно. Затаскали мужика. Все ведь только говорить любят о защищённости стражей порядка, а коснись дела, начинается – правомерно, неправомерно… У нас любят мёртвого мента. Особенно в средствах массовой информации. «Обидно, – жаловался тогда Николай, – подполковника должен был вот-вот получить. Теперь отодвинут, конечно. Это в лучшем случае». Звания нам должны были присвоить вместе. Когда обмывали мою звёздочку, Николай пошутил невесело:

– Теперь тебя хоть похоронят бесплатно. Вдове – льготы – единовременное пособие дадут. А мне?

И вот сейчас я как никогда был близок к этому. Я стоял посредине комнаты и понимал, что надо действовать! Действовать, а не торчать, как парализованный. Звонить! Звать на помощь! Так поступил бы любой гражданин. Но я был профессионал. И потому знал: сейчас уже бесполезно. Поздно. Даже доехать не успеют.

Сколько времени мне оставалось? И что я мог противопоставить убийцам? Табельный «Макаров»? Но те, кто ворвётся сюда, это отлично знают и знают, что их-то оружие покруче.

Взгляд упёрся в тяжёлые гантели, задвинутые под тумбочку. После любой жестокой попойки я каждое утро поднимал себя за уши и заставлял делать выматывающие упражнения. Не ленясь, по полной программе. Чтоб держать себя в форме. Восстанавливался я пока быстро.

Но вот сейчас пришла очередь умереть мне – зав. отделом, тренированному, в центнер весом оперу. Ну, допустим, просто так я им не дамся. Но жена… Самым паршивым было то, что Ангелина была дома, с чем-то возилась на кухне. Их НИИ, влача жалкое существование, регулярно выпроваживал своих сотрудников в отпуск без сохранения содержания. Я тупо уставился в окно. Подумал о жене, о её дохлом НИИ, но только не о главном. Господи, даже в такой ситуации я не мог изменить себе. Медлительность – вот мой главный порок. Правда, в жизни на спусковой крючок мне всегда удавалось нажимать раньше тех, кто целил в меня. И всё равно – я чудовищно медлителен. Друзья шутили: это медлительность волкодава или боксёра тяжёлого веса. Может быть. Но прежде чем действовать, я успевал проанализировать, прокрутить ситуацию. Даже в самом провальном деле нащупать ничтожный шанс на удачу. Просто так рискуют лишь дураки. И может, не так уж она была плоха, эта привычка, если я дожил до своих лет. Меня даже серьёзно ни разу не подстрелили. Хотя ситуаций и сведения счётов было навалом. И вот теперь…

Я выглянул в прихожую, коротко выругался. Нет, медлительность не главный мой порок. Я идиот! Я фантастический идиот. Хотя бы дверь бронированную поставил. Жена была права. Я ни за кого не думал нести ответственность: ни за попугая, которого у нас нет, ни за Ангелину. Даже ёлки ей не принёс новогодней. В квартире даже сигнализации не было. Я всё время отмахивался: успею, потом… А ведь знал: размолотить кусок фанеры, именуемый входной дверью, – сущий пустяк.

Ангелина продолжала возиться на кухне. Кажется, она даже пару раз обратилась ко мне. А я в прихожей остолбенел. Слушал.

Дверь нашей квартиры была напротив лифта. С того места, где я стоял, можно было услышать, как глухо работает электрический подъёмник. Сейчас я слышал, как гудел лифт. «Гости», увиденные мной из окна, поднимались наверх. Вот они! Уже направлялись ко мне. По мою душу. Я оказался прав: звонить бесполезно. Лифт достиг моего этажа. Я машинально напрягся и выпрямил спину.

Гоп! Эти несколько секунд запомнились мне навсегда. В душе всегда был игрок. И вот сейчас словно кто-то крутанул рулетку, и она замелькала перед глазами в резком беге. Сейчас замрёт ход лифтового механизма, в три секунды рухнет дверь, и тупое воронёное рыло оружия убийцы… Как приговорённому к расстрелу, мне уже целились в лоб. Я почувствовал это почти физически. И именно в тот момент понял, что должен делать. Жаль, что в последующие несколько секунд меня никто не видел. А может, оно и к счастью. Потому что даже врач-стажёр точно определил бы – моё место в психушке. Ангелина потом так и сказала… Я метнулся в комнату, задев о косяк двери. Сейчас всё зависело от мелочей.

Магнитофон стоял на своём месте. Но в сеть включён не был. Нашарив вилку, воткнул в розетку. Полторы секунды потеряны. А убийцы уже таились за дверью. Сколько их? Двое? Трое?.. Если аккуратная Ангелина вытащила из магнитофона кассету и убрала на место, то… Сейчас у меня не было этих секунд, чтобы шарить по полкам. Я нажал кнопку, вывернул громкость на полную мощь. Повезло! Голос певицы взревел на всю квартиру: «Миллион, миллион, миллион алых роз…» Мелькнуло: «Что жена любит в этой дурацкой песне?» И тут же почувствовал неприятный холодный ручеёк пота между лопатками.

В дверях показалось ошарашенное лицо жены:

– Ты что, окончательно…

Договорить она не успела. Я больно сжал ей пальцы и потянул в прихожую. Настал мой черёд делать свою игру!

– Коль! Ну посидим ещё немного! В к ои-то веки собрались!.. – заорал я, подражая самому себе, когда в сильном подпитии.

– Ну и ничего, подождёт работа. – Возился я под самой дверью, правдоподобно шаря рукой по стене и создавая эффект присутствия в квартире приятеля. Сейчас я мог бы заткнуть за пояс самого заслуженного артиста. Только у меня не было зрителей. Лишь слушатели – притаившиеся за дверью. А мерой успеха – жизнь.

– Ну вот, так-то лучше! Пятнадцать минут никого не устроят! Ещё по маленькой – и порядок. – Я похлопал Ангелину по плечу и оттащил подальше от двери. Переигрывать было тоже ни к чему.

Свой табельный я нашарил на обычном месте и опустил в карман. Так же механически скинул домашние тапки, сунул ноги в ботинки. «Кто влюблён, кто влюблён… и всерьёз…» Я чуть убавил громкость и метнулся в прихожую. За дверью тишина. Но вдруг различил приглушённые, чуть слышные шаги на площадке. Кто-то стал спускаться или подниматься по лестнице. Я прикрыл глаза. Почувствовал резкую боль в висках. Кажется, первый раунд я… не проиграл. Рядом шевельнулась Ангелина. Покидать прихожую надолго было нельзя. Они отошли. Отступили. Вернее, предполагал я, поднялись (или спустились?) этажом выше. Но могли вернуться каждую секунду. Хотя, подумал я, это будет чуть позже. Минут через пятнадцать, когда, по их расчётам, «мой приятель» покинет квартиру. Глупо нарываться на лишнего здорового мужика, да и зачем мочить лишнего?

– Быстро! – Я подскочил к Ангелине и встряхнул её.

Кажется, она только сейчас стала что-то соображать. Я оглядел её. Брюки, которые она почему-то называет домашними, клетчатая блуза – вид нормальный. Вот только фартук… Я рванул тесёмку. Жена и не пикнула.

– Где твоя сумка? A-а, вот… – Я накинул на неё платок, пальто, сунул в сумку мою спортивную шапочку. – Сейчас же в лифт. – Я увидел прядь её светлых волос, прилипшую к побледневшей щеке. Господи… Жизнь со мной никогда не была для неё раем. – Спустишься, выходи из подъезда и жди меня в сквере за кинотеатром. Поняла? – прошипел я. – Делай всё, как говорю. – Почувствовал, что она сейчас заплачет. Не ко времени. Последние минуты были на исходе. – Через двор иди спокойно. Не беги.

«Эту жизнь превратит в цветы…» – сладко обещала певица.

Я неслышно открыл дверь. Сердце словно остановилось. Мелькнуло: «Вот ты такой умный, супермен, всё рассчитал (глумился внутренний голос), а если они не ушли? Если сымитировали, протопали, надеясь, что ты, идиот, клюнешь на это, а сами притаились рядом и ждут?..»

Я распахнул дверь. На площадке никого не было. Лифт стоял на нашем этаже. Ангелина послушно в три шага вошла в пустую кабинку. Лифт пошёл вниз… И в тот же момент я услышал шорох вверху.

Тупое рыло «Стечкина» внезапно вынырнуло из-за перил, с площадки верхнего этажа. Но я успел метнуться за выступ стены, который непонятно для чего возвели строители. Это архитектурное излишество сейчас спасло мне жизнь. Брызнувшие из стены осколки лишь слегка задели лицо.

Выстрел прозвучал негромко. «Глушак поставили», – понял я. Пистолет-пулемёт Стечкина с глушителем. Убийца был один. Но в это я не поверил. Посылать одного – непрофессионально. Второй киллер необходим хотя бы для подстраховки.

Но больше выстрелов не было. «Кто влюблён, кто влюблён… и всерьёз», – все пели за стеной. Я опять услышал сверху по лестнице крадущиеся шаги. A-а, понятно. Хочет подойти ближе, чтоб уж наверняка… Хочет пристрелить меня вблизи, разнести вдребезги! Но где же второй? Где? Почему не подаёт признаков жизни?! Сверху опять раздались еле слышные шаги. Ага, понял, спускается. Второй раз уж не промахнётся. Пристрелку сделал, гад!.. Вдруг я почувствовал, как что-то упёрлось мне в бок! О господи!.. Это была деревянная палка, оставленная, наверное, ребятами. Они вечно тащат в подъезд всякую чушь. У стены на полу лежала тяжёлая бита. Я мгновенно нагнулся и поднял её.

Наёмник был уже на моей лестничной площадке. Его вкрадчивые шаги раздались совсем рядом… Неопытный… Это было его ошибкой… Меня скрывал спасительный выступ. И я подпустил спешащего прикончить меня поближе. «Ну давай, давай… – отчаянно билось в мозгу. – Если на тот свет сильно торопишься…» И он, словно выполняя приказание, шагнул вдоль стены ко мне ближе. Я даже услышал его дыхание. Это была уже не ошибка, а его чудовищная глупость. Те, кто имел со мной дело, знали, как опасно приближаться ко мне на расстояние вытянутой руки.

Но я размахнулся и бросил биту не в него, а в противоположный от меня угол площадки. И тут же услышал, как затявкал «Стечкин», расстреливая её на лету.

Вот он, мой шанс! Я вынырнул из укрытия и, держа в руке палку, нанёс убийце увесистый удар по голове. Он осел. Я – здоровый бугай, мог проломить ему череп. Но меня это не волновало. Меня интересовал «Стечкин». Я выхватил его с тёплой ещё рукоятью из рук бандита и… в ту же секунду увидел второго. Он появился на лестнице с нижней площадки… «Кто влюблён, кто влюблён… и всерьёз…»

Ну, твари! Вы мне уже надоели!.. Главное, мне надоело быть мишенью для вас, убийц!.. И я озверел!.. Что? Захотели мёртвого мента увидеть?! И всё по вашим правилам? Двое на одного? У меня табельный «Макаров», а у вас два «Стечкина» с глушаками? Лучшее оружие наёмных киллеров!.. Нормальный расклад!.. Кажется, я забыл о бесстрастии и перестал себя контролировать. Что ж, мент тоже человек.

Этот, с нижней площадки, был помельче напарника. У него тоже был шанс: бросить «Стечкина» и бежать. Но убийца дёрнул дулом в меня. И упустил шанс. Я выстрелил первым… Уничтожать их, как мразь!.. Как заразу!.. Как тараканов!.. Случись такое вновь, я поступил бы точно так же. И один, и два, и сотню раз!..

Сзади, приходя в себя, шевельнулся первый. Действительно громила. Другой бы после такого удара нескоро очухался. Приводить его в чувство в мои планы не входило. Сам напросился. Не я его нанял. Он уже поднимался с пола, когда я правой ногой резко достал его в челюсть. Что-то хрустнуло под моим ударом. Потом я почти не целясь нажал на спусковой крючок. И «Стечкин» тявкнул в последний раз. Я не смотрел на бандита, вернее, на то, что там лежало мешком. Я знал, что делал. Контрольный выстрел (почерк наёмных убийц) мне был не нужен.

Я быстро протёр рукоять ПП краем свитера и бросил его на труп. Пора. Пора уходить. «Миллион, миллион алых роз», – затихал голос в моей квартире.

Ангелину я нашёл сидящей на скамейке в заснеженном сквере. Было сумрачно, холодно, и она дрожала всем телом. Вцепилась побелевшими пальцами в сумку. Взяв из её сумки спортивную шапочку, натянул по глаза и сел рядом. Похлопал её по плечу: ну – ну, хватит… Так мы сидели какое-то время молча, прижавшись друг к другу.

– Ты ж в одном свитере, замёрзнешь, – прошептала она.

И тут мы услышали вой милицейской сирены. «Молодцы, быстро приехали». Я легко приподнял жену со скамейки:

– Пошли.

В нашем дворе собралась небольшая толпа. Подойдя ближе, я облегчённо вздохнул: не регионалы приехали, обычная дежурная машина. Пожилая тётя из соседней квартиры в наспех накинутой шубе что-то с жаром рассказывала капитану милиции.

– А вот тоже жильцы с нашего этажа, – указала она на нас с Ангелиной.

– Что случилось, капитан? Помощь требуется? – Вынув из кармана брюк, я раскрыл ему удостоверение.

Тот удивлённо поднял брови:

– Да нет, товарищ подполковник. – Он помедлил, добавил чуть тише: – Похоже, обычная разборка. Бандиты счёты сводили.

Мы с Ангелиной стали пробираться сквозь толпу. Я чувствовал её похолодевшую ладонь в своей. Вдруг опустил глаза и… вздрогнул от неожиданности. Из мягкой кожи моего серого башмака сбоку что-то белело! Это были два зуба. Выкрошились из челюсти киллера и словно вросли в кожу.

Мне стало не по себе: вспомнил внимательный взгляд капитана. Я наклонился и с трудом выковырнул страшную, выдававшую меня с головой улику.

– Товарищ подполковник, – ко мне приближался капитан, – если не возражаете, я запишу на всякий случай номер вашего телефона.

– Пожалуйста. – Я разогнулся и швырнул куда подальше два твёрдых комочка.

Я смотрел на немолодого капитана. Его усталое, невыспавшееся лицо мне понравилось. Видно, хороший мужик. Но рассказать ему я ничего не мог. И никому не смогу. Может быть, потом – Николаю. Как мне удалось совершить почти невозможное и я сегодня остался жив. А завтра?.. Но думать об этом не хотелось. И, слегка прихрамывая на правую ногу – только сейчас почувствовал сильную боль в ступне, – я пошёл с Ангелиной к дому. Ничего, ещё повоюем. Может, ещё и попугая купим, а ёлку – уж обязательно.