Текст книги "Путь к горизонту"

Была уже почти ночь. Луна висела над черепичными крышами. Всё охватывала непривычная тишина. Линия фронта ушла далеко вперёд. И там ещё гремело, строчило, взрывалось, и было понятно: там, на передовой, продолжался бой.

Я еле стоял на ногах, – прихлёбывая чай, Стаднюк на минуту умолк, вспоминая былое. – Меня буквально качало. Вошёл в первый попавшийся особнячок под случайно выжившим ночным фонарём. По трём ступенькам поднялся внутрь. Там всё было так аккуратно, словно хозяева покинули его на минутку и вот-вот придут. Но мне было не до этого. И, проверив пистолет в кобуре, оглядываясь, вошёл в спальню и, не раздеваясь, завалился в мягкую бюргерскую кровать. Только свет одинокого фонаря, что за окном, качался по комнате. Я потянул на себя огромное пуховое одеяло, похожее на матрас. В России такие пуховые одеяла называют периной. Птичий пух раздувается от человеческого тепла. И сразу провалился в кромешный сон, как вырубился.

А проснулся я от резких звуков немецкой речи. Чужой, гортанной. Открыв глаза, увидел, что за окнами по тротуару кто-то проходит в фашистской фуражке. И мелькнуло: «Немцы!» За ночь немцы отбили и вернулись в местечко. Где наши? Где вся редакция? Машины? Печатный станок? Нащупал пистолет, слава Богу, оружие тут, со мной, и заряжено. Решил: «Живым не сдамся». Перина вздымалась надо мной, как гора. Я прислушался, по коридору прогромыхали немецкие сапоги. Захлопали двери. Шаги всё приближались. Вот скрипнула дверь и ко мне в спальню. Я замер. Я почти умер. И это мгновение было как вечность. Но дверь, закрываясь, хлопнула, и сапоги постучали обратно, к выходу. Я перевёл дыхание. Неужели пронесло? А за окном продолжались голоса, всё та же обычная немецкая жизнь. Сознание билось как нельзя остро. Я выскользнул из-под спасительной перины. Согнувшись, пробежал по коридору в конец дома и выскочил на задний двор. И дальше по огородам, по огородам. Через поле к перелеску. И дальше лесом, на запад, на звук прифронтового боя вышел к своим.

– А ты написал об этом? Это же так интересно, так важно, – спросила я Стаднюка.

– Да что ты, – улыбнулся Иван Фотиевич и потянулся к стакану с уже остывшим чаем, – конечно, не написал. Зачем? За войну таких мелочей, эпизодов всяких было много. Всего не напишешь.

А подумала: «Может быть, я когда-нибудь напишу?» * * *

В XIX веке великий русский писатель Антон Чехов называл медицину своей верной женой, а литературу – любовницей. А век спустя другой большой русский писатель и режиссёр Шукшин называл литературу своей верной женой, а кинематограф – любовницей.

* * *

«На том свете я её обниму».

Вспоминаю один эпизод, который случился на моих глазах. В деревне Лужки, где я, командировочная журналистка, квартировала у одной старухи хозяйки. В конце её длинного огорода, на опушке леса, росла столетняя берёза-красавица. И мне надо рассказать, как неожиданно её, мученицу, жестоко-безжалостно трактором выкорчевывал пьяный парень-колхозник. Лентяй. Как он, негодяй, убивал её, накинув петлю из цепи на белый морщинистый ствол. И как она, одинокая, долго сопротивлялась такому безбожию, цепляясь корнями за землю.

Оказалось, вот какое задание получил этот подлец тракторист от председателя: «Чтоб ты к празднику Первомая очистил всю колхозную территорию. Собери всё лишнее на дорогах и перекрёстках, всякий сухостой, старьё и валежник. И сожги где-нибудь. Вот и продлишь себе трудодни и наработаешь за повал древесины кубометров на пять. И праздник себе продлишь трудодней на пять». Вот тракторист и старался. И выбрал её, эту чудесную раскидистую берёзу-старуху на перекрёстке. Чтоб уж сразу получить и дров кубометров на пять для печи в свою избу, и пять выходных на пропой.

И потом мы со старушкой хозяйкой в её избе в бессилье горевали чуть не до слёз по этой берёзе, как по убитому человеку.

* * *

Сейчас мне так и хочется завыть, просто загудеть в подушку. От горя, от боли. Только что услышала по ТВ – сегодня умер композитор Эдуард Артемьев. Для меня он всегда был просто Лёша, Алёша Артемьев. Так и завыла, так и закричала бы: «Какой светильник разума угас! Какое сердце биться перестало!» Сразу представила в ужасе его теперь неестественно твёрдое тело. Как оно, холодное, деревянное, лежит сейчас на железном столе, в ряду с другими телами, так же лежащими в морге больницы.

Для нас с Юрой (а потом, когда Юры не стало, и для меня) он никогда не был Эдуард Артемьев. Так почему-то стали печатать в титрах многих фильмов или на афишах, в которых он участвовал как композитор. Только Лёша, Алёша. Тепло, по-домашнему. Да и его жена, Изольда (пианистка), тоже так его называла. А знакомы мы с ними были семьями с середины 60-х годов прошлого века. Наши дети (их сын и наша Анечка) были малышами-ровесниками. (Надо бы описать встречу в его панельной одноподъездной многоэтажке на Новый год (какой?). Много фото осталось…)

Музыка Артемьева особа. Её называют космической, электронной. Смысл изображённого на экране она не просто усиливает, а как бы настраивает на себя, на свой лад и тянет за собой. В кинофильмах она бывает порой даже первична.

Его друзья – это первые персоны культуры нашего государства: Никита Михалков, Саша Адабашьян и др. Так что они обеспечат Лёше похороны по наивысшему государственному статусу. Впрочем, он, его талант, этого вполне достоин.

И вот я услышала по СМИ, что он уже похоронен в Москве, на Ваганьковском кладбище, где лежит и мой Юрочка, и моя дочка Анечка (на Аллее художников). Совсем недалеко… Могли ли мы в молодости, такие весёлые, перспективные, вдохновлённые, подумать об этом? А земля на Ваганьково сухая, песчаная, древняя. Там много лежит достойных тел. По её аллеям и молодой ещё Пушкин верхом разъезжал на белом коне. Когда ездил в усадьбу к одной из своих невест – Катеньке Ушаковой, которую обманул, предал, уехав в Петербург…

Чудны дела твои, Господи, и прихотливы донéльзя.

* * *

Чудо-песня православная. О Рождестве Христовом. «Ночь тиха над Палестиной».

Мы её поём, когда ко мне из Пюхтицы, из женского Успенского монастыря, приезжает регент, моя подруга, мать Иннокентия, бывшая Наташа Давыдова, выпускница Московской консерватории. Она играет у меня в доме на пианино «Циммерман». И мы на Рождество всегда поём дуэтом эту чудо-песню. С неё начинаем встречу. «Ночь тиха над Палестиной, / Спит усталая земля. / Горы, рощи и долины – / Скрыла всё ночная мгла. / В Вифлееме утомлённом / Все погасли огоньки, / Только в поле отдалённом / Не дремали пастухи. / Словно что-то ожидали, / Обходя ночной дозор, / И, усевшись, завязали / Меж собою разговор. / Вдруг раздался голос нежный, / Трепет пастухов объял, / И в одежде белоснежной / Ангел Божий им предстал. / Ангел Божий им предстал. / – Не пугайтесь, не смущайтесь! / От Небесного Отца / Я пришёл с великой тайной / Вам возрадовать сердца. / Милость людям посылает / Сам Христос, Владыка-Царь. / Грешный мир спасти желая, / Сам Себя Он в жертву дал. / Сам Себя Он в жертву дал».

* * *

Вспоминаю. Бомбей. Мой муж, художник Юрий Ракша, с актёрами, с группой художников в Индии, на берегу залива Индийского океана. Дала ему с собой из Москвы не ерундовую любительскую маску с общим стеклом, а именно профессиональные очки-ихтиандр для двух глаз специально для подводного плавания. Индийские дети-рыбаки, ловцы жемчуга, почти чернокожие ребята, заметив у Юры эти очки, ежедневно окружали его. Всё выпрашивали их, готовы были купить за любые деньги или поменять на что-то. Даже приносили в своих худых ладошках драгоценные камни: красные, синие, зелёные (рубины, сапфиры, изумруды)… «Ченьч, ченьч, ченьч». И вдруг однажды появились с большущей бело-розовой раковиной в руках, которая называлась, если Юра не ошибся, «Шлем гладиатора». Такие чудо-раковины с зубчатым гребнем поверху Юра видел лишь иногда как украшение в парижских витринах миллионеров. И Юра не выдержал, соблазнился, держа в руках этот драгоценный морской дар. И голопузая смуглая ребятня с восторгом убежала с его очками.

Наш дом это чудо украшало много лет. И после смерти Юрочки. (А дальше я говорю почти телеграфно.) Однажды, когда отец Димитрий Смирнов, мой духовник, был у меня в гостях, с восторгом высказался об этом «Шлеме гладиатора», стоящем у меня на пианино.

– А я ведь раковины собираю, – с улыбкой сказал батюшка. – А вот такого Божьего чуда у меня нет.

И я тут же ему подарила эту бесценную вещь. И надо сказать, что многие годы она жила в его доме, в его коллекции. И даже в часовне, где, умирая, отец Димитрий жил три последних месяца, держал раковину при себе, на тумбочке у изголовья кровати.

И вот после похорон батюшки возле храма Благовещения, у алтаря, раздался звонок. И помощница отца Димитрия (по благословению преемника протоиерея Димитрия – отца Фёдора) неожиданно принесла эту раковину мне домой. То есть «Шлем гладиатора» вернулся. Теперь это память не только о древних, таинственных глубинах Индийского океана, не только память о моём любимом муже-художнике, но и память о незабвенном отце Димитрии, моём духовнике.

* * *

«Археология русского языка» – это книга о языке писателя Михаила Задорнова. И я занимаюсь подобной «археологией Слова». Учусь уму-разуму. То есть «умница-разумница».

Вообще-то в нашей истории было много «исследователей» русского языка. В том числе особый «знаток» – председатель правительства В. С. Черномырдин. О его русском языке и о его перлах ходили легенды. Напечатали даже брошюру. Вот такая его «короночка»: «Этого раньше никогда не было, и вот опять».

Часть III

Здравствуй, дерево!

Я не врач, я писатель. За долгую жизнь не только издала несколько десятков книг, но и объехала много земель. И в нашей прекрасной, разнообразной стране, и за рубежом. И волей-неволей из года в год набиралась опыта, знаний и всевозможных рекомендаций по проблемам, в том числе связанным и со здоровьем. Поначалу собственным, а потом и близких. Однажды я даже написала статью «Здравствуй, дерево». Так вот, истоки древнего слова «здравствуй» раньше вовсе не относились к самочувствию человека. Они относились к природе, к лесу. А конкретнее – к… ДЕРЕВУ! К примеру, племена наших предков древлян были здоровее полян, живших южнее и нещадно выжигавших леса для посевов. Так что приветствие «Здравствуй!» – это, скорее, совет жить в дружбе с природой, с деревом, дающим человеку всё, что ему нужно. Буквально дарящим саму его жизнь. Живи «здравом», с деревом – вместе с ним, даже в обнимку с ним, то есть «Здравствуй!». И тогда будешь в порядке.

Вот и мне часто хочется произнести: «Здравствуйте! Будьте здоровы!» – не только в эпидемию ковида, гриппа или когда кто-то чихает. Просто человеку нельзя отрываться от дерева, любого растения, живущего на земле. Или я, например, советую: выйдя из дома, потрогайте ладонью ствол соседнего дерева. Оно трепетно, живо. Оно всё чувствует, ощущает и ответит добром…

Добром отвечает нам любой цветок, любой плод, любая травинка. Они готовы вылечить нас, поделиться своими целебными силами, подарить здоровье. Этих секретов у человечества накопилось множество. И житейски простых, повседневных, и сложных, научных. И мы вправе делиться ими, передавать друг другу как настоящую ценность, как истинный дар природы. Так что любите дерево! Любой его ствол, любую веточку. И будьте «с древом, с деревом, здравствуйте». И действительно, будете здоровы.

Свободный слободный

История любого общества неразрывно связана с историей слова. Причём история слова бывает порой не менее интересной. Она – зеркальное отражение жизни. И в этом зеркале, если попристальней в него вглядеться, можно увидеть много необыкновенного и даже нового. А новое, как известно, – хорошо забытое старое.

В древнерусском языке, который был когда-то общим для будущих русских, украинцев, белорусов, было такое слово – слобо́да. В те древние времена оно означало группу сородичей, живущих совместно. Однако шли времена, и этим словом стали называть уже целые поселения свободных людей, целые села. Они были несколько отдалены от «города», находящегося обычно внутри крепостных стен, и от посадов (от слова – сад, сажать, посадить), расположенных сразу за городскими стенами.

В России XI–XVIII веков слобо́ды располагались обычно на частных, «своих», исконных землях и потому были освобождены от податей и земельных налогов. Отсюда пошло и название «слобода», то есть – «свобода». Отнюдь не случайно и сегодня в российской глубинке можно в народе услышать: «Да холостой он, слободный, слободный».

Слободы были разные – земледельческие, торговые, ямские, солдатские, ремесленные и даже иностранные. Вокруг старой Москвы, например, Крестовская и Мытная, Лефортово и Хамовники. Слободы были «чёрными» (государственными) и «белыми» (частными). Но всегда были слободы очень чистыми и своеобразно красивыми, с цветущими сиренями в палисадах, резными ставенками домов. И гармони играли, и голосистые песни там пелись: «Как за реченькой за Ламой, ой, слободушка стоит». Гоголь, к примеру, в «Мёртвых душах» писал: «Мне было весело в первый раз подъезжать к незнакомому месту: всё равно, была ли то деревенька, бедный уездный городишко, село или слободка». Слобожане были гордыми, вольными. Частенько прятались там и беглые. С гордостью говаривали: «Слободской люд слободный». Был и слободской староста, и своя управа. Но от века к веку города росли, сливались с посадами, заставами, бутырками и, конечно же, со слободами, которые становились пригородами. Слобожане теряли свои ремёсла, профессии – они сохранялись только в названиях. В XIX веке в слободах стали строиться фабрики и заводы. Менялось и население. Вместо ремесленников, сытых мещан, кулачества на окраинах стал жить бедный, рабочий, недовольный люд. И называться стал – пролетарии. Помните, у Горького в романе «Мать»: «Каждый день над рабочей слободкой дрожал и ревел фабричный гудок»? Эти-то слободы и делали революции.

В Москве издавна было много слободок. Но одна из них, расположенная за Москвой-рекой, нам особенно дорога. И называется – Хамовники. В этой части старой Москвы в XVII веке жили ткачи – «хамовники». Это слово пришло к нам из древности, из старославянского, и означало «полотно», или попросту «ткань». «Хамовное дело» значило – ткацкое дело. А на «хамовном дворе» сушили, белили полотна. Давным-давно исчезли оттуда ткачи. Сегодня это почти центр многомиллионной столицы, а вот мягкое, шелестящее, словно ткань, слово осталось, выжило. Давно там нет земляного охранного вала и рва с водой, но остался «Хамовнический Вал». Это историческое название каждому русскому особенно дорого. Ведь в 1882 году в этой части Москвы, тихой, уютной, «липовой», купил себе дом (и двор со службами – каретником, дровяником) писатель Лев Николаевич Толстой. Обычно он жил здесь с большой семьёй и челядью зимой, а летом переезжал в имение – Ясную Поляну. Задумав роман о временах Петра Первого (к сожалению, так и не осуществлённый), Толстой писал в дневниках: «Хамовный двор находился в слободе Кадашове». Так что именно этой «слободе Кадашове» мы обязаны появлением 60 произведений гения русского слова. «Власть тьмы» и «Плоды просвещения», «Воскресение» и «Живой труп».

И сегодня по праздникам, особенно по престольным, как и более столетия назад, плывёт там над крышами и цветущими липами колокольный малиновый звон. Это бьют колокола нарядного, яркого храма Никиты в Хамовниках, с любовью вплетая свой голос в общий московский благовест.

Праматерь князей русских

В деревне Выбуты давным-давно родилась девочка – Ольга. Будущая княгиня…

Хмурые, сумрачно-дремучие хвойные леса, огромные камни-валуны, поросшие седыми мхами, отливающие студёным серебром плоские чаши озёр, сабельные изгибы величественных рек, северное небо, высокое и недоступное, – всё это Псковщина, исконно русская земля. И сам древний град Псков, увенчанный златоглавой Троицей, и суровый, словно воин, заступивший в дозор, Изборск, и Святое озеро, недвижным круглым зеркалом сияющее у его подножия. И небольшая деревенька Выбуты – затерянное среди лесов местечко, одарившее Русь первой женщиной-княгиней, увековеченной в летописях и народных преданиях. Именно здесь, неподалёку от реки Великой, неспешно и горделиво несущей свои воды, в бедной семье появилась на свет будущая святая равноапостольная великая княгиня российская Ольга.

Та деревенька сейчас и вовсе в запустение пришла. Единственная улица одиноко вытянулась вдоль дороги, и домов на ней – раз-два и обчёлся. Автобус приезжает по большим праздникам, а из достопримечательностей – огромный, разрытый экскаваторами карьер да полуразвалившийся храм у самой реки. Народ здесь серьёзный, занятый своими делами, разговоры разговаривать не любит. О древней русской княгине в этих краях не вспоминают. Конечно, слышали иные, будто родилась и выросла она здесь. Отсюда и взял её Игорь в жёны.

Какая же она была, первая женщина, добровольно взвалившая на свои плечи бремя государственной власти и сумевшая удержать его, язычница, отвергнувшая древних богов и принявшая Святое крещение?

ПРЕДАНИЕ НАРЕКЛО ЕЁ ХИТРОЮ

Именно такой рисует княгиню Ольгу летописец Нестор в «Повести временных лет». И в подтверждение своих слов повествует о том, как отомстила она древлянам за смерть мужа, славного князя Игоря. Двадцать послов древлянских прибыли по воде в Киев сватать овдовевшую с их помощью княгиню за их князя – Мала. Ольга, смирив гнев малолетнего сына Святослава, приветливо встретила гостей и отвечала им ласково: «Мне приятна речь ваша. Завтра окажу вам всю должную честь. Теперь возвратитесь в ладию свою и, когда мои люди придут за вами, велите им нести себя на руках…» А сама тем временем приказала выкопать на тюремном дворе, за городом, огромную яму. Настало утро, и всё было выполнено по княжескому слову. Послы, не чуя худого, чинно восседали в ладье, плывшей на людских плечах, словно по воздуху. Когда же сбросили их в глубокую яму, спросила Ольга: «Хороша ли вам честь?» Несчастные раскаялись, но было поздно: по княжескому повелению их – живых! – засыпали землёй.

В ИСТОРИИ ОНА ОСТАЛАСЬ МУДРОЮ

В людях Псковщины всегда было что-то упруго-сильное, надёжное, несгибаемое. Их боялись враги и ценили друзья. Побратиму из Пскова верили, как самому себе: не поддастся постыдной слабости, не слукавит по малодушию, не предаст… Взять за себя жену-псковитянку почиталось на Руси за великое счастье: такой женой дом крепок. Но не только по этой причине выбрал князь Игорь себе в суженые девушку «от рода же не княжеска, не вельможеска, но от простых людей». Был тому и другой резон.

Однажды тешился молодой киевский князь охотой в области Псковской, у того места, где река Великая соединяется со Псковой. Пожелав переправиться на другой берег, подозвал он юношу, плывшего мимо на челноке, и, только отъехав от берега, к удивлению своему обнаружил, что везёт его девушка поразительной красоты. Воспламенившись желанием, князь стал думать, как овладеть ею, однако перевозчица оказалась не только красива, но умна и целомудренна. Проникновенными речами она сумела погасить его похоть, напомнила о княжеском достоинстве и заставила задуматься о своём предназначении как главы государства. Когда пришло время выбирать невесту, Игорь и вспомнил «дивную в девицах» Ольгу, послал за нею сродника, князя Олега, и сделал незнатную псковитянку великой русской княгиней.

Поместили великую княгиню недалеко от Киева – в Вышгороде, что стоит на правом, высоком, берегу Днепра. На долгие годы он стал местом постоянного обитания Ольги, и люди прозвали его Ольгиным городком. Был у супруги Игоря свой двор, отдельный от киевского двора, были свои бояре и мужики-дружинники, и в отсутствие князя не в стольный град Киев, а в Ольгин городок наезжали послы.

Совсем немного времени прошло, а Ольга уже крепко прибрала к рукам Киевскую землю, привыкнув смотреть на неё как на большой двор, требующий хозяйского глаза, ключи от которого лучше хранить на собственном поясе, не передоверяя никому. Князь Игорь заметил, что люди стали реже обращаться к нему с повседневными делами, и воспринял это как должное. Постепенно он и сам привык отсылать к Ольге докучливых просителей и жалобщиков, даже наместников и мужей-дружинников. И власть киевского князя как бы разделилась надвое: на войне предводительствовал Игорь, а внутренней жизнью огромной страны заправляла Ольга.

Мало что изменилось в жизни княгини после смерти Игоря. Наказав древлян, Ольга вместе с дружиной и малолетним сыном Святославом объехала все окрестные земли, установила налоги в пользу государственной казны.

На следующий год после древлянского похода великая княгиня отправилась в северную Россию, в Новгородскую область, учредила там государственные дани, разделила землю на погосты, или волости, и, как повествует Николай Михайлович Карамзин в «Истории государства Российского», «сделала всё нужнейшее для государственного блага по тогдашнему гражданскому состоянию России и везде оставила знаки своей попечительной мудрости».

Конечно, на первый взгляд может показаться, что Ольга заботилась лишь о взимании дани, как и прежние князья.

Однако её походы преследовали и иные цели. Ольга брала «под свою руку» все приглянувшиеся ей сёла и деревни, оставляла на погостах верных мужей-дружинников. Она подбирала под себя окраины Руси, чтобы никогда больше не повторилась древлянская трагедия, чтобы племенные вожди были под постоянным присмотром. Исподволь, изнутри, непонятная для отдельных людей, почти незаметная для целого поколения, шла перестройка Руси племенной в Русь княжескую, родовых порядков в порядки феодальные.

ЦЕРКОВЬ ВЕЛИЧАЛА ЕЁ СВЯТОЮ

Укрепив государство новыми порядками и верными людьми, великая княгиня вернулась в Киев. Мир и покой царили в её владениях, но не у неё на душе. «Ольга достигла уже тех лет, когда смертный, удовлетворив главным побуждениям земной деятельности, видит близкий конец её пред собою и чувствует суетность земного величия, – пишет Карамзин в «Истории государства Российского». – Тогда истинная вера более, нежели когда-нибудь, служит ему опорою или утешением в печальных размышлениях о тленности человека».

Великая княгиня рождена была язычницей, но киевских богов не любила. Зловещие идолы казались ей мрачными, жестокими и корыстными. Они требовали кровавых жертвоприношений.

Но была уже в Киеве и другая вера – христианская. Её проповедовал в церкви святого Илии грек Григорий, и многие мужья из Ольгиной дружины внимали его проповедям. Подолгу беседовала со священником и сама княгиня. Будучи одарена умом необыкновенным, всё больше убеждалась она в святости этого учения. А грек, словно отвечая на потаённые мысли княгини, вновь и вновь повторял: «Нет власти, если не от Бога». Запала эта заповедь в сердце Ольге, самым заветным чаяниям о крепости государства отвечала она. И княгиня решилась принять новую веру. Не без колебаний, не без долгих сомнений, но по душе. И по мудрости своей.

Для совершения этого важного шага она отправилась в Царьград – колыбель христианства. С великой честью приняли здесь Ольгу. Крестил Ольгу сам патриарх Феофилакт, а восприемником от купели стал греческий император Константин Багрянородный.

С трепетом душевным возвращалась великая на родину. Поймут ли? Последуют ли её примеру родные и прежде всего сын Святослав? Не напрасны были эти сомнения. Словно предчувствовала великую неудачу, ожидающую её в собственном семействе.

За делами государственными не заметила Ольга, как вырос Святослав. Вырос и привык повелевать не только дружиной, но и знатными мужами. Внешне почтительно выслушал он восхищённые рассказы матери о великолепии царьградского дворца, о чести, оказанной русскому посольству, о мудрости и праведной жизни патриарха Феофилакта. Но в спокойных глазах сына Ольге почудилась усмешка, как будто всё, чем она восхищалась, казалось ему суетным и недостойным внимания воина. Несмотря на уговоры матери, он предпочёл остаться язычником.

Отступившись от сына, великая княгиня ревностно заботилась о распространении христианской веры на Руси: разрушала капища языческих богов и на их месте воздвигала христианские церкви, посетила родные места и на слиянии рек Псковы и Великой, где некогда встретилась с Игорем, поставила крест. А возвратившись в Киев, «послала много злата на Плескову реку» для строительства церкви Святой Живоначальной Троицы – храма, ставшего для псковичей таким же символом города, каким для новгородцев была София.

Сына же своего Ольга продолжала любить нежной материнской любовью, заботилась о его семействе, которое Святослав оставлял на попечение матери всякий раз, когда уходил в ратные походы. О христианстве с ним больше не заговаривала, лишь в минуту душевной скорби сказала однажды: «Да будет воля Божья, если захочет Бог помиловать род мой и народ русский, то вложит им в сердце то же желание обратиться к Богу, что даровал и мне».

Скончалась великая княгиня в глубокой старости 11 июля 969 года. Сын похоронил её по христианскому обряду, не насыпая над могилой холма и не творя языческой тризны. Любимый внук Ольги, Владимир Святославович, завершив крещение Руси, перенёс нетленные мощи своей мудрой бабки в Десятинную церковь, построенную в Киеве.

«Предание нарекло Ольгу Хитрою, церковь – Святою, история – Мудрою», – писал Карамзин в «Истории государства Российского». – Отомстив древлянам, она умела соблюсти тишину в стране своей и мир с чуждыми до совершенного возраста Святославова; с деятельностию великого мужа учреждала порядок в государстве обширном и новом; не писала, может быть, законов, но давала уставы, самые простые и самые нужнейшие для людей в юности гражданских обществ. Великие князья до времён Ольгиных воевали – она правила государством». Истинно так.