Текст книги "Приключения бравого солдата Швейка в русском плену"

Он вынул из мешка хлеб, положил его на полку, а мешок сложил и положил под голову, чтобы не спать на голой доске. Затем лёг, закряхтел и начал слёзно жаловаться:

– Приятели, верите ли, что у меня именье в шестьдесят четвериков? Верите ли, что моя жена играет на пианино, что у меня три комнаты и две широкие кровати стоят рядом? Верите ли, что в спальне перины подымаются до самого потолка? Разве бы вы сказали, что в июне я женился, а в августе уже был в России? Так и не успел насладиться семейной жизнью, а до женитьбы я ведь не знал женщин.

– Да, это, дружище, неприятно, – сказал Швейк с участием, – теперь мало приятного жить на свете. В поезде говорили, что подписано соглашение, чтобы больше не обмениваться пленными. Мы останемся здесь, а русские – у нас. И каждый обменяется жёнами.

– Этого не может быть! – испуганно проговорил сосед. – Да ведь у меня дома есть даже и моторная лодка! – Он задумался, качая головой. Затем сел и торжественно сказал: – Я – Гудечек из Дольней Льготы. Я за все себя вознагражу. Как только приеду, положу жену на постель, окна засыплю землёй, закрою ворота и четырнадцать дней подряд никого не буду пускать!

И его глаза, до сих пор влажные от слез, загорелись.

– А я, – заявил пискун, – сейчас же, как приеду, согрею воду на плите и выкупаюсь в корыте. Ни о чем я больше не думаю, ребята, как только о чистом, выглаженном бельё. Оно так приятно пахнет.

– Я думаю, что весной кончат воевать, – отозвался кто-то из теней, танцующих на нарах, – и что к черешням приедем домой. Я прикажу сварить вареников с черешней, чтобы они плавали в масле. Моя жена кухарка. О, как она умеет их делать!

После этого пискун тоже начал стлать себе постель. Он щёткой подмёл нары под собой и, проклиная Австрию, Россию и весь мир, разложил снятый мундир, лёг, но потом быстро вскочил вновь.

– Иезус-Мария! Вот несчастье! Не успел лечь, а блохи скачут по мне и колют, как иголками. Это хуже, чем пустить электрический ток в человека!

Щепкой он начал ковырять в щелях между досками и выковырнул комок пыли; комок зашевелился, и из него начали выскакивать блохи. Стоя на коленях, пискун поражался:

– Вот ужас! Чуть мне глаза не запорошили! – И обведя взглядом балки, поддерживающие нары, он жалобно всхлипнул: – Я этого не перенесу, я повешусь, черт бы взял эту тварь!

Он снял рубашку и кальсоны, вытряс их над нижними нарами, несмотря на крики их обитателей, заявлявших, что у них достаточно своих насекомых, и нагим перелез через Швейка и Марека, таща за собой свой мешок. Потом он вынул из него несколько бутылок и бутылочек:

– Господа, – сказал он, ещё более повышая голос, – посмотрите, я размножаю насекомых на научных основаниях. Я занимаюсь, так сказать, размножением мелкого скота. Вот здесь, – поднял он тёмную бутылку, – клопы, наловленные в Чите; они сидят у меня уже там одиннадцать месяцев и все-таки ползают, хотя многие из них уже повысохли. Посмотрите на них. – Он помахал бутылкой и поставил её против света лампы. В ней зашелестела сухая шелуха. Он засмеялся: – Вот они! Наверное, голодны. Двадцать лет жизни я отдал бы, если б мог связать Вильгельма и высыпать ему их в постель!

– На Франце Иосифе они могли бы тоже поживиться, – проговорил с отчаянием Гудечек, – но он предпочитает иметь в постели не клопов, а артисток. Ну да, он себе выбирает белую кость, а мы, солдаты, должны поститься в Сибири. Я, братцы, был только месяц как женат, и тут война. Уж мы с женой и забавлялись!

И он так начал чмокать губами, что Швейк сделал ему замечание:

– Но-но, будет! Не хрюкай, тут тебе не хлев.

– Затем, братцы, – сказал пискун, – здесь вот у меня вошь. Я её наловил в вагоне, причём она смешанная. Ловить мне помогал Федра Когоут, и в этой бутылочке всего их двести грамм. Возраст их три месяца, а кормлю я их хлебом; это опровергает теорию, что будто вошь – животное хищное. Это просто паразит, который живёт на чужом иждивении, как буржуазия. – Он поднёс бутылочку к глазам Швейка: – Смотри, самые большие экземпляры; каждая с крыжовник. В тот раз их было много; мы вот вдвоём наловили столько за полчаса, и при этом Федра Когоут написал мне на память… – Он полез в мешок, вытащил разорванную, засаленную книжечку и, перелистав её, подал Мареку раскрытой: – Прочти это вслух, хорошая вещь. У парня был талант. Он остался в деревне на навозной куче с одной солдаткой.

Вспомни меня, друг милый, Когда мы вместе ловили вшей в рубашке.

Они были маленькие, большие, толстые, И было их много, много – Прусско-русская смесь И между ними турецкие.

Марек читал, подставляя книжку к свету:

– «На память написал Фердинанд Когоут, взводный тридцать шестого пехотного полка из Седлеца, возле Кутной Горы».

– От другого товарища, – продолжал пискун, – у меня там тоже красивые стихи. Прочти их тоже. Давай отдохнём на литературе.

Когда мы были в плену, Текло время печали, Тогда-то русским сухарям Мы цену узнали.

Но вот настали времена, Каких никто не помнит, – Один лишь чай давали нам, В нем сухари мочили мы.

О, жестокие времена!

– Такие красивые стихи сразу не сложишь, – сказал Швейк, передавая книжку пискуну.

А тот сидел с новой бутылкой в руке и, презрительно отплёвываясь, сказал:

– Ничего подобного. Хорошая вещь может возникнуть только с голоду. Те поэты, что сочиняют стихи о барышнях, луне и сирени, как она цветёт на Петршине, – это только бездельники. – Это своё суждение о поэзии и лирике он кончил тем, что вновь помахал бутылкой: – Вот тут, господа, у меня вши, с которыми я делаю опыты. Я их варил полчаса – и им ничего. Но клопы, напротив, кипятка не переносят. Наверное, поэтому кровати обваривают кипятком. Затем я их выставлял на мороз. При двадцати градусах они бегают, чтобы согреться. При тридцати они жмутся друг к дружке, но, когда они пробыли всю ночь на сорокаградусном морозе, от них осталась только пыль. «Помни, что ты прах и в прах превратишься», – продекламировал он и, заметив, что один из пленных надевает на босу ногу башмаки и накидывает шинель, чтобы сбегать в уборную, передавая ему бутылочку, сказал: – Поставь её на двери, на перекладину, посмотрим, что получится. – Затем он надел кальсоны, застегнул рубашку и сказал: – Господа, нужно развлекаться. Я буду шутом, нет, я буду мычать, как телёнок.

– Смейтесь, господа, – вздохнул Гудечек, смотря на Горжина, копавшегося в мотне своих брюк, – но мне странно вспомнить о своём доме. Резная кровать, белые подушки, и жена там лежит одна, без меня, а я тут без неё… на голых досках…

Гудечек всхлипнул.

– Ну, эти доски мягкие, – сказал, потешаясь над ним, Швейк, – а голыми они были всегда. На досках шерсть не растёт.

– Но доски трут… – пропищал любитель насекомых. – Посмотрите, господа, что у меня получилось от этого спанья. – Он снова спустил кальсоны и, выпячивая бедра, стал показывать. Затем взял руку Горжина и положил её на бедра: – Вот это мозоли, да? А если бы было светло, то ты бы увидел, что они, как радуга. Понимаете, господа, если верна теория Дарвина, то дети от нас должны рождаться ровными, как линейки, чтобы им удобнее было лежать на досках. – Он колупнул мозоли ногтем и добавил: – Это у меня, как у верблюда, растут два горба.

Вошёл солдат и крикнул:

– Девять часов! Лежать тихо, лампу потушить! Кто-то дунул, и нары затопила совершенная темнота. Пискливый пленный в ответ на слова солдата «спокойной ночи» крикнул: «Мать твою…» и полез на своё место по головам лежавших. Затем снова раздался его голос:

– Господа, расскажите что-нибудь из своей жизни. Эй ты, из тех новых, из Праги, не мог бы ты нам чего рассказать? Как тебя звать?

– Я Швейк, а рядом со мной Марек, – мы из девяносто первого полка. Вот раз мы были на манёврах…

И неудержимая речь Швейка хлынула, как вода из озера, когда открывают плотину. Все вокруг затихло, все лежали ничком, опираясь щеками о руки. В рассказ Швейка часто вплетались чьи-нибудь слова: «Так у этого папаши было три сына» или: «Ей было почти тридцать лет, а она меня таскала за собой почти всю ночь», «Да ведь это же видно, что это борьба международного капитала», «А дочь говорит: маменька, он мне её зашил, и у него ещё осталось два клубка» и пр. и пр.

Сквозь окно пробились лунные лучи, небо было глубоким, голубым, воздух чистым, замёрзшим так, что искрился от света луны, а в бараке двести пятьдесят человек, согнанных случайно в одно место войной, спорили о политике, рассказывали сказки, скользкие анекдоты или поверяли темноте свои тайны, свои приключения с судьями, с кредиторами, с офицерами, с женщинами.

Начальник лагерей Омска, в подчинении которого находились также и пленные, был русский немец барон Клаген. Человек пожилой, очень добросовестный, он был солдатом до мозга костей, и то, что он был немцем, особенно приближало его к пленным. И не он, но поведение пленных было виной тому, что его симпатии к ним быстро угасали. Свобода передвижения и заработков в самом начале для пленных ничем не ограничивалась, но пленение это превратилось в свободу нищенствования и бродяжничества. Одни из них стали брать деньги от экзальтированных женщин, другие начали относиться дерзко и даже провокационно ко всему, что было русским и что они со своей западноевропейской точки зрения считали ниже их стоящим.

До него дошли жалобы, что пленные покупают в театрах и кинематографах самые дорогие места, появляются в них в сопровождении дам полусвета к немалому огорчению русских матрон, заботившихся о том, чтобы их дочери были в хорошем обществе. Приходили жаловаться русские офицеры, утверждавшие, что пленные перехватывали у них извозчиков, переплачивая им деньги. Полиция передала жалобу торговцев на то, что пленные крадут на базаре все, что не прибито гвоздями.

Итак, фон Клаген вынужден был помаленьку подстригать крылья пленных, раскрывшиеся благодаря русскому хлебосольству слишком широко, и наконец сделал то, что уже было проведено по всей России и Сибири: запер пленных в лагеря.

Но тем не менее он по-прежнему симпатизировал им и заботился о них. Ни один офицер, ни один фельдфебель не были уверены, что начальник фон Клаген не появится перед ними, что он не остановит любого пленного и не спросит его, получил ли он мыло, бельё, которое он приказал выдавать; он не преминет сам взвесить порцию хлеба, и ни у кого не было уверенности в том, что он не придёт сам взвесить мясо на кухне перед варкой его и даже не заявит о своём желании подождать, пока сварится обед. А за каждое преступление, которое он открывал, у него было одно наказание: фронт.

– Если умеешь, голубчик, обворовывать пленных, – говорил он, добродушно улыбаясь, – умей их и в плен брать.

К несчастью пленных, он упал с лошади, разбился, и доктора держали его все время дома, разрешая ему только на минутку заглядывать в свою канцелярию. Все чиновники решили, что раз кота нет дома, то мыши могут заняться делом, и в тот же день воинское управление в Омске сделалось таким же, как и во всей России. В жизнь был проведён лозунг: «Красть и не бояться». Воровали бельё, воровали сапоги и мундиры, воровали муку, просо, крупу, мясо, мыло, были повышены цены в лагерной лавочке, пленных обирали на каждом шагу, и постепенно бараки превращались в берлоги.

В день прибытия Швейка полковнику фон Клагену доложили, что в лагерь прибыло тысяча пятьсот австрийских пленных. Полковник, посмотрев на распоряжения, сделанные им накануне, приказал:

– Завтра до обеда выдайте пленным по четверти мыла за декабрь…

– За январь, – заметил адъютант, смотря на календарь.

– За декабрь, – сердито повторил полковник, – Прикажите, пусть с обеда будут натоплены бани. Из гарнизона будет мыться только один батальон, идущий на фронт. От семи часов пускать туда пленных. Выдайте им белья, сколько нужно, ведь у нас его достаточно?

– Так точно, ваше высокоблагородие. – И адъютант щёлкнул шпорами.

Чтобы пленные не пришли в баню поздно, их разбудили и выгнали во двор в половине пятого. До шести часов они бегали, топали ногами на трескучем морозе перед канцелярией, а затем фельдфебель пришёл выдавать им мыло, которое два солдата, работая ножами, разрезали всю ночь. Вместо четверти каждый получил небольшой кусочек мягкого, жидкого мыла, и затем солдаты повели пленных побарачно в баню, за две версты от города. По дороге их догнал нарочный, принёсший дополнительный приказ полковника, чтобы пленным была дана возможность постираться и чтобы их мундиры, прежде чем они вымоются, были продезинфицированы.

Но в банях были уже русские солдаты, и пленные вынуждены были снова топтаться на одном месте, чтобы согреться. В баню их пустили только два часа спустя.

– Скорее раздевайтесь – воды мало! – приказал им взводный, дежуривший в бане.

Он хлестал их ремнём по спинам, чтобы они поторопились; они раздевались на лестнице, затем их гнали в дверь, из которой валил пар. Едва успевали они налить там воды в шайки, как другой взводный опять их понукал и ремнём гнал в другие двери, так что они еле-еле ухитрялись сполоснуть себя водой.

Когда полковник сидел за обедом, адъютант передал ему по телефону, что весь лагерь пленных уже вымылся, и барон фон Клаген мог сказать своей молодой жене, красивой, дородной, высокой венке:

– Дорогая, если тебе нужен портной, иди сегодня в лагерь и выбери. Гавриил Михайлович тебя проводит. Люди там сегодня чистые, их можно не бояться.

И баронесса фон Клаген в ответ на это сложила губки бантиком:

– Мерси, как ты заботлив, но ведь это мне ещё не так спешно, я подожду, пока ты сможешь выйти со мной. Ведь мы должны поехать туда с делегацией Красного креста? Ах, как бы я хотела знать, не будет ли среди делегации кто из моих знакомых дам. Вот если бы там была баронесса Гюнт!

Воспоминания об этой подруге, с которой она была в пансионе, где они поверяли друг другу тайны о том, что никакой лейтенант не может так обнимать, как старый священник, к которому они ходили исповедоваться, – воспоминания эти так взволновали её, что она захлопала в ладоши и подошла поцеловать мужа, сожалея, что он не обладает талантами того духовного отца.

Когда пленные входили в ограду бараков, у одного из них, куда направлялись доктор и офицеры, столпилась группа русских солдат.

Со вчерашнего вечера в пустой барак снесли всех инвалидов и оставили их – слепых, безногих и безруких – без всякого внимания, без услуг, без пищи. Те договорились между собою и, помогая друг другу, расположились на верхних нарах. Но один из них, безногий и безрукий, упал вниз, лицом в грязь, и в ней задохся.

Марек со Швейком протолкались к самому бараку. Руки и лица изуродованных были черны от множества облепивших их голодных блох, которые набросились на них со всего помещения; над умершим наклонился русский доктор, растерянно всовывал градусник в пустой рукав и бормотал что-то о том, что градусник показывает плохо. Потом он снял шапку и печально произнёс:

– Кажется, он ещё не мёртв. Нет сомнения в том, что искусственное дыхание его спасло бы. Но как я ему сделаю искусственное дыхание, раз у него нет рук?!

А бравый солдат Швейк посмотрел на доктора, на мёртвого и сказал, обращаясь к последнему:

– Ну вот, это тебе наказание за то, что ты разрешил себе отрезать обе руки. Теперь умирай без врачебной помощи и без искусственного дыхания. Что же, разве тебя, глупца, в школе не учили, что сбережённые вещи всегда пригодятся?

– Молчать! – закричал на него доктор, а солдат выгнал Швейка и Марека вон.

Доктор ещё с минуту постоял, а затем посмотрел на офицеров и с горечью сказал:

– На будущей мирной конференции необходимо сделать предложение об усовершенствовании гранат так, чтобы они отрывали руки только до локтей. Наука не может допустить, чтобы люди умирали в таком вот положении.

В другом бараке пискун заявил, что этот инвалид удушил себя нарочно, и что он поступил правильно, единственно правильно, как должен в этой ужасной войне сделать каждый.

Дни, один за другим, серо и однообразно проходили в бараках. Люди жили, почти не зная друг друга. Целый день ловили насекомых, рассказывали фронтовые случаи, обсуждали военное положение по телеграммам, которые ежедневно приносил в лагерь мальчик.

И только хорошие рассказчики или шутники становились всем известны. Одни специально ходили слушать сказки, а другие собирались вокруг пискуна, шипевшего, подобно бомбе, готовой вот-вот разорваться.

Швейк стал популярен своими разговорами и быстро освоился с новым положением. Горжин ходил в лавку, одевался в штатское платье и бегал в рестораны удивлять русских коллег знаниями и ловкостью, а возвращался с ворохом булок, колбасы, махорки, чаю и тем пополнял свой бюджет.

Марек, задавленный однообразием и грязью, страдал и раздумывал. Целый день он проводил в обществе пискуна. Пискун никогда не говорил, как его имя, откуда он, но видно было, что он человек, видавший виды и побывавший во многих странах. Иногда он бросал свой вечно шутовской тон, и тогда видно было его глубокое отчаяние.

Марека начинал мучить ревматизм. Ноги болели, в руках кололо и, когда он пожаловался на это пискуну, тот сказал:

– Меня тоже колет. Утром поедем в амбулаторию.

Три доктора, один русский и два австрийца, осматривали их, осторожно дотрагиваясь кончиками пальцев до грязных распухших колен и икр. Затем им предложили:

– Идите туда, там вас фельдшер намажет, и болезнь пройдёт.

На скамейке сидел человек, очевидно, исполнявший приказания докторов. В одной руке у него была бутылка с глицерином, в другой кусок грязной ваты.

Этой ватой он смазывал все. У кого были обмёрзшие ноги – он мазал глицерином. Те, кто обращался за советом помочь против головных болей, уходил от него с капающим с волос за воротник глицерином. При болезнях зубов он проводил ватой по лицу, при катаре желудка он натирал глицерином пупок, а больному воспалением среднего уха он натирал глицерином ушные раковины. В сифилитические язвы он тоже втирал глицерин, как священник, делавший последнее помазание. Он делал что мог. Перед ним стояла очередь пациентов, отправленных к нему докторами, возле которых потел, расспрашивая и записывая, писарь:

– В каком году родился? Женат или холост? Отчего умерли родители, не знаешь? Сколько умерло сестёр и братьев и почему? Были ли здоровы до самой смерти?

И когда все показания, необходимые для отсылки в Красный крест, бывали сняты и можно было заключить, как часто ревматизм появляется у солдат, у которых тридцать лет тому назад умерла двухлетняя сестра, и в какой причинной связи находится это с настоящей болезнью, он передавал их жрецам науки, а те, убедившись, что человек, который показывает им грязные ноги или искусанное вшами, красное, в сыпи, брюхо, что-то собой представляет, посылали его к фельдшеру Пантелеймону Тимофеевичу, чтобы он натёр их универсальным глицерином из своей чудесной бутылки.

Благодаря международной связи врачей, наука приобрела немало хорошего, так как в это время можно было обменяться разными системами терапии. Военные врачи в Австрии лечили все внутренние болезни аспирином и хинином, и, напротив, их коллеги в России считали наилучшим средством лекарства для наружного употребления, например глицерин.

Когда они вернулись в барак, пискун заявил, что чем человек ученее, тем он больший преступник и мерзавец, Марек показывал, что у него глицерин течёт из брюк в сапоги, а Швейк подошёл, намазал им себе ладонь и с чувством сказал:

– Ну да, скоро ведь приедет графиня, и они хотят, чтобы у нас был чистый, белый цвет лица. Ревматизма она не понимает, но будет смотреть, как мы выглядим, и все зависит от хорошего впечатления от нашего вида.

И они в радужных красках рисовали себе ангела, которого для утешения послало к ним их отечество.

МИЛОСЕРДИЕ КРАСНОГО КРЕСТА

Обязанности мужчины и женщины во всяком деле разграничены. Так, например, когда мужчина совершает зверские поступки или поручает другим совершать их, женщина выступает в роли сестры милосердия, ангела-утешителя, спускающегося в белом одеянии с облачных высот к измученным и окровавленным страдальцам. Мужчина наносит раны, а женщина приходит потом зализывать их кошачьим языком; она старается охладить их, залечить, чтобы скорее о них забыли; она приходит к несчастному, на которого она раньше не обратила бы никакого внимания, и трётся о него споим мягким, приятным и для него недосягаемым телом.

Наступила война, и владельцы имений, банков, фабрик принялись фотографироваться в формах офицеров или с орденами на груди, чтобы мир видел, как они стоят за государство, которое ведёт войну в их интересах. А их жены, почтённые и благородные дамы, которые ещё вчера таскали за волосы горничных и подносили к носу лакея хлыст, надевают платье сестры милосердия, повязывают голову белыми и чёрными косынками, нашивают красный крест и идут по лазаретам убеждать солдат в том, что главное в войне – не её кровь и грязь и возможность безнаказанно совершать преступления, а возможность совершать добро, как, например: оправить больному подушку, промыть гноящиеся глаза, задавать бесконечные вопросы о том, сколько дома осталось детей, и уговаривать не заботиться о них в случае смерти, потому что над всем, что совершается, довлеет господь Бог, который не позволит погибнуть ни нам, ни детям нашим. Но так как в армии есть и более тонкие души, которые не могут удовлетвориться одной духовной стороной дела (например, поправка подушки), встречающиеся главным образом среди офицеров и докторов, то самоотверженная сестра милосердия приносит себя целиком в жертву общественному делу. В результате такой лазарет отличается от публичного дома только тем, что перед ним не светит красный фонарь и отсутствует подобающая в таких случаях вывеска: «Чёрный кофе. Дистиллированная содовая вода доктора Фр. Затки».

Во время войны одни живут настоящим, других поддерживают надежды на будущее. Слово «завтра» становится чудесным эликсиром; люди делают все возможное, чтобы сохранить веру в завтра, в то, что завтра всякому мучению и страданию настанет конец и что жизнь их вновь войдёт в обычную колею. Доктора, имея в виду то обстоятельство, что среди солдат и пленных наблюдалось сравнительно мало самоубийств, говорят о закалке, об укреплении нервов во время войны. Но все те, кто не набросил на шею петлю или не бросился одетым в какую-нибудь сибирскую реку, были сохранены для своих семей только одним словом – «завтра!».

Баронесса Аустерлиц и графиня Таксиль, посланные для осмотра лагерей пленных в России австрийским Красным крестом, принадлежали к лучшему венскому обществу. Они охотно, не боясь огромного расстояния, вызвались сами поехать в Россию утешить людей, оказавшихся там потому, что проливали или не хотели проливать свою кровь за то, чтобы в Австрии стали дороже пшеница, уголь, сахар, железо и спирт.

Графиня Таксиль ехала в Россию, считая, что задача приславшей её организации состоит в том, чтобы раздать пленным по рублю и мягкой материнской рукой утереть их слезы, льющиеся от тоски по Австрии. Это была старая католическая обезьяна, которая предполагала, что она увидит всех пленных стоящими на коленях, молящимися и просящими Бога, чтобы он послал победу австрийскому оружию.

В противоположность ей, баронесса Аустерлиц была молодой, свежей, привлекательной дамой, в жилах которой текло немного восточной крови (её дедушка был еврей, разбогатевший во время наполеоновских войн), и эта кровь, частенько загоравшаяся и не дававшая ей спать спокойно, заставила её так охотно согласиться на поездку в Россию.

К пленным она относилась с большим сочувствием, но все её симпатии были направлены на русских офицеров, которые это чувствовали и всюду сопровождали её толпой и усердствовали в услугах и галантности.

Особенно нравившихся ей она награждала тем, что после ужина брала их с собой в отель, чтобы они помогли ей уснуть, и ночью она убедительно просила и даже приказывала им, чтобы они и с пленными были так же нежны, внимательны и предупредительны, как с ней. После такой беседы утром она чувствовала себя приятно утомлённой, более приятно, чем когда в Вене рядом с ней спал её супруг, поставлявший на сербский фронт сено и кроме баронессы заботившийся также о нескольких балеринах и одной придворной даме, которая была посредницей между ним и штабом.

Вполне естественно, что предстоящее посещение высокопоставленными венскими дамами – сёстрами милосердия – лагеря города Омска оживило его, и все разговоры в бараке стали вращаться вокруг этого вопроса. Делались различные предположения о том, что они будут говорить, что они будут раздавать, привезут ли с собой письма из дому, какие предпримут шаги в пользу пленных и какую позицию займут по отношению к ним русские власти.

– Только бы они не посылали нам какую-нибудь старую каргу, – сказал однажды вечером охающий и стенающий Гудечек. – Братцы, знаете ли вы, что я уже шесть месяцев в лагере, ещё ни разу никуда не вылезал и только один раз увидел в щёлку забора женское существо? Она остановилась и немного постояла, расставив ноги. Ну да ведь это же бывает! Ах, что я в тот момент, когда образовалась под ней лужа, пережил! Я её, собственно, не видал, но мне кажется, она была молодая. Ох, дорогие друзья, как же прыгал песок из-под её ног, чуть в глаз мне не попал! – Гудечек немного помолчал и, когда ему никто не ответил, снова принялся охать. – Я превращаюсь в свинью. Честное слово, у меня одни грязные мысли! Моя бедная жена! Ах я свинья, ах я осел!

– Она тебе глаза выцарапает, когда ты приедешь, – сказал Швейк. – Нужно всегда надеяться, а не отчаиваться.

– Они приедут, пройдут по бараку и опять уедут к черту, – заявил Марек. – Не подумайте, что они заглядятся на вас. Была у нас однажды тоже такая птица в Пардубице, я тогда лежал там в больнице. В полночь она телеграфировала, что приедет, и доктора подняли суматоху. Всех солдат согнали с коек, все чистились и переодевались. Люди с сорока градусами температуры начищали пол песком и известью, и утром к шести часам мы повысовывали языки. В десять утра она прилетает, суёт свой нос в кухню и говорит: «Гут, зер гут! Прахтфоль, вундербар!» Вот вы увидите, и тут начнётся суматоха, когда придёт от них с дороги телеграмма!

– Конечно, будет, – утвердительно сказал пискун, – Они должны найти все в лучшем порядке. А я к ним готовлюсь. – Он неожиданно повысил голос: – Я их, гадов, не отпущу так, я их уничтожу! ~ пропищал он угрожающе.

– Неужели у тебя хватит духа обижать женщин? – удивился Швейк. – Братец, я тебе говорю, что и ты будешь доволен их добротой. Такая дама, раз она за что-либо возьмётся, всю себя приносит в жертву и не заслуживает того, чтобы какой-то оборванец её высмеивал. Вот когда я лежал в гарнизонном госпитале – а там было много раненых, – был там один Паздерка из Бревнова, лежал с простреленным брюхом; ему его удачно зашили, он уже выздоравливал и скоро опять готовился отправиться на фронт. Так вот за ним ухаживали такие вот «фрейлины» из Красного креста. Раз вечером приходит одна новая, в первый раз, и садится возле Паздерки на койку. Женщина – как ангел, смотрит с горестью на него и спрашивает: «Солдатик, не хочешь ли ты чего?» А его взяла досада, что рядом такая красивая девочка, а ему шевелиться нельзя, он качает головой и говорит, что ничего не надо. А она смотрит на него ещё жалостнее и опять говорит: «Можно вам поправить подушечку?» А он отвечает: «Нельзя».

У неё от жалости уже капают слезы, и она уже шепчет, как раненая лань: «Так вы, наверное, хотите, чтобы я вас умыла?» И ему, Паздерке, стало её так жалко, что он кивнул головой: «Да, пожалуйста!» Она засучила рукава, намочила кусок ваты и шмыгает им по его лицу. А затем сухой ваткой вытерла его начисто и улыбнулась ему, как херувим: «Вам лучше, солдатик? Это вас освежило?» А он ей тоже улыбнулся и говорит: «Освежило, барышня, а главное, мне приятно, что вы радуетесь. Это я вам хотел доставить удовольствие, но за нынешний день вы уже тринадцатая по счёту умываете меня».

Ну, ты смотри, – продолжал Швейк, обращаясь к пискуну, – ты смотри не заговори с ней, как тот Иржичка из Подскали с графиней Куденгоф. Она была главной сестрой в гарнизонном госпитале в Карлине, а Иржичка лежал там с простреленной ногой. Ну, лежал он там, заросло у него все, и вот он захотел пойти посидеть в парк. Но санитара в это время ни одного не оказалось, сестры тоже не было. Тогда он сам, держась за стенку, стал пробираться к выходу, и тут-то увидала его графиня и взяла под руку: «Я фас, сольдатик, пофеду!» и потащила его через улицу к скамейке; а он набрал в себя воздуха – уж больно был рад, что встал и начал ходить, – и говорит ей: «Это что-то воняют канавы», и опёрся на неё изо всех сил, так ему было приятно, а она почувствовала это и решила показать ему, на кого это он опирается, и говорит: «Фи снаете, сольдатик, хто фас федет?» А он ей тем же куражным голосом говорит: «На это мне наплевать. Главное, что я в Праге. Ну, до „Чёрного пивовара“ я кое-как доползу, а все остальное пускай меня поцелует в задницу».

А потом, после того как было съедено ещё несколько обедов, состоящих из мутной воды, в которой уныло плавали разваренные головы вонючей сушёной рыбы, причём этот деликатес, называемый ухой, дополняла каша из неразваренных круп, принося которую дежурный клялся, что он ест её с большим удовольствием, чем вчерашнюю, стали замечаться признаки великих событий. Фельдфебели, командовавшие в бараках, изо всех сил старались хотя бы один раз за все время действительно сосчитать вверенные им человечьи души. В бараках были поставлены бочки с надписью «питьевая вода», и в один прекрасный день из кухни выдали котелки, отчищенные песком от копоти и ржавчины и вымытые. Затем во дворе появился воз с нарубленным ельником, который русские солдаты понатыкали вокруг бараков в сугробы снега, и одновременно получился приказ, чтобы никто из пленных не раздевался донага и не ловил вшей, чтобы не испортить впечатление от великолепных забот русского правительства о военнопленных.

– Ибо мы не знаем ни дня, ни часа, – продекламировал Швейк, надевая через голову после чтения этого секретного сообщения грязную рубашку.

– Ребята, сегодня они приедут, – сказал Горжин на другой день. – Швейк, пойдём за чаем, я в лавке возьму булок; может, они у нас в гостях останутся.

Швейк взял чайник, и они вышли из барака. Перед дверями канцелярии стоял фельдфебель Пётр Осипович Чумалов и беспокойно осматривал пустой двор. У него в канцелярии не был вымыт пол, а черт знает, может быть, сегодня в лагерь приедет начальник Клаген – не дай Бог, он заглянет в канцелярию и увидит грязный, заплёванный пол? У Петра Осиповича пробегал мороз по коже при мысли, что полковник может отправить его на фронт. И как на зло, сегодня австрийцы, прячась от жестокого мороза и ледяного ветра, не вылезали из барака. Заметив, что Швейк с Горжином должны пройти мимо него, Пётр Осипович чуть не подскочил от радости.