Текст книги "Приключения бравого солдата Швейка в русском плену"

В ТЫЛУ РУССКОЙ АРМИИ

Полковник Головатенко приехал из Витебска с хорошими вестями. Ему было приказано перевести рабочую роту в деревню Витуничи, где другой отряд под руководством инженера исправлял дороги и шоссе, и передать роту в распоряжение этого отряда. С исполнением этого приказа полковник, однако, не спешил. Его сожительница заявила ему, что рота почти вся больна, заражена чесоткой и что доктор, которого она упросила приехать сюда из Будслава, обещал прислать ей мазь для излечения больных. При этом Евгения Васильевна добавила, что если пленных не лечить, то болезнь разовьётся настолько, что потом придётся их посылать в больницу, откуда они уже в роту не вернутся, и таким образом полковник лишится рабочей силы. Принимая во внимание все эти соображения, она предложила, чтобы рота пока оставалась на месте, а когда чёрная и дурно пахнущая мазь была получена от доктора, она сама следила за тем, чтобы пациенты хорошенько её втирали в кожу.

А тем временем полковник сам отправился в Витуничи, чтобы переговорить с инженерами об оплате. Вернулся он ночью в весьма бодром настроении, так как там ему удалось выговорить целую полтину на человека в день, и сейчас же по своём приезде он разбудил свою сожительницу:

– Жёнушка, послушай. Там будут платить полтинник за человека. Умница ты у меня какая! Буду посылать по двести человек в день, а это значит, что по сто рублей в день мы будем откладывать в нашу кассу. Вот хорошо-то жить будем! Эх, если бы война продлилась ещё десять лет!

– Да, ты у меня человек деловой, – похвалила его Евгения Васильевна, – ты много заработаешь. Купишь мне каракулевую шубку на зиму, мой миленький, да?

И благородные муж с женой крепко обнялись под шинелью.

В один прекрасный день из Островка тронулся караван: полковник ехал на лошади с картой, с саблей на боку и револьвером у пояса. Евгения Васильевна ехала рядом с ним в казачьей форме, тоже с картой и револьвером. За ними – телега, нагруженная чемоданами и сундуками, и в ней два русских солдата, а за телегой, как процессия нищих, тащились пленные по четыре в ряд, полунагие, босые, оборванные, нестриженые, небритые, немытые. У каждого на спине был ранец, в котором было сложено все его имущество, а в руке палка.

Цвет роты военнопленных шёл в хвосте процессии: два «доктора», пискун, Горжин и Швейк. Марек рассказывал о том, что он вычитал в газете «Чехословак», которую он получал из Киева: блестящие успехи на фронте генерала Брусилова, глубокое проникновение русских в Галич и т. д.

– Бесспорно, летом все кончится! Зимой воевать уж не будут. А Австрия, если даже Германия и победит, все равно все потеряет и проиграет, – сказал Ванек.

– Было бы хорошо помочь русским в этой войне; вот послушайте, что пишет «Чехословак», – И Марек начал читать им агитационную статью о том, как в Киеве любят добровольцев, как им идёт русская военная форма, как они нравятся девушкам и как девушки любят ходить с ними в парк. Статья была такая же соблазняющая, как речи вербовщиков, обещающих вино, деньги и красивых женщин.

– Я думаю, – сказал Швейк, когда Марек кончил, – что нам нужно будет вступить туда.

– Мы должны сделать все возможное, чтобы эта война была последней, – сказал Марек. – Я, пожалуй, тоже вступил бы в эту «дружину», ведь здесь не жизнь, а медленное умирание. День за днём проходит одинаково нудно. Эту войну определённо затеяли центральные державы. Почему бы не принять участие в борьбе, в результате которой они будут побеждены, чтобы эта война была последней? А при такой жизни лучше повеситься!

– А в этих газетах, – печально вздохнул пискун, – пишут, что там к обеду дают гуляш, а в воскресенье – гуся с капустой и суп с рисом. Ну, я, пожалуй, тоже присоединился бы к ним.

– Мне уж тут тоже надоело лечить, – сказал Ванек. – Но вы слышали? Говорят, что в Австрии конфискуют имущество? Черт возьми, да ведь у меня в Кралупах аптечный склад!

– Ну так останься в России, – посоветовал ему Марек, – и жена могла бы переселиться к тебе сюда. Тут торговля тоже бы пошла.

Но Ванек посмотрел на него неприязненно:

– Куда же там переселяться? У меня мебель лакированная, она бы вся потрескалась! И мраморный умывальник! А что, если он разобьётся?!

Вместо ответа Марек плюнул, а Швейк, смотря вперёд, сказал:

– Смотрите, сюда идёт полковник, наверное, опять будет держать речь.

Старый Головатенко, подъехав, действительно обратился с увещеванием к пленным понатужиться, шагать бодрее; до города, где придётся ночевать, будет ещё вёрст двадцать. Рота доберётся туда к вечеру. Так как кухня теперь сварить обед не успеет, то сегодня его не будет. Не будет также и хлеба, потому что его вообще пет в интендантстве. Но зато на месте рота сразу получит по три порции на человека.

Эта речь была принята со зловещим молчанием. И эшелон, вместо того чтобы шагать бодрее, продолжал так же уныло плестись сзади, и полковник частенько вынужден был возвращаться назад к роте и подбадривать:

– Эй, эй, дети, радостно весной по России путешествовать, да? Погода хорошая, деревья цветут, птицы поют! Хорошо жить, правда?

– Мы уже тебе сказали, чтобы ты убирался к черту! – заорало на него несколько голосов на разных языках сразу.

Полковник, не понимая, улыбаясь, говорил:

– Да, да, да!

Он полагал, что пленные с ним соглашаются и что его слова влияют на них ободряюще. В стороне гремели орудия, восемь рядов окопов зияли длинными полосами, а девятую, ещё свежую полосу, рыли пленные сапёры, причём одни из них рыли, а впереди другие перед окопами натягивали колючую проволоку.

– Россия самая хорошая страна, – продолжал полковник. – Скоро мы победим всех наших врагов, – продолжал он свои рассуждения.

Работавшие в окопах заметили тащившуюся роту, бросили работу и побежали к ней навстречу.

Если рота полковника Головатенко представляла собою сброд оборванцев, то для людей, повылезших из окопов, не было названия на человеческом языке: они были более похожи на обезьян, чем на людей. Смешавшись с ротой, они начали расспрашивать:

– Откуда, братцы? Дайте, если можете, кусочек хлеба! – Они выглядели такими несчастными, такими измождёнными и больными, что многие из роты, определённо обрекая себя на голод, отдавали им последние куски хлеба из своего запаса.

– Ох, ребятушки, тут и голод же! Мы сходим с ума от голода. Здесь не чистилище, а сущий ад; в сравнении с этим сибирские лагеря настоящий рай!

– Вам что-нибудь платят? – спросил пискун.

– Платят, вот посмотри, как платят – усмехнулся гость. Он снял шапку и показал шишку на голове. – Мы работаем сдельно: сажень окопов должен вырыть до полудня, затем сажень должна быть готова к вечеру, а если не сделаешь, то вот что получаешь. – И он погладил шишку и надел шапку. – Я на неё даже и подуть не могу, а она болит. Мы не чаем, когда заберут нас немцы! И заметьте, что это говорит вам истый чех и хороший «сокол»[16]16
  «Сокол» – чешская патриотическая спортивная организация. (Прим. пер.).


[Закрыть]. Если бы мне пришлось идти снова на фронт, то ни за что бы я уже не сдался русским добровольно в плен!

В это время Головатенко, поднимаясь на стременах, снова решил блеснуть своим красноречием:

– Братья славяне! Посмотрите, как ваши братья преграждают путь германским полчищам! Здесь Гинденбург поломает себе зубы, а этого мерзавца Вильгельма мы поволокем на привязи в Сибирь!

– Ну, проходи, да подальше! – отвечал ему сапёр. – Этот наверняка крадёт; чем больше кто играет здесь на патриотических чувствах, тем более ворует; наш ротный тоже такой вот. – И бедняга заскрипел зубами. – Он тоже играет на славянских чувствах, а сам нас обворовывает. И все тратит на женщин, как, наверное, и этот ваш старый болван. Я, ребята, пражанин из Вышеграда, но такую сволочь, какую здесь встречаю, даже и в Австрии не видал!

– Если ты из Вышеграда, – заявил Швейк, – так вот тебе кусок хлеба, мы, значит, земляки. Ты, наверное, из двадцать восьмого?

– Да, – сказал сапёр, – я из того глупого батальона, который сам перешёл к русским на Карпатах. За это мы получили награду: нас послали в Сибирь. – Он заломил руки: – Товарищи, скажите, правда ли, будто где-то организуется чешская дружина?

Марек было вытащил из-под блузы «Чехословака», но, заметив в глазах собеседника столько печали и отчаяния, и сам опечалился, положил газету обратно в карман и нерешительно сказал:

– Говорят, правда.

– А нет ли здесь, братцы, какого недоразумения? Может, русское правительство-то и не знает, как с нами обращаются? Может, нас послали на работу, чтобы нам было лучше, а выходит-то хуже? – заботливо сказал Швейк.

В это время Головатенко закричал:

– Ну, ребята, довольно, поговорили с товарищами и дальше! Ну, вперёд, вперёд!

Евгения Васильевна, заметив, что на неё все смотрят, объехала роту и, улыбаясь, ласково проговорила:

– Ну, скоро будет деревня, ребята, там будем чай пить, подымайтесь, пошли!

– А она, кажется, заботливая, – сказал сапёр на прощанье. Он посмотрел на неё с тоскою.

– О, она стоит его, такая же крыса, – ответил ему Швейк.

И они пошли вперёд, разговаривая о России и о политике, и только Марек, раздумывая, упорно молчал.

Работа, которая их ожидала в Витуничах, была такого же характера, как и постройка железной дороги: они должны были исправлять проходившие через леса и болота дороги.

Ночью они пришли в деревню. Ротный провёл их через площадь во двор, в одном из сараев которого он сам открыл ворота. Пленные вошли и сквозь дыры крыши увидели звезды и луну.

– Вот хорошее помещение, – похвалил полковник, – тут будет хорошо спать. Воздух свежий, чистый, да и жарко не будет.

– Жарко-то не будет, но помёрзнуть придётся, – стуча зубами, сказал пискун.

Ночь, действительно, была холодная. Но все слишком устали; ругаться и спорить уже никто не мог, все попадали на разбросанную по земле гороховую солому и заснули как убитые. Было ещё темно, когда все проснулись от холода и, чтобы согреться, забегали по сараю, гоняясь друг за другом вместе с русскими солдатами, ругавшими на чем свет стоит своего полковника.

Кто-то, обнаружив за двором лес, предложил развести костёр. Человек двадцать побежали за дровами и притащили в сарай обломки стволов, ветки и корни. Развели огонь, все уселись вокруг него и начали рассуждать о своём положении и ругать Россию. Вдруг откуда-то из темноты раздался голос, явно незнакомый:

– Да, братцы, я исколесил весь свет, но таких порядков, какие здесь, ещё нигде не видел. Порко дио[17]17
  Порко дио (porko dio) – итальянское ругательство. (Прим. пер.).


[Закрыть]. Ох, что я перенёс в этих окопах!

– Ты правильно говоришь, дружище, – согласился Швейк, – но скажи-ка, голубчик, откуда ты между нами взялся? Раньше я тебя в роте не видал.

– Ты меня и видеть не мог, – ответил незнакомец, – я работал в той роте, мимо которой вы проходили; ну понравились вы мне, я и пристал к вам. – Человек заметил, что все им заинтересовались, и продолжал: – Ничего во мне особенного нет. Собака как собака, оборванец как оборванец, пленный как пленный. У нас был, братцы, большой город. Хлеба не давали по неделям, а о сахаре мы уже и забыли, каков он с виду. Так вот я и решил: дай с этой ротой допытаю счастья! Если мне не понравится – пойду дальше. Так я и путешествую вот с зимы, но хорошего ещё ничего не видел,

– А ну-ка, приятель, выйди, – попросил Горжин, – пусть на тебя все посмотрят, по словам-то видно, что ты неплохой.

Незнакомец встал и вошёл в полосу света. Оборванцем назвать его было нельзя, так как его одежда была покрыта тысячью заплат. Маленькие, большие, разных цветов и из разной материи заплаты лежали одна на другой. В других отношениях это был обыкновенный человек, ничем от остальной массы пленных не отличавшийся. Его своеобразные заплаты, возбуждающие любопытство, скорее говорили о его уменье приспособляться к обстановке и остроумии.

– Первое время я тоже ходил разбитым, как турецкая шлюпка, ну а потом помаленьку стал справляться. Братцы, эта война будет продолжаться не менее десяти лет. Это убийство кончится тем, что не будет ни картошки, ни грибов, ни иголок, ни ниток, нельзя будет нигде достать куска бумажной материи или куска кожи. Люди будут ходить босыми, как собаки, а на рёбрах будут играть, как на фортепьяно. Тот, кто в состоянии будет прикрыть свою наготу мучным мешком, тот будет считаться аристократом, и тогда…

– Пророчество слепого холостяка: – заметил Швейк.

– …тогда будет конец войне, – сказал человек, невозмутимо продолжая свою речь. – Тогда народы поймут, что они идиоты, и всыплют своим правительствам по первое число. К этому дню я готовлюсь, я латаю, я шью, чтобы не стыдиться своей наготы.

Пророчества незнакомца всех испугали.

– Да не может быть, неужели десять лет, не сошёл ли ты с ума, бросьте его в огонь! – кричали взволнованные слушатели.

Но тот не позволял себя перебивать. Он продолжал приводить различные доказательства, утверждая, что война будет продолжаться до тех пор, пока вся Европа не будет уничтожена. Его доводам начинали поддаваться, и он, почувствовав доверие, под конец сказал, что необходимо поднимать восстания в армиях, надо уговаривать солдат расходиться по домам, а тех, кто этому будет противиться, сажать на штыки.

Он разошёлся, топал ногами, кричал:

– Вы увидите, рано или поздно, а я окажусь прав! Все исполнится, не будь я Смочек! Я человек учёный и мог бы быть майором, но я увлёкся водкой. Мне, собственно, наплевать на всех «порядочных» людей. Я работал на дорогах в Венгрии, я копал Симплонский туннель, и я вам говорю, что прежде всего мы должны побить этих «порядочных» людей! Пусть вам в этом помогут Бог-отец, Бог-сын и Святой дух.

За эффектный конец этой речи его наградили аплодисментами; русские солдаты тоже согласились с его доводами.

– Я думаю, ребята, что вы меня не выдадите. Я немного поем с вами щей, а хлеба-то как-нибудь сам достану.

Закончив свою речь, он протянул ноги к огню и до самого утра не проговорил ни слова.

Утром, в шесть часов, пришёл полковник в сопровождении Евгении Васильевны, вставший рано для того, чтобы познакомиться с инженерами.

Головатенко так и сахарил:

– Ну, дети, хорошо выспались? Было холодно? Ничего, скоро будет лето, а тогда из-за жары не уснёшь. Чай уже пили? Очень хорошо, время идти на работу, вас ожидают инженеры в семь часов. Ну, стройтесь, деточки, стройтесь!

Зловещее молчание, которым было принято его заявление о том, что хлеба и еды опять не будет, приобретало все более острую форму; пленные наклонили головы друг к другу и совещались. Смочек сказал:

– Выбрать пять человек! Пускай они будут говорить за всю роту, но все как один должны стоять за них.

– Ну, хлопцы, нечего больше анекдоты рассказывать, – напирал полковник. – Двести человек выходи на работу! Так приказало главное начальство, я не виноват, что наши там у вас хуже работают, чем вы здесь; там их в плуги запрягают, а вы здесь с лопаткой забавляетесь. А ну-ка, – закричал он русским солдатам, – ставьте их, сукиных детей, в ряды, а я буду считать. Ну, братья славяне, на работу по закону!

– Пошёл к черту со своими законами! – воскликнуло почти полроты сразу, а пять выбранных делегатов подошли к полковнику с таким заявлением:

– На работу не пойдём до тех пор, пока не будет хлеба и харчей. И за те дни, которые были в дороге. Интендантство вам даёт на это деньги, а мы ничего не получаем из того, что нам полагается. Для этого есть закон!

Полковник посинел от злости:

– Так вы бунтовать? Отказ в повиновении, восстание? Каждому пятому из роты я прикажу пустить пулю в лоб!

Он судорожно хватался за револьвер, но футляр его оказался пустым. Тогда он крикнул солдатам:

– Патроны есть? Зарядить винтовки! Эй, сукины сыны, австрийцы, стрелять будем!

Конвоиры сняли винтовки с плеч, глупо посматривая на взводного. Тот пожал плечами и стал шептать полковнику:

– Ваше высокоблагородие, вы сами стрелять не смеете! Нужно доложить начальству, чтобы сперва приехала комиссия и сделала расследование, а кроме того, у нас всего по два патрона, если мы их расстреляем, то они нас убьют.

– Зарядить! – скомандовал полковник и смотрел, как неловкие солдаты вталкивали патроны в затвор винтовки. Затем обратился к роте: – Кто стоит за этими пятью? Кто не хочет идти на работу, выступай – будете расстреляны вместе с ними!

Ряды заколебались. Один вопросительно посмотрел на другого, и в это время раздался голос Швейка:

– Братцы, пускай нас расстреляют, зато мы умрём как солдаты. – И Швейк твёрдым шагом вышел к Головатенке. – Дозвольте сказать, что желаю пасть на поле брани и умереть не как какая-нибудь старая баба, а как солдат!

– Ну, молодцы, – зашептал портной, – не оставим же наших товарищей одних, выступим все!

Ряды заволновались, часть вышла, а часть осталась на месте. Тогда загремел голос Смочека:

– Круцификс, чего вы боитесь, пускай нас всех расстреляют. Вы думаете, что это будет больней, чем сдохнуть с голоду? Вы же знаете, что этот кровопийца нас обворовывает; черт возьми, да солдаты ли вы? Ни одна курва так не трусит.

Это помогло. Все заявили, что они желают быть расстрелянными. Евгения Васильевна испуганно бросилась к полковнику:

– Дорогой мой, родной мой, не надо стрелять, кого же будешь ты потом на работу посылать? Ведь столько денег, сколько нам нужно, ты сам не заработаешь. Пообещай им хлеба, пообещай им мяса, можешь пообещать и махорки. Они люди хорошие, на работу пойдут. Ведь ты мне обещал по сто рублей давать!

Казалось, что она упадёт перед ним на колени, из её глаз лились настоящие слезы.

Пленные кричали:

– Не пойдём на работу до тех пор, пока инженеры не выдадут нам плату на руки!

Полковник взволнованно обежал вокруг сарая, сопровождаемый плачущей любовницей, потом вернулся со слащавой улыбкой:

– Ну, голубчики, к чему этот шум? Будто бы вы, солдаты, на войне не были и не знаете, что всякое может случиться… Ну не было сегодня хлеба, вчера не было, но завтра-то будет обязательно, честное слово, завтра я его привезу. Ну, так и быть, сегодня отдохните, чаю попейте, рубашки выстирайте!

А затем он спокойно взял Евгению под руку и как ни в чем не бывало ушёл. И сейчас же после его ухода начали выбирать новую депутацию, которая должна была сообщить инженерам, что заработная плата должна выдаваться непосредственно пленным на руки, и они не пойдут на работу до тех пор, пока не будут в этом даны гарантии.

Инженеры охотно пообещали выполнить это условие без всяких колебаний и дали честное слово. Но в те времена в России вообще легко давали честное слово.

Русские дороги строились так: с полотна, по которому должна проходить дорога, устранялись камни, а затем с поля свозили глину и ровняли насыпь. Главный инженер Митрофан Фёдорович Лавунтьев в первый же день, как приступили к прокладке дороги, приехал к пленным на прекрасной вороной лошади и прочёл им лекцию о том, как строить дороги и как пользоваться транспортными средствами.

– Дорога должна быть ровная, – говорил он, – мягкая, чтобы у лошадей ноги не болели. Каждый большой камень – это препятствие для лошади и телеги. Лошадь может о него споткнуться, а колесо сломаться. На дороге можно оставлять камни до фунта весом, а все, что больше фунта, нужно отбрасывать в сторону, вот так!

Он слез с лошади, взял камень, попробовал его на вес и забросил его в рядом лежащее ржаное поле.

– Камни до фунта нужно будет зарывать тут же на дороге: разгребёте малость землю и туда его, – продолжал он. – Но только работайте честно, а то… мать! – Он погрозил плетью и уехал.

Пленные расселись по дороге, брали в руки камни и спрашивали друг у друга:

– Ну, как ты думаешь, тут фунт будет или нет? Свешай его, чтобы узнать, что мне с ним делать.

Некоторые были так добросовестны и заботливы, что ходили в канцелярию к инженерам и, показывая камень, спрашивали, что с ним делать: забросить ли его в поле, или оставить на дороге.

Рота во время работы была похожа на детей, которые играют в камешки. По общему соглашению был введён принцип разделения труда: одни решали, какие камни куда идут, другие готовили ямки, а третьи зарывали.

– Так, когда мы были маленькие, мы зарывали дохлых воробьёв, – говорили некоторые.

Все единогласно признали, что впервые они себя почувствовали хорошо в России. В лесу за гумнами и по берегу реки было много ягод, а если через четырнадцать дней инженеры дадут денег, то до мира можно легко продержаться.

Больных почти не было, и доктора «ловили мух». Ванек ходил вместе с пленными на работу, чтобы послушать их разговоры, а Марек в деревне познакомился с прекрасной еврейкой, говорившей по-немецки, и ходил к ней совершенствоваться в чешско-русско-немецко-еврейском языке.

– Братцы, – позвал однажды Горжин, – подите-ка, помогите вытащить камень, – такая глыба, что не могу её даже с места сдвинуть.

И он показал ногой на небольшой песчаный камень, величиной с кирпич.

– Сейчас, приятель, – отозвался пискун, – вот только дай мне закопать эту глыбу.

– Такой камень, – посмотрел на них Швейк, – ты можешь выбросить, если захочешь, глазами. Смотри на него и думай, чтобы он за тобою пошёл, а потом взглядом брось его в поле. Это называется гипнотизм, испытание воли. Он за тобой полезет, куда хочешь, вот что может делать сила воли. Я читал об этом книжку.

– Так вот делали итальянцы, – подоспел к разговору Смочек. – Когда я был в Италии на постройках, то у нас в партии был такой гипнотизёр. Однажды мы взрывали скалу динамитом, он выбрал себе большую глыбу, приблизительно в две с половиной тысячи кило, и впился в неё глазами. Минуты две смотрел на неё пристально, а потом начал качать пальцем. Глыба сперва шевельнулась, затем повернулась и наконец потащилась за ним туда, куда он хотел.

– Ребята, не разговаривайте, идёт полковник со своей женой, – сказал Ванек.

Полковник со своей дамой шли на прогулку. Она, в белом прозрачном платье с узкой юбкой, едва переставляла ноги, глядя на работу пленных. Возле некоторых она останавливалась и о чем-то их спрашивала, одаривая всех своей неотразимой улыбкой.

– На ней ничего нет, кроме этой юбки, – сказал Смочек, просматривая её против солнца.

А она, как бы чувствуя, что говорят о ней, остановилась и легко ударила его зонтиком.

– И не жарко вам в этом мундире со столькими заплатами?

– Я уж привык, – краснея, сказал Смочек. Старый Головатенко засмеялся:

– Посмотри-ка: солдат, а стыдится женщин. А ну, скажи-ка, брат, почему у тебя столько заплат на мундире?

– Когда я был в Омске, – сказал Швейк, притворяясь, будто он разговаривает с Горжином и не обращает внимания на Головатенко, – так у нас там в бараке был один мадьяр, он тоже ходил в мундире вот с такими заплатами. Оказывается, на фронте он был знаменосцем. Когда русские забирали их полк в плен, он, увидев, что со знаменем убежать нельзя, сорвал его и спрятал у себя в брюках. А потом, опасаясь, чтобы русские не нашли, он взял и зашил его к себе в мундир, а на мундир нашил заплаты.

Полковник навострил уши, а Швейк продолжал:

– А с одним полком случилось так, что когда русские наступали, то полковой казначей не успел спрятать полковую кассу, а в ней были одни тысячные. Тогда он сшил две рубахи, и между ними напихал, как вату, кредитки. Ну а когда оказался в плену, то все нашивал на эти рубахи заплатки, чтобы кредитки не промокли и не испортились. Ну да, такой миллион скрывать несколько лет не шутка. Такая штука случилась у нас в Сврабове. Один голубчик скопил несколько тысяч и спрятал их в козьем хлеву, а коза в это время была в интересном положении, и у неё появилась странная прихоть – аппетит на бумагу; она взяла и сожрала деньги. Так он потом от злости взял и продал её мяснику на убой вместе с этими тысячами за шесть золотых.

После этого разговора полковник вдруг загляделся на Смочека, как кот, почувствовавший мышь. Он нагнулся к нему, похлопал его по плечу и сказал властно:

– Идите за мной, у меня есть старый мундир, я вам отдам его. Вам, наверное, в этом очень жарко.

– Покорно благодарю, – усмехнулся Смочек, – но я побуду и в этом. Я не хочу носить русскую форму.

– Если вам я её даю, так вы её должны хотеть, – заорал полковник, уверенный, что он уже знает причину, по которой пленный так льнёт к этим тряпкам. – Ну, шевелись! Я сказал, что я вам дам форму, так значит дам. Я не позволю, чтобы вы своими тряпками позорили роту!

Он собственноручно взял Смочека за шиворот и поднял его с земли. Потом позвал двух солдат и приказал вести его в канцелярию. Сам он быстро вернулся, сообщил по дороге Евгении Васильевне, что за птицу он поймал.

– Может, у него австрийское знамя, а может, деньги зашиты. Деньги я оставлю себе, а знамя пошлю прямо в Петроград военному министру. Я думаю, меня не минет Анна или Владимир.

Когда вечером пленные возвращались к сараю, то они увидели, как на куче тряпок сидел Смочек и выбирал куски, подходящие для заплаток. На нем была надета форма старого Головатенко со срезанными погонами.

– Я защищался, как лев, но они силой стащили с меня мою одежду. Чего-то они там у меня искали. Швейк, тебе бы нужно было за это раскроить физиономию!

Как только пленные уселись за похлёбку, прибежал полковник со своей дамой. Та пытливо начала рассматривать пленных и, остановившись на Швейке, указала на него пальцем взводному:

– Два пуда песка! Каждый день после работы стоять два часа!

Через десять минут после этого бравый солдат Швейк стоял на часах у ворот сарая с мешком, наполненным глиной. И в ответ на насмешки говорил:

– Я страдаю невинно. Я ничего плохого не хотел сделать. Ну да что хорошего может человек ожидать от такой курвы. Ничего, у меня болела спина, а теперь я её выправлю.