Текст книги "Приключения бравого солдата Швейка в русском плену"

– Так и я пойду в эту православную роту и тоже перекрещусь! Я думаю, что новый бог поможет мне найти какую-нибудь девчонку, больше я не могу выдержать!

ДОЛОЙ РИМ!

Отец Иоахим, преподаватель закона божьего в женской гимназии города Омска, был человеком богобоязненным, мечтательным и всем сердцем преданным славянскому делу.

Это он, отец Иоахим, настоял перед начальником лагеря на том, чтобы православные солдаты были отделены от остальных пленных, и он же организовал депутацию попов к губернатору с просьбой, чтобы пленным, а главным образом чехам, было разрешено переходить из католичества в православие, а после первых удачных шагов в его голове возникла идея обратить всех славян-католиков в православие.

Горжина, когда тот пришёл к нему просить принять его в лоно православной церкви, он принял с неподдельным восторгом. Услышав, что в лагере много пленных, желающих перейти в православие, он восторженно обнял Горжина:

– Хорошо, очень хорошо! Переговори с товарищами, уговорись с ними и приходи ко мне. Мы вас сразу всех перекрестим. Только тебе придётся разыскивать крёстных отцов, ну да я укажу, к кому идти.

Когда Горжин вернулся в лагерь, перед ним развернулась необычайная картина. Перед складом стояли немцы, за ними мадьяры, румыны, итальянцы. Они по четыре входили в барак, и оттуда каждый выходил, неся в руках коробку белья, шинель, одеяло, ботинки, по пачке спичек, махорку, папиросы. Русские солдаты стояли вокруг них шпалерами и не пропускали никого из толпы, состоящей из чехов и сербов, завистливо наблюдавшей за раздачей подарков. Русские солдаты с видом знатоков смотрели на подарки и говорили:

– Очень хорошее, на базаре пятьдесят рублей получишь.

Предложение Горжина перейти всем в православие в этой суматохе осталось без всякого внимания. А когда он рассказывал о том, как православная рота хорошо живёт, питается галушками с капустой и гуляшом и что при крещении каждый получает от крёстного отца не менее трех рублей кроме приглашения на чай и блинчики, то на него даже прикрикнули:

– Не заговаривай зубы! Ты видишь, что все заняты, нам не до твоего бога!

Распределение подарков шло очень быстро. Многие, отнеся один раз полученные подарки в барак, возвращались вновь, уже уговариваясь с русскими солдатами о продаже им второй партии. Из барака раздавался ласковый материнский голос графини Таксиль, которая собственноручно подавала коробочки папирос и спичек, и воркующий смех баронессы, сзади которой стоял Гавриил Михайлович, рассказывая ей по-русски тонкие анекдоты для некурящих.

Полковник Клаген, который одно время стоял, наблюдая за раздачей, предлагал переписать всех пленных, чтобы каждый из них подтвердил получение собственноручной подписью. Но дамы из Красного креста отвергли это предложение со смехом:

– О, это все наши. Для всех хватит. Между тем, пленные с тревогой наблюдали за раздачей подарков, за тем, как ряды ожидающих не только не уменьшались, а прибавлялись. Пискун сказал Швейку:

– Там вон идёт полковник, наш будущий хозяин, пойдём к нему, он нас не съест, самое большое – это даст по морде.

Они обогнали начальника и, щёлкнув каблуками, молодцевато стали во фронт. Когда Клаген удивлённо посмотрел на них, пискун сказал громким, как натянутая струна, голосом:

– Ваше высокоблагородие, гер оберст! Я портной, который будет шить для вашей мадам, а моего приятеля вы изволили взять к себе слугой. Господин полковник, просим поставить нас в очередь к венграм, что получают подарки, мы бы вас за это отблагодарили.

– Да ведь вы же чехи, не правда ли? – удивлённо проговорил полковник, – почему же вы хотите быть венграми?

– Разрешите сказать: только потому, что чехи ничего не получат, – сказал, хитро подмигивая, пискун. – А мы, господин полковник, изволите сами видеть, в одежде нуждаемся.

– Дамы утверждают, что на всех хватит, – нахмурился полковник. С минуту он раздумывал, потом повернулся назад: – Пойдёмте, я попрошу об этом.

Он вошёл в барак, подозвал к себе фельдфебеля и, показывая ему на пискуна и Швейка, сказал:

– Послушай! Вот этих двоих Поставь в первые ряды.

– Слушаю, ваше высокоблагородие, – громко сказал фельдфебель и, беря каждого за шиворот, толкнул их к венграм.

Через пять минут они уже вышли назад с охапкой подарков, и пискун, когда они пришли уже в барак, закричал:

– Это только для нас! Это полковник нам дал за то, что мы будем у него работать!

Их окружили пленные, и Швейк, радуясь, достал ботинки, в которых оказались кусок мыла, мазь от вшей, гребёнка и тому подобное. А когда со двора пришли вести, что румыны и итальянцы уже получили подарки, что раздача на сегодняшний день окончена, что румынам, получившим последними, досталось только по одной коробке на двоих и что те, кто получил шинель, не получил одеяла и наоборот, то барак превратился в гнездо шмелей, в которое бросили камнем. Он жужжал, гудел, на нарах роились пленные, как пчелы, и, несмотря на то что один оратор хвалил Красный крест и утверждал, что он слышал собственными ушами, что чехам обязательно будут раздавать подарки отдельно, было решено рано утром послать депутацию к начальнику, чтобы он позаботился о справедливом распределении привезённых подарков.

Барон Клаген любезно принял депутацию, выслушал жалобу, подтвердил, что она вполне обоснована, а затем пожал плечами и сказал:

– Вы люди разумные, судите сами, что я могу сделать? Дамы из Австрии, вещи из Австрии, вы солдаты австрийской армии. Я, само собой понятно, разделил бы так, чтобы всем досталось поровну, но что я могу сделать против их воли? Мне непонятно, какое положение занимают чехи в Австрии, но я могу заверить вас, что даже и барон Клаген не может препятствовать этим дамам приводить в исполнение свои желания.

И уже после ухода депутации он вспомнил, что ещё не решил вопроса о том, что делать с Мареком, допустившим грубую выходку по отношению к дамам в его присутствии.

– Я вам приказал, чтобы вы мне сейчас же утром привели пленного, которого я вчера вечером арестовал. Почему вы этого не сделали до сих пор? Позвоните сейчас же в лагерь фельдфебелю, пусть он его немедленно приведёт сюда под конвоем, – сказал он писарю.

Это был короткий допрос с пространным ответом Марека. Полковник просил его рассказать о национальной политике Австрии, о положении различных народностей, живших в границах этого государства, об отношении династии к народу, а затем, пытливо смотря на Марека, сказал по-русски:

– Нехорошо то, что вы вчера сделали, это поступок не геройский. Нарушать присягу и идти на фронт против собственных братьев – это легко. Ведь вы же имеете право стать офицером, а впрочем, мы, очевидно, не понимаем друг друга. Нет ничего хуже, как в тёмной толпе поднимать дух бунтарства. – Полковник, размышляя, прохаживался по канцелярии, а затем остановился возле Марека: – Вы католик или православный? Я скажу отцу Иоахиму, чтобы он принял вас в православную роту, тогда вы будете свободным, и раз вы интеллигент, то можете найти себе работу. Но всякий нигилизм бросьте!

И уже не смотря на Марека, он продиктовал писарю письмо, в котором просил отца Иоахима, чтобы он подателя сего письма по особым причинам принял в свою роту и хорошенько о нем позаботился.

Тем временем, пока Марек отвечал на вопросы попа по поводу того, что с ним произошло, в лагере чехи получали в подарок коробку спичек, шесть сигарет, баночку серой мази и мешочек неприятно пахнущего порошка от насекомых. Дамы Красного креста уже при этом не присутствовали, и барак гудел от недовольства. На человека, который попытался их успокоить, они кричали: «Старый осел, идиот, австрийский дурак!» – и ему было предложено сейчас же убраться из барака. Когда он отказался, ссылаясь на то, что по национальности он чех и должен остаться среди своего народа, его выбросили соединёнными силами на мороз.

– Чтобы вы, хамы, необразованная скотина, знали, – плюю я на вас! Я пойду к немцам и запишусь как немец. Если бы я, скоты вы эдакие, сделал это пораньше, то теперь уже многое бы получил! – кричал он неистово. Затем собрал свои пожитки, надел шапку и продолжал свирепо ругаться: – Вот так чехи, вот так интеллигенты, вы свиньи! Если бы вы были воспитанными людьми, то вы бы иначе обращались с человеком! Смотрите, я иду к немцам. Вот так земляки, поцелуйте меня в задницу!

И заметив, что никто не спешит исполнить это его предложение, он печально потащился, посматривая назад, к бараку, где висела дощечка с надписью: «Австрийская армия, немцы».

А в бараке пискун и Швейк, одетые в новое, раздавали свои старые пожитки тем несчастным, которые ничего не получили. Пискун, смотря задумчиво на свои бутылочки, соображал, что ему делать с этой коллекцией.

– С собой я их не возьму, – решил он наконец. – А голодом их тоже мучить не буду. Я хотел бы знать, как их сёстрам удалось подкормиться на этих курвах, – сказал он. – Ребята, кто продаст за хлеб порошок от вшей?

Двадцать рук протянуло ему полученный подарок в бумажке. Пискун разорвал пакетик, открыл бутылочки и сказал трагическим голосом:

– Погибайте, бедняжки, все, отравлю вас, как травят солдат на фронте, удушливыми газами!

Он насыпал порошка в бутылку до самого горлышка и потряс её. Вши оживились и весело полезли по стенкам, пытаясь выбраться из бутылки.

– Заткни, заткни, а то полезут на нас! Или пусть они лучше долго не мучатся, – сказал со страхом Швейк.

Прежде чем идти спать, они снова посмотрели в бутылку. Вши ворочались, клопы ползали, словно пробуждаясь от сна, и, глядя на них, пискун начал ругаться. Затем он надел шинель и собрал бутылочки.

– Я иду на двор, брошу их в уборную. На другом конце барака Горжин рассказывал о роскошной жизни в православной роте, о том, что теперь, когда чехи разошлись с Австрией, необходимо порвать и с католическим Римом. Он записывал всех, кто соглашался, что в этих бараках можно подохнуть и что пора поискать нового бога, раз старый, будучи всемогущим и всеведущим, не позаботился о них настолько, чтобы их наградили тельником и нижним бельём.

Список с фамилиями желавших получить крещение, уже занимал целый лист. Горжин разлиновал новую страницу, потом сосчитал фамилии:

– Двадцать семь. Ребята, ещё нужно, догоним до ста! Кто хочет ещё?

– Ну так я, – сказал кто-то из лежащих на нарах, – а в Австрии нам за это ничего не будет?

– Да что, разве это у тебя на лбу будет написано? – убеждал его сосед.

– Ну так напиши там: Ян Покорный. Я буду креститься под фальшивой фамилией.

– Ещё двух! Ну, продолжайте, ребята! – подзадоривал Горжин.

– Ну запиши меня! Я тоже перейду, говорят, что они дают сахар. Напиши: Вацлав Пшецехтел.

– А меня запиши последним: Франта Полак. Я украл на базаре кусок сала, а меня поймали, ну и здорово наколотили, а православного, говорят, не бьют.

Русский солдат вылез из будки и погасил лампу. В темноте кто-то закричал:

– Ребятушки, будем петь!

– А какую?

– Какую-нибудь революционную! – предложил кто-то.

И через пять минут от песни зазвенели стекла в бараке:

 
Пусть сгинет Берлин, пусть сгинет Вена,
Пусть сгинет австрийская династия!
А пражскую полицию взорвём мы бомбами,
Да, бомбами, да, бомбами!
 

ШВЕЙК СЛУЖИТ В СИБИРИ

В субботу солдат отвёл пискуна и Швейка на квартиру Клагена; мадам Клаген сама встретила их в коридоре и, приветливо улыбаясь, подала им рубль.

– Зайдите с солдатом в баню. Смотрите вымойтесь хорошенько, и вы, когда вернётесь, скажите горничной, – обратилась она к портному, – чтобы она вас записала, а вы – как ваше имя? – Иосиф? – скажите дворнику, чтобы он вам показал, что надо делать. Сегодня делать ничего не будете, только то, что необходимо перешить, я вам потом покажу.

Баронесса, зашуршав юбками, ушла в квартиру, оставив после себя облако сильных духов.

Дворник Семён Павлович Шумов – тип русского набожного человека и пьяницы, считал, что задача его жизни состоит в том, чтобы молиться Богу, воровать все, что плохо лежит, таскать краденое на базар и раздобывать на вырученные таким образом деньги самогон.

– Так, голубчик, к нам, к барину на службу пришёл? – покачал он головой, когда Швейк ему представился. – Значит, у барина служить будешь? Будешь ему чистить сапоги, вычистишь так, чтобы они зеркалом были, из шинели пыль выбьешь, самовар поставишь, печки растопишь, воды наносишь. Да, да, много работы будет! Коридоры выметешь, натрёшь полы.

И добрый Семён Павлович перечислил всю ту работу, которую делал он вместе со всем персоналом. Потом он принялся посвящать Швейка в тайны дома.

– Кухарка Нина Федоровна ни черта не стоит. Она больше, чем тебе полагается, мяса ни за что не даст. Спирту от неё никогда не достанешь. Сама, сукина дочь, водкой горло полощет, гости бывают у нас часто, гуляют часто, и, если хочешь, в бутылке на дне всегда что-нибудь да останется. Потом не забудь, что я тут, и когда ты, пёс австрийский, что-нибудь получишь – не забудь про своего друга, принеси. Капля идёт на пользу, а влага не вредит. Прости, господи, грехи мои!

Дворник щёлкнул себя пальцем по шее, подошёл к почерневшему образу в углу, перекрестился перед ним и сел возле Швейка на кровать.

– Ну а горничная Зинаида Сергеевна – это вот штучка, ох, бедовая! Она бы и с офицерами могла ходить спать, с этой уж будь поосторожнее; сама не курит, ну а папиросу у барыни свистнет и мне, бедному, принесёт. И рюмочкой ликёру меня не забывает! Вот если бы, братишка, ты мог с ней так вот, – и Семён Павлович сделал красноречивый жест пальцами, – ох и сладко бы тебе было жить у нас! Она, может, и ключи у барыни взяла бы для тебя! – Дворник посмотрел молитвенно на икону, как бы призывая её на помощь в этом деле, и вздохнул: – А твой товарищ, что же, будет барыне шить? Она щеголиха. Если он ловкий, то может попробовать и барского мясца, у неё в голове ветер. Офицер тут один с ней завёл шуры-муры, но она больно мужа боится. Говорят, что он на дуэли из-за неё нескольких тут порубил. Он немец, а с немцами шутки плохи! Вот я тебе покажу, где ты будешь жить.

Он повёл Швейка в заднюю комнатку. Это была маленькая и тёмная каморка с двумя железными койками и соломенными тюфяками, столиком, двумя стульями и рукомойником. Швейк распаковал прежде всего свои вещи, а потом начал развязывать вещи товарища. В это время в сопровождении горничной пришёл пискун.

– Эта девчонка ничего, – сказал он задумчиво, расчёсывая волосы, – ну а от барыни у меня идёт голова кругом! И чего только она не хочет! Да, дружище, вот где будет работы!

– Да, тут работы много, – задумчиво сказал Швейк, растягиваясь на койке,

– дворник говорил, что барыня шуры-муры любит заводить, а если ты ещё и девчонку эту приберёшь к рукам… – говорил Швейк, смотря в потолок.

– Я об этом не думал, – отвечал пискун, – но чего только она мне не наговорила! Она хочет и летнее платье, и блузу, и бельё, и костюмы, и пальто, и шубы. Тут пришлось бы работать не до наступления мира, а до второго пришествия. И говорила, что будет сама помогать мне, что когда полковник в канцелярии, то у неё много времени. Это значит, мне придётся, как рабу, шить все время без перерыва!

Швейк против своего обыкновения молчал. Пискун сочно выругался и, когда даже и на это Швейк не отозвался, спросил:

– Что с тобой, что ты об этом скажешь?

– Я вспомнил о Мареке, – печально произнёс Швейк. – Почему он не с нами? Он бы тебе во многом помог. И кто знает, не повесили ли его? И на кой черт эти твари к нам приехали из Австрии?

– Да, парня этого жаль, – заявил пискун, – но я думаю, что он сидит под арестом. Дружище, – портной понизил голос, – это я тебе говорю секретно: так, как он сделал, так революцию не делают. Так с буржуазией не воюют. Я тоже хотел налететь на них, а потом сказал себе: «Подожди, лучше напусти вшей на них, а когда вошь их будет есть – это будет их жечь больше, чем если им что-либо скажешь. Да кроме того, за вшей не арестовывают». – Пискун нагнулся к самому уху Швейка: – Смотри, я предложил свои услуги этой твари, а кто знает, может, я анархист и сделал это нарочно! Она думает, что она на мне сэкономит, но если я доберусь до её тела, какой я вред принесу Клагену! Ты ведь знаешь правило солдата? Уничтожать врага и делать ему как можно больше вреда.

В ответ на это объявление войны Швейк заметил:

– Я вместе с тобой открою фронт и буду приносить вред горничной или кухарке.

Итак, Швейк начал свою новую службу и делал все так, что барон Клаген был им совершенно доволен. Его сапоги сверкали, в комнатах полковника было чисто, и, когда после субботней уборки полковник похлопал Швейка по плечу и заметил, что такого парня он ещё не видел, Швейк на эту любезность сказал:

– Осмелюсь заметить, я у таких господ, как вы, господин полковник, служил. Господин фельдкурат Катц был такой пьяной свиньёй, что несколько раз все облевывал, а господин обер-лейтенант Лукаш, кроме пьянства, страдал от преследования женщин. Осмелюсь доложить, господин оберст, что у господина фельдкурата Катца порядок соблюдать в комнатах было трудно. Но я человек внимательный, и раз, когда извозчик привёз его домой с торбой на морде, которую он натянул на господина фельдкурата, как на свою кобылу, когда он ей давал овёс, я купил за крону у извозчика эту торбу и всегда, когда видел, что господин фельдкурат готовится поехать в Ригу, завязывал ему рот этой торбой, чтобы он блевал в неё и чтобы потом мне не приходилось убирать комнату.

Через несколько дней, когда Швейк однажды ставил на дворе самовар, раздувая его голенищем, как мехами, его позвал к себе дворник:

– Осип Швейкович, иди сюда, я к тебе товарища привёл.

В коридоре стоял Марек. Швейк сейчас же его повёл к себе в комнату и, задыхаясь от радости, стал его обо всем расспрашивать.

– Убежал? Тебя хотели повесить или застрелить?

– Ни то ни другое, – усмехнулся вольноопределяющийся. – Я в православной роте. Приходи к нам как-нибудь, посмотришь.

– Дружище, – рассказывал он Швейку, когда тот отнёс самовар, – никогда я в жизни не видел того, что делает Горжин. Он – тринадцатый апостол: половину лагеря переманил в православие, а в воскресенье в соборе сто наших сразу будут креститься. Ребята отпускают длинные бороды, каждый ищет себе крёстного отца, чтобы что-нибудь получить от него в подарок, и учится подписываться по-русски. Если Чехия добьётся независимости, то мы привезём с собой отсюда целую кучу попов, больше, чем праотец Чех пригнал с собой на гору Ржип скота. По этому случаю во всей России восторг. Гудечек стал самым религиозным во всей роте. Дочь одного полковника учит его азбуке, и он после обеда ходит к ней читать Евангелие. Отец Иоахим намеревается учить его богословию, чтобы он вышел в попы.

– Да, этот Гудечек пойдёт далеко, – заметил Швейк, – а ты что, тоже перейдёшь в православие?

– Я атеист, – сказал Марек, – но если меня захотят выгнать из этой роты, то я тоже перейду. Вера как вера.

– Я бы тоже перешёл, – решил Швейк. – Но я бы хотел иметь не крёстного, а крёстную, чтобы она во время крещения подержала меня на руках.

Отец Иоахим считал себя духовным пастырем, который на небе кое-что значит. Святой дух сходил на пленных, и барак, в котором разместилась православная рота, для тех, кто стремился в лоно православной церкви, уже сделался тесным; все воры, бездельники, лентяи, авантюристы, вшивцы, хитрецы, которые считали плен неизбежным злом, обращались к попу за протекцией перед русским богом. И батюшка верил так же, как доктор Крамарж, что наступает время всеславянского единения.

Он ковал железо, пока оно было горячо. Днём он вёл с пленными духовные беседы и говорил о значении славянства, объединяющегося вокруг матушки Москвы. Где-то он раздобыл книги о Гусе и Коменском и цитатами из них скрашивал свои проповеди. Но чехи у него путались с черногорцами, королевство чешское у него лежало где-то на берегах Адриатического моря, и такая же путаница была потом в его речах.

– Братья, – пламенно говорил он, – кто из вас не знает, что река Молдава до того времени, пока вас немцы не победили на Белой горе и не поработили вас турки, нашими предками назывались славянским именем Влтава? Кто из вас забыл короля Яна, который с нашим славным союзником Францией воевал у Крещатика, а потом стал епископом чешской церкви и ушёл в изгнание в Амстердам, чтобы там написать книгу «Лабиринт мира и рай сердца», за что и был осуждён и сожжён в Констанце? Разве вы не плакали над его письмом, которое он послал вам из заточения, и не было ли это письмо голосом божьим, который звал вас, чтобы вы свои скалы и горы, на которых пасутся только козы и овцы, обороняли до последнего издыхания против турецких башибузуков, которые после битвы на Лазарском поле злобно вас притесняли? О, братья чехи, вспомните своих мучеников и последуйте их примеру!

После такой захватывающей проповеди многие из фанатиков утверждали, что никто так не знает истории Чехии, как отец Иоахим. Портной Пиштера, заядлый жижковец, бия себя в грудь, кричал:

– Ребята, я свою голову даю на отсечение, что вот эта их церковь должна быть потом, в освобождённой Чехии, государственной, а батюшку мы сделаем нашим пражским архиепископом. Я уж ему это обещал и обещал тоже, что мы с братом Клофачем[11]11
  Чешский политический деятель, один из вождей национал-социалистов. (Прим. пер.).


[Закрыть] об этом постараемся. Я с ним знаком, мы ходили в одну пивную. Кто за то, чтобы батюшка был самым главным в соборе святого Витта?

И люди, радовавшиеся тому, что хотя в освобождённом отечестве им ничего принадлежать не будет, но все же церковь-то хоть у них будет своя, единогласно голосовали за это предложение, бурча себе под нос:

– Посмотрите на него, он, наверное, думает попасть в сторожа при соборе Витта!

В воскресенье, когда в православие переходило сто человек австрийцев сразу, в Омске было по этому случаю устроено торжество. Гарнизон прошёл парадным маршем, собор был окружён со всех сторон громадной толпой ротозеев. Когда шедшие стройными рядами новообращённые появились, раздались крики «ура» и громовые рукоплескания. А после того как отец Иоахим произнёс торжественную речь о чехах, страдающих под турецким игом, и о том, как они, несчастные, ищут защиты на груди матушки Руси, стоявшая толпа громко разрыдалась.

Барон Клаген обратился с краткой речью к гарнизону: он указывал русским солдатам на пленных, как на пример патриотизма, и выразил надежду, что русский солдат будет славно сражаться за православную веру. Сзади в толпе плакал бравый солдат Швейк и, принимая от людей трех– и пятикопеечные монеты, булки и семечки, уверял всех, что для солдата не может быть ничего лучшего, как только погибнуть на позициях. А потом, почувствовав, что у него мёрзнут ноги, он убежал домой.

Дом был пуст. Вся прислуга присутствовала на торжествах, и только дворник, неизвестно чего напившийся, дремал в коридоре. Швейк пошёл в кабинет полковника, стёр везде пыль, а затем, найдя в пепельнице целую папиросу, закурил её, наклонился к печке и в трубу стал пускать дым. Он слышал, как стучит швейная машина. Портной шил; он доканчивал прекрасное воздушное платье, в котором мадам вечером собиралась поехать на маскарад. Затем он услышал голос баронессы, её смех, приглушённый говор пискуна, хлопанье дверей, ведущих в спальню, и снова смех баронессы и взволнованный голос портного уже в спальне.

Швейк дополз на коленях к дверям и приник ухом. Звуки затихли, шелестела только материя. Швейк догадался, что баронесса примеряет платье. Затем снова раздался её смех: «Мерси, прекрасно, расстегните!» и неразборчивый французский шёпот портного.

Материя вновь зашелестела, и послышалось учащённое дыхание. Затем раздался сильный удар, что-то упало, что-то треснуло, и шум покрыл испуганный крик баронессы: «Мон дье, Боже мой!»

Швейк не колебался: он быстро открыл двери и помчался на помощь. На сломанной, развалившейся кровати лежала баронесса в одном бельё, а за нею с упавшей спинки кровати подымался красный портной.

– Мадам, не ушиблись ли вы? – заботливо спросил Швейк, подымая её на ноги, как будто положение, в котором он её застал, было вполне естественным и само собой подразумевалось. – Не случилось ли чего? Не сломали ли чего – руку или ногу? Не всякое падение кончается удачно. На мосту Палацкого на льду один раз упал советник и сломал себе левую ногу, а в дополнение, к несчастью, сломал ещё у себя в портфеле четыре сигары.

– Прочь, прочь! – истерически закричала баронесса, яростно топая ногами.

– Прочь, прочь!

– Прочь[12]12
  Прочь по-чешски значит: отчего, почему. (Прим. пер.).


[Закрыть]? – отвечал Швейк, поднимая с пола часть рассыпавшейся кровати и смотря на отогнувшиеся крючки. – Потому что на кровать обрушилась сразу большая тяжесть и крючки отогнулись. Когда постель короткая, то человек не должен упираться ногами в спинку кровати или бить её ногами. Вот я знал одного студента по фамилии Крупа, он каждую неделю ходил на Ленту на футбол, а потом ночью видел во сне, будто играет в эту самую игру. Так ночью он несколько раз разбрасывал свою постель и наконец…

– Вон, вон! – снова закричала мадам Клаген, показывая на другую дверь, вся меняясь в лице от бешенства.

А Швейк, не понимая, что его выгоняют, смотрел с восхищением, как под белоснежными кружевами по её груди ходят волны, и стремился объяснить ей:

– Вон[13]13
  Вон по-чешски значит он. (Прим. пер.).


[Закрыть]? Нет. Осмелюсь доложить, что господин оберст только что произнёс речь на Сеноважной площади перед собором. Он-то уж, наверное, умел спать на этой постели, а он, этот вот, к ней ещё не привык. Да, да, вон, вон, – показывал он на портного, пытавшегося привести в порядок свои брюки.

– Чтобы твоего духу тут не было! – кричала баронесса высоким, неестественным голосом, закрывая кружевами грудь. – Вон, вон, сволочь, прочь, прочь! – правой рукой показывала она на дверь. Потом заблеяла, как коза, схватилась за виски и упала на развалившуюся кровать.

В дверях появился барон Клаген. Он не проговорил ни слова, молча подбежал, глазами, налившимися кровью, посмотрел на беспорядок, на маскарадное платье, переброшенное через стул, и на бельё, потом подскочил к портному, ударил его с обеих сторон по лицу и, схватив его за шиворот, с нечеловеческой силой поволок его к дверям, ударил ногой и выбросил наружу.

Потом уставился взглядом на Швейка. Тот понял, что от него требуют объяснений, и сказал как можно более приятным голосом:

– Баронесса очень испугалась, когда под ней упала кровать, и потеряла сознание. Мы к ней, то есть я пришёл на помощь. Опасно, когда кто-нибудь долго находится без чувств. Собственно, с ней ничего такого не случилось.

Спокойная речь Швейка отрезвила полковника. Он с его помощью поднял баронессу, положил на другую постель, и, в то время как Швейк собирал дощечки и складывал их в ряд, настилая на них матрац, полковник, не обращая внимания на его присутствие, называл жену самыми сладкими именами, натирал ей виски одеколоном, целовал руки. Наконец она открыла глаза, но, увидев Швейка, вновь упала в обморок.

– Подожди в моем кабинете, – захрипел полковник, выливая на неё целую бутылку одеколона.

А через минуту до Швейка, размышлявшего о событиях сегодняшнего дня, донёсся отчаянный плач баронессы, жалобы на портного, который, примеряя ей бальное платье, преступно хотел воспользоваться её обморочным состоянием, ругань Швейка, «этой скотины, у которой нет понятия о женском стыде», и успокаивающие нежные слова полковника. Потом полковник прошёл в кабинет и вынул из ящика револьвер.

– Знаешь, что это такое?

– Так точно, знаю, – искренне сказал Швейк. – Это у нас называется браунингом. Из такой штуки у нас стрелял вор Бучек в сыщиков, когда они пришли его арестовывать, а Принцип застрелил из него Фердинанда австрийского в Сараеве. Не всякий принцип бывает безопасный.

Но Клаген, поднося ему револьвер к носу, сказал холодно:

– Молчать! Ещё одно слово – и ты получишь пулю в лоб. Не уходи отсюда! Останешься здесь!

Затем Швейк услышал звонок и голос Клагена, приказывающего: «Сейчас же, сейчас же, моментально!» – и барон снова подошёл к нему. Через несколько минут вошла горничная и, полуоткрыв двери, сказала:

– Ваше высокоблагородие, фельдфебель с солдатами пришёл и ожидает приказаний.

– Войди сюда! – отчётливо приказал Клаген. Он шепнул что-то фельдфебелю, тот взял под козырёк.

– Слушаю, ваше высокоблагородие, – и побежал за солдатами.

Комната Швейка была пуста, на кровати валялось грязное бельё, кусок хлеба, старые ботинки. Пискун убежал со своим ранцем. Дворник Семён Павлович говорил, что он недавно ушёл и больше не возвращался. Солдаты вернулись с пустыми руками, и Клаген, кусая себе губы, принялся звонить в полицию. Он заявил, что обокраден австрийцем и просит, чтобы каждый пленный, который будет арестован в эти дни, был доставлен к начальнику лагеря для опознания.

Баронесса уже отдохнула настолько, что вечером готовилась пойти на маскарад. Бравый солдат Швейк показал Мареку клочок бумаги, на котором было написано: «Прощай, Пепик[14]14
  Уменьшительное имя от «Иозеф». (Прим. пер.).


[Закрыть]. Может быть, ещё увидимся, и я тебе расскажу, как все это случилось. Своё намерение я не выполнил, так как в окопах ждала измена, привет всем. И. П.».

– Как видишь, пискун убежал, произошла ошибка. Он ей примерял платье и для этого уложил её на постель. Ну а платье, должно быть, оказалось мятым, он и захотел выгладить. Но ведь постель-то не пюгельбретт[15]15
  Пюгельбретт (Pugelbrett) – гладильная доска (нем.).


[Закрыть], дело-то и сорвалось. А тут ещё барон нагрянул. И так я оказался наследником этих тряпок.

Швейк развесил трико и кальсоны и, укладывая их затем в свой ранец, продолжал:

– Ох, дружище, и скандал же закатила эта дама! И барон тоже закружился с ней. Он запретил мне появляться ей на глаза. Я думаю, что она вовсе и не падала в обморок, она только заливала глаза, и он бы привёл её в чувство раньше, если бы ударил её по физиономии. Для женщин тоже нужно иметь характер! Женщина в доме – это золотой столб, но с него все время нужно стирать пыль.

Лицо Швейка сияло от удовольствия, которое он испытывал, рассказывая о столь необычайном происшествии. Потом он высокомерно плюнул и заявил с огорчением:

– А он – тоже порядочная баба. Он – г…но, а не офицер, а не то, что ещё там оберст. Он должен был ей двинуть хорошенько, а не лепетать: «Ангелочек, миленькая, солнышко, жемчужина моя!» Ну а она и видит, что он её любит, она ещё ему, ослу, вот натянет хомут и потом на нем начнёт пахать! Она сама полезла к портному, а муж вместо того, чтобы её отдубасить, лижет ей руки. Скажи мне – разве это мужчина? А потом приходит ко мне с револьвером. Жена ему наставила рога, а он приходит к денщику и требует удовлетворения. Он такой же, как некий Бартонек из Раковника. который приводил мне собак. У того тоже была жена – ни одной собаке я не желаю того, что испытал он от этой женщины. Она его колотила, когда хотела. Вот это была мегера!