Текст книги "Приключения бравого солдата Швейка в русском плену"

Один раз он мне пишет, что у него есть прекрасный сенбернар, и что он бы его дёшево продал. Я и поехал посмотреть. А у них как раз закончилась драка: она – растрёпанная, изодранная, а он сидит под столом. «Ты что там делаешь?» – спрашиваю я его в недоумении, а он мне на это гордо отвечает: «Я – глава семейства и сижу там, где хочу!»

Швейк в раздражении схватил самовар и понёс его разогревать. Когда самовар вскипел, он поставил его на стол, налил чаю в чашки и принялся угощать Марека.

– Так борьба с буржуазией у него и не удалась? – спросил тот. – Куда там с такими атаками! А куда он убежал, не знаешь?

– Не знаю, – твёрдо сказал Швейк. – После него у меня осталось его бельё, портянки и вот эта записка. Ведь я же не знаю даже, как его звали, но мы его найдём, мы с ним ещё увидимся! Мы увидимся с ним неожиданно. А что у вас нового? – обратился Швейк к Мареку.

– У нас ничего особенного; от шведского Красного креста мы получили тряпки, и теперь торгуем ими на базаре.

Когда Марек уходил, Швейк задержал его в дверях и печально сказал:

– Марек, мы с тобой друзья детства. Если бы что с тобой случилось, дай мне знать, а я сообщу тебе, если меня застрелит барон. Я себя тут чувствую как на воде; думаю, что не выдержу здесь до конца войны!

Предчувствие не обмануло Швейка. Баронесса настойчиво старалась подорвать симпатию к нему полковника, видевшего в Швейке хорошего солдата.

Воевала она с ним по-женски. То ей казалось, что вода в самоваре пахнет табаком, то она обнаруживала на рубашке своего мужа волос, то упрекала барона за то, что он перестал следить за собой и что его сапоги уже не блестят так, как раньше. А когда барон отвечал на это улыбками, благодаря её за внимание, которое она ему оказывала, она усиливала свои атаки.

Часто Швейк находил в кабинете, который он до того утром безупречно убрал, пепел с папиросы, разбросанный по полу, и барон ему несколько раз делал выговор за то, что он плохо вытирает и что в кабинете бывает очень накурено. Затем баронесса приказала кухарке, чтобы она чаще посылала Швейка на базар, а после обеда призывала кухарку и начинала кричать, что масло горькое, а яйца тухлые. Та, пожимая плечами, говорила:

– Это австриец принёс, у меня много было работы, а он, видите, чего накупил!

Над головой Швейка собирались тучи. Дворник уже ничего не делал, все за него исполнял Швейк. И однажды баронесса, показывая на разорванный дорогой ковёр, сказала барону:

– Это твой денщик нарочно разорвал ковёр. Что же, разве ты не мог достать лучшего русского денщика? Зачем держать нам врага в доме? Тебя ещё очернит кто-нибудь у губернатора. – И, замечая, что полковник нервничает, она прижалась к нему и вкрадчиво сказала: – Давно мы не были на прогулке, а сегодня прекрасный солнечный день! Тебе ведь можно теперь верхом, не правда ли? Я бы хотела на своей Лилли немного проехаться. Поедем завтра?

Когда муж согласился, она его расцеловала. На другой день горничная принесла Швейку для чистки костюм баронессы для верховой езды; высокие лаковые сапоги и белые рейтузы из оленьей кожи. Швейк старательно все вычистил щёткой, сапоги натёр белым воском, превратив их в чёрную зеркальную поверхность, но на рейтузах он обнаружил пятна, которые ни за что не поддавались чистке. Надежды на магнезию не оправдались, бензин не помог, мел не скрыл этих пятен. Баронесса послала рейтузы, как плохо вычищенные, обратно.

Швейк попробовал вывести пятна мылом, намочив рейтузы в холодной воде. Но как только они высохли, пятна выступили вновь.

– Я выварю их с мылом, – сказал Швейк, погружая рейтузы в бак с горячей водой. На дворе он разжёг костёр, а бак с рейтузами поставил на камни посередине, бросив в него несколько кусков мыла.

Ещё раз намылив и заметив, что пятна исчезли, он с удовлетворением положил их снова в горячую воду и выждав, чтобы она закипела, отнёс затем бак в свою комнату. В это время Швейка позвала кухарка и послала, по поручению баронессы, за билетами в кино. После его возвращения кухарка дала ему работу в кухне, заняв его до самого обеда, когда вернулся барон Клаген.

– Так, моя дорогая, если ты хочешь, поедем сегодня, – сказал после обеда полковник.

В ответ на это баронесса радостно захлопала в ладоши.

– Да, поедем, поедем! Лилли осёдлана? – И она позвонила горничной.

– Принеси мне от слуги рейтузы.

– Сегодня они ещё мокрые, – развязно сказал Швейк девушке. – Я их выстирал. Сегодня мадам должна надеть другие. Оленья кожа так-то скоро не высыхает.

Баронесса гневно топнула, когда ей передали слова Швейка.

– Я хочу именно эти, только эти! Пусть он мне их отдаст, хотя бы и невычищенные.

Швейк побежал за рейтузами и погрузил руку в бак. Но вместо кожаных брюк в руках его оказалось похожее на студень вещество, которое скользило между пальцами.

– Они разварились! – воскликнул Швейк вне себя, показывая на бак.

И горничная, не понимая, что случилось, повторила приказ своей повелительницы:

– Вы должны принести их такими, какие они есть, других она не хочет.

Баронесса едва не упала в обморок, когда горничная Зинаида открыла двери настежь и за нею вошёл в столовую бравый солдат Швейк, неся в обеих руках бак, который он поставил на стол, и сказал:

– Так что они у меня превратились в студень. Никогда в жизни со мной не случалось, чтобы у меня из брюк получился суп. Если бы положить в воду луку и кореньев, получилось бы вполне съедобное блюдо.

– Прочь, прочь! Вон, вон! – вскричала баронесса, показывая на дверь, как в то памятное воскресенье.

Швейк, забирая с собой бак, спокойно сказал:

– Прочь из этих брюк получился студень, я не знаю. Я думаю, что тут были замешаны высшие силы.

Через десять минут горничная передала ему в то время, когда он тщательно рассматривал и растягивал остатки брюк, вынимая из них пряжки и пуговицы, что мадам упала в обморок, когда полковник, выслушав её жалобу на Швейка, расхохотался; что сейчас она заперлась в спальне и бегает, как львица, прикладывая к голове холодные компрессы.

– Если она ещё раз упадёт в обморок, скажи полковнику, чтобы он намочил полотенце и этим полотенцем хорошенько отхлестал её по морде, – сказал Швейк.

Через два часа Зинаида сообщила, что баронесса уже вышла из спальни и теперь складывает свои вещи. Она предъявила мужу ультиматум: или уйдёт она, или этот австриец; что она с человеком, который задумал её убить, жить под одной кровлей не будет.

В сумерки Швейк услышал в коридоре тяжёлые шаги полковника. Он вышел ему навстречу и спросил:

– Что прикажете, господин полковник?

– Ничего не приказываю, Иосиф, – задумчиво сказал полковник. Затем энергично добавил: – Мадам тебя не выносит. Ты ей насолил. Теперь нужно тебе, Иосиф, идти обратно в лагерь. Вот тебе письмо в канцелярию, направляйся туда. Возьми свои вещи и сейчас же оставь эту комнату.

Барон втиснул в руку Швейка две десятирублевки, подождал, пока он надел ранец на спину, и затем сказал ему:

– Ты солдат. Я надеюсь, что ты зря языком трепать не будешь, а если тебе что-нибудь потребуется, ты знаешь мою канцелярию.

– Господин полковник, – с трудом выдавил из горла Швейк, – я никогда не забуду вашей доброты! Ведь вы первый офицер в России, похожий на обер-лейтенанта Лукаша!

Швейк в последний раз осмотрел свою каморку и скорее прошептал, чем проговорил:

– Как только, господин полковник, я приеду в Прагу, я пошлю вам открытку.

Когда в начале восьмого часа супруги Клаген ехали в открытых санях в кинематограф, из чайной вышел австрийский пленный, неся на спине ранец, и, путаясь ногами перед лошадью, пел:

 
Лежать в лагере – не шутка,
Это, братцы, не беда!
 

Это бравый солдат Швейк плёлся в лагерь, сделав в пути небольшую остановку.

ЧТО ДЕЛАТЬ?

За короткое время, пока Швейк служил у Клагена, положение в лагере в корне изменилось. Когда он влез на нары, кое-кто из знавших его на его вопрос, как они поживают, отвечали:

– Чтобы черт побрал эту жизнь, дружище! И действительно, жить стало гораздо хуже; начальник лагеря навещал бараки почти каждый день, но не для того, чтобы выслушивать просьбы пленных и заботиться об улучшении их жизни, а для того, чтобы стегать плетью каждого, кто попадался ему по дороге. Он бил людей за непорядок в умывальной, за грязь в уборных, за скверный воздух в бараках.

Он уже не говорил с ними по-немецки, а только по-русски, и тех, кто не понимал, он тоже бил. Этой участи не избегали ни немцы, ни венгры. Когда Швейк через два дня увидал, как в чешском бараке он с плетью гоняется за пленными и как пленные по-обезьяньи, стараясь избежать ударов, прыгают по нарам, то он сказал:

– Вот так цирк! Ребята прыгают, чисто обезьяны! Вот если бы ему попался сейчас под руку пискун, что бы он с ним сделал!

Получился приказ высылать пленных на работы по очистке города, по подвозке дров и для копания могил на кладбищах. Каждый день из барака выходили пятьдесят человек, и к вечеру они возвращались голодные, измученные, обмёрзшие, с отмороженными ушами и носами и с почерневшими пальцами на ногах.

На работы не выгонялся только тот, у кого не было сапог. При предприимчивости русских солдат и выгоде базарной торговли получалось так, что когда утром солдаты начинали сгонять пленных на работу, то многие пленные, снимая валенки или ботинки, подавали их солдату и говорили:

– Земляк, давай целковый!

Солдат брал обувь, платил деньги, а пленный забирался вновь на нары, крича русскому фельдфебелю, отсчитывающему рабочих:

– Ты же видишь, что я босой и не могу выйти на работу!

И так как те, у кого были сапоги или валенки, спали обутыми, боясь, чтобы кто-либо не украл обувь, то уже с вечера русские солдаты подходили к ним, будили их и говорили:

– Эй, голубчик, утром на работу! Как твоя фамилия? У тебя пимы хорошие!

Таким образом, наличие обуви неожиданно стало служить поводом для отправки пленного на работу, поэтому многие предпочитали немедленно, ночью же, отправить её на базар, в связи с чем цены на обувь упали так, что высокие сапоги легко можно было проесть за неделю. Сахар перестали выдавать, хлеба убавили, к обеду давали только рыбу. Старикашка, согревавший воду для чая, был так развращён, что тому, кто не давал ему копеечку, он не давал кипятку. В конце концов многие оказались вынужденными посылать с себя бельё на базар, и некоторые продавали свои запасные мундиры. Лагерь быстро превращался в сборище оборванцев и босяков. Вечером, когда они все стояли между нарами на поверке, Швейк сказал:

– Тут как на балу бродяг! Кто хочет получить первую премию?

Фельдфебель, бравый Пётр Осипович, днём водил в бараки мужиков из деревень и ремесленников из города, подыскивавших себе рабочих. Увидев пленных, они почёсывали затылки и говорили:

– Холодно у нас. Морозы большие, и снегу много. Не замёрзли бы они у нас! Ну, мы придём аж весной, когда можно будет босиком ходить!

Однажды ночью в барак с рёвом ворвалась толпа людей и в темноте бросилась на нары. На вопрос, откуда они, те отвечали со смехом:

– Мы люди православные, православная рота возвращаемся к вам!

– Алло, алло, Марек, Горжин, Гудечек! – звонко кричал Швейк в темноту.

Марек и Горжин пробрались к Швейку, и он их крепко обнял. Затем на его вопросы Горжин коротко ответил:

– Из-за Гудечека. Этот полковник-пенсионер час тому назад разогнал нас! Все лопнуло, Гудечек попался с его дочерью. Теперь он арестован.

В ответ на это бравый солдат Швейк только вздохнул:

– С честностью пойдёшь дальше всего. Честно начинай, честно и кончай! Конец венчает дело.

– Да оно, собственно, не стоило бы сюда и ходить, – отозвался Горжин. – По всему городу говорят, что скоро будет мир. Казаки приехали с фронта. На позициях выставлены уже белые флаги, и четырнадцать дней не было ни одного выстрела. А кроме того, говорят, что мы поедем в Россию на работу. Но это, наверное, утка; они нас будут стягивать к границам, чтобы потом сразу отправить домой.

Ровно через неделю после этого разговора рано утром их выгнали из бараков, построили на дворе по четыре человека, а солдаты окружили их так, чтобы ни один из них не мог убежать. Затем их привели в центр лагеря, к павильону.

Выставочный павильон оказался пустым; пленные за день до того были из него выведены в город. Теперь в него согнали обитателей всех бараков и окружили павильон двойной цепью солдат, получивших приказ никого не пропускать. И уже только к вечеру пришли доктор, несколько офицеров и писарей. Фельдфебель произнёс короткую речь.

– Вы поедете в Россию на работу. Там вам будет хорошо. Кто болен или слаб, пусть заявит, его осмотрят доктора. Он останется тут, в лагере, и ему тоже будет хорошо. Ну так один за другим, к доктору! Заявляйте, только сперва надо записаться у писаря.

– Он врёт, ребята, домой поедем, мир! – крикнул кто-то, – Мне один солдат говорил, что на фронте уже давно не стреляют, что с фронта уже все уехали домой!

Эти слова подействовали на пленных, как жизненный эликсир.

Пленные, едва ползавшие от ревматизма, прошли мимо писаря и доктора парадным маршем, как цирковые лошади; чахоточные, едва говорившие, весело прокричали, как все: «Здоров, силён!» – а Митрофан Иванович Марков, смотря в упор на их лица, думал: «Посмотрите, как я их вылечил, нет ничего лучше смазыванья глицерином». И про себя он решил, что вечером напишет статью в «Вестник русских врачей», в которой он изложит свои методы. В Петрограде он откроет лабораторию, в которой будет вырабатывать глицерин и продавать его в коробочках с надписью: «Эликсир Маркова».

Писаря записывали имена, фельдфебель наводил порядок.

– Иди, новый мундир получишь. Ну, скорей, торопитесь, дети!

Перед павильоном, возле больших куч старых сапог и старых тряпок, кольцом стояли русские солдаты во главе с фельдфебелем Петром Осиповичем, который показывал солдатам, какому пленному что именно дать, и вообще следил за порядком.

– Шапку! – кричал он. – Шапку ему дай! Что? Он разувши? Дай ему, шапку сперва, дай шапку! Что же ты не слышишь, баранья твоя голова?

Так босого пленного награждали шапкой и сейчас же выталкивали в другой пустой барак. Тем временем на дворе гремел возбуждённый голос Чумалого:

– Ради Бога, голубчики, не мучьте меня! Я приказываю дать портянки! Зачем тебе брюки, и чем я виноват, что у тебя нет брюк? Возьми портянки – и пошёл! Ах, они замучат человека до смерти! Я приказываю выдать сапоги, а он требует рубаху! Не беспокойтесь, вам будет хорошо, начальство о вас позаботится!

В системе снабжения пленных проводился тот же самый порядок, что и в снабжении армии на фронте. Вместо амуниции везли сено, вместо сена – сапоги, вместо сапог посылали пехоте гранаты, вместо гранат – артиллеристам посылали зимнее бельё.

Бравый Пётр Осипович так кричал на пленных, что они уже брали брошенные им вещи без всякого ропота и рысью убегали прочь. Кучи сапог и старья таяли, и, когда до них добрались Швейк с Мареком, фельдфебель спокойно отдал приказ:

– Одному ботинки, а другому рубаху дайте. Рубашку дай, скорей, что же, не слышишь?

Солдат втиснул в руки Швейка сапоги, другой бросил Мареку грязную продезинфицированную рубашку, а фельдфебель подбежал к ним:

– Обменяйтесь, я вовсе не так сказал! Рубашку получишь ты, а сапоги ты! Ах, господи, с ума сойдёшь от этой австрийской рвани! Хоть бы с глаз моих скорее сгинули, чтобы духа вашего не было!

– С ним нечего говорить, – сказал Швейк в бараке, рассматривая свою рубаху. – Я её выстираю и получу за неё три гривенника, а за ботинки ты получишь два рубля.

До позднего вечера они сидели в бараке, из которого никто не мог выйти наружу. Потом их отсчитали по четыре, построили в длинную шеренгу и повели на вокзал, где стоял уже приготовленный поезд, составленный из теплушек.

А вдоль поезда ходил полковник Клаген, постукивая плетью по голенищам, и старательно посматривал в лица пленных…

В четвёртый раз их сосчитали уже в сумерках, потом солдаты начали разгонять их по вагонам ударами прикладов. Едва они расселись, как паровоз засвистел, и поезд тронулся.

Не успели отъехать несколько шагов, как кто-то снаружи открыл двери и вскочил в вагон так, что упал на колени возле печки, посреди вагона.

– Что такое? Кто это, что случилось? – послышались испуганные голоса.

И человек, охая от боли, проговорил пискливым голосом:

– Братцы, это я! Я следил, в какой вагон вы сядете. Я все время прятался в городе. Вчера я услышал, что заключён мир и что вы едете домой. Ночью я пришёл на вокзал и ожидал вас. Ах, братцы, как я боялся, чтобы вы не уехали! Что бы я стал делать в Омске? Меня, Швейк, оставило счастье, да, оставило!

Портной глубоко вздохнул и стал пробираться на нары. Швейк, подавая ему руку, сказал добродушно:

– Ну здорово, тут был Клаген и искал тебя, хотел проститься с тобой!

– Я его видел! Ой, если бы он меня поймал, он бы поработал со мной! Ну, конец мучениям: через три недели будем дома, на своих постелях!

Поезд уже гремел по стрелкам, в вагоне, в качающемся фонаре, горела свеча. Все давно уснули, и только пискун рассказывал о своих приключениях Швейку, а Швейк, в свою очередь, – о дальнейших событиях в доме Клагена. Потом пискун улёгся на месте Швейка, а Швейк сел возле печки, подкладывая поленья, чтобы не погас огонь.

Стояла ночь, поезд нёсся на всех чарах.

Через десять дней они приехали в Витебск. Вдали грохотали орудия. Утром, когда было ещё темно, открылись двери и кто-то грубым голосом закричал:

– Эй, шевелись, на работу пойдём!

РАБОТА НА ОБОРОНУ

Ещё никогда война не велась из низких и неблагородных побуждений. Ещё никогда не было наступательной и грабительской войны; каждое государство воевало потому, что было вынуждено обороняться от нападения; ни одно государство ещё никогда не нападало на другое, – наоборот, каждое должно было защищаться от нападения. На Австрию нападала Сербия, на Германию Бельгия, на Бельгию Австрия и т. д. Все государства, посылавшие на бойню свои армии, делали это для того, чтобы помочь победе справедливости, человечности, прогресса. Из-за этого прогресса Болгария присоединилась к центральным государствам, а Румыния к союзникам.

За принцип самоопределения народов воевала Россия, в которой поляки не смели пикнуть. За принцип самоопределения воевала и Австрия, в которой чехи, венгры и словаки были осуждены на вырождение. За тот же принцип сражалась душившая поляков в Познани Германия против России, и за права малых наций сражалась Англия, стоящая сапогом на груди Ирландии и колоний. Все эти государства шли освобождать малые нации.

Это было худшее смешение понятий, чем во время постройки вавилонской башни. Германия воевала за сохранение европейской культуры. Россия защищала мир от немецкого варварства, поляки в Австрии организовали легионы против России, а в России – наоборот. Это смешение было ещё более печальным потому, что оно произошло только среди каменотёсов и носильщиков, то есть среди рабочих, в то время как архитекторы и распорядители сохраняли голову ясной, речь понятной, и планы у них были разработаны блестяще.

Величие идеи права и справедливости, за которую сражалось каждое государство друг с другом, захватывало все большие и большие слои населения, втягивавшегося непосредственно или косвенным путём в войну. Правда, часто население на войну подгонялось жандармами, но это было не важно: в газетах неизменно сообщалось, что воодушевление населения и решимость довести войну до победного конца возрастает и что для этой цели оно готово нести любые жертвы.

После того как на войну были призваны мужчины, неспособные носить оружие, дело дошло и до женщин, а потом добрались и до детей. Когда же эти меры оказались недостаточными, то призвали для работы на оборону пленных солдат, солдат неприятеля, чтобы они помогли охранять идею справедливости, за которую они неделю тому назад воевали во враждебном лагере. Каждое государство наказывало расстрелом нарушителей присяги – своих солдат, каждое государство держало наготове жандармов против тех своих граждан, которые попробовали бы оказать содействие другому воюющему с ним государству, но, с другой стороны, это нисколько не мешало заставлять пленных рыть окопы, из которых будут расстреливаться их же знакомые, родственники, братья по классу; это не мешало заставлять пленных вырабатывать шрапнель, которой будут сожжены их родные деревни. Каждое преступление считалось оправдываемым, каждое преступление, по их мнению, достигало цели, потому что все воевавшие государства вели оборонительную войну, войну на защиту человеческой цивилизации. Отчего бы правительства не оказали чести участвовать в этом великом деле и пленным? Разве это не происходило в великом XX столетии?

В 1916 году все пленные, размещённые в сибирских лагерях, были собраны в прифронтовые города, расположенные на Западном фронте.

Прежде всего вывезли чехов и словаков, так как выходившие в Киеве газеты «Чехославян» и петроградский «Чехословак» в каждом номере пламенно убеждали русское правительство, что пленные славянского происхождения бесконечно преданы России и что если их послать для рытья окопов, то они до конца исполнят свой долг. Русское правительство ухватилось за эту мысль и в спешном порядке, сейчас же после Нового года, вывезло всех пленных, находившихся в лагерях, босыми и полунагими на фронт. Когда оказалось, что этого количества не хватит, то было отдано распоряжение снять пленных с работ у крестьян и с фабрик и заменить чехов и словаков немцами. Первым эшелонам русские офицеры потом в казармах разъясняли, что Россия оказывает им своё доверие: пусть-де пленные считают за честь воспользоваться случаем и помочь русской армии победить врага. Такая речь обычно заканчивалась сообщением, что сегодня хлеба не будет, так как его ещё не испекли, а обеда тоже не будет, потому что не ожидали в этот день прибытия транспорта. Семейные отношения славян между собою обычно подчёркивались ещё тем, что пленный, топтавшийся во время такой речи в разбитых ботинках на одном месте, чтобы согреть при двадцати градусах мороза ноги, получал пощёчину от офицера.

Генерал Гавриил Михайлович Чередников, встречавший пленных в Витебске, успокоился на том, что произнёс перед ними речь о значении солидарности среди славян. Сообщить о том, что пленные не получат пищи, он поручил своему адьютанту, капитану Василию Петровичу Бойкову, который долго и беспокойно осматривал пленных, их обувь и одежду и затем прямо от них направился к генералу, чтобы поблагодарить его за замечательную политическую речь, которая произвела на пленных большое впечатление.

– Чудесная речь огромного значения, – сказал он, когда они остались одни, – и, кажется, они её вполне поняли. Чехи – хороший народ. Они мне очень нравятся. И физиономии их обращают на себя внимание – все интеллигентные лица. Но они босы и раздеты. Ох, как они будут красть! Они будут страшно красть, я уверяю вас!

Капитан сказал это с таким убеждением, что его беспокойство передалось и генералу. Он подумал о том, что будет со складами, и проговорил:

– Вы думаете, Василий Петрович? А почему вы думаете, что они будут красть?

Генерал со своим адъютантом заведовал интендантскими складами Западного фронта, и прибывшие пленные должны были заменить посланных на фронт русских солдат, работавших на складах при погрузке и кладке ящиков с мундирами, шинелями, сапогами, сахаром, консервами. Клептомания, которую адъютант пытался прочесть на лицах пленных, должна была его действительно обеспокоить, так как генерал и адъютант воровали сами сообща и раздельно, так что один ничего не знал о другом.

По этим соображениям капитан Бойков на вопрос генерала отвечал уклончиво:

– Возможно, что я ошибаюсь, но они до того раздеты, что это обстоятельство заставляет меня подозревать их. Я думаю, что воровства мы избежим только в том случае, если оденем их сами. Если мы дадим им один раз, они не украдут три раза.

– Вы высказали мою мысль, – произнёс угрюмо задумавшийся генерал, – и будет хорошо провести в жизнь эту мысль сегодня же. После обеда, Василий Петрович, выдайте им по две смены белья, по паре сапог, по мундиру и шапке. Но, чтобы они отличались от наших солдат, напишите на рубашках номера. Прикажите писарям, чтобы они переписали роты, и пусть каждый пленный будет под своим номером.

– Слушаю, ваше превосходительство! – звучно ответил капитан.

Если бы генерал затем понаблюдал за ним, он бы увидел, как его адъютант, идя к складам, потирает руки. Он уже производил расчёт: всего пленных приехало тысяча шестьсот человек, шестьсот из них останутся в Витебске, а остальные поедут рыть окопы. Им он ничего не даст; тысяча пар сапог, две тысячи пар белья останутся у пего на складе, для того чтобы замести его воровство. Он сейчас же приказал написать приказ о выдаче ему со склада тысячи шестисот пар белья и пр. для раздачи пленным.

Пленные были размещены на другом конце города, в деревянных бараках, сейчас же за еврейским кварталом. К старым, находившимся здесь уже год пленным прибыли новые. «Старики» окружили приехавших сибиряков, расспрашивая их, откуда они приехали и что слышали по дороге нового. А затем уже стали расспрашивать, откуда кто и в каком полку кто служил.

– Из девяносто первого тут никого нет среди вас? – спрашивал Швейк, – ведь вы, ребята, знаете, что это был железный полк! Из него никто не попал в плен. Вот только я.

– Девяносто первый русские забрали целиком без единого выстрела, – ответил один из старых пленных. – Тут их, голубчик, как собак! Забрали их вместе с офицерами, наш доктор тоже из них.

– У вас тут свой доктор? – спросил Швейк, – Черт возьми, надо посмотреть на него! Где он, покажите-ка мне его.

– Он, собственно, не настоящий доктор, но тут, в России, он сходит за доктора. Ты ведь знаешь, что тут можно себя выдавать за кого хочешь. Ну, пойдём, я тебя к нему доведу. Он работает в больнице и принимает целый день.

Он потащил Швейка к бараку, на котором красовался красный крест. Внутри барака стояли сбитые из досок кровати, на них лежали больные, а между койками ходил человек в белом халате, задерживавшийся возле больных, измерявший им температуру и отдававший распоряжения санитарам.

– У него сейчас обход больных, нам нужно обождать, а то разозлится, – зашептал новый друг Швейку, а тот, прислушиваясь к басистому голосу доктора, кричавшему: «Аспирин, натриум бикарбоникум, олеум терпентини, тинктура иоди!» – напрягал память, силясь вспомнить, где он уже слышал этот голос.

Доктор дошёл до конца, повернулся, и Швейк смог рассмотреть его лицо. Доктор тоже обратил внимание на двух пленных, очевидно, ожидающих его помощи, и быстро направился к ним.

– Вам что угодно? – спросил он Швейка.

– У меня болит горло, – ответил Швейк без колебания. – Говорить не могу, петь не могу, есть не могу!

– Откройте рот! – скомандовал доктор, внимательно смотря на Швейка и доставая из кармана халата деревянную лопаточку. – Откройте рот больше, скажите «а», «а-а-а».

– А-а-а-а! – заорал Швейк и, когда доктор посмотрел его горло и вынул лопаточку изо рта, быстро спросил: – Господин доктор, не разрешите ли, я вам прочту всю азбуку, может быть, вы по всему алфавиту определите лучше?

– Не надо, – сказал доктор, – это у вас фарингитис гранулоза. Алоис, дайте ему натриум гиперманганатум. Вы получите, – продолжал он, пытливо смотря на Швейка, – чёрные зёрнышки особой бактерицидной соли. Насыпьте её с кончика ножа в стакан тёплой воды и этой водой три раза будете полоскать. Не пить и не глотать! Эта соль очень ядовита. А через три дня придите сюда.

Доктор кончил свои учёные, пересыпанные латынью пояснения и снова с любопытством посмотрел на пациента, что-то припоминая. Потом покачал головой и спросил:

– Вы приехали из Омска? Из какого полка?

– Я думаю, господин Ванек, что мне никакие полоскания не помогут, – с горечью сказал Швейк, – у меня, кажется, воспаление пивных трубок. Я знал в нашем девяносто первом полку одного фельдфебеля, некоего Ванека из Кралуп, он был аптекарем, и точь-в-точь, как вы, господин доктор!

– Ну, так я и знал, что это Швейк, – сказал быстро доктор, оглядываясь на пациентов, лежавших на койках. – Ну да, конечно, это вы. Кто ещё тут с вами?

– Позволю себе сказать, господин фельдфебель, что со мною также вольноопределяющийся Марек, – объяснил Швейк, а Ванек, нахмурив лоб, зашептал:

– Не называйте меня фельдфебелем, не говорите никому, что я был аптекарем. Здесь я доктор. Марек убежал к русским возле Дубна, меня забрали на другой день вместе с батальоном и с гейтманом Лукашем.

– Так господин обер-лейтенант Лукаш тоже здесь? – радостно воскликнул Швейк.

– Господин гетман Лукаш тоже здесь! – подтвердил Ванек, снимая халат, и Швейк хорошо заметил, что он был одет в форму врача.

Доктор поймал его удивлённый взгляд и небрежно проронил:

– Я пойду с вами к вольноопределяющемуся, мне надо из вашего эшелона составлять роты для работы на складах. Идите туда, там можно поворовать. Я скажу Мареку, чтобы он объявил себя медиком. Тут нужен будет второй доктор, меня одного недостаточно. Да кроме того, тут много частной практики, – разъяснил он, выходя за двери. – К тому же Марек знает по-латыни, я его научу специальным выражениям, и никто не догадается, что он не доктор. Ну, пойдём скорей к нему.

Через некоторое время они сидели в углу барака в стороне от других, на коленях у Марека лежал блокнот, и он записывал все те выражения, которые диктовал Ванек:

– Опухоли мазать йодом, скипидаром, глицерином. Скипидар, масло и нашатырь образуют вместе мазь линиментум волатили. Все болезни, которые ты не сможешь определить, называются инфлуэнцией. Нормальная температура до тридцати семи градусов, высшая – сорок два, после чего пациент умирает. Ревматизм лечат маслом, масло также действует и при запоре. Расстройство желудка по-русски называется понос, по-латыни энтеритис. При расстройстве даётся висмут. В венерических болезнях немного разбираешься? – спросил он его, – Может быть, тебя что-нибудь спросит местный доктор, ну да он дурак. Я тебе дам «Руководство воинского фельдшера», и необходимых знаний тебе будет достаточно. Приходи ко мне вечером. У меня есть водка, разведённый спирт.

Через двадцать четыре часа после своего прибытия они были одеты в старую, оставленную русскими солдатами форму, рубашки и брюки, в которых была масса вшей и гнид; они уже знали, что принадлежат к 208-й рабочей роте; у каждого на спине красовался этот номер, а под ним ещё личный номер каждого. У Марека в кармане лежало удостоверение о том, что он является младшим доктором в больнице военнопленных и имеет право свободного передвижения в районе Витебска. Горжин успел уже узнать, что в еврейском квартале есть одна улица, где в одной лавочке пленные продают краденые вещи и тут же могут их пропить. Ознакомившись с положением, пискун делился своими планами: