Текст книги "Мы совершенно не в себе"

Часть пятая

Конечно, в то время я еще не рассуждал по-человечески, но под влиянием среды поступал так, словно рассуждаю.

Франц Кафка

“Отчет для академии”

1

Между нами с Ферн было кое-что “Непохожее”, кое-что до того вопиющее, что Лоуэлл даже и не догадывался, пока не отправился в Южную Дакоту. Кое-что, о чем я не знала, пока он не сказал мне десять лет спустя, за завтраком в “Бэйкерз сквер”. “НеПохожесть” была вот в чем: как любой стул, или машину, или телевизор, Ферн можно было продать и купить. Все время, что она жила с нами на ферме и была частью семьи, все время, что старательно была нам сестрой и дочерью, она на самом деле была собственностью Университета Индианы.

Когда отец закрыл проект воспитания Ферн в семье, он надеялся продолжить работу с ней в каких-то не до конца понятных условиях при лаборатории. Но содержание Ферн всегда было дорогим удовольствием, и университет заявил, что не располагает помещением, где можно спокойно ее поселить. Они стали искать решение. И продали в Южную Дакоту при условии, что ее заберут немедленно.

У отца не было права голоса. Не было и полномочий отправить Мэтта сопровождать ее, но он это сделал, и Мэтт, не имея официальной должности в Южной Дакоте, оставался там, сколько мог, и навещал Ферн, когда только позволяли. Они сделали все, что в их силах, сказал Лоуэлл, а уж он-то последний, кто готов в этой истории на малейшее снисхождение. Но мне тогда – да и сейчас, если честно – было трудно понять, как это возможно, что у родителей так мало власти в отношении собственной дочери.

– Своим приездом я сделал только хуже. Оказалось, папа был прав, что не навещал ее. – Глаза у Лоуэлла были красные от усталости, он сильно тер их, и они краснели еще пуще. – Но не в том, что мне станет легче.

– Ты знаешь, где она теперь? – спросила я, и Лоуэлл ответил, что она по-прежнему в Южной Дакоте, в лаборатории Алжевика. Он больше не навещает ее из-за эмоционального раздрая, но теперь добавился еще один момент – там караулит ФБР.

Обратно ему дороги нет. Поэтому кое-кто присматривает за ней. И шлет ему отчеты.

Сам Алжевик пять лет назад ушел на покой, отличная новость для всех, кто сидит в тамошних клетках.

– Он и ученым-то не был, по сути, – сказал Лоуэлл. – Скорее настоящим суперзлодеем. Из тех ученых, кому место в тюрьме для невменяемых преступников.

К несчастью, заметил Лоуэлл, таких ученых пруд пруди, трудятся себе как ни в чем не бывало.

– Алжевик приучил шимпанзе целовать ему руку, когда он обходит клетки. Заставлял Ферн проделывать это по нескольку раз кряду. Парень, который там раньше работал, рассказывал, что Алжевик считал это забавным.

Он ненавидел Ферн, и никто не мог толком объяснить мне почему. Однажды я уговорил одного богатого парня дать денег, чтобы выкупить ее и заплатить приюту во Флориде (конечно, как и все приюты, он был забит под завязку) побольше денег, чтобы они закрыли глаза на листы ожидания и взяли Ферн. Алжевик отказался продавать. Предложил парню другую шимпанзе, и тот решил, что лучше спасти хоть кого-то, чем никого, так что я оглянуться не успел, как он согласился. Но как выяснилось, это можно назвать подарком судьбы. Всегда рискованно вводить новую шимпанзе в уже сложившуюся стаю.

Перед глазами промелькнул первый день в детском саду, куда я, довольно своеобразной и не вполне социализированной, пришла на полчетверти позже.

– На шимпанзе, которую прислали вместо Ферн, набросились и забили чуть не до смерти, – закончил Лоуэлл.

Лоуэлл сказал:

– Я страшно напугался в 1989-м, когда Алжевик объявил, что надо закрыть дыру в бюджете и отправить несколько шимпанзе в медицинские лаборатории. Уму, Питера, Джои, Тату и Дао продали. Из всех сейчас жива только Ума.

Я был уверен, что Ферн попадет в список, но обошлось. Может, потому что она исправно давала потомство. Хотя жизнь с нами крепко пригасила ее сексуальность: ноль интереса. Они стали ее искусственно осеменять. По мне, так то же изнасилование, только без синяков.

Ферн родила троих детенышей. Первого, мальчика, названного Бэзилом, сразу отобрала шимпанзе постарше. Я слыхал, такое случается даже в самых распрекрасных семьях. Но Ферн очень переживала.

А потом малыша отобрали еще раз. Алжевик продал его вместе с Сэйдж, вторым детенышем Ферн, в зоопарк Сент-Луиса, чего обычно распрекрасные семьи умудряются избежать. Только, похоже, не наша.

– Тебе стоит съездить поглядеть на них, – заметил Лоуэлл. – Не лучший вариант, но все же не медицинская лаборатория.

Мужчина за соседним столом обвинил свою собеседницу в том, что она сахарные сопли высасывает из пальца. Не скажу наверняка, что услышала это именно в тот момент, но запомнила навсегда. Крайне неприятный образ и ровно то, чего не делал Лоуэлл. Ровно то, чего он никогда не делал. И если Лоуэлл сказал, что после ухода Алжевика жизнь Ферн наладилась, я знала, что так оно и есть.

– Аспиранты обожают Ферн, – сказал он. – А бывало иначе?

Лоуэлл поведал, что у Ферн появился третий, последний детеныш, девочка по имени Хэйзел. Ей только исполнилось два, а Ферн уже учила ее языку жестов. Было похоже, что Ферн позволят оставить ее, потому что под них был придуман эксперимент. Сотрудникам запретили использовать в присутствии Хэйзел какие-либо жесты, которые она бы до этого сама не повторила по меньшей мере четырнадцать раз при по меньшей мере четырех разных свидетелях.

Ферн сама знала более двухсот жестов, и в лаборатории заносили в список те, которым она обучала Хэйзел. Она передаст только функциональные или разговорные тоже?

– В лаборатории все носятся с Хэйзел, – рассказал Лоуэлл. – Она уже изобретает собственные жесты. Платье дерева для листьев. Большой суп для ванной. На редкость умненькая. Хитрюга-шахматистка.

– Вся в мать, – добавил Лоуэлл.

– Это у тебя от Ферн? – спросила я, показывая на шрам. Он ответил, нет, это привет от испуганного краснохвостого сарыча. Но подробностей я так и не узнала, потому что Лоуэлл еще не закончил с Ферн.

В Южной Дакоте после той выходки ему требовался врач. Вдобавок к разбитому о прутья лицу были сломаны два пальца и вывихнуто запястье. Местный врач приходил подлечить его на частную квартиру, все это неофициально. Лоуэлл остался на ночь в той квартире, и кто-то незнакомый присматривал за ним и периодически будил убедиться, что нет сотрясения. Все это потому, что кто-то, возможно, видел Лоуэлла в лаборатории или же раньше утром в университете, или, может, то был кто-то из Блумингтона, впечатленный Великим освобождением крыс. Здесь Лоуэлл не стал распространяться. Но кто бы то ни был, он/она не одобряли обращения с животными в лабораториях и полагали, что и Лоуэлл не прочь что-то предпринять.

– Я уже понял, что не спасу Ферн в одиночку, – сказал Лоуэлл. – Я действовал глупо и наивно, как будто мы с Ферн могли просто взять и скрыться, прыгнуть в гиперпространство, как Хан и Чубакка.

Разумеется, я вообще не думал. Просто хотел ее увидеть, проведать, как она, показать, что ее не забыли. Сказать, что люблю ее.

Но теперь стало ясно, что нужен план. Нужно место, куда ее забрать, и люди, которые помогут. Ясно, что согласно закону я буду виновен в краже и что мне десять раз положить на закон. Мне рассказали о планировавшейся акции в Риверсайде, в Калифорнии, туда отправлялась машина, и было свободное место. Я сказал, что поеду. Решил, что любые действия пойдут в копилку и потом пригодятся для спасения Ферн.

Лоуэлл отвернулся и уставился в большое окно на улицу, где уже замельтешил бегущий на работу народ. Опять лег густой туман. Дождь закончился, и взошло солнце, но такое бледное и тщедушное, что машины ехали с включенными фарами. Казалось, будто весь город затолкали в чулок.

В “Бэйкерз сквер” становилось все оживленнее, вилки звенели о тарелки, гул разговоров. Звяканье кассы. Колокольчик над дверью. Я плакала, сама не понимая, в какой момент это началось.

Лоуэлл взял меня за руки. Его были грубыми, пальцы теплее моих.

– На следующий день, как мне сообщили, искать меня в лабораторию заявилась полиция. Знаю, что им все рассказали о моем визите, так что мама с папой оказались в курсе, где я побывал и что я в общем и целом в порядке. Но я все еще был слишком зол, чтобы вернуться домой. Поездка в Риверсайд представлялась наилучшим шансом благополучно убраться из города. Я считал, что все хорошенько продумал. И делаю так, как лучше для Ферн. Но как же я был зол. На всех вас. Все время перед глазами было ее лицо. Я не имел в виду больше не возвращаться домой. Просто собирался сначала позаботиться о Ферн, устроить где-нибудь, где ей будет хорошо. – Он легонько встряхнул мои руки. – На какой-нибудь ферме.

Тут случился один из тех странных моментов, когда все звуки в ресторане вдруг смолкли. Никто не разговаривал. Никто не мешал ложечкой в чашке. Никто на улице не лаял, не сигналил, не кашлял. Пауза. Стоп-кадр.

И продолжаем.

Лоуэлл понизил голос:

– Я был так глуп, – глухо произнес он. – Я мог поступить там в колледж. Попробовать найти работу в лаборатории. Видеть Ферн каждый день. Вместо этого я на крючке у ФБР, и нет дороги назад. Или в колледж. Или домой.

И тут из него словно выпустили весь воздух.

– Я так старался спасти ее. Долгие годы попыток, и что в них проку для Ферн? Никчемный брат из меня вышел.

Официантка давно потеряла надежду, но мы все же расплатились. Лоуэлл закинул на спину рюкзак, и мы двинулись сквозь туман по Второй улице.

На темной шерсти пальто Лоуэлла собирались капельки воды.

Я помню день, когда простудилась, и Лоуэлл заявил, что, раз уж я не могу выходить на улицу, он добудет мне снега. И принес снежинки на черных кожаных перчатках, наобещав затейливые шестигранные кристаллы, крохотные дворцы Снежной королевы. Когда я сунула их под микроскоп, они уже превратились в заурядные бусины воды.

Это было еще при Ферн, но в моем воспоминании ее нет, и это странно. Куда ни глянь, Ферн каждую божью секунду крутилась, вертелась и кувыркалась где-то рядом. Может, она работала с аспирантами. Может, была с нами, но я сознательно стерла ее. Может, теперь было слишком больно вспоминать это мохнатое веселое буйство.

– Проводи меня до вокзала, – сказал Лоуэлл.

Значит, уезжает. А ведь я даже не успела до конца отойти от возмутительной истории секса с Харлоу.

– Я думала, может, мы отправимся в поход, – протянула я, уже открыто канюча. – Или скатаем на денек в Сан-Франциско. Не думала, что ты так быстро уедешь.

У меня столько накопилось ему рассказать. Я надеялась, по моим тщательно выстроенным намекам он поймет, что меня нельзя снова бросить. Давим на чувство вины по полной. Просто я ждала, когда наконец и мне можно будет вставить слово.

Наверное, он догадался. Мало что укрывалось от Лоуэлла, по крайней мере в том, что касалось меня.

– Прости, Рози. Не могу я нигде разгуливать, а особенно – здесь.

С дюжину студентов толпились у входа в кафе “Мишка”, ожидая открытия. Мы прошли прямо через них, впереди Лоуэлл со своим рюкзаком, позади – я, опустив голову. “Мишка” был популярным заведением во время сессий, но надо было приходить пораньше, чтобы занять места в глубине. Передние столики отводились для обычных посетителей; это было Правило.

Перед кафе туман пах кофе и маффинами. Я подняла глаза и уперлась взглядом в Дорис Леви из нашего общежития. К счастью, она меня не узнала. Светской беседы я бы не сдюжила.

Лоуэлл не заговаривал, пока студенты не остались далеко позади.

– Полагаю, ФБР знает, что ты здесь, – сказал он наконец. – Особенно учитывая блистательную историю твоих задержаний. Твой домовладелец меня видел. Твой сосед. Харлоу. Слишком рискованно. Да и все равно мне скоро надо кое-где быть.

Он планирует новую акцию, сообщил Лоуэлл, долгосрочную затею под таким глубоким прикрытием, что ему придется начисто исчезнуть. А это значит, он не сможет больше получать отчеты о Ферн.

Поэтому теперь они будут приходить мне. Неважно как, добавил Лоуэлл, пойму, когда получу. Он уже все устроил, осталось вот только сказать мне, что присматривать за Ферн теперь моя забота.

Для этого он и приезжал.

Мы добрались до вокзала. Лоуэлл пошел за билетом, а я села на ту самую скамейку, на которой пару ночей назад горько рыдала, вспоминая день, когда забрали Ферн. Что-то после лекции доктора Сосы я столько плакала то над одним, то над другим, удивительно, что у меня еще слезы остались. Но они текли и текли. Хорошо еще мы были на вокзале. В аэропортах и на вокзалах положено плакать. Я однажды только за этим в аэропорт поехала.

Мы вышли на платформу и двинулись вдоль перрона подальше от людей. Мне так хотелось, чтобы это я уезжала. С билетом в никуда. Что за Дэвис без вечной надежды, что вот-вот появится Лоуэлл? Зачем вообще в нем оставаться?

Я считала привычку Эзры актерствовать в собственной жизни нелепым пижонством; меня это забавляло. Теперь я поняла смысл. Если играть роль, можно установить дистанцию, притвориться, что только притворяешься, что чувствуешь то, что чувствуешь. Вся сцена была вполне кинематографична, даже несмотря на саундтрек из моих всхлипываний. Справа и слева пути исчезали в тумане. Раздавался гудок приближавшегося поезда. Это могли быть проводы брата на войну. В столичный город за большими деньгами. На золотые прииски разыскивать нашего отца.

Лоуэлл обнял меня. От моего лица на его пальто осталось влажное сопливое пятно. Заложенным носом я вдохнула поглубже, стараясь почуять его запах, чтобы запомнить. Он пах мокрой собакой, но это только пальто. Кофе. Ванильными духами Харлоу. Никак не получалось из-под всего этого выудить запах самого Лоуэлла. Я коснулась его колючей щеки, потеребила волосы, как делала в детстве, как делала Ферн с моими волосами. Однажды на лекции я дотронулась до косичек женщины, сидевшей передо мной. Совершенно безотчетно. Просто вдруг нестерпимо захотелось их погладить. Она обернулась. “Моя голова – не ваша собственность”, – сказала ледяным тоном, и я, заикаясь, забормотала извинения, в ужасе от того, что, стоит мне отвлечься, как наружу вылезает моя обезьянья натура.

Послышались сигнальные гудки на ближайшем к нам переезде, поезд подъезжал с севера. Я лихорадочно прокручивала в голове все, что хотела сказать, пытаясь выбрать что-то одно и самое важное.

Выпалила спешно и опрометчиво:

– Я знаю, ты всегда винил меня за Ферн.

– И напрасно. Тебе было всего пять.

– Но я правда не помню, что произошло. Совсем ничего не помню про отъезд Ферн.

– Серьезно? – переспросил Лоуэлл и замолк.

Я видела, что он взвешивает, как и что мне рассказать. Это был плохой знак, то есть было, что скрывать. Сердце выпустило шипы, каждый удар – рана.

Подъехал поезд. Контролер откинул ступеньку для пассажиров. Кто-то сходил, кто-то поднимался в вагон. Времени не оставалось. Мы уже были у ближайшей двери.

– Ты заставила маму с папой выбрать, – наконец произнес Лоуэлл. – Или ты, или она. Ты всегда была таким ревнивым ребенком.

Он закинул рюкзак внутрь, сам вскочил следом и обернулся ко мне.

– Тебе было всего пять, – повторил он. – Не вини себя.

Он пристально смотрел на меня, как смотрят на тех, кого долго не увидят. Ее лицо, когда я бросил ее там одну.

– Скажи маме с папой, что я люблю их! Да так, чтобы поверили, в этом вся сложность.

Он все еще стоял в дверях, лицо наполовину его, наполовину отцовское.

– И тебя тоже, сморчок. Ты даже не представляешь, как я по всем вам скучаю. Старый добрый Блумингтон. “Когда я грежу о лунном свете на реке Уобаш…”

Я тоскую о моем доме в Индиане.

Подбежала азиатка средних лет в джинсах и на высоких каблуках. Она легко взмыла на ступеньку, попутно хрястнув Лоуэлла сумкой.

– Бог мой, прошу прощения, – извинилась она. – Думала, я опоздала на поезд.

И исчезла в глубине вагона. Раздался свисток.

– Я очень рад, что у тебя есть подруга, – сказал Лоуэлл. – Харлоу к тебе явно привязана.

И тут пришел кондуктор и велел ему занять свое место. То были последние слова, которые я запомнила, сказанные моим старшим братом, моей личной кометой Хейла – Боппа, мелькнувшей и пропавшей из виду, – что Харлоу явно привязана.

Пробыл Лоуэлл совсем коротко, но успел нанести пару метких ударов. Я хотела, чтобы его мучила совесть из-за моей одинокой жизни, но Харлоу со своей идиотской дружбой все испортила, и в результате пристыдили как раз меня. Я всегда знала, что он винил меня за Ферн, но ни разу за десять лет это не произносилось вслух.

Слова Лоуэлла наложились на его отъезд, на недосып и шлейф от гнусного наркотика. Даже одного хватило бы, чтобы меня доконать. А все вместе было поистине сокрушительно. Я была подавлена и напугана, пристыжена и опустошена, одинока и выжата, накачана кофеином и убита горем и чувством вины, и много чего еще. Организм надломился. Я смотрела, как туман поглощает поезд, и ощущала только усталость.

– Ты любишь Ферн, – шепнул мне кто-то.

Не кто иной, как моя старинная воображаемая подруга Мэри. Я не видела ее столько же, сколько и Ферн, и она ничуть не изменилась. Она не задержалась. Произнесла одно-единственное “ты любишь Ферн” и исчезла. Я хотела поверить ей. Но ведь в этом-то и заключалась роль Мэри – поддерживать меня во всем, что касалось Ферн. Может, она просто выполняла свою работу.

Мы называем их чувствами, потому что чувствуем их. Они рождаются не в мозгу, они возникают в нашем теле, как всегда утверждала мама, опираясь на великого материалиста Уильяма Джеймса. Это был дежурный элемент ее подхода к воспитанию – ты не властен над тем, что чувствуешь, только над тем, что делаешь. (Но рассказывать всем, что ты чувствуешь, – тоже действие. Особенно, если ты чувствуешь что-то плохое. Хотя в детстве это был не до конца проясненный момент.)

И теперь, продираясь сквозь изнеможение, прислушиваясь к каждому вдоху, каждому мускулу, каждому биению сердца, я всем нутром поняла: я любила Ферн. Я всегда любила Ферн. И всегда буду.

Я стояла на перроне, целиком уйдя в себя, и меня захлестнуло потоком картинок. Из моей жизни, только с Ферн, а не без нее. Ферн в детском саду вырезает индюшку из бумаги, обведя руку карандашом. Ферн в старших классах наблюдает в спортзале за баскетбольным матчем и громко ухает, когда Лоуэлл забрасывает мяч. Ферн в общежитии жалуется девочкам, какие у нас чокнутые родители. Ферн подает ужасно веселившие нас тогда знаки: Лузер. Пофиг.

Мне отчаянно не хватало ее в каждом из этих мест, в каждом из моментов, и я даже не подозревала об этом.

Но если вспомнить, была и ревность. И сейчас тоже, каких-то пятнадцать минут назад, когда узнала, что Лоуэлл приезжал ради нее, а не ко мне. А может, ревность между сестрами обычное дело.

Но уж точно не такая, чтобы отправить сестру прочь из дома.

Неужели я правда это сотворила? Вот где волшебная сказка зашла в тупик.

Я решила больше не думать об этом, пока хорошенько не отдохну. Вместо этого подумала я вот о чем: что за семья позволяет пятилетнему ребенку решать такие вопросы?

В автобусе на Вермиллион, рассказал Лоуэлл, он несколько часов сидел рядом с невестой по почте всего на год старше его, только что с Филиппин. Ее звали Луйя. Она показала ему фотографию мужчины, за которого собиралась замуж. Лоуэлл не придумал, что хорошего можно сказать о человеке, который даже не встретил ее в аэропорту, поэтому просто промолчал.

Другой мужчина спросил: она в индустрии? Ни Лоуэлл, ни она не поняли, о чем он. А еще один пассажир с бегающими глазками и расширенными зрачками наклонился с заднего сиденья и сообщил, что уровень свинца в грудном молоке – часть тщательно спланированного заговора. Женщины больше не хотят быть привязанными к дому и семье. Они только и ждали предлога, чтобы уклониться, а тут как раз токсичное молоко. “Все они хотят ходить в брюках”, – произнес он.

– Я сегодня столько Америки вижу, – все повторяла Луйя с сильным акцентом.

Это стало его излюбленной фразой. Как что было не по душе, Лоуэлл говорил: “Я сегодня столько Америки вижу”.

Я направилась домой. Прогулка получилась зябкой. Призраки Ферн и Лоуэлла всех возрастов, всех настроений вились вокруг, появляясь и пропадая в тумане. Я шла медленно, чтобы оправиться от встречи и от расставания с Лоуэллом. И еще, по правде сказать, чтобы оттянуть свидание с Харлоу.

Мне не хотелось переживать за Харлоу. Не хотелось, чтобы она оказалась последним, о чем говорил мне Лоуэлл. Но когда я вернусь домой, она будет там, лежать в моей кровати. И с ней придется общаться.

Я не думала, что Лоуэлл из тех парней, что бросают девушку сразу после секса. Просто такой уж он – уходил не прощаясь, ничего личного. Добро пожаловать в клуб, Харлоу.

В защиту брата могу сказать, он показался мне безумным. Безумным из серии “таблетки от врача закончились”. Знаю, что сгладила это. В моем пересказе Лоуэлл предстает более здравым, чем на самом деле. Я так сделала из любви к нему. Но я же пытаюсь быть честной. И никому не будет проку от моего умолчания, прежде всего Лоуэллу.

Так что, из любви к нему, давайте-ка я попробую заново. Пока мы были с Харлоу, он казался самым обычным, исключительно правдоподобным представителем фармацевтической компании, как он отрекомендовался, а может, и правда им был, как знать? То, что меня царапнуло, случилось позже, когда мы остались вдвоем в “Бэйкерз сквер”.

Дело не в гневных вспышках. Лоуэлл сердился, сколько я его помню, – топал ногой, показывал средний палец, грозный ураган в мальчишеском обличье. К этому я привыкла. Я скучала по его ярости.

Нет, здесь было меньше от шального, больше от умалишенного. Едва уловимо и не вполне явно я могла притвориться, что ничего не замечаю, и страшно хотелось так и поступить. Но даже после десяти лет без Лоуэлла я знала его наизусть. Знала его мимику и жесты, как когда-то у Ферн. Что-то не так было с его глазами. Не так с посадкой плеч, движением губ. Пожалуй, безумный не совсем верное слово – чересчур личное. Пожалуй, точнее будет травмированный. Или нестабильный. Лоуэлл казался нестабильным в самом буквальном смысле слова, словно человек, потерявший равновесие.

Так я Харлоу и скажу. Он не подлец, объясню я ей. Просто нестабильный. Уж кто-кто, а она должна понять.

На этом я отмахнулась от Харлоу, чтобы дать простор мыслям о Ферн. Довольно слез и сожалений. Лоуэлл сказал, что Ферн теперь моя забота. А разве было иначе? Пришел час озаботиться всерьез.

Регулярные отчеты – дело, конечно, хорошее, но наша Ферн не должна жить в клетке, в лаборатории. Но ведь Лоуэлл десять лет пытался ее вызволить. Он столкнулся с кучей проблем – как забрать ее без лишнего шума (а теперь еще и Хэйзел), к кому обратиться за помощью и как сохранить в тайне местонахождение, чтобы их не вычислили и не вернули обратно. Несколько имевшихся в Америке приютов для обезьян были переполнены, но, откройся правда, они не приняли бы двух похищенных шимпанзе.

Большой вопрос, куда ее деть, даже не будь необходимости ее прятать. Проблема денег; серьезная опасность представить двух новых шимпанзе в уже сложившуюся стаю. Что я вообще могу, если ничего не вышло у Лоуэлла, который гораздо умнее, и связей у него больше, и сам он куда отчаяннее? И захочется ли самой Ферн снова срываться с обжитого места, прочь от уже знакомых людей и обезьян? Лоуэлл сказал, что у нее в лаборатории теперь есть хорошие друзья.

Я подозревала, что все эти проблемы можно решить при помощи денег. Больших денег. Сумм из разряда “снять кино” или “основать фонд”. Из разряда у-тебя-никогда-не-будет-и-десятой-доли таких сумм.

Огромное множество проблем, на первый взгляд совершенно разных, в конце концов упирается в деньги. Не могу передать, как меня это возмущает. Ценность денег – просто разводка, с помощью которой те, у кого они есть, облапошивают тех, у кого их нет; “Новое платье короля” в масштабах всего мира. Если бы шимпанзе пользовались деньгами, а мы – нет, мы бы ничуть ими не восхищались. Мы бы считали это неразумным и примитивным. Бредовым. С чего вдруг золото? У шимпанзе единица обмена – мясо. Вот ценность мяса совершенно бесспорна.

Тут я вышла на свою улицу. Около дома были припаркованы три машины, в одной из них горел свет. Можно было различить водителя, здоровую тень в освещенном салоне. У меня засосало под ложечкой. ФБР. Едва не настигли Лоуэлла. Каково бы мне было, уговори я его остаться.

Потом присмотрелась получше. Старенькая “вольво”, когда-то белая. На бампере ошметки стикера, который кто-то сначала наклеил, а потом передумал и соскреб, оставив только букву В. Я постучала в окно, замок в дверце щелкнул, и я залезла внутрь. В машине было тепло и противно пахло, но с легким мятным налетом, как если, проснувшись, съесть тик-так. Свет горел, потому что водитель читал, толстенную книгу “Введение в биологию”. Он выслеживал свою девушку и одновременно готовился к экзаменам. Многозадачность.

– С добрым утром, Редж, – сказала я.

– Чего так рано?

– Ходила с братом съесть пирога. – Что может быть невиннее, сладостно-американистее. – А ты что здесь делаешь?

– Теряю самоуважение.

Я похлопала его по руке.

– Молодец, что настолько хватило.

Ситуация, конечно, неловкая. Ночью я сообщила Реджу по телефону, что Харлоу не у меня. Его присутствие здесь, эта нехитрая засада недвусмысленно выставляли меня лгуньей.

Было бы неплохо почувствовать себя оскорбленной, подивиться безумию его ревности, но все сводилось на нет возможностью в любой момент узреть Харлоу в дверях.

– Езжай домой, – сказала я. – Она наверняка уже там, недоумевает, куда ты запропастился.

Он пристально взглянул на меня и отвернулся.

– Думаю, мы расстаемся. Думаю, я с ней расстаюсь.

Я издала какой-то неопределенный звук. Наподобие хмыка. Редж расставался с ней, когда я их впервые увидела, и еще сто раз после.

– Хейтос, – наконец выдала я и заботливо пояснила: – Удовольствие, которое получаешь от ненависти к чему-либо.

– В точку. Мне нужна нормальная девушка. Спокойная. Никого нет на примете?

– Я бы вызвалась, если бы ты был богатым. Прямо дико богатым. Могла бы побыть спокойной ради бешеных денег.

– Польщен, но – нет.

– Тогда не трать мое время и двигай домой.

Я вылезла из машины и вошла в подъезд. Не стала смотреть, что он там делает, решила, это будет выглядеть подозрительно. Поднялась по лестнице.

Эзры было не видать, слишком ранний час, чтоб нести бремя управления домом. Тодд еще не вернулся. Мадам Дефарж восседала на диване, игриво закинув ноги за голову. Я взяла ее с собой в комнату Тодда и, не выпуская из рук, заснула. Во сне мы с Реджем спорили, что гуманнее – гильотина или электрический стул. Не помню, кто был за что. Помню, что его аргументы, неважно какие, были совершенно неприемлемы.

3

В нашем завтраке я опустила не только нестабильность Лоуэлла. Но и очень многое из того, что он рассказал. Слишком ужасное, чтобы это повторять, да вы на самом деле и так все знаете. Я опустила эти вещи, потому что не хотела бы их слышать, и, поверьте, вы тоже не хотите.

Но Лоуэлл сказал бы, что это наш долг.

Он рассказал мне об эксперименте здесь, в Дэвисе, который продолжался тридцать лет. Несколько поколений биглей подвергались воздействию стронция-90 и радия-226, им были удалены голосовые связки, чтобы не было слышно их мучений. По его словам, занятые в эксперименте сотрудники в шутку именовали себя Клубом биглей.

Он говорил об автомобильных компаниях, которые, изучая аварийные характеристики машин, раз за разом наносили страшные тяжелейшие удары по головам насмерть перепуганных бабуинов в полном сознании. О фармацевтических компаниях, которые подвергали собак вивисекции, о лаборантах, оравших, чтобы те перестали валять дурака, когда псы жалобно скулили или сопротивлялись. О фармацевтических компаниях, которые втирали химические препараты в глаза пищащим кроликам и усыпляли их, если повреждения были необратимы, или же повторяли все заново, если кролики приходили в себя. О бойнях, где коровы были до такой степени напуганы, что у них обесцвечивалось мясо. О набитых до отказа клеточных батареях для кур-несушек, где, как годами повторял дядя Боб, выводили кур, которые не могли стоять, не то что ходить. О том, что в развлекательной индустрии бывают только детеныши шимпанзе, потому что с возрастом они становятся слишком сильными и ими трудно управлять. Этих малышей, которые должны бы висеть у матери на закорках, засовывали в отдельные клетки и били бейсбольными битами, чтобы потом на съемочной площадке те становились послушными от одного вида биты. И тогда в титрах можно было честно написать, что ни одно животное не пострадало во время съемок, ведь весь ужас случился еще до того, как фильм был запущен.

– Весь мир, – сказал Лоуэлл, – живет на топливе этих бесконечных безмерных страданий. Люди обо всем прекрасно знают, но их не смущает то, чего они не видят. Заставь их посмотреть, и они возмутятся увиденным, но возненавидят именно тебя, потому что ты заставил их посмотреть.

Они, говорил мой брат всякий раз, как заводил речь о людях. Не мы.

Несколько дней спустя я пересказала все эти вещи в выпускном эссе на тему “Религия и насилие”. Излить это на бумагу было сродни экзорцизму, попытке выгрузить из собственной головы в чью-то еще. Дело кончилось кабинетом доктора Сосы, под цветным, размером с плакат, отпечатком фотографии “Столпы творения” телескопа “Хаббл”. На противоположной стене красовалась цитата: “Каждый думает о том, чтобы изменить мир, но никто не думает о том, чтобы изменить себя”. Несомненно, кабинет доктора Сосы призван был вдохновлять.

Еще он запомнился мне праздничным убранством. Вдоль книжных полок были развешаны гирлянды рождественских лампочек, на столе стояли банки леденцов, которые нам предлагалось посасывать во время беседы.

– Я не хочу заваливать вас на экзамене, – сообщил доктор Соса, и в этом мы были исключительно на одной волне; я тоже этого не хотела.

Он сидел, развалившись в кресле, водрузив ноги на импровизированную подставку из стопки журналов. Одна рука, покоившаяся на животе, вздымалась и опускалась в такт дыханию. В другой он держал банку леденцов и время от времени взмахивал ею.

– Ваши предыдущие работы были хороши, а последняя… в ней много страсти. Вы затронули важные проблемы. – Доктор Соса резко выпрямился и опустил ноги на пол. – Но вы же понимаете, что не ответили собственно на вопросы задания? Даже близко не ответили.

Он подался вперед, чтобы мне пришлось посмотреть ему в глаза. Знал, что делает.

Но и я тоже. Зря, что ли, меня муштровали с пеленок? Я переняла его позу и не отвела взгляд.

– Я писала о жестокости. О сострадании. О Другом. Мне казалось, все это имеет отношение к теме. Томас Мор говорит, что жестокость людей друг к другу начинается с жестокости по отношению к животным.