Текст книги "Мы совершенно не в себе"

В последние несколько лет в новостях мелькали сюжеты о жутких нападениях шимпанзе. Я не боюсь Ферн. Но понимаю, что мы уже никогда не коснемся друг друга, никогда не посидим в обнимку, не пройдемся нераздельной парочкой, будто одно целое. Это убежище из моих грез – лучшее, что я могу представить. С изгородью под напряжением вокруг и пуленепробиваемой стеной между нами.

Денег потребуется больше, чем зарплата учителя в приготовительном классе. Напечатать дневники в виде детской книжки было маминой идеей. Она их, собственно, написала и почти полностью сама подготовила окончательный вариант для публикации, но мы с Ферн по ее сумасбродной задумке значимся на обложке в соавторах. Вся выручка будет переведена центру, чтобы расширить вольер на открытом воздухе. В каждую книгу будет вложен бланк для пожертвований.

Наш издатель пребывает в радостном нетерпении и настроен оптимистически. День выхода назначен ближе к моему летнему отпуску. Рекламный отдел прогнозирует большой интерес среди медиа. Когда я начинаю об этом думать, впадаю в панику и надеюсь только, что это будет печатная пресса, а не радио, радио, а не телевидение, а еще лучше (чистый эгоизм), если никто попросту не обратит внимания.

Отчасти дело в моем привычном страхе публичности. Ужас пробирает при мысли, что наступит лето, и уже не увильнуть, не спрятаться. Все, от женщины, которая меня стрижет, до английской королевы, будут знать, кто я такая.

Конечно же, не кто я на самом деле, а причесанная версия меня, более ходовая, которую проще полюбить. Я, которая учит приготовишек, а не я, у которой никогда не будет детей. Я, любящая мою сестру, а не я, из-за которой ее услали прочь. Я до сих пор не обрела места, где могла бы быть самой собой. А может, стать самим собой в принципе невозможно.

Когда-то я думала, что девочка-обезьянка – угроза лишь для меня одной. Теперь я знаю, что ей под силу любое дело пустить под откос. Так что к старому доброму страху публичности добавился новый – что я все провалю, не угадаю, сколько девочке-обезьянке уместно предъявить миру. Вряд ли я вам понравлюсь с любыми фортелями. Все равно что вернуть меня в школу, только без коридоров и классов, зато с таблоидами и блогами.

Представьте меня на экране ваших телевизоров. Я покажусь вам со своих лучших человекообразных сторон. Не буду забираться на столы и скакать по диванам, хотя многие не раз проделывали такое в разных телевизионных шоу, и никто их за это не исключил из рода человеческого. И все же вы подумаете – странно, на вид вроде совершенно нормальная, даже хорошенькая при определенном освещении, и тем не менее. Что-то с ней явно не так. Никак не могу уловить, что именно…

Вас будет коробить от меня из-за того самого эффекта “зловещей долины”. Или я буду вас раздражать; постоянно с этим сталкиваюсь. Только не вините в этом Ферн. Вам бы понравилась Ферн.

Хорошо бы мама могла выступать вместо меня, но из нее не сделать безвинную жертву. Публика в аудитории будет возмущаться и кричать на нее.

Так что вот – человеческая половина Шоу сестер из Блумингтона, феерическая Розмари Кук скоро на арене. Каждое сказанное мной слово будет от имени моей сестры. Мной будут восхищаться. Ферн за кадром станет очень влиятельной. Таков план.

Таков был план.

6

А если не хотите меня слушать…

Вот жизнь моей сестры в исполнении мадам Дефарж:

“Жила-была одна счастливая семья: мама, папа, сын и две дочери. Старшая была умной и ловкой, с ног до головы покрыта волосами и очень красива. Младшая была обычной. Но родители и брат любили их обеих.

Mon Dieu![24]24
  Боже мой! (фр.).


[Закрыть] В один прекрасный день старшая попала во власть злого короля. Он заточил ее в темницу, где никто не мог ее увидеть. Он наложил заклятие, чтобы она осталась там навсегда. Каждый день он говорил ей, какая она уродина. Злой король умер, но это не сняло заклятия.

Его могут снять только люди. Они должны увидеть, как она прекрасна. Они должны приступом взять темницу и потребовать ее освобождения. Заклятие будет снято, только когда восстанут люди.

Так что восстаньте уже наконец”.

Пятнадцатого декабря 2011 года газета “Нью-Йорк таймс” сообщила, что Национальный институт здоровья заморозил все новые гранты на биомедицинские и поведенческие исследования шимпанзе. В будущем изучение шимпанзе будет финансироваться, только если исследования критически необходимы для здоровья человека и нет абсолютно никаких других способов получить результат. Были обозначены два возможных исключения – текущие исследования в области иммунологии и гепатита С. Но главный вывод доклада – что большая часть экспериментов на шимпанзе совершенно необязательна.

Маленькие победы. Мы с Ферн отметили новость шампанским. Отец на Новый год всегда наливал нам по глоточку. Ферн каждый раз чихала.

Интересно, помнит ли она это. Знаю, что она не спутает наш скромный пир с Новым годом. В центре отмечают праздники, и у Ферн с порядком все чин чинарем – сначала День масок, потом День поедания птиц. Сначала День конфетного дерева и только потом День ночи-не-спать.

Я часто думаю про память у Ферн. Лоуэлл сказал: она сразу меня узнала. Мама: она меня не узнает.

Исследования Киотского университета показали, что в некоторых случаях кратковременная память у шимпанзе лучше, чем у людей. Много лучше. То есть просто даже и сравнивать нечего.

Изучать долговременную память сложнее. В 1972 году Эндель Тульвинг ввел понятие эпизодической памяти для обозначения способности запоминать события в жизни человека, связанные с определенным местом и временем (что, где, когда), а также возвращаться к ним позднее, мысленно переживая их вновь, такое своего рода воображаемое путешествие во времени.

В 1983-м он написал: “Животные могут учиться, использовать свой опыт, приспосабливаться и адаптироваться, решать проблемы и принимать решения, но не могут возвращаться в своей памяти к прошлым событиям”. Эпизодическая память, по его словам, – уникальная человеческая способность.

Как он это узнал, непонятно. По-моему, всякий раз, как мы, люди, заявляем, что вот нечто, делающее нас уникальными – двуногость без перьев, изготовление орудий, язык, – появляются особи, которые могут похвастаться тем же. Будь человеку присуща скромность, мы бы давно стали осторожнее в высказываниях.

У эпизодической памяти есть некоторые субъективные атрибуты, например, чувство времени и уверенность, не всегда оправданная, в точности воспоминания. Эти особенности не были замечены у других видов. Что не означает их отсутствия. Равно как и наличия.

Однако и у других видов наблюдается работа эпизодической памяти – способность удерживать информацию из личного опыта о том, что, где и когда. Эти данные особенно убедительны в случае с голубыми кустарниковыми сойками.

У людей все не слишком хорошо обстоит с “когда”. При этом исключительно хорошо с “кто”. Мне кажется, общительные шимпанзе устроены так же.

Помнит ли нас Ферн? Или помнит, но не признает в нас людей, которых помнит? Мы уж точно не выглядим, как раньше, и я не знаю, понимает ли Ферн, что дети вырастают, а люди стареют, как и шимпанзе. Я не нашла научных работ, в которых бы говорилось, что остается в их памяти за двадцать два года жизни.

И все же я верю, что Ферн знает, кто мы. Доказательства слишком убедительны, даже бесспорны. Только взыскательный дух моего отца не дает утверждать это совсем уж категорично.

7

Тогда, в феврале мне позвонила рекламный агент издательства с неожиданным и пренеприятным известием, что им все утро приходят запросы на интервью от всех главных СМИ. Застрочила знакомыми именами – Чарли Роуз, Джон Стюарт, Барбара Уолтерс. Сказала, что издательство пытается понять, нельзя ли сдвинуть дату выхода на пораньше. Смогу ли я подстроиться? Но говорила она все это на удивление сдавленным тихим голосом. Так я узнала, что Лоуэлла таки арестовали.

Его взяли в Орландо, где вдобавок к имевшемуся списку обвинений толщиной эдак с “Войну и мир”, он, по утверждению полиции, почти завершил подготовку к нападению на парк “Водный мир”. Они вмешались в самый последний момент.

Неопознанная сообщница по-прежнему была на свободе.

Издать записки мы с мамой решились из-за Ферн. Из двух дневников получается чудная веселая детская книжка. “Ферн и Розмари сестры. Они живут в большом доме, в деревне”. В этой истории нет женщин, связанных, как индюшки, нет убитых котят. В ней все правда – ничего, кроме правды, – просто не вся правда. Ее ровно столько, сколько, по нашему разумению, нужно детям и необходимо Ферн.

Но этой правды недостаточно для Лоуэлла.

Так что дальше моя история для него. И для Ферн тоже, снова Ферн, куда без Ферн.

У брата с сестрой за спиной невероятные жизни, но меня с ними не было, поэтому и рассказать вам я не могу. Здесь я писала только о том, что могу рассказать, о том, что про меня, хотя все, что я говорила, это и про них, обведенное мелом место, где должны были быть они. Трое детей, одна история.

И рассказываю именно я, а не кто-то другой, только потому, что я единственная, кто в данный момент не за решеткой.

Почти всю жизнь я старательно избегала разговоров о Ферн, Лоуэлле и себе. Нужно хорошенько потренироваться, чтобы научиться. Считайте все, что я тут написала, тренировкой.

Потому что больше всего нашей семье сейчас нужен отличный рассказчик.

Я не собираюсь доказывать невиновность Лоуэлла. Знаю, что он считал фабрику косаток “Водного мира” бесчеловечным адом. Считал, что с “Водным миром” надо покончить до того, как произойдут новые убийства. Знаю, что не просто считал, но и действовал.

Так что, скорее всего, это не пустые обвинения, хотя “нападение” на “Водный мир” может означать бомбу, а может – граффити или кремовый торт в лицо. Власти явно не всегда готовы видеть разницу.

Что не отменяет того, что Лоуэлл намеревался причинить серьезный ущерб.

Люди говорят на языке денег, давным-давно сказал мне Лоуэлл. Думаешь общаться с людьми, учи этот язык. Просто хочу вам напомнить, что ФОЖ выступает против того, чтобы страдали животные, люди и кто угодно еще.

Я ловлю себя на мысли, что лучше бы Лоуэлла поймали раньше. Лучше бы я сама сдала его тогда, в 1996-м, когда обвинений на его счету было меньше, а демократии в стране больше. Он бы, конечно, отсидел в тюрьме, но зато сейчас был бы дома. В 1996-м даже у обвиняемых в терроризме были конституционные права. Лоуэлл уже три месяца под арестом и до сих пор не видел своего адвоката. Он в плохом состоянии.

Это по слухам. Нас с мамой тоже к нему не пускают. Есть недавние фото в газетах и в Сети. Выглядит законченным террористом. Всклокоченная голова, спутанная борода, запавшие глаза, взгляд Унабомбера. Я прочла, что с момента ареста он не произнес ни слова.

Для всех его молчание – загадка, но для меня яснее ясного. Когда мы виделись последний раз шестнадцать лет назад, он уже был на полпути к этому. Лоуэлл решил, что будет нести ответ как животное. Не человек.

Животные уже представали перед судом. Полагают, первой акцией ФОЖ в Штатах стало освобождение двух дельфинов из Гавайского университета в 1977 году. Двух мужчин обвинили в краже в особо крупных размерах. Изначально линия защиты была построена на том, что дельфины – те же физические лица (люди в костюмах дельфинов, как заявил один из обвиняемых), но судья сразу ее отклонил. Я не вполне понимаю, что суд понимал под лицом. Что-то, исключающее дельфинов, но пригодное для обозначения целых корпораций.

В 2007-м в Вену было передано дело от имени Маттиаса Хиазла Пана, шимпанзе. Дело отправилось в Верховный суд Австрии, который постановил, что он вещь, а не лицо, хотя и выразил сожаление из-за отсутствия какой-либо третьей категории – не лица и не вещи, – к которой его можно причислить.

Животному нужен очень хороший адвокат. В 1508 году Бартоломе Шассене прославился и разбогател после своей блестящей речи в защиту бургундских крыс. Тех обвинили в уничтожении урожая ячменя, а также в неуважении к судебному предписанию явиться на слушания. Бартоломе Шассене доказал, что крысы не смогли прибыть, поскольку суд не обеспечил им по пути должную защиту от деревенских котов.

Я недавно общалась с матерью Тодда и думаю, она согласится представлять Лоуэлла. Она не прочь, но дело сложное и, похоже, затяжное. Потребуется куча денег.

Снова деньги.

В “Утопии” Томаса Мора нет денег, нет частной собственности – все это претит утопийцам, которых следует поберечь от грубых сторон жизни. В войнах за них бьются заполеты, племя, живущее неподалеку. Рабы забивают им скот. Томас Мор боится, что утопийцы утратят свое тонкое душевное расположение и добродетельную чуткость, если сами займутся подобными делами. Нас заверяют, что заполеты рождены для кровопролития и грабежей, но ничего не говорится о влиянии резни скота на рабов. Не бывает Утопии для всех.

Что снова возвращает нас к Лоуэллу. Он десятки лет проработал на агропромышленных фермах, в косметических и фармацевтических лабораториях, тайно собирая сведения. Видел то, чего мы не желаем видеть, делал то, чего никому бы не следовало. Ради этого он пожертвовал семьей, будущим, а теперь и свободой. Он не худший из людей, как посчитал бы Томас Мор. Жизнь Лоуэлла – результат лучшего в нем, лучшего в нас: отзывчивости, сострадания, верности и любви. Это необходимо признать.

Правда и то, что мой брат с возрастом становился опаснее, в точности как моя сестра. Но они все равно наши, без них никак. Они нужны здесь, дома.

Середина истории оказалась куда более условным понятием, чем мне думалось в детстве. Ее можно поместить куда угодно. Да и начало с концом тоже. Разумеется, моя история еще не окончена, то есть то, что в ней происходит. Завершен только сам рассказ.

И закончу я кое-чем, что случилось довольно давно. Закончу я моей первой встречей с сестрой после нашей двадцатидвухлетней разлуки.

Не могу рассказать вам, что я испытала; никак слов не хватит. Нужно оказаться в моем теле, чтобы понять. Но вот что мы делали.

Мама тогда уже две недели навещала Ферн. Мы решили не приходить сразу вдвоем, чтобы не перевозбуждать ее, и я ждала. Когда маму приняли так прохладно, я снова ждала. Через несколько дней после того, как они начали общаться жестами, мама сказала Ферн, что я приду.

Для начала я послала кое-какие вещицы: моего старого пингвина Декстера Пойндекстера, потому что она могла его помнить; свитер, который я так много носила, что он должен был сохранить мой запах; одну красную покерную фишку.

Придя сама, я принесла вторую фишку. Зашла в комнату для посетителей. Ферн сидела у дальней стены, уставившись в журнал. Поначалу я узнала ее по ушам, они у нее выше на голове и круглее, чем у других шимпанзе.

Я учтиво склонилась и приблизилась к стеклянной стене. Заметив, что она смотрит, жестом показала ее имя и наш с ней знак для Розмари. И прижала к стеклу ладонь с покерной фишкой.

Ферн тяжело поднялась и подошла ко мне. Она положила свою большущую руку поверх моей и, чуть согнув пальцы, заскребла по стеклу, словно могла достать фишку сквозь стену. Свободной рукой я снова показала мое имя, она повторила, но я не знала, она меня вспомнила или это просто из вежливости.

Потом она прижалась лбом к стеклу. Я тоже. Мы долго-долго стояли так, лицом к лицу. Сквозь марево слез, размытыми обрывками я видела:

ее глаза

раздувающиеся ноздри

редкие волоски на подбородке и пух на ушах

едва заметно вздымающиеся и опускающиеся округлые плечи

в такт дыханию запотевающее и оттаивающее стекло.

Я не знаю, о чем она думала и что чувствовала. Ее тело стало мне чужим. И все-все в ней было родным. Моя сестра Ферн. Моя единственная красная фишка на всем белом свете. Будто я смотрела на себя в зеркало.

Благодарности

Здесь будет множество благодарностей.

Тату, Дару, Лули и людям в Институте изучения коммуникации шимпанзе и человека в Элленсбурге, Вашингтон.

Чудесным людям в Хеджбрукском приюте, сотрудникам, а также временным соседям, которые подстегивали меня и давали свободу, когда я в этом нуждалась, и особенно потрясающей Рут Озеки за ее дружбу и поддержку.

Моим дорогим друзьям Пэт Мерфи и Эллен Клэйджес, показавшим выход из тупика, в который я себя загнала в процессе писания.

Меган Фицджеральд за сбор важной информации по Блумингтону.

Многим читателям, которые просмотрели для меня множество разрозненных фрагментов – Алану Элмсу, Майклу Блумлейну, Ричарду Руссо, Дебби Смит, Дональду Кочису, Картеру Шольцу, Майклу Берри, Саре Стрейч, Бену Орлов, Клинтону Лоуренсу, Мелиссе Сандерселф, Ксандеру Кэмерону, Ангусу Макдональду.

Мике Перксу, Джилл Уолфсон и Элизабет Маккензи, которые не один раз прочли всю рукопись целиком и поделились своими проницательными и конструктивными критическими замечаниями.

Я очень благодарна доктору Карле Фреччеро за ее чтения и лекции по психологии животных.

Как всегда глубочайшая признательность Венди Вейл и всему агентству “Вейл”, а также несравненной Мариан Вуд.

Но больше всех я обязана моей дочери. Она подарила мне идею этой книги на Новый год и прислала множество ценных комментариев, пока я ее писала. Вместе с сыном они снабдили меня крайне полезными сведениями о том, что из себя представлял колледж в середине 1990-х, а мой муж как всегда оказывал столь необходимую безграничную поддержку.