Текст книги "Мы совершенно не в себе"

Тема была “Религия и жестокость”. Читал доктор Соса, человек средних лет, уже начавший толстеть и лысеть. Он пользовался популярностью у студентов, щеголял в галстуках с эмблематикой “Стартрека” и в непарных носках, правда, исключительно иронии ради. “Когда я учился в Академии Звездного флота”, – начинал он разговор о временах давно минувших или исторический анекдот. Доктор Соса рассказывал с воодушевлением и приводил много фактов. Я числила его среди тех преподавателей, кого легко слушать.

Отец однажды предложил провести эксперимент: как только лектор посмотрит в мою сторону, я киваю. Вот увидишь, сказал он, они будут смотреть на тебя все чаще и чаще, безвольные, как собаки Павлова. Отец явно сделал это с умыслом. Ваше отсутствие в классе из ста человек или больше преподаватель заметит только при одном условии – если методично выработать у него привычку искать вас глазами. Между мной и доктором Сосой возник бессловесный контакт. Ловкач мой папа.

В тот день лекция началась с жестоких женщин. Таким образом было замаскировано то обстоятельство, что всю оставшуюся часть занятия обсуждали мужчин. Но я не помню, про что было в первой части. Наверное, упоминался женский ку-клукс-клан, движение трезвенников, пестрое множество религиозных кучек и весь этот ералаш насчет “девочки с девочкой”. Думаю, разброс был от Ирландии до Пакистана. Но доктор Соса определенно рассматривал их активность не как самостоятельный почин, а скорее как придаток к тому, что делали мужчины. Не лежало у него сердце к жестоким женщинам.

Довольно быстро он вернулся к теме религиозно мотивированного насилия над женщинами, которая проходила через все занятие красной нитью. И вдруг, без малейшего предупреждения, заговорил о шимпанзе. По его словам, шимпанзе разделяют нашу склонность к жестокости в плане “свой – чужой”. Он описал поведение самцов шимпанзе, охраняющих границы, и их смертоносные рейдерские группы. Быть может, задал он риторический вопрос, и богословские раздоры – не более чем прикрытие для порочно клановой натуры людей как приматов. Нечто подобное мог бы выдать мой отец, и уже поэтому я ощутила иррациональный порыв возразить. Доктор Соса взглянул на меня, но я взяла и не кивнула. У шимпанзе самец низшего ранга все равно главнее, чем самка высшего ранга, продолжал он, не отрывая от меня глаз.

По комнате летала муха. Я ее слышала. У меня стыли ноги, я чувствовала запах своих кедов – запах резины и носков. Доктор Соса сдался и отвел взгляд.

Он повторил одну вещь, которую произносил уже не раз: что большинство религий рьяно контролируют сексуальное поведение женщины и что суть и смысл многих из них именно в этом. Он описал сексуальное собственничество самцов шимпанзе: “Единственное отличие в том, что шимпанзе никогда не ссылаются на волю Господню”.

Доктор Соса отошел от кафедры, потом вернулся, пробежал глазами свои записи. Изнасилование, сказал он, как и домашнее насилие, тоже свойственны поведению шимпанзе. Группа Джейн Гудолл в Гомбе недавно наблюдала готовую к спариванию самку, которую самцы принудили к сексу 170 раз за трехдневный период.

Мне пришлось отложить ручку. Руки тряслись так, что стержень выписывал на бумаге безумную азбуку Морзе из точек и черточек. Следующую реплику доктора Сосы я пропустила, потому что кровь неистово зашумела у меня в голове, а когда на меня обернулись студенты, поняла, что слишком громко дышу: не то хриплю, не то сиплю, не то задыхаюсь. Я закрыла рот, и студенты отвернулись.

Надеюсь, вы не думаете, что если у меня не было друзей, то и секса тоже не было: при выборе сексуальных партнеров планка намного, намного ниже. Хотя в отсутствие друзей это на удивление трудно; мне часто хотелось иметь под рукой человека, который меня бы направлял и ободрял. Но приходилось все выстраивать самой, спрашивая себя, почему у меня никогда не бывает гламурного секса, как в кино. Что такое нормальная сексуальная жизнь? Что такое нормальный секс? Может, само наличие вопроса – уже признак ненормальности? Как видно, у меня не получается наладить даже инстинктивные, животные части своей жизни.

– Ты очень тихая, – сказал мой первый партнер.

Мы встретились на вечеринке в общаге; я как раз впервые попробовала фруктовое желе на водке. Мы заперлись в ванной, и секс был очень даже шумный, на мой взгляд: народ непрерывно колотил в дверь и ругался, что не может попасть. Мне в позвоночник врезался бортик раковины, заниматься сексом под таким углом оказалось для новичков сложновато, и мы переместились на пол, на грязный коврик, но я не жаловалась и считала, что держусь молодцом.

Перед тем он сказал мне, что я стеснительная, так, будто делал комплимент, будто моя молчаливость казалась ему загадочной и странно притягательной, ну или по крайней мере нравилась. Я помнила, какие звуки доносились из-за стенки родительской спальни, и могла бы издавать их сама, если бы понимала, что их хотят услышать. Просто для меня они были малоприятными и папо-мамскими.

Я знала, что первый раз будет больно, меня подготовили к этому странички с советами во всяких журналах, так что этот момент меня не встревожил. И больно было, причем жутко. А вот крови я не увидела, хотя готовилась и к этому. Потом боль повторилась – и во второй раз, и в третий, несмотря на то что мальчик был другой и пенис поменьше. Ни в одном журнале не говорилось, что больно будет так долго.

В итоге я пошла к нашему университетскому врачу, она заглянула внутрь и сказала, что виновата моя девственная плева: она настолько узка, что растянулась, но не порвалась. Поэтому дело было сделано в кабинете гинеколога при помощи специальных инструментов.

– Ну вот, путь открыт, – весело сказала доктор и тут же надавала предупреждений и советов: не позволяй втягивать себя в то, что тебе неприятно, и предохраняйся.

Всучила мне какие-то буклеты. Внизу дико болело, как будто спазм завязался узлом и затянул концы. Но главным образом это было унизительно.

В общем, что такое плохой секс, я знаю.

Но мне повезло. Никогда в жизни меня не принуждали к сексу, если в тот момент я сама его не хотела.

Когда я очнулась, доктор Соса уже перешел от обыкновенных шимпанзе к их (и нашим) близким родственникам бонобо.

– Социальная жизнь бонобо, – говорил он, – мирная и эгалитарная. Эти похвальные качества достигаются путем постоянного, повседневного сексуального общения, в большинстве случаев однополого. У бонобо секс – форма груминга. Фактически социальный клей. В “Лисистрате” все понято неправильно. Дорога к миру и согласию лежит через умножение сексуальных контактов, а не наоборот.

Студенты-юноши оживились. Удивительно: по сути, им сказали, что они существа примитивные и полностью управляемые своими членами (итифаллические, осмелюсь добавить), но их это нисколько не смутило.

Девушка через несколько рядов справа от меня подняла руку и встала, не дожидаясь, когда ее вызовут. Ее светлые волосы были хитро заплетены в косы и унизаны бусинами. Обращенное ко мне ухо сжимали серебряные каффы.

– Откуда мы знаем, с чего все началось? – спросила она. – Может, самкам бонобо их самцы кажутся более привлекательными, чем мужчины – женщинам. То есть мир, эгалитарность – это сексуально, и дело не только в контроле над половой жизнью самок. Может, вам, ребята, стоит над этим задуматься.

Сзади кто-то издал звук, очень похожий на пищевой сигнал шимпанзе.

– У бонобо матриархат, – продолжала девушка. – А вдруг это он, а не секс делает общество мирным? Женская солидарность. Женщины защищают женщин. У бонобо это есть. У шимпанзе и людей – нет.

– Ну да, – сказал доктор Соса. – Хорошее замечание. Есть над чем подумать.

И мельком взглянул в мою сторону.

Последнюю лекцию семестра доктор Соса закончил тем, что мы начинаем тянуться к себе подобным с рождения. Трехмесячные дети предпочитают лица людей той расовой категории, которую они видят чаще всего. Дети постарше, если разделить их на группы по совершенно произвольному признаку – цвету шнурков, ревностно держатся своих по сравнению с чужими.

– Относись к другим так, как хочешь, чтобы относились к тебе, – наш самый высокий, общепризнанный моральный принцип. Честно говоря, и единственный необходимый: все остальные вытекают из него сами собой; и десяти заповедей не нужно. Но если вы, как и я, считаете, что нравственность начинается с Бога, вам придется задать себе вопрос: почему Он одновременно зарядил нас против него? “Относись к другим так же” – неестественное поведение, не человеческое. Понятно, почему столько вер и верующих об этом принципе говорят, но немногие воплощают на деле. Он идет вразрез с чем-то глубоко присущим нашей природе. Вот в чем состоит человеческая трагедия: то общечеловеческое, что мы делим, основано на отрицании общечеловеческого.

Занятие кончилось. Аплодисменты – то ли понравилась лекция, то ли все обрадовались, что она кончилась. Доктор Соса сказал еще пару слов об экзамене. Это будет не простое отрыгивание дат и фактов. Он хочет посмотреть, как мы думаем. Снова взгляд на меня. Я могла бы одарить его последним, утешительным кивком, но все еще была расстроена. Крайне расстроена. Так глубоко, что сердце пустилось в галоп.

Я и не слышала никогда о бонобо. Внезапно оказалось, что кто-то знает о шимпанзе гораздо больше, чем я. Это был сюрприз, и до странности неприятный. Но это было наименее важное, о чем мне предстояло поразмыслить.

Часть четвертая

Повторяю, меня не прельщало подражать людям; я подражал им только потому, что искал выход, иных причин у меня не было.

Франц Кафка

“Отчет для академии”

1

Сегодня, в 2012 году, когда весь интернет раскинулся передо мной, как “Конфетная страна” (или, может, “Змейки и лесенки” метафора поточнее, или “Сорри!” – в общем, любая из тех игр, которые никогда не кончаются, потому что выиграть в них невозможно), я пыталась выискать, что произошло с другими знаменитыми шимпанзе, отданными в семьи. Сведения об экспериментах найти не трудно, труднее узнать о судьбах объектов исследований. А если что и попадается, выходит довольно противоречиво.

Одна из первых шимпанзе, маленькая умная, покладистая Гуа, похоже, умерла в 1933-м от респираторной инфекции вскоре после того, как семейство Келлог вернуло ее в исследовательскую лабораторию Йеркса, где она появилась на свет. Гуа прожила у Келлогов около девяти месяцев вместе с их малышом Дональдом и с легкостью затмила его в умении обращаться с вилкой и пить из чашки. Ей было два года, когда она умерла.

Вики Хейс родилась в 1947-м и умерла дома от вирусного менингита то ли в шесть с половиной, то ли в семь лет, на разных сайтах по-разному написано. После ее смерти родители развелись; по крайней мере, один из друзей заявил, что брак держался только благодаря Вики. Она была единственным ребенком.

Мэйбел (родилась в 1965-м) и Саломея (1971) обе умерли от тяжелой диареи всего через несколько дней после того, как каждая из приемных семей уехала в отпуск, оставив их дома. Никаких физиологических причин диареи выявлено не было.

После того как Алли (родился в 1969-м) вернули в исследовательский центр, у него также развилась угрожавшая жизни диарея. Он выдирал на себе шерсть, одна рука отнялась, но все это не убило его. По неподтвержденным слухам, он умер в 1980-х в медицинской лаборатории от экспериментальной, но фатальной дозы инсектицида.

В двенадцать лет Люси Темерлин (родилась в 1964-м) отправили из дома в Гамбию жить среди других шимпанзе. Она выросла в Оклахоме в семье Темерлинов. Люси любила журнал “Плэйгерл”, чай, который заваривала сама, и чистый джин. Знала толк в инструментах и сексуально удовлетворяла себя при помощи пылесоса. Она была дикой девчонкой.

Но ничего не знала о жизни в дикой природе. Люси родилась на ферме шимпанзе “Ноэллев ковчег”, и через два дня ее забрали от матери в семью к людям. В Гамбии аспирантка-психолог Дженис Картер много лет старалась как можно мягче приучить ее к жизни в новых условиях. В этот период Люси страдала от тяжелой депрессии, теряла в весе и выдирала на себе шерсть. Последний раз ее видели живой в компании других шимпанзе, очевидно, смирившуюся с этим окружением, в 1987 году.

Спустя несколько недель были обнаружены и собраны ее разметанные кости. Распространилась версия, что Люси убили браконьеры, к которым она радостно бросилась навстречу. Версия также решительно опровергалась.

Ним Чимпски (1973–2000), звезда книг и телеэкрана, умер в исключительно раннем возрасте двадцати шести лет. К моменту смерти он жил на техасском ранчо для лошадей “Блэк бьюти рэнч”, но до этого у него было много других домов и приемных семей. Ним выучил двадцать пять или сто двадцать пять – данные расходятся – слов языка жестов, но его лингвистические способности разочаровали доктора Герберта Терреса, психолога, взявшего Нима для исследований. Когда тому исполнилось четыре, Террес объявил об окончании эксперимента. Нима отправили в Институт изучения приматов в Оклахоме.

Этот якобы провал Нима имел последствия для многих шимпанзе, обучавшихся языку жестов. Именно после него прекратилось финансирование подобных экспериментов.

Нима продали медицинской лаборатории, где он жил в тесной клетке, пока один из бывших аспирантов не пригрозил судом и не основал общественный фонд, который в конце концов все же его вызволил.

Уошо (1965–2007), самая известная из живших среди людей шимпанзе, тоже некоторое время провела в Институте изучения приматов в Оклахоме. Она стала первым в истории приматом, обучившимся американскому языку жестов. В ее словаре было 350 “слов”. Умерла Уошо естественной смертью в сорок два года. Роджер Фоутс, начавший работать с ней еще в аспирантуре, посвятил свою жизнь защите и благополучию Уошо. Она умерла в приюте, который он устроил для нее на кампусе Центрального Вашингтонского университета в Элленберге, окруженная людьми и шимпанзе, знавшими и любившими ее.

Роджер Фоутс сказал, что благодаря Уошо понял, что в выражении человеческое существо слово существо куда важнее слова человеческое.

Потребность написать книгу явно будоражит всех нас, живших бок о бок с обезьянами. У каждого свои причины. “Обезьяна и ребенок” о Келлогах. “Ближайший родственник” об Уошо. Вики в “Обезьяна в нашем доме”. Ним в “Шимпанзе, который стал бы человеком”.

Книга Мориса Темерлина “Люси: растить человека” заканчивается 1975 годом, когда Люси исполнилось одиннадцать. Темерлины удочерили ее, как и многие подобные семьи, как и мои родители, веря, что они готовы принять на себя пожизненные обязательства. Но в конце книги Темерлин пишет об острой тоске по нормальной жизни. Они с женой долгие годы не делили постель, потому что Люси это не нравилось. Они не могут уехать в отпуск или позвать друзей на ужин. В их жизни нет уголка, который не был бы занят Люси.

У Люси имелся старший брат, человек, по имени Стив. Я не могу найти ни одного упоминания о нем после 1975 года. Но нахожу сайт, на котором рассказывается, что Дональд Келлог, ребенок, полтора года росший вместе с маленькой Гуа – конечно, он ничего не вспомнит о том времени, которое, однако, подробно задокументировано в записях, книгах и на домашнем видео, – покончил жизнь самоубийством в сорок три года. Другой сайт утверждает, что у Дональда была откровенно обезьянья походка, но это расистский сайт, так что нет ни малейших оснований ему доверять.

2

Через пару часов после лекции доктора Сосы я встретилась с Харлоу в центре Дэвиса, в местечке с бургерами и пивом под названием “Грэдюэйт”. На улицах было темно, зябко и промозгло, хотя дождь уже кончился. В другой ситуации я, быть может, и оценила бы всю эту черную магию – фонари в коконах тумана, велосипедные фары, выхватывающие из мрака лужи на черном асфальте. Но меня все еще крепко укачивало от резкого поворота в лекции доктора Сосы. Этим вечером я намеревалась напиться. В Дэвисе езда на велосипеде в нетрезвом виде грозит теми же штрафами, что и на автомобиле, – я отказывалась мириться с такой откровенной глупостью.

Пристегнула велосипед; меня била сильная дрожь. Вспомнила сцену из “Этой замечательной жизни”, где Кларенс Одбоди заказывает горящий ромовый пунш. Горящий ромовый пунш был бы очень кстати. Я бы в нем искупалась.

Открыла тяжелую дверь и окунулась в гомон и гвалт. Я всерьез подумывала рассказать Харлоу, что узнала сейчас о сексе у шимпанзе. Зависит от того, как сильно я напьюсь. Но тем вечером я была захвачена идеей женской солидарности и решила, мне станет легче, если я открыто поговорю с другой женщиной о чудовищном поведении самцов шимпанзе. Поэтому не обрадовалась, обнаружив, что к нам присоединился Редж. Редж явно был не из тех, с кем можно плодотворно обсудить секс у шимпанзе.

Еще меньше я обрадовалась при виде мадам Дефарж. Она восседала на коленях у Харлоу, поводя головой из стороны в сторону и разевая пасть, как кобра. На Харлоу были вконец изношенные джинсы, которые держались только благодаря заплаткам с вышитыми на них горами, радугами и листьями марихуаны, так что ее колени были вполне примечательным местом. “Я с ней очень аккуратна”, – сообщила Харлоу, явно раздраженная тем, чего я и произнести-то не успела. Уже смекнула, что со мной не оторвешься. И правильно смекнула. Наше общение началось многообещающе – расколотили посуды в лучших традициях девочки-обезьянки, вместе удалились в участок. Но я видела, она пересматривает свое отношение. Не так со мной и весело, как она думала. Не оправдывала ожиданий.

Но пока она милостиво все это отбросила. Харлоу только что узнала, что на театральном отделении весной будут ставить “Макбета”, где мужчины и женщины меняются ролями. Разумеется, она сказала не “Макбет”, а “шотландская пьеса”, как пренеприятнейше заведено у студентов факультета. Мужчин будут играть женщины, а женщин – мужчины. Харлоу позвали помочь со сценографией и костюмами, и мне редко доводилось видеть ее в таком радостном возбуждении. Все изначально настроены, доложила она, что и актеров переоденут соответственно, но она надеялась отговорить режиссера.

Редж доверительно сообщил, что публике мало что так по душе, как мужчина в женском платье. Харлоу раздраженно отмахнулась. “Разве не интереснее, – сказала она, – не прям-таки вынос мозга, если не меняться костюмами?” Ведь это будет недвусмысленным намеком на место, в котором доминирующей парадигмой станет женщина; все, что в нашем мире обозначает “женское”, будет воплощать власть и политику. Женское станет нормой.

Харлоу сказала, что уже сделала несколько набросков замка в Инвернессе, пытаясь изобразить это причудливое женское пространство. Самое время ввернуть про изнасилования среди шимпанзе, но это убило бы все настроение на корню. Харлоу переполняли надежды и планы.

Мужчины покупали выпивку мадам Дефарж.

Редж предложил мне ее бокал, темный эль с резким ароматом хмеля. Ледяная стеклянная кружка была теплее моих ладоней, пальцы совсем онемели. Редж поднял свое пиво, предлагая выпить. “За суперсилы!” – произнес он, чтобы я не подумала, будто прошлое позабыто. И понеслось.

Скоро я уже обливалась потом. Бар набился до отказа; играл диджей, народ отплясывал какие-то безумные групповые танцы. В зале пахло пивом и телами. Мадам Дефарж скакала по столам и спинкам стульев. “Basket Case”[13]13
  Безнадега (англ.).


[Закрыть] группы “Грин дэй” гремела из колонок.

Харлоу и Редж ругались, перекрикивая музыку. Я слышала почти все. Если в двух словах, Редж считал, что она флиртует со всеми парнями в баре, а Харлоу считала, что это мадам Дефарж флиртует. Харлоу просто-напросто устраивает перформанс, и ребята в баре прекрасно это понимают.

– Да конечно, – заметил Редж. – Компашка тонких ценителей. Истинных любителей искусства.

Редж сообщил, что у мужчин искусство перформанса ассоциируется с женщинами, разрисовывающими свое тело менструальной кровью, и им это не нравится. А вот шлюхи – другое дело, шлюхи им очень даже.

Харлоу считала, есть существенное различие между шлюхой и женщиной, управляющей шлюховатой марионеткой. Редж считал, что нет никакой разницы, ну или женщины полагают, что она есть, только мужчинам на это плевать.

– Ты меня зовешь шлюхой? – рявкнула мадам Дефарж. – Кто бы говорил, мать твою!

Музыка стала медленнее, но не тише. Харлоу с Реджем вернулись к своим напиткам. Белый парень в надетой задом-наперед бейсболке – “рэпер хренов”, сообщил мне Редж так, чтобы парень услышал, что означало очень громко, – подошел и пригласил Харлоу потанцевать. Она всучила ему мадам Дефарж.

– Видишь? – сказала она Реджу. – Она танцует с ним, а я танцую с тобой.

Она протянула руку, и Редж привлек Харлоу к себе. Они отошли от барной стойки, прильнув друг к дружке, ее руки на его плечах, его – в ее задних карманах. Парень в перевернутой бейсболке в недоумении таращился на мадам Дефарж, пока я не забрала ее, сказав:

– Она не для танцев. Очень ценная.

Диджей зажег стробоскоп. Бар превратился в какой-то танцзал проклятых. Редж вернулся и долго мне что-то рассказывал, его лицо от стробоскопа мигало, как на перемотке слайдов. Я кивала, пока меня не укачало, потом уставилась на изгиб его острого носа, чтобы сфокусироваться. Он не кричал, поэтому я не слышала ни слова.

Я еще покивала, выказывая согласие, и одновременно втолковывала, что его соображения о суперсилах – полная ахинея, не имеющая ни малейшего отношения к реальной жизни. “Чепуха, – говорила я. – Вздор. Чушь. Ерунда. Пурга. Дичь”.

Мой взгляд упал на его грудь. На футболке был ярко-желтый принт дорожного знака с контурами бегущего семейства. Впереди отец тащил за руку жену. Жена тащила ребенка, а ребенок – куклу, тоже за руку. Я из Индианы, и Дэвис – не Сан-Диего. Я понятия не имела, что это настоящий дорожный знак, предостерегающий от наезда на нелегальных иммигрантов. Ребенок и кукла летели по воздуху, так быстро бежала эта семья. Я видела, как напряжены их ноги, как развеваются косички маленькой девочки. Тут, наверное, стоит упомянуть, что я приняла пару таблеток, выданных Харлоу. Хорошо еще, я раньше не сталкивалась с давлением сверстников; выяснилось, что у меня с этим обстоит неважно.

– Хрень собачья, – сказала я. – Туфта. Брехня. Бред сивой кобылы.

Редж сказал, ничего не слышно, так что мы вышли на улицу, где я поведала ему о зеркальном тесте. Не помню, с чего мне это пришло в голову, но я чуть ли не лекцию ему прочла. Рассказала, что некоторые особи, например, шимпанзе, слоны и дельфины узнают себя в зеркале, а другие, как собаки и голуби, гориллы и дети – нет. Уже Дарвин задумался об этом, когда однажды поставил на землю в зоопарке зеркало и наблюдал, как в него смотрятся два молодых орангутана. А позднее, сто лет спустя, психолог Гордон Гэллап усовершенствовал тест и наблюдал, как шимпанзе используют зеркало, чтобы заглянуть в свои рты, увидеть части тела, которые можно рассмотреть только с его помощью. Я сказала Реджу, что мы пользуемся зеркальным тестом для самопознания со времен чертова Дарвина, и поверить не могу, что такой парень, между прочим, студент, полагающий, что знает все на свете, не в курсе таких фундаментальных вещей.

И потом невесть зачем – просто потому, что знала это – добавила, что психомантиумом называли зеркальную комнату, в которой люди пытались вступить в общение с духами умерших.

Мне вдруг подумалось, чем бы обернулся зеркальный тест в случае с идентичными близнецами, но я ничего не сказала, поскольку у меня не было ответа, а он мог бы сделать вид, что знает.

Возможно, я хотела вернуть поколебавшееся после откровений доктора Сосы ощущение собственной компетентности.

Я определенно вела себя как дура. Помню, Редж заметил, что болтать я горазда, и помню, хлопнула себя по губам, как будто меня раскусили. Потом Редж сказал, пора возвращаться внутрь, потому что я опять дрожу. И потому что он вроде уже все, что нужно, о зеркальном тесте узнал.

3

Дальнейшее осталось в моей голове в виде бессвязной нарезки кадров, к которой нас приучило кино. “Девочка-обезьянка: возвращение”, сбивчивая, рваная безумная гонка через весь город.

Вот я пытаюсь купить риса в кафе “Джек-ин-зе-бокс”. Редж, будучи не в духе, уже укатил домой. Харлоу восседает на моем велосипеде, а я опираюсь на руль. Мы долго зачитываем наш заказ в микрофон, по сто раз все меняя и сверяясь, точно ли нас поняла женщина на том конце, и в результате она отказывается нас обслуживать, потому что мы не на машине; она велит нам идти внутрь. Следует перепалка, которая заканчивается тем, что женщина зовет другую женщину, выше нее по должности, и та посылает нас ко всем чертям. Слова ко всем чертям с треском раздаются из похожей на снежок головы Джека[14]14
  Микрофон для заказов популярной на Западном побережье сети фастфуда украшала голова Джека в виде мячика для пинг-понга.


[Закрыть]. Харлоу срывает микрофон, вооружившись одним лишь ключом от квартиры.

Вот я в пабе “Джи-стрит паб”, меня клеит черный парень в именной бейсбольной куртке, то есть, скорее всего, старшеклассник, но мы запойно и долго целуемся, так что все же надеюсь, что нет.

Вот я сижу, скрючившись, на мокрой скамейке у вокзала, уткнувшись лицом в коленки. И рыдаю, рыдаю, потому что сорвалась и все же представила то, что ни разу не давала себе представить. День, когда забрали Ферн.

Я никогда не узнаю доподлинно, что произошло. Меня там не было, Лоуэлла там не было. Могу поспорить, что и мамы там не было, а может, даже и папы.

Наверняка Ферн накачали снотворным. Наверняка она проснулась в незнакомом месте, как и я тем первым утром в моей новой комнате. С той лишь разницей, что, когда я заплакала, ко мне пришел папа. А кто пришел к Ферн? Может, Мэтт? Я позволяю себе это маленькое утешение – представить, что Мэтт был рядом, когда она проснулась.

Я воображаю ее такой, какой помнила в последний раз, безудержно пятилетнюю. Но теперь она не в домике на дереве швейцарской семьи Робинзонов, а в клетке со взрослыми, большими незнакомыми шимпанзе. Ползучее дерьмо! – говорит она, и дальше ей предстоит выучить свое место. Не просто что она – шимпанзе, но еще и самка, а значит, ниже по статусу, чем любой самец. Я знаю, Ферн никогда не согласилась бы на такое без боя.

Что они делали с ней в этой клетке? Да что бы ни было – случилось оно, потому что никто из женщин не воспротивился. Женщины, которые должны были постоять за Ферн – моя мать, аспирантки, я, – никто из нас не помог. Вместо этого мы изгнали ее туда, где не было ни намека на женскую солидарность.

Я все еще плачу, но каким-то образом очутилась в кабинке непонятно где – это не бар, потому что слышно все, что говорят вокруг. Я тут с Харлоу и двумя парнями, плюс-минус нашими ровесниками. Тот, что посимпатичнее, сидит рядом с ней, рука на спинке ее диванчика. У него длинные волосы, и он то и дело встряхивает головой, откидывая их с глаз. Второй парень явно предназначен для меня. Он довольно низкого роста. Мне это неважно. Я и сама невысокая. Альфа-самцам предпочитаю бета. Только он все уговаривает меня улыбнуться. “Не так уж все плохо”, – замечает он. Было бы мне пять, вздула бы его хорошенько.

Меня задевает и то, что слишком очевидно: я – утешительный приз. Никто даже не пытается сделать вид, что оно не так. Как будто мы все играем в мюзикле, и Харлоу с ее парнем – главная романтическая пара, им достаются все лучшие песни и главные реплики. Все, что про них, имеет значение. А мы с моим парнем там просто для комического контраста.

“Я даже имени твоего не знаю”, – отвечаю, чтобы он понял, почему я вовсе не обязана ему улыбаться. Хотя, справедливости ради, не исключено, что нас и представили в какой-то момент, да я не слушала.

Наверное, я не произнесла это вслух, потому что никто мне не ответил. Он часто моргает, как будто ему что-то в глаз попало. Я и сама в линзах, и после всех этих рыданий ощущение такое, словно я себе пустыню Мохаве выцарапала на глазных яблоках. Вдруг уже ни о чем другом и думать не могу, как об этой ноющей, острой, жгучей боли в глазах.

Харлоу наклоняется ко мне через стол, берет за руку и трясет.

– Послушай меня, – говорит с нажимом. – Ты слушаешь? Вникаешь? Что бы тебя ни расстроило, это только фантазии. Это не на самом деле.

Я вижу, как утомила парня напротив.

– Да соберись уже, мать твою, – говорит он.

Я отказываюсь быть ниже статусом, чем этот невыносимый придурок. Я отказываюсь улыбаться. Я лучше умру.

Мы все еще в этой кабинке, но теперь с нами Редж. Он сидит рядом с Харлоу, парень с длинными волосами рядом со мной, а низкорослый – на стуле в торце. Не помню, как так получилось, и страшно зла на все эти перестановки. Невысокий парень нравится мне больше длинноволосого, но кто ж меня спрашивает?

Все мужчины явно на взводе; того и гляди заполыхают световые мечи. Редж играется с солонкой, запускает ее, как волчок, и сообщает, что на кого она укажет, тот мудак. Длинноволосый парень говорит, что ему для этого не нужна солонка; он мудака и так с первого взгляда распознает.

– Расслабься, чувак, – призывает Реджа низкорослый парень. – Ты же не претендуешь на обеих!

Редж накаляет обстановку, изображая жестом “лузера”. И не просто букву “л” двумя пальцами у лба, но и наставив средний палец прямо на парня, что сохраняет обычное значение, но вдобавок превращает просто лузера в “лузера, с какой стороны ни глянь”. Длинноволосый парень шумно втягивает воздух. Еще немного, и будет мордобой.

Я гадаю: если заняться сексом со всеми тремя, они бы угомонились? Потому что пока ничто не предвещает разрядки.

Очевидно, это я-таки произношу вслух. Пытаюсь объяснить, что я чисто гипотетически. Пытаюсь рассказать им о лекции Сосы, но не слишком успешно, потому что бонобо такое смешное слово и у них у всех такие смешные лица, что я начинаю смеяться. Поначалу все тоже смеются, но потом перестают, а я – нет. Им было не по душе, когда я плакала, и теперь, когда смеюсь, все равно всех чертовски раздражаю.

Теперь я в туалетной кабинке, выблевываю по кусочкам пиццу. Закончив, выхожу к умывальникам сполоснуть лицо, а там трое мужчин у писсуаров. Промахнулась с туалетом.

Один из мужчин – Редж. Тыкаю на его лицо в зеркале.

– Кто это? – спрашиваю. И подсказываю – это тест на сообразительность.

Вынимаю линзы и сливаю их в раковину, потому что именно так поступают с одноразовыми вещами; от них избавляются. К тому же на что тут смотреть? Из зеркала на меня пялится бледное лицо, как с фото из полицейского участка. Я категорически не принимаю его. Уж конечно, я так не выгляжу. Это явно кто-то другой.

Редж протягивает мне мятную пастилку. Пожалуй, ни один мужчина не проявлял ко мне такой заботы. Он вдруг кажется мне исключительно привлекательным.

– Ты слишком близко стоишь, – говорит он. – Тебе никогда не говорили, что ты малость наваливаешься на людей? Нарушаешь личное пространство?