Текст книги "Танго на цыпочках"

– Погоди. – Велел Салаватов, поднимаясь, ушел на кухню. А я вот хочу встать, но не могу – голова кружится, что твоя карусель. Это, наверное, от жары и нервов. Вот с нервами у меня определенно проблемы, а что, если ничего не было? Что, если Лара привиделась и это я сама на балкон пошла? Я, наверное, с ума схожу.

Тимур вернулся и мрачно сообщил.

– Бутылки нету.

– И что? – Он обижается, что я выпила его воду? Да вряд ли, он на жлоба не похож, Салаватов вообще не жадный.

– Если ты пила воду, то должна была остаться бутылка, но ее нет. Либо бутылку забрали, либо… – Он опустил глаза. Понятно, либо у меня галлюцинации и ярко выраженное стремление к суициду.

– Ни на кухне, ни в мусорном ведре, ни, как я полагаю, вообще в квартире.

– Она забрала ее с собой. – Ляпнула я первое, что пришло в голову, только потом сообразив, что призрак – если я видела именно призрак – вряд ли способен уносить материальные вещи. Выходит, я сумасшедшая.

– Знаешь, – Тимур, присев на кровать, поправил одеяло, – я тебе верю.

– Веришь?

– Верю. Ты не сошла с ума, хотя, придется. – От его улыбки меня бросило в дрожь.

Тимур

Пока Ника спала, а спала она довольно долго – сказались шок и неизвестная дурь, которой ее напичкали – Тимур обыскал сначала квартиру, потом лестничную площадку и, в конце концов, двор. Пусто. Впрочем, он и сам толком не знал, что хочет найти. Что-нибудь, пустяк, подтверждение реальной опасности, угрожающей Нике. Нет, конечно, трюк с балконом – это уже чересчур, не станет она рисковать, да и зачем. С другой стороны, Ника вполне могла специально «забыть» сумочку, а потом разыграла спектакль. Талантливо.

– Ну, чего молчишь?

– А чего сказать?

– Хоть чего-нибудь. Я прав или не прав.

– Не знаю. – Искренне ответила Сущность.

Проснувшаяся Доминика являла собой зрелище столь жалкое, что Тимуру стало стыдно за мысли. Ее едва не убили, диким, извращенным способом, а он, вместо того, чтобы утешить, успокоить, спрятать в конце концов, пристает с вопросами, заставляя наново переживать ужас. Но Салаватов упорно продолжал спрашивать: жалость, жалостью, но пока он не выяснит, что творится вокруг Доминики, она будет в опасности. А она неплохо держалась, послушно вспоминала каждый свой шаг, каждую мелочь. Постепенно Тимур нарисовал картину событий: за ними следили. Правда, еще вопрос, кто следил и за кем: за Никой или за ним самим. Но следили. И, когда он высадил Нику у подъезда, убийца решил воспользоваться ситуацией.

Он или она. Скорее всего «она»: мужчине довольно сложно играть роль «погибшей сестры». Значит, она хорошо подготовила сцену: летняя жара, постоянная жажда и холодная бутылка минеральной воды. Почти как в сказке про яблочко наливное, которое так и манит… Ника не устояла. Выпила, даже не задумываясь над тем, откуда взялась минералка.

– А сам бы задумался? – поинтересовалась Сущность.

– Не важно.

Важно, что Ника выпила минералку с… Кто теперь скажет, что за дрянь растворили в воде, факт, что крышу девочке снесло конкретно. Другой вопрос – сама она решила сигануть с балкона, либо же ей помогли? Тимур склонялся ко второму варианту, и все из-за той же воды. Чтобы вынести бутылку из квартиры, нужно в квартире находиться, и убийца находился. Находилась. Значит, вполне можно допустить, что Нику, когда та захотела выбежать из квартиры, остановил не призрак, а реальный человек. И этот же человек вывел ее, очумевшую и беспомощную, на балкон, посоветовав прыгнуть вниз. Хорошо, что не успела. Он вернулся и спугнул. Он ведь сразу пошел в комнату, увидел Нику на балконе, а в это время убийца вполне мог отсидеться на кухне, а чуть позже, когда Тимур занимался Доминикой, выйти из квартиры.

Остается вопрос «зачем»? Кому могло навредить это испуганное зеленоглазое существо, причем навредить настолько, что убийца не считается ни с затратами, ни со временем, ни с техническими сложностями. Ведь, казалось бы, гораздо проще застрелить или машиной переехать, или придумать еще что-нибудь, не столь изощренное, но гораздо более надежное, если можно так сказать.

Но убийца выбирает сложный и рискованный путь.

– Или у нее просто сдвиг по фазе, а в квартире никого не было. – Сущность выдвинула собственную теорию. – Нет, ну сам подумай…

Салаватов подумал, потом подумал еще раз и, кажется, сообразил…

Собственно говоря, с чего он взял, что Доминику собирались убить? Не убить, а… свести с ума. Кому-то очень нужно выставить ее сумасшедшей. Опять же остается вопрос «зачем», но все сложности прекрасно вписываются в схему. Прекрасно! Если кому-то хочется видеть Нику безумной, он доставит это удовольствие. Осталось донести мысль до Доминикы.

Мой дневничок.

Перечитала. Ну и чушь. Хватит. Я никому ничего не обязана. Тимур сам мог бы интересоваться моей жизнью. И Ника тоже. Они только и могут, что восхищаться, а на самом деле им до меня нет никакого дела, вот умру – даже не заметят.

Умру. Какая хорошая идея, раз и все сразу закончилось. Ни Алика, ни Федор Федрыча, ни похотливых уродов, отрабатывающих на мне «программу», ни других уродов, исходящих слюной при просмотре «взрослого кино», никого, только я и небо. Эта мысль стоит того, чтобы ее обдумать.

Все чаще понимаю, что смерть – единственный выход. Мне не убежать от Алика, героиновый поводок держит крепко, да и кассеты тоже. Пока я послушна, они не всплывут – Алик обещал, но стоит взбрыкнуть – и конец. Салаватов не простит, Алика еще простил бы, это ведь ошибка была, одна большая непоправимая ошибка, а вот кассеты – другое дело. И героин. Зато я могу жить в мире с собой. Один укол и все становится на свои места, я летаю, они ползают. У меня появляется собственный мир, чистый и красивый, в него нет доступа всяким уродам.

Алик обнаглел и перестал платить, считает, что с меня и дозы достаточно. Бог ему судья, мне противно даже думать об этих деньгах, прикасаться тем более. Они вместе лежат – деньги и кассеты. Не те, которые на продажу, другие, на этих вся наша съемочная группа во главе с Аликом и Федор Федрычем. Если кто-нибудь из этих уродов попытается нагадить – у меня есть чем ответить, я не побоюсь. Да и чего боятся, когда смерть всего-навсего забвение, а за ней рай.

Мой рай черного цвета и золотые астры шепчут ласковые слова измученным душам, звездные ветры поют диковинные песни, а на земле царит покой.

Тимур волнуется, кажется, он что-то подозревает. Но вот что? Героин или… другое? Думаю, героин. Надо признаться, пусть займется моим спасением, тогда все остальное спишется на неуравновешенный характер записной наркоманки.

Тимур, Тимур, зачем ты со мною связался? Я – плохая девчонка, которая боится собственного отражения.

Ника

Он сел рядом, чем несказанно смутил меня. Возникла даже мысль пересесть в кресло, но это выглядело бы позорным бегством, а бегать я не собиралась. Смешно, но Салаватов – единственная положительная величина в окружавшем меня мире. Стоит ему отойти, и все летит кувырком.

От Тимура пахнет мятой, сигаретами и еще хорошей туалетной водой. В этот запах хочется окунуться головой, а еще лучше – спрятаться, словно в облако.

– Ника, – Тимур старательно отводит взгляд, так врачи разговаривают со смертельно больными, я напряглась. – Ника, завтра мы пойдем к врачу.

– Какому?

Нужды спрашивать не было, я уже догадалась, какого врача он имеет в виду, и догадка подтвердилась.

– Психологу.

– Уж лучше сразу к психиатру! Ты же говорил… Ты же сказал, что я не сумасшедшая! Что мне не кажется, что…

– Тише. – На затылок опустилась горячая ладонь. – Я тебе верю, это, во-первых.

– А во-вторых?

– Во-вторых, ты когда-нибудь мечтала стать актрисой? – Его лицо сияло таким хулиганским задором, что я, не удержавшись, рассмеялась.

– Тебе придется сыграть легкое помешательство.

Следующие пятнадцать минут Тимур излагал мне свою теорию относительно хитроумных планов неизвестного лица, которому отчего-то очень хочется сделать из меня сумасшедшую. В домыслах Салаватова присутствовала логика, но от этого становилось лишь страшнее.

– Одного не могу понять, как он узнает, к какому врачу ты пойдешь.

– Проще простого. К своему.

Тимур удивился.

– У тебя что, есть свой психоаналитик, как в Америке?

– Как в России. Понимаешь, ну… в общем… я на учете стою. Точнее, уже не стою, но числюсь. Я раньше стояла, а карточка с историей болезни, она ведь сохраняется, поэтому…

– Я понял. – Тимур притянул меня к себе и усадил на колени, словно маленькую девочку. – Рассказывай.

Да, собственно говоря, рассказывать не о чем. Следствие, суд, истерика – больница. Снова истерика от столкновения с реальной жизнью и осознания собственной неприспособленности к этой самой жизни, и снова больница. После больницы – несколько месяцев спокойной жизни, я уже почти привыкла, почти приспособилась, почти…

В общем, не понятно, откуда взялась депрессия, вслед за которой пришло яркое осознание того, что, по сути, моя жизнь бессмысленна. А дальше просто – пачка таблеток и стакан воды, до сих пор помню их отвратительную горечь с легким привкусом перебродившего варенья. Очнулась я в больнице. Снова в больнице. И на этот раз загремела надолго. Спасла меня открытая дверь и соседка, у которой некстати закончилась соль.

Банально. С той поры я дверь не закрываю и держу в доме запас соли.

– Бедная моя. – Салаватов нежно перебирал пальцами пряди волос, от этой нечаянной ласки – зуб даю, он даже не осознает, – мне хотелось мурлыкать.

– Но я все равно не сумасшедшая.

И никогда не была сумасшедшей, просто… Просто мне было очень-очень плохо, до того плохо, что я не сумела справиться с болью, вот она и вырвалась наружу. А теперь все нормально. Все окей, как говорят американцы.

– Кто еще в курсе? – Поинтересовался Салаватов.

Без понятия. У меня нет друзей и до недавнего времени, я полагала, что врагов тоже нет. А выходит, что есть.

Запутано.

– Выясним. – Пообещал Тимур. – Обязательно выясним, ты, главное, ничего не бойся. И еще, сегодня она должна позвонить, тебе придется ответить.

– Не позвонит. – Не слишком уверенно заявила я.

– Позвонит. Обязательно позвонит. Она должна узнать, как ты чувствуешь себя теперь.

– Дерьмово! – Совершенно искренне ответила я.

– Так ей и скажи. – Тимур по-дружески поцеловал меня в макушку. – Ты, главное, не бойся. Пойдем, поедим чего-нибудь.

Она и в самом деле позвонила, хотя я изо всех сил надеялась, что Салаватов ошибся. Не ошибся. Звонок раздался ровно в двенадцать.

– Не бойся. – Сказал Тимур, его присутствие успокаивало.

– Ника?

– Здравствуй, Лара. – Как ни странно, но былого ужаса я не ощущала, скорее, легкую печаль. Нельзя постоянно бояться.

– Здравствуй, сестричка. Как ты себя чувствуешь?

– Спасибо, хорошо.

– Рада за тебя. – В голосе появились язвительные нотки. – Я бы очень расстроилась, если бы ты чувствовала себя плохо. Он здесь?

– Здесь.

– Передай, что своим вмешательством он подписала себе приговор.

Неожиданно я разозлилась. Да какое право имеет она пугать меня или Тимура? Какое право имеет решать, как мне жить?

– Ника, милая моя Ника, ты все прекрасно понимаешь. У тебя своя судьба, у него своя. Вам нужно расстаться…

– Недавно ты говорила другое.

– Он оказался недостоин тех жертв, на которые ты идешь. Я полагала, что он поможет тебе стать на истинный путь, а, вместо этого, он разрушает твою жизнь.

– Он спас мою жизнь.

– Жизнь! – Фыркнула Лара. – Ты только и способна думать о поганом существовании тела, о том, как бы побольше сожрать, выпить, нахапать дурацких шмоток и безделушек… Ты всегда отличалась удивительным отсутствием вкуса. А еще упрямством. Я так старалась, я так хотела, чтобы ты, наконец, поняла, прозрела, а ты… Ты слепа! Ты идиотка! Ты…

– Если ты хочешь что-то сказать, то говори, а этот бред я слушать не намерена!

– О, да, – язвительно заметила Лара, – куда тебе слушать бедную мертвую сестру, когда рядом есть живой и умный любовник. Скажи, ты уже спала с ним?

Я почувствовала, как начинают гореть уши.

– У него сохранилась привычка хлопать по заднице? И сопит он противно, правда? Мужики – это скоты. Тупые, озабоченные животные, которых интересует лишь одно: как бы извернуться и трахнуть наибольшее количество самок в округе. А ты млеешь и слюной захлебываешься. Не стыдно ли, Ника? Совесть не мучит?

– А должна?

– Должна. – Лара никогда и ни в чем не сомневалась. – Конечно, должна. Похоть не делает тебе чести, сестричка. Ты все еще любишь его? Все еще хочешь занять мое место? Ничего, не долго осталось, потерпи, скоро ты в полной мере поймешь, что значит быть мною…

– Замолчи!

– Ты умрешь, Ника. Умрешь. Умрешь, умрешь, умрешь… – Ее голос, ее смех, похожий звон ручья, больно бил по ушам, и я отшвырнула трубку. Не хочу, не буду это слышать. Тимур повесил трубку на место и, подумав, выдернул шнур из розетки.

– Она больше не будет звонить сюда. – Пояснил Салаватов, – и замки я завтра сменю.

– А врач как же?

– Как-нибудь. Все будет хорошо.

И я поверила. Все будет хорошо.

Год 1905. Продолжение

Второй визит Аполлон Бенедиктович нанес Федору, уж больно любопытно было взглянуть на бумагу, где написано, сколько добра князь в лесу упрятал. Федор, если и удивился прихоти начальства – следователь заместо вчерашнего убийства кладом интересуется – то виду не показал. Полез в сейф – железный ящик старой конструкции, любой мало-мальски опытный вор такой в три минуты вскроет – и извлек на свет божий свою реликвию.

Сей хваленый документ, который якобы являлся несомненным доказательством существования клада, представлял собою полуистлевший лист бумаги. На такой и дышать-то боязно, не то, что в руки брать.

– Я, ваше благородие, – завел старую песню Федор, все никак не желавший уразуметь, что до генеральского чина Палевичу еще далеко, – года два тому на него наткнулся. Случайно вышло. Церковь наша горела, да так сильно горела, что вся и сгорела дотла, ничегошеньки не осталось, одни головешки. Но икону я вынес, за что и награду имею.

– Молодец.

– Так вот, принес икону домой – где ж ее еще оставишь, когда сгорело все, а она возьми и развались надвое. Я сперва испужался, думал, что испортил чего ненароком, ан нет, оказалось, что там две досочки вместе склеены, а помеж ними и бумага лежала. И такое меня, понимаете, любопытство взяло, что ни есть, ни спать не мог. А прочитать-то никак! Да вы сами гляньте. – Федор настойчиво совал документ в руки, и Аполлон Бенедиктович не без душевного трепета взял ветхую бумагу. Против ожидания, лист пылью не рассыпался, наощупь бумага была жесткая, словно накрахмаленный воротник, а текст… Чернила почти выцвели, но дело было даже не в них, а в языке, которого Палевич не знал.

– Обратился я, значится, к пану Охимчику. Он, как-никак, человек образованный, и латынь ведает, и по-немецки, как по-русски говорит, и по-англицки кумекает. Сам хвастался. Вот я ему эту бумажку и показал.

– И что?

– Ничего. – Федор задумчиво поскреб затылок. – Просидел он над бумагою два дня, а потом извинился, дескать, не знает, на каком языке тут писано. Только соврал ведь, небось, самому золото князево отыскать захотелось, прочел он эту бумагу, а мне сказал неправду, чтоб не мешал, значит, искать. Только я тоже не дурак, в город съездил с документом-то. И, верите, вот свезло же, словно сам Господь поспособствовал, встретил ученого человека, грамотного и честного, он мне сию бумаженщию на русский и переклал. Спасибо Янушу за совет.

– Янушу? Это кузнецу пропавшему?

– Ему. – Федор, вытащив из кармана кисет с табаком, принялся скручивать папироску. – Я ж ему про бумагу-то рассказал, и про пана Охимчика с его хитриками, ну, перебрал, грешным делом, с кем не бывает, а Януш со мною пил. Вот он, значит, и присоветовал брата своего, который в городе учителем работает. Я съездил и не зазря. И Янушу спасибо сказал.

– Он же пропал?

– Так это он в прошлом году пропал, а бумагу мы еще раньше перевели. Алесь, верно, Янушу рассказал, про что там писано, вот кузнец и заболел кладом-то. Все мечтал, как найдет да заживет паном. Совсем работу забросил, целыми днями в лесу пропадал, а потом и вовсе исчез.

– Погоди. – Аполлон Бенедиктович ощутил, как знакомо екнуло сердце, подсказывая: вот оно, начало истории, не в лесу, не в доме Камушевских прячется, а в бумаге, в чернилах выцветших да словах на незнакомом языке.

– Погоди, значит, ты нашел эту бумагу после пожара в церкви. Она была спрятана внутри иконы и нашел ты ее случайно. И это совсем не лист из церковной книги?

– Ну… Насчет листа не скажу, не учен определять, из книги он аль еще откуда-то, но остальное правда честная, в иконе спрятан был.

Аполлон Бенедиктович только рукой махнул, охотничий азарт гнал вперед, с деталями можно будет и позже разобраться. Тем более, Палевич и сам уже видел, что лист не вырван из книги, а скорее представляет собой письмо, которое забыли отправить. Хотелось бы знать, кто вообще про книгу церковную слух пустил. Видать, для того, чтобы унять любопытство людское: дескать, был клад о чем известно давным-давно и ничего нового нету, а что список, так он тоже завсегда был и нечего удивляться. Вот люди и не удивлялись. Хитро.

– Тебе стало интересно, что это за бумага, и ты обратился за помощью к Юзефу Охимчику, поскольку тот слыл человеком образованным. Однако, просидев два дня над бумагою, пан Охимчик заявил, будто бы языка не знает.

– И купить еще пытался. – Добавил Федор, подпаливая самокрутку. – Десять рублей серебром предлагал, однако я отказался, не я в иконе прятал, не мне владеть, не мне торговать.

– Купить, значит… – Палевич старался не обращать внимания на едкий дым. Местный табак оказался на редкость крепким, от дыма першило в горле и хотелось чихать, а уж теоретические построения разлетелись, точно комары от кучи дымящейся листвы.

– Купить пытался, – повторил Аполлон Бенедиктович, усилием воли сгребая мысли в кучу. – Ты не продал, более того, поведение доктора показалось тебе подозрительным, и ты пожаловался на него Янушу. Тот посоветовал обратиться к брату, работающему в городе учителем.

– Складно говорите!

– Складно… Брат Януша бумагу перевел, видать, не так все сложно оказалось. Оказалось… Что там оказалось-то?

– А? – Федор встрепенулся.

– Перевод где?

– Счаз… Туточки где-то. – Федор, отложив самокрутку в глиняную чашку с оббитой ручкой, которая, по всей видимости, заменяла ему пепельницу, снова залез в сейф. Новая бумага радовала глаз своей целостностью и яркими синими чернилами. И почерком тоже, отметил Аполлон Бенедиктович спустя минуту. Почерк учительский, аккуратный, круглые буковки, цепляясь друг за друга хвостиками, складываются в круглые же слова.

«Брошь золотая в виде цветка, черными бриллиантами украшенная. Браслет с изумрудами. Кольца с камнями драгоценными – 17 штук. Цепочки золотые – 7. Серьги рубиновые…»

– Что это?

– Так, список, Аполлон Бенедиктович. Как есть список клада, что Богуслав на болотах схоронил. Эх, сыскать бы… – Глаза Федора мечтательно заблестели, и Аполлон Бенедиктович против воли поддался чужой мечте. Кабы и вправду найти потерянное князем золото, оно ж ничье, почитай, лежит себе в лесу безо всякое пользы, а ведь на эти деньги и дом купить можно хороший, и останется еще столько, что, положив в банк, можно будет на одни проценты царем жить. Тогда и посвататься к…

На этом месте Палевич разогнал сладкие мысли, слишком уж сказочно все, слишком ненадежно. Зато понятно, отчего кузнец с ума сошел.

– Там и подсказка имеется, где искать. – Добавил Федор. – В самом конце, ужо после списку.

И правда, длинный перечень заканчивался донельзя странной фразой: «тебе, мой ангел, дар прощальный, пускай земля родная вас хранит».

– И что бы это могло значить?

– Так ясно ж все, нужно могилу Вайдину сыскать, а в ней, значит, и клад лежать будет. Богуслав-то, говорят, после раскаивался сильно, что Вайду убил, вот и золото, которое для оборотня собрал, на ее могиле оставил.

По мнению Аполлона Бенедиктовича, сия теория не выдерживала ни малейшей критики, ежели Вайда умерла в лесу и там же похоронена, то откудова князю знать, на какой из полян ее могила находится? Да и не так все было, спасибо пану Охимчику – просвятил. Но Федор верил в красивую сказку и разрушать эту веру было неудобно, пускай, ежели ему так больше нравится.

Доминика

Визит к врачу остался в моей памяти клубком гадких запахов и грязных цветов. Серый, зеленый, белый. Хлорка, формалин и ядовито-сладкие духи медсестры, похожей на оголодавшую вампиршу. Врач выглядел настолько блеклым и уставшим, что я всерьез призадумалась – а, может, черноволосая девица с неестественно белой кожей и карминовыми губами, и вправду сосет из него кровь.

Слушал доктор меня вполуха, откровенно зевал и изредка делал в карточке непонятные простым смертным пометки. От этой его тоскливой обреченности становилось не по себе, а ну как черканет что-нибудь этакое, вроде направления в психушку? Но обошлось. Доктор посоветовал больше отдыхать и прописал таблетки с труднопроизносимым названием, прочесть которое мне не удалось, несмотря на все старания. Рецепт я вышвырнула в урну, Тимур лишь хмыкнул. Смешно ему? А мне страшно! Мне очень страшно!

Следующим пунктом программы были новые замки, к выбору которых Салаватов подошел со всем тщанием, он их разве что на зуб не пробовал. И слесаря вызвал из частной фирмы, чтобы установить сразу, а не ждать какой-то мифической очереди. Новые замки придали уверенности, я ощутила себя царевной, запертой в сказочной башне, под надежной защитой дракона. Правда мой дракон больше смахивает на бандита с большой дороги, но тут уж ничего не поделаешь.

– Я уеду.

– А я?

– А ты дома сиди и никуда… Слышишь, никуда не выходи, ясно?!

– Ясно. – Перспектива остаться в полном одиночестве не радовала, но перечить Салаватову я не решилась. Да и замки новые, только-только поставили, до меня не доберутся, если, конечно, я сама дверь не открою. А я не открою. Никому. Ни милиционеру, ни почтальону, ни сантехнику, ни соседке снизу, которую "случайно затопили" – эти фокусы в детективах проходили, не попадемся.

– И носу за порог чтобы не высовывала! – велел Тимур вместо "до свиданья".

– Клянусь.

Он уехал, и сразу стало тоскливо. Чем заняться? Уборкой, что ли? А, собственно говоря, почему бы и нет? Здесь давно пора прибраться, заодно и отвлекусь.

Отвлеклась. Запала хватило ровно на час, вернее, хватило бы и на больший срок, но я наткнулась на пакет, брошенный в коридоре. В пакете лежали Ларины тетради. Точно, Тимур велел взять их с собой, чтобы поглядеть в спокойной обстановке, я и сложила в пакет, который притащила сюда. Притащить, притащила, но вот забыли мы про него напрочь. Вот и ладно, пока Салаватова нет, я с тетрадями разберусь.

Разложилась на полу – места больше и не так жарко. Итак, судя по всему, это Ларины конспекты. Иван Грозный, Казань, реформы Петра Первого – это, надо полагать, история. Тетрадь я отложила в сторону. Дальше что? Снова история, но уже искусств. Анатомия. А это интересно зачем? Ладно, уже не столь важно. Кучка, куда я складывала просмотренные тетради, росла, а вторая уменьшалась. Я уже поняла бесполезность занятия, и продолжала исключительно из врожденного упрямства. Наверное, поэтому не сразу заметила, что эта тетрадь отличается от предыдущих. Почерк Ларин, буквы русские, а прочитать не могу. Но так же не бывает!

Предприняв несколько попыток, я убедилась, что очень даже бывает. Буквы складывались в совершенно бессмысленные слова. Я попыталась читать сзади наперед, и через слово, и через букву, и через две буквы. В общем, попыток было много, но все они закончились неудачей. Шифр? Шифр используют, когда хотят что-либо спрятать.

Но в любом шифре должна быть логика, кажется, это еще ключом называют. То есть, если я отыщу этот самый ключ, то прочту записи. А, если прочту записи, то пойму, кто так настойчиво сживает меня со свету. Следующие несколько часов ушли на поиск ключа, чего только я не делала: и заменяла буквы цифрами, а потом снова буквами, и складывала цифры между собой, и делила, и умножала, и подносила зеркало и даже нагревала страницу над камфоркой, чтобы проступили другие чернила. Как и следовало ожидать, другие чернила не проступили, а вот пальцы я обожгла.

Салаватов явился, когда я уже готова была рыдать от возмущения и обиды.

– Чем занимаешься? – Он выглядел усталым, но довольным. Пришлось объяснять. Странно, но зашифрованные записи Тимура не заинтересовали, выслушал, хмыкнул и велел расслабиться. Ничего не понимаю!

Мой дневничок.

С С. мы познакомились у Шныря. С. не наркоманка, она парня вытащить пыталась. Он – скотина, почти такая же скотина, как Алик. Я хотя бы никого за собой в болото не тяну, он же, вцепившись в С. обеими руками, тащит ее за собой. Урод ей сигаретку предложил, я отобрала, отхлестав скота по щекам. Смеялся. Смешно ему, видите ли, обкололся так, что перестал понимать, где земля, где небо, и ржет, точно ненормальный. А С. расплакалась. Понимаю, как ей тяжело.

Пригласила к себе в мастерскую. Никого не приглашала – ни Нику, ни Тимура, ни Алика (он сам приезжает, когда вздумается) – а С. пригласила.

В этот вечер я нашла свою потерянную душу.

Тимур

Оставлять Нику одну было страшно, с другой стороны, брать ее с собой – глупо. Не будет же она полдня сидеть в машине, а, если и будет, то в машине гораздо опаснее, чем в квартире. Оставалось уповать на новые замки, Никину благоразумность и то, что с делами он управится быстро. Так и вышло. Уже подъезжая к дому, Салаватов вспомнил про кассету: вчерашнее происшествие совершенно выбило его из колеи, хотел же посмотреть, а оно вон как получилось.

Пришлось заехать к Нике, благо, ключи у Тимура были. Нелепая квартира со времени последнего визита ничуть не изменилась, те же чересчур яркие, аляповатые обои, та же пятнистая экзотика на стене в рамке, добавилась лишь пыль и некая общая неустроенность, витавшая в воздухе.

Видеомагнитофон с довольным щелчком заглотил кассету, точно радовался, что кто-то о нем вспомнил. По широкому экрану телевизора пошла мелкая рябь. Шум. Чьи-то голоса. Ничего не понятно. Тимур попробовал было покрутить настройки, но стало лишь хуже, голоса пропали. Ну вот тебе и ценная кассета, чего в ней ценного – не понятно.

– А ты до конца прокрути. – Присоветовала Сущность, сладко позевывая.

– Сам знаю.

Запись общей протяженностью минут в пятнадцать обнаружилась ближе к концу кассеты. Черно-белая размытая картинка, словно вырезанная из старого фильма, и насильно перенесенная в современность. Мерлин Монро, потряхивая перламутровыми кудряшками, нервно расхаживала по съемочной площадке. Во всяком случае, Тимур решил, что перед ним ничто иное, как съемочная площадка – камера на треноге, зонтик, как в фотоателье, и лампа-солнце на длинной ножке. Вторая Мерлин, размахивая руками, точно ветряная мельница крыльями, что-то объясняла высокому черноволосому мужчине. Судя по выражению лица, девушка была возмущена до крайности. Кого-то она напоминала Тимуру…

Лара! Ну, конечно, Лара. Просто этот наряд, этот парик, этот грим настолько изменили ее, подгоняя под Мерлин, что Салаватов сразу и не узнал. Остановив кадр, он присмотрелся, и сомнений не осталось – вторая Марлен – это Лара. А первая, та, что стоит под лампой на ножке? На картинке две Мерлин походили друг на друга, как капли воды. Носик, глаза, волосы, щеки, фигура… Дело даже не в гриме, он не способен сделать двух девушек настолько похожими. Решив, что с удивительным сходством он разберется попозже, Тимур нажал на «пуск», видеомагнитофон снова щелкнул, и картинка на экране телевизора ожила.

Вот Марлен-Лара разворачивается, чтобы уйти, но мужчина хватает ее за руку, а в следующую секунду отвешивает Ларе затрещину. Потом еще одну, и еще. Черноволосый наносит удары аккуратно и расчетливо, стараясь не попадать по лицу, Лара мотает головой, белые кудри растрепались, залепили рот, а в глазах ужас. Наконец, мужчине надоедает.

В следующем кадре Лара сидит на полу, а незнакомец, вытирая руки платком, что-то ей втолковывает. Тонкие губы шевелятся, но до Тимура не долетает ни звука. Конец пленке, по экрану снова ползут черно-белые нити, по ушам ударил шум, но Салаватов продолжал сидеть, уставившись в экран.

Он убьет этого скота, осмелившегося поднять руку на Лару.

Найдет и убьет. Разорвет на куски, а куски утопит в сортире.

Тимур не знает ни имени, ни фамилии черноволосого, но непременно узнает, и тогда… Ярость уходила медленно, с каждым вдохом, с каждым ударом сердца, отползала, словно уставший за день трамвай в депо. Зато вернулась способность думать.

Черноволосый мистер Икс определенно имел власть над своенравной Ларой, иначе она не стала бы терпеть. Кто он? Тот самый Алик, о котором говорила наркоманка-Света? Скорее всего. Имя подходит, такое же склизкое и неприятное, как сам тип. Значит, Алик…

Та же Светланка утверждала, будто бы Лара принадлежала Алику, а это означает, что именно он подсадил ее на иглу, именно он заставлял ее сниматься в порнофильмах, именно он и убил.

А Ника? Зачем ему Ника? Чего он добивается? И кто играет роль Лары? Впрочем, тут-то как раз все ясно, стоит только вспомнить вторую Мерлин. Две Мерлин, две Лары, чего уж проще. И воспоминания из детства получает объяснение – две подруги по несчастью, сочувствие друг к другу, жалость к себе, рассказы о нелегкой судьбе, о близких людях. Пригодились, значит, откровения. Злость вспыхнула с новой силой.

Ничего, завтра Тимур дернет Шныря и узнает адрес этой «дублерши», а там и до Алика доберется.

Домой пора, там уже Ника, наверное, с ума сходит.

Но Ника, кажется, и не заметила его отсутствия. Сидя на полу, она увлеченно вычерчивала на бумаге какую-то схему: цифры, буквы, сложные расчеты и непонятные знаки. Больше через плечо рассмотреть не удалось, впрочем, Ника охотно разъяснила суть своих изысканий.

Выходит, Лара вела дневник, или, во всяком случае, нечто на него похожее – она была чересчур сумбурна, чересчур непостоянна для того, чтобы делать регулярные записи. Впрочем, какая теперь разница? Дело с расшифровкой представлялось весьма и весьма сомнительным, они с Никой не профессионалы, чтобы с ходу взломать код. Да и не факт, что записи представляют ценность. Нет, вариант со Шнырем казался Салаватову гораздо более реальным.

Завтра с самого утра он навестит старого друга.

Дверь в логово Шныря была закрыта. Тимур постучался, потом позвонил, потом снова постучался, а, когда терпение иссякло, забарабанил по старой обшивке кулаками. Бесполезно. Прячется он, что ли?

Выйдя на улицу, Салаватов попытался по окнам сообразить: дома Шнырь или сбежал, предвидя грядущие неприятности. Грязные стекла лениво отбрасывали худосочные солнечные зайчики, и Тимур жмурился, ругая себя за слабость. Следовало дожать гада, а не няньчиться с ним. Шнырь, подобно ящерице, оставляющей в зубах хищника хвост, пожертвовал кассетой, а Салаватову приходится теперь бродить под окнами, точно влюбленному кабальеро под балконом возлюбленной.