Текст книги "Танго на цыпочках"

– И руки за спину!

Салаватов подчинился. Глупо дергаться, когда в тебя целятся из пистолета, а человек, который держит тебя на мушке, молод, неопытен и оттого нервничает. Этот вихрастый лейтенант из-за любого пустяка может психануть и нажать на спусковой крючок. Откуда он только взялся на острове?

– Ты поаккуратнее. – Попросил Тимур, когда щенок чересчур зажал наручники. – Пережал ведь.

– Заткнись! – Последовал содержательный ответ.

– За что хоть?

– А ты не знаешь? – Одев наручники, мент почувствовал себя хозяином положения. Страх ушел, уступая место стыду. Мальчишка понимал, что Тимур видел, как он боялся, и как, несмотря на все усилия, не мог справиться со страхом, и от этого понимания злился.

– Не знаю. Скажи, командир. – Спокойный тон подействовал отрезвляюще, лейтенант, засовывая пистолет в кобуру, пробурчал.

– За убийство гражданина Ег… Его… – Запнулся.

– Егорина? – Тимур почувствовал, что земля уходит из-под ног, превращаясь в юркий теннисный шарик. – Марека?

– Егорина. Точно, Егорина! – Мент уцепился за фамилию, как бульдожка за палку. – Марека Олеговича Егорина!

– Бред.

– Ага, конечно. Ты бредишь, я брежу. А это что?

– Где?

– Вон там, на диване. Да ты подойди, подойди… Ур-р-род. – Лейтенант оказался настолько любезен, что позволил подойти к вышейпомянутому дивану. Лейтенант был почти счастлив, рыжие веснушки на лице сияли радостью, а в наивных глазах плескался праведный гнев.

И было от чего.

Тимур подошел. Тимур посмотрел на диван. Тимур зажмурился от невозможности увиденного. На диване, на том самом светлом здоровом диване, который так понравился Нике, лежал Марек. Мутные глаза, раскрытый рот, руки, сложенные на груди, и черная дырочка во лбу.

– Влипли. – Как-то чересчур равнодушно заметила Сущность. – Влипли мы с тобой по самое «не хочу».

Ника

У меня почти получилось выйти из дома, почти получилось добраться до лодки, а там и до лодочной станции было бы рукой подать. Назад бы я вернулась с милицией… «бы», как много в этом маленьком слове из двух букв.

Я кралась по дому как кошка – на кухне имелась еще одна дверь, нужно было лишь добраться до нее. Только оказалось, что Соня умеет двигаться не только быстро, но и тихо. Тихо-тихо… Не знаю, сколько она шла за мной, но, стоило открыть дверь, как сзади раздался нежный голос.

– И куда это мы собрались?

Вместо знака вопроса – хлопок, такой же, как там, на другой стороне дома, где открытое окно и глупый мертвый Марек.

Больно, больно, больно… Не предполагала, что может быть настолько больно. Неведомый зверь ударил сзади и швырнул на дверь.

Дверь открылась. Дальше… Дальше тело двигалось само, разум корчился, пытаясь справится с болью.

– Стой! Стой, дура! – Сонин голос подобен раскаленному штырю, отчего-то я слышу эту стерву не ушами, а раной. Бегу вперед, стоит остановиться хотя бы на минуту, да что там минута – секунда и я мертва. Соня идет по следу. Соня чует меня, подобно королевской гончей, которая, захлебываясь торжествующим лаем, летит за раненым оленем.

Кажется, есть такая порода: блад-хаунд. Гончие по крови переводится. Соня их них, из блад-хаундов, только внешность у нее по странному недоразумению человеческая.

Огненный шар, застрявший в плече, начал укоренятся в тело. Волны жара текут к сердцу, а сердце отвечает волнами слабости. К сердцу идут вены, а из сердца – артерии. Зачем мне биология? Надо бежать…

Задыхаюсь.

Заблудилась. Лес. Трава. Деревья. Небо. Солнце торчит и словно издевается. Куда, куда, куда? Налево? Направо? Щупаю плечо – пальцы скользят по горячему киселю. Кровь. Правильно, Соня выстрелила и попала. Я ранена. Я умру.

Я не хочу умирать так бездарно! Я вообще не хочу умирать! Где-то сбоку хрустнула ветка, я рванула в противоположную сторону и…

Земля ушла из-под ног. Земля стала бездной.

Больно. Господи, как же мне больно.

Мир потерялся в тишине.

Боль ушла.

Год 1905. Продолжение

В дом Палевич возвращался в том необычном состоянии, когда тело отравлено алкоголем, а разум по-прежнему работает. Лучше бы наоборот, он бы многое отдал, чтобы заглушить, уморить знатной Федоровой настойкой именно разум. Самое смешное, что никто ничего не понял, даже Федор, хоть он-то был с самого начала, видел и слышал все то же самое, что и Палевич, а все равно не понял. Обрадовался, дурак, что с оборотнем покончено.

А ведь нету оборотней, не существует, люди кругом нежитью притворяются. Или нежить людьми?

Вечный сумрак дома обрадовал. Сумрак как нельзя более располагает к задушевным беседам, а Аполлон Бенедиктович настроился на долгую и откровенную беседу.

Камушевская, ах, простите, уже Палевич, его молодая супруга, чей покой Палевич поклялся беречь, сидела одна в пустой гостиной. Впрочем, кажется, она нисколько не тяготилась одиночеством: задумчивый взгляд, руки протянутые к огню в камине – еще немного и коснуться рыжих косм, аккуратная прическа, неприметное серое платье. В этой картине было столько нежности…

В этой картине не было правды.

– Как ваше здоровье, пани Наталья? – Поинтересовался Палевич. Он только что обнаружил прискорбнейший факт: тело отказывалось подчиняться и норовило упасть. Все-таки не надо было столько пить. Пришлось рухнуть в кресло, не дожидаясь приглашения.

– Спасибо, хорошо. Вы пьяны?

– Пьян. – Признался Аполлон Бенедиктович. – Я пьян, но, к несчастью, не настолько, как хотелось бы.

– Что-то случилось? – В серых глазах не мелькнуло ни тени беспокойства, сегодня Натали была спокойна и холодна. Сегодня она была уверена в своих силах. А быстро она оправилось от болезни. Или болезнь – такая же ложь, как все остальное?

– Случилось.

– Что же?

– Я нашел оборотня.

– Вы поймали убийцу? Николя освободят? – И снова полнейшее равнодушие, будто бы судьба брата совершенно не волнует ее. Впрочем, так оно и есть.

– Николя… Давайте лучше о вас поговорим. Поговорим. Зачем вам все это было нужно? Ваш брат вас любил, а вы…

– Любил. Да что вы знаете о его любви! – Наталья вспыхнула яростью, точно сухая ветка огнем. – Он только и делал, что командовал. Они ничего мне не позволял, себе все, а мне ничего. Он играл, покупал для своих любовниц наряды, драгоценности, снимал квартиры и дома, а я даже в город выехать не могла. В монастыре и то свободы больше!

– И поэтому вы его убили.

– Я не убивала. Я никого не убивала!

– Правильно, – Аполлон Бенедиктович облизал пересохшие губы, – у вас было кому делать черную работу. Януш, человек помешанный на кладе. Вы обещали показать ему, где лежит золото, в награду за верную службу, и он служил, делал все, что вы говорили, так?

– Так. – Она и не думала отпираться. – Януш блаженный. Хотите расскажу, как мы встретились? Мне очень хочется поговорить, а здесь не с кем. Совсем не с кем, больше к нам не ездят гости, а выезжать Олег запрещает, он сердитый, а Януш смешной. Мы на болотах встретились, отсюда, из сада, есть тропинка, которой на болота выбраться можно, я и выбиралась. А он золото свое искал, он сам меня за Вайду принял, все умолял место показать, где клад зарыт. Жертвы приносил. Януш хороший, никто мне подарков не делал, а он делал. Грязные, и крови много, но выбрасывать нельзя было – подарки. Как богине. Знаете, раньше люди богам животных в дар приносили, складывали головы в кучу и молились. У меня тоже такая куча была.

– Платье ему вы сами подарили?

– Сама. Кровью вымазала. Януш не специально ту девочку убил. Мы не знали, что она слепа, поверьте.

– Что она могла увидеть?

Пани Наталья лишь плечами пожала, то ли не знала, то ли не помнила. Ну отчего он раньше не придал значения этому странному ее обычаю переходить с одной темы на другую, играть словами, точно ребенок куклами. И перепады настроения, которые так удивляли Палевича прежде, вполне объяснимы. Охимчик знал? Догадывался? Олег знал наверняка, оттого и держал сестру взаперти, оттого и не вывозил в свет. Бедная больная девочка.

Жестокая девочка.

– Кто убил Анастасию?

– Януш. Крови было много, больше, чем от лисицы. Если умыться кровью, можно стать красивой. Магдалена красивая… Но она говорила про меня плохие вещи. Она носила мое платье, она забрала моих братьев, и мою душу хотела украсть. А я не позволила. Это она убила Олега.

– Олега убили вы. Или Януш.

– Януш, Януш, Януш… Я-нуш. Олег запретил мне выходить из дому, он плохой был, совсем-совсем плохой, а Януш хороший. Януш крестик принес, чтобы я не волновалась. Он заботился обо мне, он любил меня и не отказал, когда я попросила.

– О чем вы попросили?

– Убить Магду. Помните, я говорила, какая она плохая. Олег умер, так она решила за Николя замуж выйти. Все надеялась меня из дому выгнать, а дом мой и только мой, здесь не было места для нее. Януш хорошо сделал…

– Вы впустили его в дом?

– Он здесь жил. Возле кухни. Ночью слуг нет, а Януш есть. Он и вас хотел убить, только я не разрешила, я вас люблю, и вы меня любите, теперь мы будем вместе навеки вечные. – Пани Наталья счастливо улыбнулась. – Юзеф не помешает. Я сначала его любила, а он плохим оказался, ему деньги были нужны, а не моя любовь. Обманывать – плохо, за обман наказывать нужно.

– И Януш его наказал.

– Да. Теперь нам никто не помешает. Больше некому мешать.

– А Николай, его же повесят!

– Ну и что. Он вредный, он мне коробку со шляпкой как-то ужа подложил. – Наталья вздохнула. – Мне хорошо одной. Или с вами. Вы ведь меня не бросите, вы ведь обещали, что всегда будете обо мне заботиться и в Париж свезете.

В пустых серых глазах отражался огонь, от этого было вдвойне страшней. Безумие – вот истинное проклятие рода Камушевских. Теперь это и его проклятье.

– А когда мы в Париж поедем? Я уже почти поправилась.

– Скоро, милая моя, скоро.

Тимур

В первый день Салаватов лелеял надежду на то, что произошла ошибка, менты разберутся и выпустят его. Черта с два.

На второй день Тимур попытался разобраться в происходящем и выдвинуть собственную версию событий. Идиот – сказала Сущность, и оказалась права, на него посмотрели, как на сумасшедшего. Конечно, задачка-то из разряда А и Б сидели на трубе, А упало, Б пропало, что осталось на трубе?

Марек убит, Доминика пропала, зато Салаватова взяли с пистолетом в руке, тут и без экспертизы сомнений нет, что выстрел был сделан именно из этого оружия. Ко всему возле кухонной двери обнаружены следы крови. Человеческой. Женской. Вторая группа, резус-фактор положительный. Полностью совпадает с данными медкарты Никы.

На третий день Салаватов понял, что еще немного и он сойдет с ума.

Больше всего Тимура беспокоила Ника. Он согласен был сесть на шесть, на десять, на двадцать, да пожизненно, в конце концов, только пусть ее найдут. Беда в том, что Нику не искали. Менты требовали показать, где Салаватов спрятал тело, и не хотели верить, что Ника жива.

А Тимур верил, до последнего верил и понимал, что, если Ника погибла, то он себе этого не простит.

Один, молодой, но уже растерявший часть шевелюры и былой задор, мужик, вчера так и сказал:

– Чего ты упираешься, все ж понятно, скажи и легче станет.

Все, как в прошлый раз. "Скажи и станет легче". "Признайся и получишь меньше", а верить, что признаваться ему не в чем, никто не хочет.

Сегодня все тоже. Третий день кряду все то же. Кабинет с серо-зелеными стенами, стол, пыльное жалюзи и следователь в серо-зеленом, под цвет стен, костюме. И вопросы те же. Ответы, впрочем, те же. Да. Нет, не знаю.

– Зачем ты убил Егорина?

– Я не убивал.

– Вы поссорились?

– Я не убивал.

– Вы пили. Потом поссорились, у тебя оказался пистолет и ты выстрелил. Подружку пришлось убрать, как свидетеля, так?

– Нет. Не так.

– А как? – У следователя были примечательные глаза цвета линялой мыши: не серые, не голубые, не белые – в природе не существует белых глаз – а именно такие вот непонятно-линялые. Зато ум в них светился крысиный, ведь не даром говорят, что крысы умнее собак, и хитрее, и гораздо более жестоки. Впрочем, жестокости Иван Юрьевич не проявлял, наоборот, был терпелив и любезен, курить разрешал, и в самый первый день, когда похмелье, сопряженное с шоком, скрутило подследственного в бараний рог, таблеткой помог. Теперь Иван Юрьевич рассчитывал на ответную любезность в виде чистосердечного признания, но, вот беда, признаваться Салаватову было не в чем.

– Вас там было трое.

– Трое.

– Егорин, Камушкевич и ты, правильно?

– Правильно.

– Егорин убит, Камушкевич пропала. Остаешься ты. Правильно?

– Не правильно. – Тимур отвернулся, чтобы не видеть этого внимательного взгляда. – А эта, ну, которая заявила, она тоже была!

– Была. – Согласился Иван Юрьевич, закуривая. От запаха сигаретного дыма рот наполнился слюной, курить хотелось неимоверно, но унижаться и просить Салаватов не станет. Конечно, может, Иван Юрьевич и догадается угостить, хотя вряд ли, видно, что своим упрямством подследственный конкретно его достал.

– Была, только вот часа через два после убийства.

– Зачем она вообще приперлась?

– Ну… Хотя, чего уж там. Был звонок от мужа, который кричал что-то невнятное, потом ей показалось, будто она услышала грохот, и связь оборвалась. На ее звонки супруг не отвечал, вот госпожа Егорина и забеспокоилась. Помчалась на остров, наняла перевозчика, зашла в дом и увидела труп своего мужа. Кстати, у дамочки хватило мозгов тихо убраться с острова. Теперь понимаешь, что тебе деваться некуда? Доказательств выше крыши.

– А, если она раньше приехала? Убила, уехала назад и устроила спектакль со звонком.

– Ну, – Иван Юрьевич стряхнул пепел прямо на бумагу, поморщился и ладонью смахнул на пол, – оно, конечно, бывает и такое, только остров – это ж не дом, до него так просто не добраться, а записи в журнале аренды совпадают со словами гражданки Егориной. На остров она приехала после убийства, понимаешь?

– Может, она не на станции лодку брала. – Салаватов чувствовал себя мамонтом, тонущем в бездонной смоляной яме. С каждым новым вопросом, с каждым новым доводом, он все глубже погружался в вязкую черную смолу. Скоро она залепит глаза, затечет в уши, забьет нос и рот, оставив его слепым, глухим и беспомощным перед лицом правосудия.

Вопрос, кто дает право судить?

Ответ… Ответа нет.

– Будь спокоен, проверили все окрестные деревни, никто за лодкой не обращался.

– А если она с мужем заранее договорилась? Если это он ее привез?

– А назад как? По воде, аки по суху? Его катер на месте, у причала стоит, так что, кончай Ваньку валять, давай, бери бумагу и пиши, за что ты их убил, и куда тело спрятал!

– Я – не убивал!

– Твою ж мать! – Иван Юрьевич вспылил и даже кулаком по столу ударил. – Слушай, вот ты мне скажи, чего ты добиваешься?

– Чтобы вы мне поверили.

– А ты бы сам себе поверил? – Иван Юрьевич залпом осушил стакан воды, платом вытер вспотевшую шею и вздохнул, показывая, насколько ему надоело возиться с упрямым мужиком, который в упор не видел, чем ему грозит его упрямство.

– Нет.

– Тогда чего от меня хочешь.

– Хочу, чтобы поверили.

– Во вселенский заговор против какой-то девчонки, жертвой которого пал Егорин? Да кому она нужна была, кроме тебя.

– Не говорите "была". – Салаватов не чувствовал ни злости. Ни раздражения, ничего, кроме вселенской усталости. Словно великий титан атлант ушел, бросив весь небесный свод на плечи Тимуру. – Она жива.

– И где ты ее прячешь? – Следователь тоже устал, устал настолько, что готов был согласится с чем угодно.

– Не знаю. Это не я, это Марек… Его жена… Лара… Не знаю.

– Хорошо, где ее могут прятать?

– Не знаю.

– Слушай, ну ты же нормальный человек, этот… – Иван Юрьевич щелкнул пальцами, вытряхивая из памяти нужное слово. – Адекватный ты, должен понимать, что хрень несешь. Ты ее убил, ты и закопал где-то, скажи где, и я отстану.

– Не скажу. Я… Я покажу. В лесу.

– Закопал?

– Закопал. Объяснить сложно.

– Показать сумеешь?

– Сумею. – Салаватов закрыл глаза. Если Ника умерла, то он сядет. Но следственный эксперимент – единственная возможность выбраться на остров. Почему он раньше не додумался! Идиот! А, если за три дня с ней случилось непоправимое?

– Значит, признаешь, что Егорина и Лютову убил ты?

– Признаю. – Отступать поздно, да и не позволят отступить – вон какая у следака рожа довольная.

– А я предупреждал. – Вякнула Сущность, и тут же исчезла.

– Ну, Тимур Евгеньевич, рассказывайте, не стесняйтесь.

– Мы пили. Сначала коньяк, потом ликер… Кажется, ликер. Ника… Лютова ушла наверх. Егорин в разговоре стал ее оскорблять. Мне это было неприятно, я попросил его прекратить, но он лишь раззадорился. – Салаватов замолчал, собираясь с мыслями. Рассказ должен вписываться в общую картину преступления, иначе не поверят. Так, Марек лежал на диване. Знать бы там его убили или просто перетащили на диван? И тут небо, смилостивившись, послало подсказку. Иван Юрьевич, обеспокоенный паузой, спросил.

– Когда он вышел, ты пошел за ним.

– Да. Я пошел за ним. Взял пистолет.

– Где?

– В кармане. Я принес его раньше.

– Зачем?

– Хотел пострелять по мишеням. Впечатление произвести.

– Понятненько, значит, ты взял пистолет и…?

– И выстрелил. Он упал. На шум выглянула Ника. Начала кричать, что я убийца, стала угрожать милицией. Я хотел ее догнать, успокоить, а она вдруг побежала. Я испугался, что Ника сдаст меня, и выстрелил в нее. Решил убраться в доме. Сначала перенес ее, она легче, потом вернулся за Мареком, а тут как раз менты приехали. Место, где Ника лежит, я покажу.

– Сразу бы так, а то заговор, привидения, восставшие мертвецы… мистики меньше читать надо. Значит, завтра выезжаем, а пока пиши.

Мой дневничок.

Встретилась с С. Рассказала про клад, а она рассмеялась мне в лицо. Сказала, что больше я ей не нужна. Теперь у нее новая жизнь, в которой нет места таким как я. Вдруг, М. узнает о моем прошлом, тогда он подаст на развод, а С. не желает рисковать будущим ради мифического клада.

Она меня прогнала!

Меня… Прогнала…

Ненавижу!

Мы поссорились. Во гневе я сказала, будто не уничтожила фотографии. Она испугалась, сразу пошла на попятную, сразу стала той С., которую я любила, как сестру, как себя. Умоляля отдать, но мне было обидно и больно за то, что она так поступила со мной. Потребовала денег. Двадцать тысяч долларов. Знаю, что у нее их нет, а М. сразу всю сумму не даст.

Договорились на завтра.

Что мне делать? Я не могу без нее…

Доминика

У боли цвет кленовых листьев – много-много золота и чуть-чуть багрянца. У боли вкус ноябрьского дождя, горечь и холод. Холод и горечь. Здесь холодно, все время тянет в сон, но желто-красная боль не отпускает. Понимаю, что, если засну, то умру, но мне уже все равно, в голове одна мысль – скорей бы. Там, за порогом, нет ни боли, ни холода, ни дождя, ни листьев. Там, за порогом, я встречу Лару и спрошу, за что она с нами так поступила. Может быть, она даже ответит.

Я в яме, глубокой-глубокой яме с гладкими стенками и ковром из прелых листьев на дне. Я упала в нее сама, значит, сама и выбрала такую вот смерть. Странно, что Соня не сумела обнаружить яму. Хотя, вероятно, сумела, просто решила не мараться – все равно без посторонней помощи отсюда не выберешься, а ждать помощи не откуда.

Падая, я сломала ногу и получила сотрясение мозга: тошнит постоянно и в глазах все двоится. Правда, насчет перелома не уверена: раны нет, кости не торчат, просто боль, распухшая, точно резиновая, нога, и кожа неприятного красного цвета. Больное место я кое-как обвязала куском майки, стало легче. Второй кусок ушел на рану под лопаткой, странно, но она беспокоила меня гораздо меньше, чем нога. Да и вообще к боли постепенно привыкаешь. У боли цвет кленовых листьев.

Кажется, я это уже говорила?

Снова ночь, далеко вверху, на черном-черном небе загораются лукавые звездочки. Одна, вторая, третья, их много, целые россыпи, целые звездные поля. Вон Большая медведица – гигантский ковш, из которого на землю льется мягкий свет небесного молока. У медведей ведь есть молоко? Должно быть. А вон там, в самом дальнем углу – Гончие Псы. Из других созвездий я знаю Южный крест и Малую медведицу, но их почему-то нет, наверное, плохо ищу. Здесь нечем заняться, кроме как считать звезды, это хотя бы отвлекает. Умирать не страшно, обидно только за себя и за Тимура. Его снова посадят, кто поверит, что Марека убила Соня, кто поверит, что я жива, да и немного той жизни осталось.

Чувство вины причиняет гораздо больше неудобств, нежели нога и плечо вместе взятые. Если не шевелится, то и не больно почти, а вот совесть грызет, шевелись – не шевелись. Ей-то все равно.

Красиво, однако: маленький остров, двое мужчин и одна женщина, классический любовный треугольник. Женщина приезжает с одним спутником, а собирается уехать с другим. Насчет «собирается» – это я гипотетически, никуда уезжать я не собиралась, но кто поверит. Итак, напряжение росло, росло, и привело к убийству. Они решат, что Тимур убил Марека из ревности, а потом и со мной расправился, как со свидетельницей.

Не получилось из меня Кармен.

Может, повезет и Соню поймают?

Вряд ли, она хитра, не может такого быть, чтобы она не позаботилась об алиби. И меня не ищут, это не в том плане, что страшно, к страху я уже тоже начала привыкать, это в том плане, что, раз не ищут, значит, считают мертвой.

Вот так, похоронили при жизни, главное, убийца найден. А что он упрямо не желает показывать, куда спрятал тело, так не беда, есть пистолет – думаю, Соня догадается оставить его в доме; есть труп Марека, есть кровь. Улик хватит. А еще Сонечка «поможет», уж она-то не останется в стороне.

Господи, вот влипли-то! Превозмогая боль, я встала. Нельзя сидеть, иначе замерзну, ходить надо, но как ходить, если нога распухла и горит огнем? Точно, перелом. Повязка жестким обручем сдавливает мышцы, причиняя дополнительные неудобства, а, развяжи, так станет еще больнее. Не вижу, как там плечо, главное, кровь больше не идет, значит, проживу немного дольше, ровно столько, пока не умру от заражения. Вполне вероятно, что оно уже началось. Впрочем, какая разница, от чего я умру: голода, холода, потери крови или гангрены? Никакой. Самостоятельно мне из колодца не выбраться, Соня спасать меня не станет, а Тимуру никто не поверит. Даже, если и поверят, то колодец еще отыскать надо. Полярная звезда весело подмигивает с небосвода, если зажмурится, то можно представить, что она рядом.

– Мамочки… – Голос я сорвала в первый же день, и теперь могла лишь сипеть, точно больная кобра. – мамочки… пожалуйста, кто-нибудь! Пожалуйста!

Пожалуйста! Где бродит мой ангел-хранитель? Заснул, наверное, или отвернулся, не желая иметь со мной дела.

Где спит ангел? Под землею, под травою, под полярною звездою. Так было написано в дневнике Лары, эти слова говорил странный карлик, который требовал отдать ему черный лотос, эти слова я слышала во сне. Тогда мне это выражение показалось идиотской метафорой, или героиновым бредом. Как можно спать одновременно под звездою и под землею. А, оказывается, можно. Я под землей, а полярная звезда голубой лампочкой висит на небе.

За что? Что я сделала? Наследство? Но я же не претендовала на него! Я не просила! Я бы вообще не узнала, но Марек сам позвонил. Что толку стонать и искать виноватых. Выбираться надо. Но как? Стены колодца гладкие, скользкие, по ним и альпинист со снаряжением не взберется. Кричать тоже бесполезно, да и голос сорван, из горла вместо слов – невнятный сип, того и гляди завою полярной волчицей на синюю звезду. Одна нога затекла, вторая пульсировала привычной болью, все больше стоять сил нет. Опускаюсь на землю. Холодная и мокрая, от каменного дна отделяет толстый ковер скользких прошлогодних листьев, прикасаться к ним противно – листья прелые, частично сгнившие, в руках расползаются этакой черной жижей. Зато, если нагрести кучку этой гадости в носовой платок, а потом выкрутить, то можно добыть воды. Пусть грязной, пахнущей болотом, зараженной неизвестными вирусами и бактериями, но все-таки воды. Интересно, что я буду делать, когда "выжму" все листья? А еще интересно, насколько они съедобны, съежившийся до размеров теннисного мячика желудок настойчиво требует еды.

Если свернутся в клубок, то холод чуть отступает, но долго так не пролежишь – боль в ноге становится невыносимой. Хоть бы сознание потерять, что ли…

Да здравствует новый день, четвертый по счету, который я встречаю, сидя в яме. Смешно, но рассвет, впервые в жизни я увидела именно здесь. Красиво. Сначала небо светлеет, и звезды постепенно гаснут, сливаясь с фоном, который из бархатисто-черного становится синим, потом голубым, потом вдруг разом вспыхивает золотом. Это означает появление солнца. Скоро и золото начинает таять, становясь то нежно-розовым, то зловеще-багряным, то ослепительно-белым, но в конечном итоге все сводится к привычной синеве.

Ближе к обеду солнце взберется на самую вершину, на миг зависнет над головой, и стремительно покатится вниз, к закату. Закат – это тоже очень красиво.

Сегодня я умру. Мысль появилась ближе к полудню и, прочно угнездившись в голове, окончательно испортила день.

Испортила день. Смешно. Ни распухшая нога, от малейшего прикосновения к которой я готова была выть от боли, ни колодец, ни холод, ни голод, ни жажда, а крохотная, гадкая мыслишка, угнездившаяся под черепом. Сегодня я умру. Аминь.

Остается лечь и ждать. Легла. Жду. Лежать холодно и неудобно – уже и по здоровой ноге побежал мурашки. А сверху небо качается, такое красивое, нежно-голубое, словно… словно небо. Его и сравнить-то не с чем. По небу плывут облака. "Облака, белогривые лошадки… Облака, что вы мчитесь без оглядки… Не смотрите вы, пожалуйста, свысока… А по небу прокатите-ка, облака…"

Скоро я умру и, оседлав пушистое облако-лошадку, ускачу в рай. Какая идиотская мысль, ну с чего я решила, что умру, причем сегодня? Вчера же не умерла, и позавчера, и позапозавчера, значит, и сегодня выживу. И завтра. Я вообще буду жить вечно, как дедушка Ленин.

Кажется, задремала. Мне снилась белая-белая, как облако, яхта, и капитан в белом же кителе с золотыми погонами, и оркестр, и толпа на палубе. Все танцевали вальс, а я не могла, я знала, что не умею танцевать, и, сидя за самым дальним столиком, с завистью наблюдала за остальными. Люди веселились, сон пах шампанским и мандаринами, над палубой качалось ослепительно желтое солнце, а легкий ветерок игриво трепал края юбки. На мне юбка? Нет, платье, красивое бальное платье из легкой ткани все того же белого цвета. Мне идет, и я почти счастлива, вот бы еще научится танцевать…

– Разрешите пригласить вас. – Перед моим столиком возникла рыжеволосая девушка в старинном наряде. – Слышите, оркестр играет танго?

Музыканты и в самом деле заиграли танго, а мое сердце рухнуло куда-то вниз. Рыжеволосая незнакомка выжидающе смотрит.

– Я не умею танцевать танго. Я вообще не умею танцевать.

– Все умеют. – Уверенно отвечает она. – Все должны танцевать танго, иначе корабль утонет.

Палуба дрожит, а небо над головой чернеет, наливаясь злобой.

– Вот видите, – говорит рыжеволосая, – нужно танцевать.

– С кем? – Я готова сдаться, хотя и страшно: все вокруг увидят, какая я неуклюжая, и засмеют. Надо мной всегда смеялись.

– Со мной.

– Но вы же девушка!

– Когда ангел спит, все должны танцевать танго.

И мы танцуем, летим в лучах солнца, ноги едва касаются палубы, а перед глазами рыже-золотой хоровод. У моей партнерши зеленые глаза и приятная улыбка.

– Вот видишь, совсем нестрашно! – Она радостно смеется, а по небу плывут белые кучерявые облака. Какая красота, я почти счастлива. Настолько счастлива, что не сразу замечаю, как лицо рыжеволосой красавицы начинает меняться. Черты плывут, пока не превращаются в одно сплошное бледно-розовое пятно…

– Уйди! – Пытаюсь оттолкнуть ее, но руки держат крепко. Уже не руки, а лапы с когтями и серой шерстью. А вместо лица – волчья морда.

– Отпусти!

– Ты должна, иначе корабль утонет! – Волк облизнулся, а потом вдруг залаял. Я закричала.

И проснулась. Нет ни корабля, ни моря, ни капитана в белом кителе с золотыми погонами, ни волка, а сверху раздается заливистый собачий лай.

На острове нет собак! И людей тоже нет. Но, если собака лает, значит… У меня появился шанс, нужно привлечь внимание. Нужно закричать, но вместо крика из горла вырвался сип. Нет, так не пойдет, я сама себя не слышу, не говоря уже о других.

– Спасите! Помогите! – Лучше, но все равно не то, вместо того, чтобы лететь к людям, крики раздавленными бабочками падали на прелую листву. Что же делать? Что… от волнения, я совсем забыла про рану, и оперлась на больную ногу.

– Мамочки! – Вопль получился приличный. Услышали или нет? Собака снова залаяла, а вот люди? И я решилась. Зажмурившись, чтобы было не так страшно, я размахнулась и изо всех сил ударила по ране.

Господи, неужели бывает такая дикая боль…

Я кричала, кашляла, давясь собственным криком, и снова кричала, уже просто от боли.

Пусть она уйдет, господи, пусть уйдет…

Тимур

Катер замер, покачиваясь на волнах. Сухие, прогретые солнцем доски старого причала поскрипывали под ногами, прозрачная вода притягивала взгляд, а песчаный пляж ни на йоту не изменился. Да и с чего бы ему меняться, белый песок, аккуратные камушки, а чуть дальше – зеленая полоса травы и лес. Песок моментально забился в ботинки, но придется терпеть, с обувью некогда возиться.

– Ну, куда теперь? – Иван Юрьевич хмурился, кусал губы и нервно озирался по сторонам, на острове ему не нравилось, и вся затея с поездкой казалась глупой: а ну как подозреваемый сбежит? Впрочем, куда ему бежать с острова-то, да и охрана спать не собирается, ребята молодые, надежные. И собака с ними, здоровая такая овчарка с умными глазами. Собак Иван Юрьевич уважал за ум и честность, которые столь редко встречаются у людей.

– Туда. – Махнул Тимур в сторону леса. Честно говоря, он совершенно не представлял, что делать дальше. Лисий остров радовал глаз пышной зеленью, а слух – заливистым птичьим пением, такое ощущение, что сюда вообще не ступала нога человека. Овчарка, точно почуяв неуверенность Салаватова, громко гавкнула. Тимур тайком показал ей кулак: тут только этой твари не хватало. Зверюга ощерилась и залаяла уже в полный голос.

– Фу. – Охранник дернул поводок, призывая собаку к порядку. – Фу, сказал.

Однако черная с рыжими подпалинами тварь и не думала успокаиваться, она лаяла так, что хотелось заткнуть уши пальцами. Или огреть ее по голове, чтобы заткнулась.

– Угомони. – Попросил следователь и на всякий случай отошел от собаки подальше, мало ли, собаки, бесспорно, животные умные, но и с ними всякое случится может. А вдруг бешенство? Вон как слюна с клыков брыжжет. И на хозяина, который беспомощно поводок дергает, псина обращает внимания не больше, чем на конвоируемого. Лает куда-то в лес и рвется с поводка.