Текст книги "Танго на цыпочках"

Ненавижу его. Ночью снова кино, снова похотливые уроды, разгоряченные съемкой и собственным воображением. Скоты. Все мужики – уроды. И Тимур тоже. Прячется за свои «прилично-не прилично», а внутри такой же, как они. Так и хочется подойти и выложить все, как есть. Даже представляю, что скажу.

Знаешь, дорогой, как ты меня задолбал со своей любовью, я тебя ненавижу точно так же, как всех скотов с яйцами. Думаешь, я хорошая? Ошибаешься. Я наркоманка и проститутка. Нет, не проститутка – порнозвезда. Вот так, я наркоманка и порнозвезда. Звезда, потому что наркоманка и без укола мне жизнь не в жизнь, а без фильмов нет уколов.

Его перекосит. Орать станет, вероятно, ударит. Хотя нет, он слишком зажат своими приличиями, чтобы поднять руку на женщину. Уйдет и не обернется, оставив меня наедине с моей бедой. Небось, сразу позабудет и про все клятвы-обещания, и про любовь. Они всегда так, обещают одно, а в результате получаешь совсем другое. Скоты, что и говорить.

Алик скоро заедет, нужно придумать, как его обойти. Не думаю, что это будет сложно, он же полный урод, полагает, будто у меня в голове ни капли мозгов не осталось. Может, оно и так, но не ему судить.

Я думаю, думаю, думаю. Уколоться, иначе не вынесу сегодняшней ночи. Без укола сложно быть шлюхой. Не смогу. Меня уже потрясывает. Срочно дозу принять, иначе больно будет, а я не хочу боли. И времени в обрез, вот-вот эта скотина явится. Уколоться и дневник спрятать.

Ничего, я решила вырваться, значит вырвусь.

Тимур

Салаватов, конечно, предполагал, что Ника уйдет – не вечно же ей обитать в его квартире, однако не думал, что это произойдет так быстро. Вернувшись домой, он даже испугался тишины: телевизор молчал, магнитофон тоже, свет не горел. Пусто и тихо.

– Ушла.

– Ну и радуйся. – Не слишком уверенно произнесла Сущность. – Ты ж сам хотел избавиться. Уедем теперь.

– Куда?

– Куда-нибудь.

В кухне на столе Тимур обнаружил конверт. Из подписей только "спасибо", а внутри деньги. Почти тысяча долларов.

– Вот дура! – Гадать, кто оставил конверт, не приходилось, подобная идея могла придти в голову одному-единственному человеку – Доминике.

– Неплохой повод, однако. – Заметила Сущность. – Есть с чем в гости заглянуть…

Тимур так и сделал. Ника визиту не удивилась, открыла дверь и махнула рукой, приглашая зайти. Выглядела она хуже, чем вчера, Салаватов машинально отметил нездоровый румянец и лихорадочный блеск в глазах. Складывалось ощущение, будто Доминика недавно плакала.

– Или укололась.

Предположение Сушности Тимур отмел сразу, Ника не колется, он бы заметил. Значит, плакала. Точно, плакала, вон и нос красный, и веки припухли.

– Что случилось?

– Где?

– У тебя.

– А с чего ты взял, что у меня что-то случилось? – Ника небрежно поправила челку. – У меня все хорошо. Просто замечательно!

– Все хорошо, прекрасная маркиза, за исключеньем пустяка?

– Примерно так, – наконец-то она улыбнулась. – Зачем ты приехал?

– Вот, – Тимур протянул конверт, – забери.

– А если не заберу? Мне они ни к чему, все равно недолго уже осталось. – Ника всхлипнула, потом еще раз, а потом заревела во весь голос.

– Я вообще не понимаю, что им всем от меня надо! Почему они не оставляют меня в покое? Почему именно теперь появились, а не раньше? Почему вообще появились? – Доминика уже не плакала, только моргала часто-часто и периодически терла глаза ладонью. Только бы снова не разрыдалась. – Ну почему?

– Не знаю.

– И я не знаю. Я вообще ничего не знаю. Поехали к тебе?

– Поехали. Собирайся.

Собиралась она долго, бродила по квартире, хватаясь то за одну вещь, то за другую, словно никак не могла решить, что же брать с собой: шорты или юбку, помаду или крем. Впрочем, в разных женских штучках Тимур не слишком-то разбирался, и в блестящем тюбике, который Ника зачем-то сунула ему в руку, вполне могла оказаться не помада, а какой-нибудь тоник, тальк, сыворотка или вообще духи. В конце концов, Салаватов не выдержал.

– Все, – объявил он, – идем. Если что-то забыла, потом приедем.

– Точно?

– Точнее не бывает. Пошли, а то под дождь попадем, видишь, какое небо?

Зря он спрашивал, теперь Доминика замерла перед окном, устремив взгляд в окно. Небо, затянутое серо-черными, похожими на рваное тряпье, тучами, являло собой грозное зрелище.

– И ночь опустилась на землю… – Пробормотала Ника.

– Ты чего?

– Я фильм видела, там тоже все началось с обыкновенной грозы.

– Что «все»?

– Гибель мира. С неба спустилась смерть и побрела в дожде.

– Она все-таки чокнутая. – Подвела итог Сущность. – А я тебя предупреждал.

– Так, радость моя, – Салаватов сделал первое, что пришло ему в голову: схватил Доминику за руку и потащил за собой. Если повезет, то до дома он доедет раньше, чем начнется дождь. Ни мокнуть, ни оставаться в квартире, которая всем своим нутром выпихивала незваного гостя, Тимуру не хотелось. Доминика послушно сунула ноги в шлепанцы и, прихватив сумочку на длинном цветном ремешке, потопала за Салаватовым. В машине она молчала, и в квартире она молчала, сидела, будто неживая, и настороженно вглядывалась в стекло, затянутое пеленой дождя.

– Я спать ложусь.

Ноль реакции.

– Ника, и ты ложись, завтра вставать рано, а под дождь спится хорошо, слышишь, как шумит?

– Тим, ты не беспокойся, со мной все хорошо. – Она поднялась. – Я еще немного посижу и тоже лягу, ладно?

Салаватов ей не поверил, люди, у которых все хорошо, не сидят с похоронным выражением лица, и не вздыхают в такт собственным нелегким мыслям. Встряхнуть бы ее, а еще лучше увезти куда-нибудь подальше…

– Могу предложить Мальдивы. Или Майорку, а еще Лазурный берег или золотые пески Калифорнии… Спать ложись, мечтатель. – Сущность зевнула. Зевнул и Тимур.

А гроза за окном набирала обороты.

Доминика

Ветер за окном завывал сотней голосов, то возмущенно, то униженно, будто бы упрашивая открыть окно, впустить в квартиру, где тепло и сухо. На уговоры я не поддавалась, и тогда ветер сердито бросался на стекла, они дрожали, звенели, но держались, подобно последнему бастиону. Ветер отступал и, собравшись с силами, вновь бросался на прозрачную преграду. Из-за ненастья я пропустила наступление ночи, сегодня заката не было, просто одна темнота сменилась другой, чуть более плотной, и только дождь сильнее забарабанил по подоконнику.

Тимур дремлет, пальцы то сжимаются в кулак, то разжимаются, словно он хочет кого-то ударить, но не может, интересно было бы заглянуть в чужой сон. Мне вот не спится, из головы не идет треклятый звонок. Все ведь закончилось, Тимур обещал, Тимур клялся, что все закончилось. Но и мерзкий карлик с детским голосом тоже пообещал, что я умру через неделю, если не узнаю, где спит ангел.

Ангелы не спят, ангелы живут среди звезд и облаков, изредка смотрят вниз, удивляясь, до чего же нелепое племя люди. Что ангелу на земле делать? А еще ангелы бессмертны.

Могила ангела – это, вероятнее всего, аллегория. Или метафора – я не слишком хорошо ориентируюсь в литературных терминах, со школьного курса в памяти остались только эти два: аллегория и метафора. А, еще гипербола. Или гипербола – это уже из математики?

Ладно, бес с ней, с литературой, думать надо в другую сторону. Могила ангела – это… Даже близко не представляю, что это. Книга? Чья-нибудь гробница? Дом?

Может, мне нужно отыскать дом на Лисьем острове? Нет, слишком просто, дом – не иголка, уж если он построен, то стоит, чего искать. Тогда не дом, а, скажем, место в доме. Какой-нибудь погреб или тайную комнату? А при чем здесь черный лотос? Насколько мне известно, черных лотосов в природе не существует, выходит, очередная метафора.

Нет, так я никогда не найду ни могилу, ни лотос. Может, если поехать на остров, ситуация прояснится? Наверное. Интересно, Лара бывала там или нет? Думаю, бывала, иначе как она догадалась? Телефонный террорист упомянул, будто Лара дважды солгала, один раз когда сказала, где искать, а гадкий карлик ничего не нашел, и второй, когда упомянула про дневник.

Дневник! Ну, конечно! У меня испарина на лбу выступила от осознания важности сделанного только что открытия. Карлик не знает про дневник, а я знаю. И я могу расшифровать! Должна же была она хоть какую-то подсказку оставить!

Идея требовала немедленного воплощения, да и все равно не спится. Стараясь не разбудить Тимура, я вышла в коридор – точно помню, что засовывала дневник в пакет, там он и обнаружился. Устроиться решила на кухне, а, чтобы не так грустно было читать Ларины записи, поставила чайник, и занялась делом.

Вот расшифрую дневник к утру, узнаю все и пойду в милицию, пусть ловят карлика, как-никак он признался в совершенном убийстве, а еще мне угрожал. Мысль о возмездии согревала лучше чая, и работа спорилась.

– Не спится? – На кухню заглянул Тимур. Все-таки разбудила, а ведь так старалась не шуметь. Салаватов был сонный, взъерошенный и слегка растерянный, точно сурок, который вышел из спячки и обнаружил, что на улице еще зима. Он широко зевнул, лениво потянулся и только после этого спросил:

– Что делаешь?

– Ничего, иди спать. – Делиться Лариными откровениями не хотелось. Ладно я, я с пеленок усвоила, что глупая, некрасивая, никчемушная и вообще непонятно для чего живу, поэтому и к записям отнеслась спокойно. А Тимура жалко, он подобного отношения не заслуживал. Пусть уж остается в счастливом заблуждении относительно моей сестры, пусть думает, что она его любила.

– Иди спать. – Повторила я.

Удивительно, но Тимур послушно поднялся, зевнул, да так заразительно, что и у меня непроизвольно челюсть вниз поехала, и приказал напоследок:

– Ты тоже иди, нечего здесь…

Что именно мне «нечего здесь», Салаватов не уточнил, зато, стоило ему выйти с кухни, как у меня сразу стали слипаться глаза, и мозги отказывались работать: организм настоятельно требовал отдыха. Сопротивляться я не стала, черт с ним, с дневником, завтра добью.

Последнее, что помню: мерный, уютный шелест дождя за окном.

Год 1905. Продолжение

Пани Наталья узнала платье, узнала с первого взгляда, о чем и заявила в голос. Аполлон Бенедиктович был поражен ее выдержкой: ни обморока, ни истерики, лишь смертельная бледность да дрожащий голос выдавали волнение. А то и правда, скажи какой благородной девице, что ее наряд был обнаружен в лесу под грудой черепов, пусть даже звериных, тут без обморока никак. Про черепа Федор проговорился, сам Палевич ни за что не стал бы волновать панночку. Ей и без сегодняшнего происшествия тяжко приходилось. Однако, несмотря на все свое уважение и понимание ситуации, в которую попала девушка, Аполлон Бенедиктович настоял на допросе. Впрочем, пани Наталия не возражала.

– Это ведь поможет Николаю, правда? – Только и спросила она.

– Я надеюсь.

– Тогда спрашивайте.

Даже днем в доме было сумрачно, и платье, выложенное Палевичем на пол – портить грязью мебель он не решился – выглядело большой грязной тряпкой.

– Значит, это ваш наряд?

– Мой.

– Как давно он пропал?

– Не знаю. – Она беспомощно пожала плечами, словно извиняясь за то, что не помнит, когда пропало платье.

– То есть вы не заметили пропажи?

– Не заметила. У меня много платьев. Олег, он часто покупал мне наряды, и… За ними горничная смотрела, поэтому я не знаю…

– Но вы все равно уверены, что платье именно ваше? – У Аполлона Бенедиктовича мелькнула шальная мысль: Наталья может ошибиться, у нее и в самом деле много нарядов, как тут все упомнишь.

– Уверена. Его Олег прошлым летом привез. Кажется из Варшавы… Да, точно, из Варшавы, он тогда мне платье купил и еще Магде. Похожие, только у меня серое – Олег считал, будто мне очень идет серый цвет, а Магде розовое. Мне оно нравилось, но… Я редко его одевала.

– Почему?

– Вы, мужчины, не поймете. Это… Это женская прихоть.

– И все же?

– Мне не хотелось быть в том же наряде, что и она. Женщине тяжело, когда рядом находится кто-то в точно таком же платье, как у тебя.

– Но цвет же…

– Олег тоже считал, – перебила пани Наталья, – что главное – цвет разный, но кроме цвета и покрой имеется. А на Магде платье смотрелось гораздо лучше, все бы смотрели и сравнивали.

Поднявшись, она подошла к платью и нежно провела рукой по грязной ткани.

– Мне оно очень нравилось. Вам не понять, насколько важна одежда для женщины. Я иногда одевала его. Для себя, чтобы в очередной раз убедится, что не гожусь для подобных нарядов. Ткань чудесная. Шелк, серый, но с голубым отливом, совсем как жемчуг. А цветы вышиты белой нитью. Розы и лилии. Я, правда, больше фиалки люблю, но вышивка была настолько красива, что глаз оторвать невозможно. А теперь. Оно совсем испорчено!

И снова у Аполлона Бенедиктовича сложилось странное чувство, будто Наталья Камушевская разговаривает не с ним, а сама с собой. Она точно не замечает присутствия посторонних людей, сидит на полу, расправляет складки на мокрой тряпке, что некогда была платьем, счищает грязь и говорит что-то совсем уж непонятное.

– Бедное платье. Зачем он украл его? У Магды тоже лилии вышиты, но не белой нитью, а золотом. Но ведь золотых лилий не бывает, правда? Лилии – символ невинности, по какому праву она носила такое платье?

– Пани Наталья, с вами все в порядке?

– Да, конечно, – она поспешно поднялась и неловко вытерла руки о подол платья, будто маленькая девочка. – Со мной все в порядке. Я знаю, зачем ему платье.

– Зачем?

– Он собирается меня убить. – Убежденно заявила девушка. – Он поэтому украл платье. Это… Это предупреждение. Или я… Или смерть. Я соглашусь. Скажите пану Юзефу, что я согласна.

– Пани Наталья. – Начал было Палевич, но Камушевская не стала слушать. Зажав уши ладонями, она замотала головой.

– Не надо. Не говорите ничего, ни слова… Никто не поможет. Выход один… Убейте. Убейте его, пожалуйста! Убейте оборотня!

– Пани Наталья! – Аполлон Бенедиктович схватил ее за плечи. – Пани Наталья, да что вы такое говорите! Вам ничего не угрожает. Поверьте, пока я здесь, никто и ничто не причинит вам вреда. Клянусь.

– Спасибо. – Кажется, она окончательно пришла в себя, и лишь красные пятна на щеках и лихорадочный блеск глаз выдавали волнение. – Я… Я говорила ужасные вещи, простите ради Бога.

– Это от волнения. – Палевичу было стыдно за то, что он стал невольным свидетелем некрасивой сцены, и пани Наталье приходилось теперь оправдываться.

– Паненке доктор нужен. – Присоветовал Федор, про которого, надо признаться, Палевич совершенно забыл. – Нервы лечить. Хорошо настой пустырника помогает или еще ромашки тоже.

– Ромашки? – Она улыбнулась, точно солнышко выглянуло из-за туч. – Благодарю вас, непременно воспользуюсь советом. А теперь, извините, но мне действительно лучше отдохнуть. Голова прямо разламывается. Аполлон Бенедиктович, отпустите же меня.

Палевич разжал руки, хотя больше всего на свете ему хотелось обнять ее, спрятать, увезти прочь отсюда, из этого мрачного дома, похожего на тюрьму, подальше от пана Охимчика с его меркантильными интересами и подальше от ее собственных страхов. Такой женщине нужен дом, полный света и яркие наряды. Такой женщине нужен мужчина молодой и сильный, способный защитить ее.

Собственных мыслей Аполлон Бенедиктович стыдился, точно кто-нибудь, да хоть Федор, мог их подслушать и узнать о робком чувстве не слишком молодого и совсем уж некрасивого следователя к молодой и красивой хозяйке дома. Стыдно, один Господь видит, насколько стыдно, но руки еще помнили холодную и нежную ткань ее платья. Шелк? Она говорила про шелк…

Федор закашлялся, и наваждение схлынуло. Да что ж это было, в самом-то деле?

– Ваш благородие, делать-то что будем?

– Ничего. – Пробормотал Палевич. – Ждать будем.

После он не единожды корил себя за подобное решение, и не единожды оправдывался, что на тот момент решение было разумным. Да и что сделаешь, когда не известно, чем твое действие обернется.

Доминика

Утром я ощутила себя рабом с галеры, который несколько суток кряду ворочал веслами без продыху. Ныли руки, ноги, спина, голова… Ладно, голова, с ней все понятно, а остальное почему болит? С трудом доползла до ванной и сразу же испугалась: из круглого зеркала на меня глядело чудище со всклоченными волосами неопределенного цвета, желтоватой кожей и вспухшими веками, из-под которых проблескивали мутноватые глаза. Неужели я так выгляжу? Вот к чему приводит недостаток здорового сна.

Умываясь холодной водой – говорят, помогает в подобных случаях – я старалась не глядеть в зеркало: нервы слабые, их беречь надо. Теперь кофе и легкий завтрак.

Салаватов на кухне пил кофе и увлеченно читал Ларин дневник.

– Привет.

Он кивнул, не отрывая глаз от тетради. Ну я и дура! Идиотка! Надо было убрать, спрятать, сжечь к чертовой матери, в общем, не допустить, чтобы дневник попал в руки Тимура. Впрочем, чего теперь страдать. И, заварив кофе, я молча села напротив Салаватова. В пепельнице, которая временно исполняла функции вазы, обнаружилось печенье, даже не слишком черствое.

– Разгадала, значит. – Тимур захлопнул тетрадь.

– Разгадала.

– Читала?

– А сам как думаешь? – Мне стало обидно: гадости писала Лара, а виновата, значит, я. Да будь моя воля, я бы… я бы… Не знаю, что бы я сделала. Салаватов молчал, я тоже. Никто, вроде, не виноват, а ощущение препоганое, будто с головой в унитаз нырнул.

– Ты бы поспешила, а то опоздаем. – Вдруг сказал Тимур. – Тебе ведь к одиннадцати назначено, а уже полдесятого.

Черт! Черт, черт, черт! Тимур прав, как никогда, опаздываем! Вернее будет сказать: опаздываю. Уже опоздала! В Салаватовской квартире из всех нужных мне вещей в наличии только паспорт. А одежда? Не идти же мне в шортах и майке, это просто-напросто неприлично! Ехать домой переодеваться? Тогда точно опоздаю.

– Там в шкафу платье висит. – Глядя поверх головы сказал Тимур, обращался он вроде бы не ко мне, а к кухонному шкафчику, что на стене висит. – Ларино. Она как-то… заезжала. Подойдет.

Подошло, сидело почти как влитое, но это больше благодаря свободному крою – фигура у Лары была получше моей. Зато цвет подходящий: темно-зеленый, сдержанный и строгий.

– Знаешь, – заметил Салаватов, – а ты на нее похожа.

Еще несколько дней назад я бы обрадовалась, а теперь нечаянное замечание Тимура было подобно ведру холодной воды, опрокинутой на голову.

Успели мы вовремя. Нотариальная контора располагалась на втором этаже небольшого, но солидного на вид особнячка, фасад которого украшали четыре пузатые колонны и два ленивых льва. Но, несмотря на элементы классики, само здание выглядело весьма современно, должно быть из-за обилия авто, вынужденных ютится на крошечном пятачке асфальта. Тимуровой развалюхе места на стоянке не нашлось, оно и к лучшему: при всем моем уважении к Салаватову, его машина на фоне лощеных иномарок смотрелась убого.

– Иди. Я стану где-нибудь.

Горячий асфальт пестрел лужами после вчерашней грозы, и, не смотря на все старания, ноги я промочила. И охранник, дежуривший в вестибюле, смотрел как-то… презрительно, что ли. Моментально ощутила себя наглой козявкой, которая рвется в обитель богов. Слава богу, задерживать не стал, даже пояснил, как добраться до нужной мне конторы.

Солидная медная табличка на двери внушала трепет, как и серьезная девушка-секретарь – назвать это создание, закупоренной в деловой костюм – броненосцы отдыхают, джины льют слезы зависти – секретаршей, язык не поворачивался.

– Слушаю вас. – Стекла очечков поблескивали, губы, сжатые в тонкую ниточку, внушали трепет, а выщипанные, причесанные брови заставляли задуматься о собственной внешности.

– Мне к Алексею Владимировичу. Назначено. На одиннадцать. – На всякий случай добавила я.

– Паспорт. – Вежливо приказала девица – именно приказала, в ее голосе не было ничего от просьбы. Смотрела она на меня крайне неодобрительно, и паспорт рассматривала минут пятнадцать, словно не могла решить, настоящий он или нет. Но вот на лице секретаря появилась вежливая улыбка и, возвращая паспорт, девица почти любезно сказала: – Доминика Витольдовна, будьте любезны обождать несколько минут.

Ждать пришлось довольно долго, и с каждой минутой, проведенной в роскошном кожаном кресле перед запертой дверью, я нервничала все больше. А если никакого Марека не существует? И наследство – чья-то злая шутка, розыгрыш или, паче того, очередная ловушка?

Но вот дверь приоткрылась и секретарь, вежливо улыбнувшись, сообщила:

– Доминика Витольдовна, проходите, Алексей Владимирович вас ждет.

Спина моментально взмокла, а от страха затряслись коленки. В кабинет неведомого Алексея Владимировича, который представлялся этаким хищником, поджидающим жертв в логове-кабинете, я вошла в полуобморочном состоянии. Однако в облике нотариуса не было ничего хищного, наоборот, Алексей Владимирович походил на только что испеченный пончик: пышный, аппетитный, лоснящийся горячим маслом. Глазки-изюминки радостно блестят, розовый подбородок тремя уютными складочками упирается в белоснежный воротничок рубашки, а круглые щеки сияют здоровым румянцем. Все мои страхи моментально улетучились, настолько добродушным выглядел нотариус.

– Добрый день.

– Добрый, добрый день, – проворковал Алексей Владимирович. – Уж коли мои хоромы посетило созданье столь прелестное, то и день, стало быть, прошел не зря. Присаживайтесь, Доминика Витольдовна. Кофею испить не желаете ли? Или вам больше по душе сок? Минеральная вода? Спиртного, извините, не держу.

– Спасибо, мне минералочки, если можно.

– Отчего же, отчего ж нельзя. – Нажав на кнопку, нотариус пробормотал в селектор нечто невразумительное. Я не без душевной робости опустилась в кресло, которое, хоть и выглядело не столь шикарно, как то, что стояло в приемной, но было весьма и весьма удобным. Мебель в кабинете стояла строгая и, насколько могу судить, дорогая. Особый трепет внушало солидное пресс-папье, сделанное "под Челлини". Пока я осматривалась, девушка-секретарь принесла крошечную, с гномий наперсток, чашку кофе и высокий запотевший стакан минеральной воды.

– Я уж и надежду утратил лицезреть вас в моей скромной конторе. – Вещал Алексей Владимирович, – Столько сил ушло, чтобы отыскать вас, милейшая Доминика Витольдовна – словами не описать! Адрес есть, квартира есть, а хозяйки нету. Пропала. Уезжали?

– Да. – Не думаю, что ему следует знать, куда я уезжала и зачем, все равно не поверит.

– Искренне рад, что вы вернулись! – Нотариус смочил губы в чашке и, поморщившись, словно хлебнул не кофе, а кислоты, пробормотал. – Ох уж эта Маша, вечно норовит все по-своему сделать. Я ее кофе прошу, а он что?

– Что она?

– Ай, жижу болотную, а не кофе! Сердце, видите ли, больное, беспокоится она за меня. А то, что своей заботой в три раза быстрее в могилу сведет – об этом не думает. Вы, Доминика Витольдовна, документы с собой принесли?

– Только паспорт.

– А больше ничего и не требуется… да, больше не требуется. Паспорта вполне достаточно. Марек Олегович ознакомил вас с условиями завещания?

– Нет.

– Ага… понятно… – Невзирая на жалобы, кофе Алексей Владимирович допил, я терпеливо ждала. Значит, все-таки и Марек, и наследство существуют.

– Итак, дело обстоит следующим образом, – тон нотариуса изменился, да и в облике появилась некая деловитость, которая превращала забавного толстяка в серьезного специалиста. – Егорина Валентина Аркадьевна, в девичестве Лютова, завещала вам следующее имущество. Частный дом, находящийся на Лисьем острове, вместе с земельным участком. Автомобиль марки "Мерседес" выпуска две тысяче пятого года. Квартиру в Санкт-Петербурге по адресу… Коллекцию картин, список прилагается. Коллекцию фарфора… Коллекцию…

Он говорил и говорил, казалось, список имущества, оставленного мне матерью, был бесконечен. Неужели она настолько богата? Квартира, дом, машина… подумать только, у меня теперь будет своя собственная машина! Хотя, зачем, если я водить не умею? Не важно, научусь. Или продам. А картины и фарфор? Это же безумно дорогое хобби. И все мне? Мне одной?

– С вами все в порядке? – Вежливо поинтересовался Алексей Владимирович.

– Жарко что-то…

– Это от волнения. Вот, выпейте водички, и полегчает.

Обжигающе холодная минеральная вода и вправду помогла, в голове чуть прояснилось, и первый шок прошел. Зато появились вопросы.

– Скажите, а Марек… Олегович, он что-нибудь получил?

– Ну… В общем-то мы стараемся оберегать секреты наших клиентов от глаз посторонних, однако, учитывая тот факт, что формально вы являетесь сестрой Марека Олеговича, и в силу определенных причин были лишены возможности присутствовать на оглашении завещания, то, я полагаю, что могу предоставить вам эту информацию…

– Хотелось бы. – Витиеватые формулировки смущали несказанно, такое чувство, будто в который раз лезу в чужую жизнь.

– Марек Олегович получил в свою собственность двухкомнатную квартиру в Санкт-Петербурге, фирму "Олека" и пятьдесят тысяч долларов.

– Но это же… – Это было намного меньше того, что получила я. Да одна машина стоит больше пятидесяти тысяч долларов. Какая несправедливость, Марек, наверное, злится и проклинает меня.

– Такова воля покойной. – Строго заметил Алексей Владимирович. – Но лично от себя могу добавить, что Марек Олегович – вполне состоявшийся молодой человек и успешный бизнесмен. И фирма, доставшаяся ему от матери, способна принести не в пример больше денег, чем получите вы. Кстати, в завещании имеются два условия.

– Какие?

– Очень простые. Первое: дом на Лисьем острове нельзя продавать, дарить, отдавать в качестве уплаты за долги, данная недвижимость должна находиться в руках семьи. То есть ваших либо ваших детей. Супруг, если таковой имеется, прав на дом не имеет. Второе: вы должны повести на Лисьем острове неделю.

– Зачем?

– Такова воля покойной. – Последовал стандартный ответ. – Отправляться следует в течение пяти дней после того, как вас поставили в известность о завещании. То есть, в течение пяти дней, начиная с сегодняшнего. Только после этого вы сможете наследовать все остальное. С вами поедет Марек Олегович, ибо данное условие касается и его. Понимаю ваше удивление, но, возможно, в этом письме, – Алексей Владимирович подвинул белый конверт без каких-либо пометок, – найдутся ответы на ваши вопросы. С вашего позволения я выйду.

Он и вправду вышел, а я осталась наедине с письмом. На конверте никаких пометок. А внутри? В этой истории много бумаг, а в бумагах много грязи, надеюсь…

Впрочем, ладно. Увидим.

«Здравствуй, Доминика, любимая моя девочка, – начиналось письмо, – как бы мне хотелось обнять тебя, или хотя бы просто увидеть, какой ты стала. Наверное, красавица. На той единственной фотографии, которая сохранилась у меня, тебе всего-то месяц отроду, но все равно видно, что ты – настоящий ангел. Иначе и быть не могло, ведь твой отец – самый красивый мужчина, какого мне когда либо приходилось встречать».

Странно, отец никогда не отличался яркой внешностью, скорее наоборот, в нем не было ничего такого, что бы привлекло внимание женщины. Невысокий, худощавый, вечно хмурый, вечно занятой.

Наверное, ты проклинаешь меня, думаешь, что наследство – попытка загладить вину. Возможно, это так и есть, но мне бы хотелось, чтобы ты, прежде чем судить, дочитала это письмо до конца. Поверь, мне было нелегко возвратиться в прошлое и написать его. Я не прошу о жалости или снисхождении, я просто хочу, чтобы ты знала, как все было на самом деле.

С Али мы встретились в школе, его прислали к нам на практику. Это сейчас иностранец никого не удивит, а тогда, в мое время, учитель, вернее студент-иностранец был настоящей экзотикой. Мне не по вкусу это слово, но ничего другого в голову не приходит.

Я влюбилась. С первого взгляда. С первого слова. С первого вздоха… И не я одна, все девчонки в классе вздыхали, втайне друг от друга мечтая о нем. Жаль, что не осталось фотографий – Али не любил фотографироваться, говорил, что Коран запрещает. Тогда это казалось мне смешным и глупым.

У Али голубые глаза – его мать не то немка, не то француженка, в общем, родом из Европы, а отец – араб, от него Али унаследовал тонкие черты лица и темные волосы. Мой Али был похож на всех книжных героев сразу. Он с такой страстью рассказывал о русской литературе, что замирало сердце. А стихи… Как он читал стихи… Али чувствовал их душой, по-другому и не скажешь.

Стоит ли удивляться, что в него были влюблены все от пятиклассниц до Зинаиды Степановны, которая еще за год до появления Али на пенсию вышла. Нам, 9-тому «Б» завидовала вся школа – Али не просто вел у нас уроки, но и был назначен классным руководителем, дневники проверять, мероприятия всякие проводить, следить за успеваемостью. Он старался, и мы старались, чтобы не разочаровать. А параллельно совершали кучу глупостей: писали записки, караулили возле школы, придумывали срочные вопросы, чтобы «без очереди» подойти к нему.

Странно, что он заметил меня, и не просто заметил, а выделил, поднял из толпы влюбленных дурочек, я ведь была самой обычной девчонкой, а он обращался со мной, словно с принцессой.

Когда в первый раз Али попросил меня задержаться после уроков, я едва не упала в обморок от счастья. А он подарил красную гвоздику на длинном тонком стебле и сказал, что я ему очень нравлюсь. Эту гвоздику я потом засушила и долго хранила под подушкой, ведь именно с нее начался наш роман.

Наверное, многие осудили бы Али за то, что он связался со школьницей, мне в то время только-только пятнадцать исполнилось, но у них, в Алжире, девушки рано взрослеют. Сестра Али вышла замуж в тринадцать, поэтому в его глазах я была взрослой»

Вот козел! Это я про папочку моего, связаться с девятиклассницей, малолеткой, которая ничего не соображает и готова в любой момент отправиться за возлюбленным на край света. Бедная моя мама…

Стоп, а папа тогда кто? Я имею в виду не Али, а моего отца, вернее, нашего с Ларой отца. Кем он мне приходится?

«Роман продолжался даже после того, как у Али закончилась практика. Тогда нам стало даже проще – не было нужды прятаться от любопытных глаз, выдумывать предлоги и оправдания частым встречам. В университете, где учился Али, никого не интересовало, где и с кем он проводит время.

Теперь я понимаю, что беременность стала закономерным итогом наших с Али отношений, о средствах предохранения, как нынче принято выражаться, я не думала, он тоже, вот и вышло. В силу моей неопытности я не сразу поняла, что же случилось, а, поняв, обрадовалась. Нет, я была просто счастлива, ведь теперь нас с Али можно было назвать настоящей семьей. Но мои мечты – сейчас я понимаю, насколько наивны они были, – обернулись настоящим кошмаром. Али, услышав новость, стал уговаривать меня на аборт, и, к стыду, я согласилась. Однако врач, к которому меня отвели – с ужасом вспоминаю сырой подвал, старое кресло, инструменты, сваленные одной кучей и этого, прости господи, врача, от которого за километр несло спиртом. Но именно его следует благодарить за то, что ты есть. Он отказался делать аборт: срок большой, опасно для жизни, а брать на себя ответственность он не захотел.