Текст книги "Танго на цыпочках"

– Да не случалось с ней такого, Иван Юрьевич, Найда, она ж умная, а тут чегой-то… совсем, видать… – Оправдывался молодой совсем парень. – Фу, сказал!

Собаку свою он удерживал с трудом: овчарка налегала на поводок всем своим немалым весом, скребла когтями землю и аж повизгивала от нетерпения. Самое странное, рвалась она не к Тимуру, а в лес.

– Она умная, она просто так лаять не станет. – Попытался оправдать подопечную лейтенант. – Она у спасателей раньше работала…

– У спасателей, говоришь? Это когда собаки людей ищут?

– Ага.

– Хорошая, хорошая девочка. – Следователь осторожно прикоснулся к вздыбленному загривку. – Что ты чуешь? Ну-ка, пойдем. Пойдем, пойдем, пусть показывает.

И тут раздался крик, дикий вопль, в котором не осталось ничего человеческого. Один из охранников, тот, который помоложе, перекрестился, а овчарка захлебнулась новой порцией лая.

– Вперед! – скомандовал Иван Юрьевич. – Поспешайте, ребята.

Ребята поспешали, собака силком волокла старшего, за ним бежал Тимур, как ни странно, но наручники почти не мешали, главное ведь не удобство, главное – успеть.

– Господи ты боже ж мой! – Иван Юрьевич, заглянув в яму, перекрестился, хотя раньше за ним особой религиозности не замечалось. Впрочем, Салаватов и сам бы перекрестился, если бы руки были свободны. Сердце больно стучалось о ребра, под лопаткой кололо, а разодранное колено – он все-таки упал – саднило, но разве на подобные мелочи стоит обращать внимание?

Собака привела к Нике и за это Тимур готов был расцеловать черную морду, за это он готов был полюбить всех собак сразу, даже тех злобных тварей, что жили на зоне. Найда, лежа на краю ямы, повизгивала и бешено стучала хвостом по земле. Найда требовала от людей помощи, она-то выполнила свое предназначение, она привела к пострадавшей, а дальше дело человеков.

Больше всего яма походила на дыру в земле, будто кто-то когда-то собирался рыть колодец, но бросил, не доведя дело до конца, а засыпать получившуюся яму землей не стал, бросил как есть. Если заглядывать сверху, то ничего не видно. Одна сплошная чернота. Только земля начинает сыпаться вниз, ноги скользят и возникает желание уйти подальше от края.

– Эй… – Осторожно крикнул Иван Юрьевич. Эхо радостно застучало по стенкам колодца, только эхо и ничего больше. А Ника? Что с Никой? Собака тявкнула и подползла еще ближе: передние лапы уже свисают над бездной, еще немного и четвероногая спасательница сама упадет.

– Эй… Ау… – В ответ снова тишина.

– Она там? – Тимур не сразу сообразил, что вопрос адресовался ему, а, сообразив, поспешно кивнул. Там она, там и, кажется, жива.

– Ну ты и… – Договаривать Иван Юрьевич не стал, но Салаватов понял. Правильно, пускай считают его скотиной, уродом, способным обречь человека на медленную смерть, пускай, лишь бы спасли, лишь бы вытащили, лишь бы выжила.

– Иван Юрьевич, того… Спустится надо бы. – Не слишком уверенно произнес старший из охранников. – Найда видите, беспокоится, может, живая еще.

– Надо. – Согласился Иван Юрьевич. – Надо, Леша, надо, а, раз надо, значит, спустимся. Какая тут глубина?

– Без понятия. – Совершенно искренне ответил Тимур.

– Поводка два метра. А если еще ремни снять… – Леша поскреб голову. – В доме веревку найти можно…

Пока бегали за веревкой – бегал младший из конвоиров, черноволосый, юркий, словно рыбешка, Славик – пока решали, кто именно вниз полезет – выбор вновь пал на Славика именно потому, что он невысокий и юркий – пока Славик обвязывался веревкой и выслушивал инструкции от начальства, Салаватов считал слонов. Вот просто сидел и считал слонов: время шло быстрее. Огромная серая гора с белоснежными бивнями и усталыми мудрыми глазами проплыла мимо – значит, прошла минута, за первой горой важно топает вторая, точно такая же, с бивнями и куцыми на фоне тела ушами. Это вторая минута. Третья… Десятая…

Он предлагал помочь, но менты посоветовали заткнуться и не мешать. Они ему не верили, и Салаватов их не винил. Он и сам на их месте не поверил бы. Оставалось ждать.

Ждать тяжело, гораздо тяжелее, чем нырять в черную пустоту колодца, поэтому Салаватов считал слонов и молился Богу, чтобы помог хорошему парню Славику спасти Нику.

Вокруг тихо: кузнечики, пчела, тяжелое собачье дыхание не в счет. Зато слышно, как ползет, трется о землю и человеческие ладони, веревка, кольца на земле разматываются, их остается все меньше и меньше, а спуск продолжается. Хватит? Или нужно будет искать еще веревку и начинать все сначала?

Должно хватить.

Стоп. Веревка дрогнула и дохлой змеей легла на траву.

– Кажись, все, Иван Юрьевич. – Леша продолжал держать веревку, точно боялся, что, если отпустит, то она улетит в яму. Не улетит, перед спуском второй конец троса обвязали вокруг дерева.

– Слава? Слава, ты как?

– Нормально… Ан… Ич… – Донесся из колодца голос.

– Что там?

– Дев…шка… Жива… Без соз…ия.

«Ия, Ия, Ия…» – радостно подхватило эхо. Ему-то что, ему весело, эху нравится играть с человеческими словами, а вот до самих людей дела нет.

Но главное Салаватов услышал: жива. Ника жива, а, значит, все будет хорошо, все будет просто замечательно, как этот день, как это эхо.

– Прив…л. Тащите, только осторожно. – По странной прихоти последние слова Славика колодец выпустил без искажений.

– Ну? – Иван Юрьевич, поплевав на ладони, ухватился за канат. – На счет три?

– А сумеем? – Леша смотрел на веревку с подозрением.

– Иван Юрьевич, разрешите, помогу? – На согласие Тимур не рассчитывал, а спросил лишь потому, что считать слонов стало невмоготу.

Ему разрешили и даже наручники сняли. Веревка в руках казалась тонкой и шершавой на ощупь. Под сердце испуганно кольнуло: выдержит ли? Но ведь Славика выдержала, а Ника весит куда как меньше.

– Ну, на счет три. Раз, два, три…

Веревка натянулась, больно царапнула ладони, и медленно поползла вверх.

Ника

Снова море, снова корабль и спящий ангел.

Больно.

Я лечу вверх, я уже почти взлетела, но боль тянет к земле. Боль цепью приковала меня к колодцу, а я не хочу обратно в колодец, я хочу вверх, к небу, к созвездью Гончих псов и Большой медведице. Лететь приятно, и, не удержавшись, открыла глаза.

Какой странный сон: перед самым лицом раскачивается стена. Влево-вправо, вверх-вниз. Стена серая с тонкими черно-бурыми прожилочками. Если всмотреться, то линии складываются в картинку. Забавную такую картинку: лежащий на боку человек, руки сложены на груди, над головой нимб, а чуть выше сердце из крыльев и звезда удивительного синего цвета.

Мне очень захотелось коснуться звезды, но, стоило протянуть руку, как стена завертелась-закружилась и пребольно ударила в плечо. Это в корне неправильно: сны тем и хороши, что в них не существует боли.

Значит, я не сплю? А штука, которая причиняет неудобства – это веревка? Откуда в колодце веревка? Меня нашли?

Боюсь поверить и спугнуть. Слышала, будто перед смертью люди часто видят галлюцинации. Не хочу, чтобы моя веревка и серая стена со спящим ангелом оказались галлюцинацией. Словно специально, чтобы опровергнуть мои опасения, веревка качнулась из стороны в сторону, а больная нога вписалась в стену.

Огненный шар боли затопил сознание.

Кажется… кажется все…

Год 1905. Продолжение

Казнить Николая Камушевского должны были утром, на рассвете. Аполлон Бенедиктович понятия не имел, откуда взялся сей странный обычай, да и, признаться, никогда не задумывался. Колеса кареты стучали по мостовой, а в окно стучались сумерки. Странное время, когда все выглядит иначе, не так, как днем. Вот и тюрьма, серое, приземистое здание, уродливое этой своей обыкновенностью и непримечательностью, каменный монстр, Левиафан, в чьей утробе томятся люди.

Ох, и тянет же его на поэзию по вечерам, не для того Аполлон Бенедиктович добивался этой встречи, чтобы в его голове нарисовались сии сравнения. А для чего? Признаться, он и сам не знал, просто чувствовал, что этот разговор многое изменит в его жизни.

Ворота распахнулись с протяжным скрипом. Холодно тут, хоть на дворе лето, но солнце обходит тюремный двор, словно сторонится заключенных. У высоких стен всегда тень, сами стены похожи на тень, этакую корявую, окаменевшую на веки вечные тень.

В камере Камушевского было чисто, бедно, но уютно. Трогательный букет ромашек на столе, почти новая шинель, небрежно брошенная на спинку деревянного стула, да клочок стремительно чернеющего неба в забранном решеткой окне. Что же, деньги, потраченные Наталией на взятки, не пропали даром.

Николай встретил гостя без особой радости, впрочем, тяжело радоваться, если на рассвете тебя повесят. Палевич отметил, что младший из братьев повзрослел. Взгляд у него трезвый, прямой и неуместно насмешливый, будто бы Камушевский видит нечто, понятное лишь ему одному и недоступное другим.

– Ну и с чем пожаловали? – Поинтересовался Николай, садясь на кровати. Пригладил руками взлохмаченные волосы, заправил мятую рубашку в штаны и лишь после этого поздоровался с Палевичем.

– Вечер, правда, не могу сказать, что добрый. – В серых, как у сестры глазах, блестели искры не то слез, не то смеха – в сумраке сложно разобрать что-либо, а толстая, чуть кривоватая свеча на столе больше чадила, нежели освещала помещение.

– Да вы присаживайтесь, чаю хотите? Пардон, сорт не самый лучший, но, как говорится, чем богаты, тем и рады. – Николай старательно улыбался, правда улыбка у него выходила больше похожей на оскал, но смертникам многое прощается. Палевич не без опасения сел на стул. Не стоять же в самом-то деле, разговор предстоял долги и нелегкий, да и устает он в последнее время быстро.

– Мебель тут крепкая. На века сделана. – Камушевский, подойдя к двери камеры, постучал. Заслонка моментально отошла в сторону, и в окошке показалось любопытное лицо часового, приставленного стеречь арестанта.

– Чаю принеси. – Попросил Николай. – Мне вот и их благородию тож. Только чтоб горячим был.

Палевич не слышал, что ответил часовой, заслонка вернулась на место, а Николай, потянувшись так, что кости хрустнули, извиняющимся тоном произнес.

– Обслуживание здесь не очень. Ну, оно и понятно, тюрьма все-таки.

– Я к вам, понимаете ли, с разговором. – Аполлон Бенедиктович ощущал себя странно, с одной стороны, ему хотелось встать, кликнуть охранника да убраться прочь отсюда, из камеры, из тюрьмы, из самой этой затянувшейся истории. С другой – остаться и выяснить все до конца.

– Говорите. – Разрешил Николай. – Я, если позволите, постою, а то тут только и делаешь, что сидишь, или лежишь. Но, даже если лежишь, то все равно сидишь. – Он засмеялся над собственной немудреной шуткой. Мальчишка, глупец, неужто не понимает, что завтра все? Веревка на шее, шаг в пустоту под эшафотом, и конец? Ни жизни, ни солнца, ничего, кроме холодной мокрой земли и червей? Смешно ему! Злость отступила, стоило лишь заглянуть в спокойные серые глаза, и Палевич понял – Николай больше не мальчишка. Не тот щенок, плакавший над телом убитой Магдалены пьяными слезами, он повзрослел и принял решение. Остальное – всего-навсего попытка не сорваться и дойти до конца. Решить просто, но не каждый умеет довести решение до конца.

– А, хотите, я вам скажу?

– Хочу.

– Вы не помилование привезли. И не известие о том, что настоящий убийца найден. Вы совесть свою успокоить приехали, а теперь не знаете, с чего начать, так ведь?

– Так.

– Вы лучше, чем кто-либо другой, знаете: я не убивал. Я любил Магдалену, я бы ее и пальцем не тронул. И вы даже знаете, кто убийца. Более того, при желании вы сумели бы доказать мою невиновность и виновность того, другого. Или вернее будет сказать другой?

– Он мертв.

– А я жив. Но это ведь ненадолго, правда? Уже завтра исчезнет последняя угроза спокойствию моей драгоценной сестры. Представляю, как она дрожала, ожидая, расскажу я на суде о ее ненависти к Магде или не расскажу. И про отношения с Янушем, который был готов выполнить любой, самый безумный приказ Натали. Вы узнали про Януша? Я, честно говоря, долго думал, рассказывать вам, ежели появитесь, или умолчать. А потом решил. Какого черта я молчать должен, когда вы собственноручно меня на виселицу спровадили. Впрочем, я и сам толком не знаю, что у них там с Янушем было. Может, клевещу, может, и нет, вам, как супругу лучше знать.

Николай потянулся. Молодой, сильный, хорохорится, разжигает в душе искорки ненависти, вот и говорит всякую ерунду. Аполлон Бенедиктович сам мог бы рассказать ему много интересного. Например о том, что Натали так и не оправилась после болезни, о том, что с каждым днем она все дальше и дальше уходила в свои собственные сумерки. И Палевич долго мучился, осознавая, что передать в руки суда больную девушку, которая, собственно говоря, и не ведала, что творит, не способен. А без показаний Натальи свалить убийство Магдалены на Януша не получится.

– Почему она сама не появилась? Ни на суде, ни теперь? Боится? Впрочем, о чем это я, Натали всегда умела выходить победительницей. Олег считал ее слабой и беззащитной, он ошибался. И я ошибался, когда решил, будто бы она любит меня. Она вообще любить не способна. Подумайте, Аполлон Бенедиктович, зачем вам супруга, которая в любой момент может ударить в спину? Вам кажется, будто бы она полностью в вашей власти? Ошибка. Сегодня, да, а завтра? Что будет завтра? Ждать она умеет, и предавать тоже умеет. И жар загребать чужими руками.

– Вы ее не выдали.

– А вы хотели, чтобы я прилюдно обвинил Натали в столь ужасных деяниях? – Камушевский сел на кровать и, накинув на плечи шинель – в одной рубашке здесь было холодновато – пояснил. – Что бы она не сделала, она – женщина. Ни один из Камушевских не причинит вреда женщине. Что бы не случилось.

– А Вайда?

– Глупая легенда, не более. Впрочем, вы уже, наверное, в курсе, Охимчик никогда не умел держать язык за зубами. – С той стороны в дверь робко постучали, а в следующую минуту в окошко просунулась рука со стаканом.

– Чай принесли. – Весело заметил Николай.

Чай был крепкий, горячий и сладкий, и стаканы чистые, а жестяные подстаканники даже украшены нехитрым узором.

– Больше угостить нечем. – Николай развел руками, точно извиняясь за неосмотрительность дирекции тюрьмы, который плохо подготовился к визиту важного гостя. – Вам это может показаться смешным или даже глупым, но я простил ее. Натали ведь всегда меня защищала, и от Олега, и от жизни вообще. Заботилась, а я, как я мог ответить злом на ее заботу? Глупо, правда? И, ведь если разобраться, убивала не она.

– Не она. – Палевич и сам держался за эту простую мысль. Убивала-то не Натали. Она лишь говорила, а за слова нельзя наказывать. В конечном итоге каждый сам принимал решение. И Януш, и Юзеф, и Николай, и Аполлон Бенедиктович. Разве можно винить ее в чужих грехах?

– Знаете. Чего я больше всего боюсь?

– Нет. – Разговор складывался совершенно не так, как хотелось Аполлону Бенедиктовичу, но как перевести его в нужную колею, он не знал.

– Я боюсь не самой смерти, в конце концов, глупо бояться того, о чем не имеешь представления. Я боли боюсь и того, что не сумею умереть достойно. Олегу-то легко было, раз и все, ни ожидания, ни страха, ничего, а я, сижу тут и представляю, как это будет. Все гадаю: сумею или нет?

– Сумеете. – Уверенно заявил Палевич. Николай лишь усмехнулся, словно другого ответа и не ожидал. Да и то правда, кто осмелится сказать обратное.

– Хотелось бы верить. Нет, честное слово, хотелось бы вот так, храбро выйти, сказать что-нибудь такое, чтобы долго помнили потом, и самому шагнуть вперед, не дожидаясь момента, когда палач нажмет на рычаг и люк провалится под ногами. Хотелось бы, но страшно. Вы даже не представляете, насколько мне страшно, я бы все отдал, чтобы… впрочем, не важно. Спать не могу. – Пожаловался Камушевский, кутаясь в шинель. За окном совсем уж стемнело, и слабый огонек свечи испуганно дрожал, готовый в любой миг погаснуть, оставив людей один на один с темнотой.

– Все вижу, как Олег умирает. И Магдалену вижу. Они счастливы вместе, там, на небе, зовут с собой и обещают скорую встречу. А еще Олег говорит, будто бы нельзя прощать такое. Впрочем, он никогда прощать не умел. Вы останетесь?

– Какое-то время.

– Нет, я про другое, не уходите сегодня, уже поздно, и рассвет не заставит себя долго ждать, обещаю – мы славно побеседуем. Как-никак последняя ночь, не тратить же ее на сон в самом-то деле.

– У меня были несколько иные планы. – Мысль о том, чтобы провести в камере целую ночь была безумной и в то же время логичной. Аполлон Бенедиктович понял, что отказа Николай не примет, да и умирающему не принято отказывать в последней просьбе.

– Бросьте, какие у вас могут быть планы. Напиться, чтобы совесть замолчала? Вздор, я раньше тоже так поступал, а теперь понял – какая это была несусветная глупость, так бездарно тратить время, жизнь… Если хотите, мы даже не будем философствовать. Я стал чрезмерно болтливым, но это оттого, что здесь не с кем поговорить, только стены и охрана, ни то, ни другое меня не устраивает. Охране правду доверять никак не возможно – слухи пойдут, а нам это ни к чему. Стены же безмолвны, с ними скучно разговаривать. Когда вы догадались?

– Когда Януш сказал, будто клад охраняет ведьма.

– Ведьма… Красиво звучит. Я раньше поэзией баловался, но там все больше про ангелов, а тут ведьма… демоница. Успел описать?

– Нет.

– Но вы поняли?

– Понял. Рыжие волосы долго смущали, откуда в округе могла взяться рыжеволосая девушка, та, что имелась, в жизни не тронула бы Охимчика. А потом, точно озарение, понял, что у нее не волосы, а парик. А дальше просто – женщин в этой истории было две: Элиза и Наталья. Элиза непроходимо глупа, она бы в жизни не додумалась до чего-нибудь этакого, а Наталья…

– Поверить было непросто, так? – Николай лег на кровать, прямо в обуви и шинели, и поставил на грудь пусто подстаканник – чай давным-давно выпит, мутное стекло стакана ловит гранями отблески свечи, а подстаканник в руках Камушевского похож на безмерно большое кольцо, снятое с руки сказочного великана.

– Я тоже не верил. Знаете, когда Олег погиб, там, в лесу, я нашел носовой платок, красивый, с вышивкой и инициалами. Я решил, что он принадлежит одной из Олеговых… знакомых. – Николай слабо улыбнулся. – Мне и в голову не пришло, что платок обронила она. Даже, когда узнал, все равно… Мало ли, у Олега часто кровь носом шла, вот она могла и… понимаете?

– Понимаю.

– Ну, как подозревать ее? Как вы думаете: там, за чертой, есть жизнь? Или смерть конечна? Раньше было совсем просто – все верили в Бога, а, значит, и умирать не боялись. Вам интересно?

– Очень.

– Просто. Очень-очень просто. Магдалену любили все, даже ее овечка-сестра, у которой Магда жениха соблазнила, все, кроме Натали. Но это же не повод, чтобы подозревать, правда? Это не повод. А помните, как она приезжала? Не сюда, еще раньше, сразу после ареста. Помните?

– Помню.

Наталья умоляла позволить ей увидеться с братом, и Палевич сделал все, чтобы ее желание исполнилось. Тогда эта просьба не показалась ему странной, ведь о привязанности Натальи Камушевской к младшему брату знала все.

– Я был рад ее видеть, а она… Она спросила про платок. Сказала, что мне все равно уже не помочь, но, если я не трус, каковым меня считал Олег, то не позволю запятнать имя сестры. Представляете, она прямо призналась в убийстве.

– Но на суде вы не сказали ни слова.

– Не сказал. – Николай, закинув руки за голову, лежал и разглядывал потолок. Потолок был серым и даже ночь не сумела укрыть грязные разводы и трещины на нем.

– Потрясение было сильным, очень сильным, но она – моя сестра. Вероятно, я получил бы свободу, вероятно… Но всю оставшуюся жизнь меня почитали бы за труса, который во спасение собственной шкуры оболгал женщину, родную сестру. Никто бы не поверил, что я говорю правду.

В словах Камушевского был резон, Аполлон Бенедиктович сам вспомнил, с каким трудом принял истину, как пытался найти оправдания, доказательства невиновности и трусливо прятался за щит слов. «Не возможно».

Невозможно поверить, что хрупкая, нежная женщина – убивала. Не сама, но, что ни говори, убийство чужими руками все одно остается убийством. Невозможно поверить, что ее забота, ее слезы, ее робкие мольбы о защите – ложь. Все ложь, от первого до последнего слова. Невозможно поверить, что ей хватило сил и выдержки дойти до конца. На рассвете погибнет последний участник трагедии. Хотя нет, не последний. Останутся еще двое – Аполлон Бенедиктович, поклявшийся молчать ради той, кого любил, и Наталья Камушевская, женщина-оборотень.

Кто сказал, что обряжаться в волчью шкуру могут лишь мужчины? Женщинам подобные шутки тоже неплохо удаются.

– Я все думаю, что, если бы Олег был с нами чуть помягче, если бы он так не душил нас своей заботой, которая, по сути, не так уж и нужна была, Наталья никогда не решилась бы. Впрочем, чего гадать. – Николай замолчал, Аполлон Бенедиктович тоже сидел молча, в гадании о том, каким могло бы быть прошлое и настоящее, смысла он не усматривал. Настоящее есть и следует принимать его таковым, а не искать оправдания. Тем более, что Палевич давно уже понял: в некоторых случаях оправдываться бесполезно.

Николай Камушевский, невзирая на желание провести последнюю ночь без сна, задремал. Дрожащий огонек свечи разбрасывал тени по камере, но ни одна из них не осмелилась коснуться лица заключенного. Тени боялись нарушить покой, и Аполлон Бенедиктович тоже тихонько сидел, думая о своем. Он завидовал умиротворению и покою спящего, пусть даже этот покой – не долог. Летом ночи короткие, почти такие же короткие, как сама жизнь.

Салаватов

"Не умирай, девочка моя, все что угодно, только не умирай. Дважды терять любимого человека – слишком много для одной жизни. Это даже не боль, этому ощущению нет имени, внутри пусто, внутри огонь, внутри лед, и все сразу.

Не умирай".

Услышит ли Господь молитву его, Тимур не знал, он молился не Богу, не Дьяволу, не предвечной Вселенной, далекой и равнодушной, он молился душе, которая выбиралась из тела подобно тому, как бабочка выбирается из старого тяжелого кокона. В коконе не останется жизни, бабочка улетит…

Не умирай.

Пусть ее глаза лгут, пусть пылают гневом, пусть ненавидят, только бы жили.

Тогда, по возвращении, Иван Юрьевич соизволил проинформировать, что Ника жива, но состояние критическое. Это было два дня назад. С тех пор ни слова, ни словечка, ничего. Критическое состояние означает пятьдесят на пятьдесят. Либо выживет, либо нет.

Критическое состояние…

Пожалуйста, пусть она выживет.

Ника, которую достали из ямы, больше всего походила на куклу, что год провалялась на помойке.

Кукла Маша, кукла Даша, кукла Ника.

Кожа не белая – грязно серая, одежда грязная до такой степени, что невозможно понять, что на ней одето. Глаза закрыты, ее замечательные, зеленые с огоньками глаза закрыты, а на плече дурацкая импровизированная повязка.

Салаватову и прикоснуться к ней не позволили. Правильно, он же убийца, маньяк и сумасшедший, которого нужно запереть подальше, чтобы не смущал покой граждан.

Иван Юрьевич вызвал «Скорую», и Нику прямо с причала увезли в больницу. Иван Юрьевич сказал про критическое состояние, закрытый перелом, огнестрельную рану и опасения врачей. Зачем ему вообще понадобилось делиться информацией, Салаватов не понимал, но был благодарен.

Оставалось ждать и молится, не важно кому: Богу, Дьяволу, Великому духу, кто-нибудь да должен услышать.

Иногда Тимур начинал разговаривать вслух, шепотом, сам с собой, будто юродивый, на которого снизошло благословение свыше, в такие минуты ему казалось, что еще немного, и Ника его услышит. Она проснется, а при встрече скажет: "Ну и чушь ты нес, Салаватов"

Лишь бы проснулась.

Лишь бы сказала.

Если бы он был на воле… Если бы он был рядом с нею, в палате, то можно было бы сидеть, накрыв ладонью ее руку и слушать ее сердце, и не зеленую лесенку на мониторе, а настоящее, живое, которое медленно сжимается, проталкивая кровь в сосуды. Пока живо сердце, жива и она. Слушать и нашептывать единственную известную ему молитву. В ней всего-то два слова.

Не умирай.

Доминика

В больнице потолок белый, настолько белый, что глазам больно. А закрыть не получается – глаза не слушаются. И плакать тоже не получается. Ничего не получается, только лежать и пялиться в белый-белый потолок. Я уже успела изучить спиной каждый катышек, каждую впадинку на больничном матрасе. Наверное, еще немного и прорасту в него, пущу корни, точно какой-нибудь вьюнок. Нет, вьюнком быть не хочу, лучше буду кустом роз, большим, красивым с блестящими листьями, колючками и белыми цветами… Белыми? Как потолок? Нет, цветы будут нежно-розовыми, как пастила, которую продают на рынке.

Обожаю пастилу.

Медсестра уверяет, что совсем скоро я смогу бегать. Не верю. Розовые кусты не бегают, они растут, тянутся, подставляя солнцу зеленые ладошки-листья, дрожат, переговариваясь с ветром, и ловят капельки росы.

От лекарств в голове туман-туман. И во рту сухо, а позвать кого-нибудь лень. Необъятная вселенская лень – это тоже последствие лекарств, которыми меня пичкают. Лекарства поступают в кровь через прозрачную трубочку, если постараться и скосить глаза, то трубочка попадет в зону видимости. Она и еще большой ящик синего цвета, что за он – разглядеть не удалось. А спрашивать лень. И голову повернуть тоже лень.

– Как наше самочувствие? – Медсестра улыбалась так, словно здесь и сейчас проходила пробы на участие в новом сериале.

– Вы выглядите гораздо, гораздо лучше. – Радостно сообщила она. Если я выгляжу хотя бы вполовину так же плохо, как чувствую, то мумия царицы Клеопатры по сравнению со мной красавица.

– Не обманывайте. – Медсестра помахала пальцем. – Вам совсем не так плохо.

– Плохо.

Раздражение на эту девицу, которая улыбается и не желает понять, что мне нужны покой, сочувствие и неназойливая забота, выплеснулось наружу. Слово получилось сухим и невкусным. Как таблетка. Слово-таблетка… пожалуй, в этом что-то есть.

– Вот видите! – Воскликнула моя мучительница, взбивая подушку. – И заговорили! А сейчас сядем и…

Сядем? Не хочу садиться, хочу лежать, рассматривая потолок, и врастать в больничную койку невидимыми корнями. Человеком быть больно. А вот розовым кустом…

Медсестра на мои возражения обратила не больше внимания, чем на демонстрацию микробов, вздумай те устраивать демонстрации и отстаивать свои, микробьи, права. Или правильно "микробовые права"? Нет, "микробные". "Микробные права".

Почему защитники природы, отстаивая права всяких там жучков-паучков, забывают о микробах? В голове сам собой возник лозунг: "Каждому микробу по унитазу!" или еще лучше: "Руки прочь от унитазов! Унитаз – заповедная территория редких видов бацилл".

Красота.

С такими мыслями и сидеть приятно. Впрочем, медсестра оказалась не такой и садисткой, я полулежала, откинувшись на высокие подушки. Теперь видно, что синий ящик – не просто ящик, а какой-то сложный прибор, он пищал и подмигивал зелеными огоньками. Наверное, огоньки и линии что-то означали, но в моем извращенном сознании странный прибор ассоциировался с заложенной террористами бомбой. Как только пиканье стихнет, или зеленая линия доберется до верхней отметки – жаль не видно, что на ней написано – грянет взрыв.

По звуку взрыв похож на выстрел. А выстрел означает боль. Боль и кровь. Много-много красной, словно спелая клюква, крови.

– К вам посетитель. – Не слишком радостным голосом сообщила медсестра, словно посетители, которые пытались проникнуть в мою палату, являлись ее личными врагами. – Это, конечно, безобразие, беспокоить больного человека, но… вы уж постарайтесь не утомляться.

– Постараюсь. – Оказывается, если сидеть, то лень уходит вместе с желанием превратиться в куст роз. Розовых роз, на всякий случай я закрепила образ в памяти, очень уж красиво вымечталось: куст роз розового цвета. Может, это Салаватов? Мне так хочется, чтобы посетителем был Салаватов, с ним даже разговаривать не надо: он и так все поймет. Тимур только выглядит толстокожим, на самом деле он чуткий и… Додумать не успела: в палату бочком, как краб-переросток, запутавшийся в белом, не по размеру большом, халате, вошел незнакомый мужчина.

– Добрый день. – Голос у него был никакой. То есть, такой серый, невыразительный, будто погребенный под слоем пыли старый тапочек. Да и сам посетитель походил на тень. Такой же угловатый и неуютный. Отвечать я не стала: еще успею наговориться, ибо от мужчины за версту несло милицией. Догадываюсь, зачем он явился, и даже рада: хоть объяснит, куда Тимура дели.

– Как ваше самочувствие?

Я на всякий случай кивнула. Посетитель обрадовался, будто услышал именно то, что хотел услышать. Подобрав полы чересчур длинного – где он только такой откопал – халата, мужчина неловко взгромоздился на стул и соизволил, наконец, представится.

– Иван Юрьевич. – И чуть тише добавил. – Кукушка.

Иван Юрьевич Кукушка. Забавная фамилия.

– Вы можете рассказать, что с вами произошло? – Вежливо поинтересовался Иван Юрьевич.

– Все? Долго.

К счастью, он правильно понял. На всю историю от начала до конца у меня просто не хватило бы сил. Для меня каждое слово – почти пытка.

– Тогда хотя бы вы можете подтвердить показания гражданина Салаватова? Я зачитаю, а вы скажете, правда это или нет. – Поспешно добавил он и извлек из серого портфеля кипу бумажных листов. Читал он довольно долго, и, если бы не были затронуты мои кровные интересы, я бы заснула, настолько унылый у Ивана Юрьевича голос. Да и сам текст радовал, ни за что не поверю, что Тим изъяснялся так…казенно. В изложении Кукушки моя история выглядела бредом.

Впрочем, не думаю, что в моем собственном изложении бреда было бы меньше. К чести Салаватова он догадался о многом. Тимур умница. Почему они его не отпускают? Иван Юрьевич не словом не обмолвился о местонахождении Салаватова, но я-то знаю, что Тим сидит. Я уверена, ведь в противном случае он бы обязательно навестил меня.

– Итак, Доминика Витольдовна, что скажете? – Добравшись до конца своего-чужого повествования Кукушка с удивительным педантизмом сложил листы вместе и, закрепив в левом верхнем углу металлической скрепочкой, упрятал в прозрачный файл, а файл в портфель.

– Где Тим?

– Гражданин Салаватов временно задержан.

– Он не при чем. Он не убивал. – Только что я совершила удивительное открытие: оказывается, если говорить медленно, то сил уходит меньше, и слова получаются более внятными.

– Идет следствие. – Ответ Кукушки был профессионально обтекаем. Конечно, идет следствие, всех заинтересованных лиц просят обождать, пока следствие не пройдет мимо. Как поезд. Длинный-длинный поезд навроде знаменитого Восточного Экспресса.