Текст книги "Танго на цыпочках"

Али испугался. Оказывается, он уже был женат, причем дважды – меня это известие убило. Он честно предлагал уехать и стать третьей женой, но, Господи, сколько раз я мне хотелось умереть, чтобы вырваться из этого кошмара. Уехать не получалось – не так-то просто было сделать загранпаспорт, получить разрешение, да и денег не хватало. Тогда Али сбежал. Уехал домой, якобы для того, чтобы подготовить семью к появлению еще одной супруги. Стоит ли говорить, что он не вернулся".

Трусом был этот Али, бросить наивную пятнадцатилетнюю девчонку, которая ждет ребенка и совершенно не представляет, как жить дальше. Трусом и подлецом. Впрочем, если я что-то понимаю в законах, то в уголовном кодексе имеется статья за совращение несовершеннолетних.

"Мне пришлось признаться. Дома был скандал. Даже не скандал, а настоящая война – мама, Витольд и даже Лара, которая слабо понимала, что происходит, ополчились против меня. Я мигом перестала быть милой девочкой, хорошей дочерью, гордостью семьи, превратившись в потаскуху, шалаву, которая к тому же связалась с черным. По-моему, именно факт, что отец моего будущего ребенка – араб, раздражал их больше всего. Витольд вообще перестал замечать меня, мама кричала, будто я свожу ее в могилу, а Ларочка, моя любима племянница Ларочка, с недетской серьезностью заявила, что мне нужно уйти из дома, чтобы остальным стало легче. Я ушла. Однажды, после очередного скандала, оделась и ушла, неделю жила на вокзале – даже вспоминать неохота, настолько ужасной была эта неделя, но, невзирая на весь кошмар, у меня ни на секунду не возникло мысли о возвращении домой.

На вокзале меня Олег Петрович и нашел. Ты его не знаешь, поскольку после твоего рождения Олег Петрович разорвал всяческие отношения с нашей семьей. Но давай по порядку. Олег Петрович – давний друг моего отца, твоего дедушки, это он помог Витольду поступить в аспирантуру, и кандидатскую защитить, и докторскую, и с выездами помогал, и деньги на экспедиции находил. Витольд Олега Петровича уважал, часто повторяя, что без его помощи карьеру бы не сделал.

О случившемся Олег Петрович узнал от Лары: мама и Витольд даже не пытались меня искать, говорили всем, будто я уехала к дальней родственнице в деревню. Думаю, имейся в наличии такая родственница, меня бы и взаправду отправили. А Лара возьми и проболтайся, что я сбежала.

Олег Петрович многое мне не рассказал, но кое о чем я сама догадалась: в семье произошел очередной скандал, на сей раз виноватыми сторонами оказались Витольд и мама. Думаю, Олег Петрович, пригрозил сделать Витольда невыездным, а это означало конец карьере, конец достатку, вот они и согласились принять меня обратно. Больше на меня никто не кричал, и разговаривали, если приходилось заговаривать со мной, вежливо, но, Боже мой, сколько ненависти скрывалось за этой вежливостью, сколько презрения и затаенной злобы. Я старалась не выходить из комнаты, но даже в ней ощущала себя лишней. Этакой живой помехой спокойной жизни.

А Олег Петрович относился ко мне с добротой и сочувствием. И с днем рожденья поздравил: привез чудесный букет роз и большого, почти в человеческий рост, медведя. Я расплакалась. То, что происходило дальше, сложно описать, но я попытаюсь. Олег Петрович пригласил всех, в том числе и меня в зал, и предложил следующее.

Во-первых, он забирает меня к себе – на этом месте все вздохнули с облегчением. Им не терпелось от меня избавиться, думаю, они с готовностью отдали бы меня хоть черту лысому, не говоря уже об Олеге Петровиче.

Во-вторых, Олег Петрович, воспользовавшись своими связями, оформляет брак со мной. Он объяснил, что этот шаг необходим, поскольку существование в одной квартире с молоденькой девушкой, которая не приходится ему близкой родственницей, будет расценено вполне определенно. Да и неопределенный статус "дочери друга" не позволит сопровождать Олега Петровича в заграничных поездках, а ездить ему приходилось часто. И снова никто не возражал.

В-третьих, после родов ребенок остается в семье – я имею в виду маму и Витольда. Олегу Петровичу пришлось успокаивать всех – для меня была невозможна сама мысль о том, что придется расстаться с тобой. Витольд же не хотел и слышать о том, что он вынужден будет воспитывать чужого ребенка. Мама просто разрыдалась и, хватаясь за сердце, предложила сдать "бастарда" в детдом. Я не буду описывать спор, скажу лишь, что он занял не один час, и победил в конечном итоге Олег Петрович. Ничего не скажу о причинах, вынудивших его поставить это жестокое условие, я часто думала, но так ни до чего и не додумалась. Может, боялся, может не хотел связывать себе руки чужим ребенком, может боялся, что в тебе скажутся гены Али. Не знаю. Условие было, и мне следовало с ним считаться.

Впрочем, моего мнения как раз-то и не спрашивали.

На следующий же день я переехала к Олегу Петровичу. Он был очень хорошим человеком, умным, заботливым, интеллигентным, просто добрым. За всю нашу совместную жизнь он ни словом, ни жестом, не напомнил мне о грехе молодости. Оговорюсь, что тебя я не считаю грехом, скорее благословением Божьим, которого мне лишили. Греховна была моя связь с Али, моя любовь и моя слабость.

Не знаю, что пообещал Олег Петрович пообещал Витольду, но, видно, что-то очень серьезное. Если мой брат согласился не просто принять тебя, но и стать тебе отцом. В свидетельстве о рождении в графе "отец" стоит имя Витольда – мне показали документ. Матерью же записали совершенно незнакомую мне женщину, которая умерла во время родов вместе с ребенком. Так сказал Олег Петрович, а у меня нет оснований не доверять ему. Спустя две недели после родов мы уехали. Вспоминаю свою жизнь и понимаю, что мне больше нечего рассказать тебе. Азия, Африка, Европа и даже Америка – Олег Петрович был на хорошем счету – все они одинаково унылы, везде я чувствовала себя пленницей, обманщицей, выкупившей собственную беззаботную жизнь за чужое счастье.

Мне безумно хотелось увидеться с тобой, обнять, рассказать правду, забрать к себе, но… Супруг и брат были против. Олег Петрович уговаривал забыть о тебе, говорил, что с тобой все в порядке, что ты ни в чем не нуждаешься, что мое появление приведет тебя в ужас, ведь тебе сказали, будто я умерла. А Витольд, когда я приехала и потребовала отдать ребенка, просто пригрозил, что вызовет милицию. По документам он – отец, а я… я – никто.

Вместо милиции брат позвонил Олег Петровичу.

Не виню их, они не хотели зла ни мне, ни тебе, они пытались в мету собственных сил исправить зло, сотворенное мной же, а моя боль – это и есть мое наказание, положенное господом".

А моя боль? Мои обиды? Мои страхи – это что, мое наказание? Но я-то ни в чем не виновата. Мне так хотелось заслужить любовь отца, который относился ко мне со странным равнодушием, граничащим с брезгливостью, а теперь оказывается, что отец – вовсе не отец. А дядя, и меня ему всучили силой. Какая уж тут любовь.

В письме оставалось еще два листа, сумею ли я дочитать их? Сумею, раз уж начала, то сумею.

Я долго мучилась, но, однажды в Италии случайно зашла в храм. Это был крошечный, бедный костел, пыльный, старый, больной, но в то же время удивительно светлый. Именно там я обрела Бога и покой. Именно там поняла, что не надо стремится к невозможному, что испытания, которые Господь посылает чадам своим, делают их сильнее. Вера не просто помогла мне примириться с реальностью, она наполнила мою жизнь смыслом. Я была почти счастлива.

Сегодня, перелистывая страницы прошлого, понимаю, что многое можно было бы сделать иначе, что я была слаба и беспомощна, и слабость моя много боли причинила близким людям. Надеюсь, ты счастлива. Витольд – хороший человек, временами чересчур серьезный, суровый, нетерпимый к чужим недостаткам, но он талантлив и умен. Я очень надеюсь, что у вас все в порядке.

У меня, кроме тебя и Марека, других детей нет. Марек – это сын Олега Петровича, его мать умерла, когда бедному мальчику не было и двух годиков. Сначала он воспринял мое появление в штыки, да и я, занятая собственными проблемами, не уделяла Мареку внимания. Но постепенно он стал для меня родным, пусть даже в силу небольшой разницы – всего-то восемь лет – в возрасте, я не имею права считаться ему матерью, но ведь родство не обязательно должно быть кровным. У нас с Мареком единство мыслей, единство душ. Он – замечательный, увидишь сама.

После смерти Олега Петровича мы остались вдвоем, Марек был внимателен ко мне, как к родной матери, именно благодаря его таланту и работоспособности фирма, основанная моим супругом, продолжает работать. Так уж вышло, что формально хозяйкой имущества являюсь я, фактически все, что принадлежит мне на бумаге, создано Олегом Петровичем. Единственная вещь, на которую я могу предъявить права, – это дом на Лисьем острове. Он мой, от фундамента до крыши. Вот увидишь, насколько особенное это место. С ним связано огромное количество легенд, одни рассказывают про жестокого князя, который обрек свою возлюбленную на смерть, и оборотня, что защитил девушку и убил князя. Другие тоже упоминают оборотня, убийцу, вырезавшего весь род Камушевских…»

Стоп, я ведь, кажется, слышала нечто в этом духе. Отец рассказывал. Не мне – со мной он разговаривал очень редко, и теперь понимаю почему, рассказывал Ларе, а я услышала случайно. История, похожая на страшную сказку, понравилась мне до безумия, оборотень, истребляющий представителей древнего, славного рода, бедный, но честный следователь, которому удалось выследить жуткую тварь, красивая княжна, сумевшая переступить через предрассудки и отдать руку, сердце и славное имя спасителю. Жаль, что подробностей не помню.

«В свое время Витольд много времени уделял этим легендам, пытаясь отделить ложь от правды, увенчались ли его старания успехом – не знаю. Для меня этот остров, этот дом – единственная ниточка, связывающая меня с семьей, с тобой. Витольд говорил, будто на острове спрятан клад. Не ищи его, не надо, он не принесет ничего, кроме зла. Если в легендах имеется хотя бы малая толика правды, сокровища Богуслава прокляты. Пусть золото спокойно лежит в земле. Правда, я сомневаюсь, что клад существует на самом деле…»

Снова пришлось прерваться. Что за клад такой, который мне не надо искать? Про клад в рассказе отца не было ни слова. Или прослушала? Дура, раззява, чухонь неумытая. Надо было каждое слово ловить и запоминать, а, еще лучше, записывать. Но кто ж знал, что все так повернется.

Значит, на Лисьем острове зарыт клад. Уж не его ли местонахождение требовал указать карлик? Похоже на то, значит, у меня веселая перспектива: либо отыскать сокровища, зарытые неизвестно когда, неизвестно кем, а, главное, неизвестно где, либо умереть.

«Этот дом беспредельно дорог мне, пусть он не такой, каковым был в начале двадцатого века, пусть в нем не осталось ничего, от старинного поместья, но в этом доме – моя душа. Пожалуйста, береги его.

Очень надеюсь, что вы подружитесь с Мареком. Именно желание познакомить вас друг с другом и вынудило меня поставить столь странное условие.

Будь счастлива. Твоя мама, Валентина К.»

– Будь счастлива, – повторила я вслух. – Будь счастлива, Ника.

Руки сами аккуратно сложили листы и запихнули их обратно в конверт. А последнее пожелание матери, которой я никогда не знала, испорченной пластинкой вертелось в голове.

– Будь счастлива.

Плохо помню, как добралась до стоянки. До этого пришлось разговаривать с Алексеем Владимировичем, подписывать бумаги, решать вопросы, связанные с технической стороной поездки. Нотариус предложил мне выехать на следующий же день. Я согласилась: отказываться, возражать или предлагать что-то свое, сил не было. Алексей Владимирович тут же связался с Мареком и договорился, что тот тоже прибудет, но чуть позже. Марек любезно предоставлял мне возможность самостоятельно ознакомится с этой частью наследства. А потом мне объяснили, как добраться до острова, и вежливо выпроводили из кабинета с наилучшими пожеланиями.

Хоть бы Тимур не уехал, в таком состоянии я попросту не в состоянии буду добраться до дома самостоятельно. Состояние-расстояние-достояние.

От моего достояния меня отделяет огромное расстояние.

С неба снова закапало, на сей раз дождь явно вознамерился лить долго и нудно, мелкие капли рисовали круги на гладком зеркале луж, оставляли на зеленом шелке Лариного платья темные точки и забавно щекотали шею.

Где искать Тимура?

Салаватов подъехал сам. Распахнул дверцу и недовольно, будто бы я в чем-то успела провинится, буркнул:

– Садись скорей, пока совсем не промокла.

Мой дневничок.

Тимур достал своей ревностью, рогоносец несчастный, знал бы он, что меня от одного вида мужиков мутит. Приперся в студию, точно не знает, что я не люблю, когда за мной подсматривают. Сидел и спину взглядом прожигал. Естественно, сразу никакой работы, весь день насмарку.

Хорошо, что С. уехала, мне не хотелось бы, чтобы они столкнулись. Салаватову не доверяю, мою С. я никому не доверю!

Решила испытать его, рассказала про героин, давно хотела сделать это. Говорил, что любит, вот пускай и отвечает за свои слова. Любовь до смерти – это, когда вместе умирают, в один день, в один час, в одну минуту. Рука об руку, это да, я понимаю, любовь. А Салаватов? Струсил. Я бы шагнула с ним в никуда, согласилась бы навсегда вместе, а он струсил. Так смешно было читать страх в глазах его. Страх и отвращение, все, как я и предполагала.

Кричал. Требовал. Послала его к черту! Не ушел, он упрямый, точно застрявший на горной тропе осел. Умолял меня подумать. А о чем мне думать? О жизни своей? Так мне от этих мыслей тянет бритвой по венам полоснуть.

Салаватов слабый, если бы он осмелился зайти чуть дальше – все бы узнал. А так… Подумаешь, наркотики, тоже мне новость, этот город – один большой вкусный шприц в красивой обертке. Не Тимуру с ним бороться. Я имею в виду шприц, а не город, город Салаватову тем более не по зубам.

И я оказалась не по зубам. Зачем я его ломала? Не знаю, приятно было причинять боль другому человеку. Сам виноват, был бы чуть сильнее, а то… Сделал мне укол! Собственноручно! Как миленький! Забавно.

Тимур

Доминика отсутствовала долго – он даже волноваться начал, и почти уже решился лично выяснить у нотариуса, куда тот дел девушку, когда она появилась. Сбежала со ступенек и замерла перед стоянкой. В руках у Никы Салаватов заметил тонкую пластиковую папку, из тех, в которых документы носят. Неужели и вправду наследство получила? Тогда откуда такой несчастный вид?

Тимур, пытаясь обратить на себя внимание, посигналил, Доминика не услышала. Да она настолько увлечена собственными мыслями, что не услышала бы и взрыв. Пришлось подъехать, а то ведь вымокнет, простудится, потом лечи ее.

– Поехали домой, – попросила Ника. – Пожалуйста.

Уточнять, какую из двух квартир она назвала домом, Тимур не стал, просто повез ее к себе, там привычнее и спокойнее.

Дома Ника первым делом переоделась и засунула платье в самый дальний угол шкафа. Подобное поведение Салаватова забавляло: платье-то ни в чем не виновато, и смотрится на ней неплохо, но, можно поспорить, Ника наденет его лишь в случае крайней необходимости. В своих мятых джинсовых шортах и маечке с забавной надписью «Angel» Ника выглядела школьницей. Образ дополняли два смешных хвостика, перевязанных разноцветными резинками: та, которая слева, толстая и зеленая, а та, что справа, лиловая и тонкая.

– Что сказали? – Поинтересовался Тимур, стараясь смотреть в сторону. Детские хвостики вызывали в организме реакцию отнюдь недетскую. Так и педофилом стать недолго.

– Вот. – Ника, открыв папку, достала белый конверт. – Сам почитай.

Конверт Салаватов брал с опаской: хватит того, что Ларин дневник с утра прочел, до сих пор больно, обидно и чувство вины не отпускает, хотя Тимур совершенно точно знал: он не виноват. Лара сама выбрала путь, она полагала, будто знает, что творит, а на деле вышло…

На деле вышло, что Лара ненавидела всех вокруг, кроме себя самое, этакий особо тяжелый случай нарциссизма. Одного Салаватов не мог понять: как он раньше не заметил?

– Дураком был, – ответила Сущность, – дураком и остался. Читай давай, пока не забрали.

Письмо прояснило многое. Нике оставалось лишь посочувствовать: столь сильное потрясение нелегко пережить.

– Знаешь, – сказала она, пряча конверт обратно в папку, – я думаю, что она все-таки меня любила.

– Конечно.

– И я понимаю, почему не такая, как Лара.

– Это хорошо, что не такая.

– Думаешь?

– Знаю.

– А все-таки странно это. – Доминика сидела напротив окна, солнце светило в спину, и из-за этого казалось, будто над головой у девушки сияет нимб, как у ангела на иконе. Нимб помещался аккурат между хвостиками, точно крепился на цветных резинках. Салаватову стало смешно: вот уж картина, ангел и демон за одним столом. Кажется, раньше реклама такая шла, про черта и про ангела.

Ника вздохнула.

– Сам подумай, она меня никогда не видела, я про нее никогда не слышала. Валентина… В доме не было женщины с таким именем, и фотографий тоже не было. Ничего не было.

– Специально убрали. – Предположил Тимур. – Если ее поступок вызвал сильное возмущение, то родные вполне могли «подчистить» семейный архив.

– А как с роддомом? Разве бывает так, что рожает одна женщина, а в качестве матери указывают другую? И эта другая умирает?

– Бывает и не такое. Представь себе какую-нибудь затрапезную деревенскую больницу и высокого московского начальника, который просит доктора оказать незначительную услугу. Откажись – будут проблемы, а за согласие и сотрудничество, глядишь, и наградить сподобятся. Сложнее было найти женщину, на которую можно записать ребенка. Тут либо повезло, либо нахимичили.

– Убили? – В зеленых глазах появился такой откровенный ужас, что Тимур поспешил успокоить.

– Я документы имею в виду. Нахимичили в том плане, что информацию ложную дали. Выдумали тебе мать, понимаешь?

– Понимаю.

– Нет, конечно, если заняться вплотную этим вопросом, то, глядишь, чего и узнаем…

– Не надо. Я и так слишком много знаю. Но почему она не приезжала? Отец ведь давно уже умер, бабушку я вообще не помню, а Лара не стала бы препятствовать. Почему, Тим?

– Боялась.

– Чего?

– Тебя. Себя. Не знаю, Ника, на этот вопрос только она могла ответить. Когда на остров выезжаешь?

– Завтра. – Она дернула себя за хвостик и тут же поморщилась от боли. Смешная девчонка. – Я приеду завтра вечером, а Марек послезавтра утром. Он сказал, что я своими глазами должна все увидеть и осмотреть, он не хочет мешать. Представляешь, она завещала мне столько всего, что страшно. Квартира, машина, коллекции всякие…

– Не езди туда.

– Почему?

– У меня предчувствие. – Тимур, даже если бы захотел, не смог бы описать то странное ощущение, которое испытывал при упоминании острова. Больше всего оно походило на легкое потрескивание старых досок, нормальных с виду, но гнилых изнутри. Этот треск предупреждал: попробуй-ка стать на доску, и мигом провалишься.

Как и следовало ожидать, разговор закончился ничем. Ника твердо вознамерилась отправиться на Лисий остров и, во что бы то ни стало, найти черный лотос. Или, на худой конец, сокровище, о котором упоминалось в письме.

Поиски свои она решила начать с дневника, благо, там оставалось примерно половина. Ну и Бог с ней, пусть копается в грязи, коли охота. Для себя Тимур решил, что ни на какой остров не поедет, дневник читать не станет и вообще культурно напьется.

Мысль показалась на редкость удачной. В конце концов, уже почти две недели на свободе, а до сих пор не отметил, такое ощущение, что записался в клуб анонимных алкоголиков. За пивом Салаватов отправился немедля, благо, Ника увлеченно что-то черкала в тетради и, судя по всему, мешать отдыху не собиралась.

Когда Тимур вернулся и стал перегружать бутылки из пакета в холодильник, Ника вяло поинтересовалась:

– Пить будешь?

– Буду. – Честно ответил Тимур.

– Будем. – Поправила Сущность.

Год 1905. Продолжение

Когда небо, расколовшись напополам, сыплет дождем, все мысли исчезают, смытые, растворенные этой водой. Остается лишь шум-шелест капель, едва слышное дребезжание стекла да глухая совершенно непонятная тоска.

С того дня, когда Федор обнаружил в лесу яму с черепами, минула неделя. Целых семь дней, а пролетели, как один. Палевич томился вынужденным ожиданием, но как назло в округе не происходило ничего необычного. Да и в доме было тихо: ни тебе волков белых, улыбающихся, ни рыжеволосых призраков с теплыми руками, ни, слава Господу, убийств или исчезновений. Жизнь, точно река после весеннего паводка, вернулась в старое русло и теперь неторопливо несла воды сквозь череду дней.

И Палевич постепенно начал привыкать к этому неспешному существованию в тихом пустом доме. Он предпринял было попытку вернутся в гостиницу, однако пани Наталья заявила, что в таком случае будет вынуждена просить пана Охимчика поселится в доме, что причинит ее репутации гораздо больший ущерб. Она по-прежнему панически боялась оставаться одна, и Аполлон Бенедиктович не без душевных мук и тщательно скрываемой радости согласился остаться.

Пани Наталья ко всему оказалась интересной собеседницей, образованной, умной, острой на язык и в то же время по-детски наивной и мечтательной. В ней странным образом уживались два человека, и никогда нельзя было предугадать, с кем из них имеешь дело.

Сегодня пани Наталья, сославшись на головную боль, поднялась к себе. Надо сказать, с каждым днем она становилась все более замкнутой и нелюдимой, двойное горе не сломало ее, но ожесточило. Аполлон Бенедиктович посоветовал адвоката, настоящего мастера дела, но, к вящему сожалению Палевича, на этом помощь, которую он мог оказать Камушевским, заканчивалась. Говоря по правде, Аполлон Бенедиктович не был уверен, что адвокат принесет хоть какую-нибудь пользу: вина Николая слишком уж явна.

В том-то и дело, что «слишком», это самое «слишком» и не давало покоя Палевичу, вынуждая коротать дни в этой глуши, слушать дождь да собирать разбегающиеся мысли в кучу. В большом зале горит камин, но огонь какой-то вялый и тепла почти не дает. В такие дни холодно по определению, и Аполлон Бенедиктович мерз нещадно. Заодно с холодом и болезни вернулись, кости ломило неимоверно, не вздохнуть, ни шелохнуться. Будет наперед наука, – с мрачной обреченностью думал Палевич. А то ишь, возомнил себя героем-спасителем, молодость вспомнил, жениться удумал. Даже не удумал, все ж таки Аполлон Бенедиктович был человеком рассудительным – порою чересчур рассудительным – чтобы воспринимать сию мысль всерьез. Но помечтать о том, как могла бы сложиться жизнь, если бы…

Философский вопрос, весьма подходящий для бесконечного серого дня, заполненного шумом дождя и вялым трепыханием огня в камине. Вот так и жизнь проходит, тут и до могилы уже недалеко.

Думать о могиле было неприятно, думать о работе невозможно, и Аполлон Бенедиктович решил не думать вообще. Он будет просто сидеть и слушать дождь. Где-то неизмеримо далеко, на самой границе ливня, хлопнула дверь, и по дому весело прокатился голос-гром.

– Эй, хозяйка, принимай гостя!

Палевич вздохнул, похоже, спокойный вечер пропал. И охота ж было пану Охимчику выходить из дому в такую погоду. Выгоду упустить боится, ни на шаг от пани Натальи не отступает, словно собака сторожевая.

Пан Юзеф, который не догадывался о неприязненных мыслях Палевича, – если и догадывался, то виду не подавал – вошел в залу, веселый и мокрый. Взгляд его блуждал, точно у пьяного, и Аполлону Бенедиктовичу почудилось в этом взгляде нечто смутно знакомое. Где-то он уже видел точно такие же глаза.

Или это сумрак, дождь и местные легенды сыграли с Палевичем злую шутку. Нормальный у доктора взгляд, чуточку сумасшедший, но нормальный. Встретившись глазами с Аполлоном Бенедиктовичем, Юзеф кивнул и улыбнулся, точно старому доброму другу.

– Добрый вечер.

– И вам вечер добрый. – Палевич решил быть вежливым и даже улыбнулся, хотя больше всего ему хотелось зевнуть в лицо незваному гостю, своим появлением прервавшему мирную дрему. – Ненастно сегодня.

– Ваша правда. Льет, точно в небе дыру проделали. – Юзеф протянул руки к огню. Мокрые рукава и брюки свидетельствовали о том, что плащ и зонт – плохая защита от разгулявшейся стихии.

– Пани Тереза уверена, что наступает конец света, а дождь – первое тому подтверждение, все про хляби небесные, которые разверзлись, ибо Господь желает утопить человечество в наказание за грехи.

От одежды доктора шел пар, а строгий черный костюм делал его похожим на натурального Диавола. Вот уж правду говорят: посиди в болоте, и в голове болото станет. Юзеф упомянул про Бога, Аполлон Бенедиктович припомнил Диавола. Какой из него Диавол, так, мелкий пакостливый бес. Юзеф, согревшись, довольно фыркнул и небрежным жестом откинул со лба мокрую прядь. Красуется, хоть и не перед кем.

– А где пани Наталия? – Как бы невзначай поинтересовался пан Охимчик.

– Почивать изволят. Мигрень у них.

– Ох уж эти женские недомогания, – по виду доктора нельзя было сказать, огорчен он отсутствием хозяйки дома или нет. – Зря ехал, выходит.

– Выходит, что зря.

– Как она? Сильно … расстроена? – Пан Охимчик даже голос понизил, видать от сочувствия.

– Сильно. – «Расстроена» – не то слово, пани Наталья убита, уничтожена, раздавлена горем, но Юзеф не поймет, он слишком поверхностный, чтобы понимать столь глубокие чувства.

– Неудачная семейка. На редкость, я вам скажу, неудачная. Пани Наталия, естественно, не в счет. Она – богиня, совершенство, ангел в стране демонов. Но братья, братья ее… – Пан Охимчик подмигнул, после памятного разговора он вел себя с Аполлоном Бенедиктовичем весьма по-приятельски.

– Не имел честь быть представленным покойному князю. – Сплетен Палевич не любил, как и сплетников, хотя и то, и другое, к вящему сожалению Аполлона Бенедиктовича, являлось неотьемлимой частью профессии следователя.

– Князь? – Юзеф презрительно фыркнул, и огонь, разозленный столь откровенным небрежением к покойному хозяину дома, выплюнул целое облако искр. – Помилуйте, какой из него князь?! Медведь лесной, необразованный, сатрап, тиран и самодур, полагавший, будто бы все вокруг ему обязаны подчиняться. А Николай? Вы только представьте себе на месте князя этого беспомощного труса, только и способного на удар в спину. Напасть на слабую женщину, что может быть отвратительнее?

– Поживиться за счет слабой женщины. – Палевич сразу же пожалел о сказанном. Не следовало раздражать Охимчика, тот еще мог быть полезен. Но, видит Бог, морализаторство пана Юзефа, его самонадеянность и извращенные понятия о чести раздражали неимоверно. Впрочем, пан Юзеф на язвительное замечание приезжего гостя отреагировал спокойно, будто ожидал чего-нибудь этакого, и возражения заранее подготовил.

– Думаете, я мерзок? Да я забочусь о своем благополучии, однако, согласитесь, это нормальное явление. Всяк человек желает иметь больше, нежели ему Господом отпущено. А, коли не желает, то он либо святой, либо дурак. Впрочем, на Руси, кажется, дураков любят и отнюдь не за святость, а за это их умение тупо копошится в грязи, не смея мечтать о большем. Со мною ей будет лучше, чем с братом. Я буду заботится, ухаживать за ней, как за редким цветком. Впрочем, Натали много и не надо, ромашка она, бледная, несчастная ромашка, выросшая в тени и в жизни не видавшая солнечного света.

– Ромашка, значит. – Палевич с трудом сдерживал желание схватить этого самоуверенного щенка за шкирку и вышвырнуть из дому. Надо же, какой знаток цветов выискался.

– Как есть ромашка. – Пан Охимчик, скрестив руки на груди, наблюдал за огнем. Чудной он сегодня какой-то, говорливый не в меру, веселый да радостный, хотя в последние дни ничего такого радостного и не случалось-то.

– Наталье с рождения была предначертана участь ромашки, безмолвной фрейлины при дворе прекрасной царицы. Магладена – вот кто истинная роза. Волшебная роза райского сада, по недоразумению забытая Господом на земле. О… Ее руки, ее губы, ее волосы, глаза… В ней все верх совершенства.

– Она и в самом деле была красива. – Осторожно заметил Аполлон Бенедиктович. Неуместная откровенность доктора выглядела, по меньшей мере, странно, однако, раз уж пану Охимчику хочется поговорить о покойной Магдалене, то следует слушать его, а не задумываться над причинами сей откровенности.

– Красивой? Да что вы знаете о красоте! Вы, если когда и любили, хотя, не в обиду будет сказано, я сомневаюсь, что такому черствому, зашоренному работой человеку доступны истинные терзания сердца… Повторюсь, даже если вы любили, то давно уже позабыли, что это такое. В женщине главное не внешняя красота. Кожа, волосы, губы, это, безусловно, важно, но главное, главное – огонь! Пламя внутри, которое, прорываясь наружу, влечет, манит к себе. В конце концов, красивое лицо – тлен, сегодня есть, а завтра глядишь – и неумолимое время жадным языком своим слизало прекрасные черты. А огонь, он не угаснет никогда. Мужчины-мотыльки летят на него, чтобы сгореть дотла, с восторгом принимая гибель из рук красавицы. Сначала тлеют крылышки. Это не больно и не страшно, жертва всего-навсего теряет способность улететь прочь, но она и не хочет улетать. Наоборот, она изо всех сил тянется к самому сердцу пламени и лишь дотянувшись, понимает, насколько опасное мероприятие затеяла, но уже поздно… Да, уже слишком поздно. – Охимчик умолк, запутавшись в своих поэтических построениях и нелегких мыслях. Аполлон Бенедиктович попытался перевести мотыльково-огненные сентенции в нечто более доступное пониманию. Похоже, что Магдалена была не просто старшей сестрой невесты графа, а истинно роковой женщиной, погубившей обеих братьев. Да и доктору не удалось избежать чар погибшей соблазнительницы. «Роза небесного сада»! А пан Охимчик – натура тонкая, поэтическая, видать и стихи сочиняет, переписывает по вечерам дрожащею от волнения и вдохновения рукой в тонкую тетрадку, которую хранит под матрасом. В представлении Аполлона Бенедиктовича поэты были личностями в высшей мере странными и ненадежными, сегодня они одно придумают, завтра другое, послезавтра третье, а, разобраться – то правды в тех виршах ни на грош, выдумка одна. Вон пан Охимчик по жизни врет, так разве ж в стихах своих он правду скажет? Да ни в жизни. Пользуется, небось, даром, чтобы девицам головы кружить. Иии панне Наталии, верно, пел про розы, ангелов, мотыльков да свечи.

Тьфу, пакость какая.

– Вы ведь поняли уже, верно? – Юзеф, опустившись в кресло, обхватил ладонями голову.

– Раскалывается, спасу нет. – Пожаловался он. – Да, признаюсь! Нет, каюсь и горжусь! Я тоже был ее любовником! Мы все были ее любовниками. По очереди. Сначала Олег, потом Николя, потом я. И снова Олег. Или Николя. Ей нравилось играть, мучить нас, представляя себя этакой царицей, владычицей душ, а нас рабами у подножия трона. Она могла выбрать любого – Олега с его деньгами, титулом и необузданностью, Николя с его собачьей преданностью, меня… Нет, вру. Меня она никогда бы не выбрала. Зачем ей нищий доктор, когда есть князь?