Текст книги "Танго на цыпочках"

– Написана!

– Хорошо, пускай написана, давно. Я видел ее в мастерской, так что можешь поверить, рисовали… писали, – вовремя поправился он, – ее не на небесах. Дальше. Суп сварить, сок поставить, духами в квартире побрызгать – невелика хитрость. Сама ж так делала.

– А рассказы? – Да, я делала, я много чего делала, о чем теперь жалею. Тимура ненавидела и продолжаю ненавидеть. Тяжело отделаться от мыслей, которые в течение шести лет укоренялись внутри. Шесть лет я искренне считала, что именно он убил единственного дорогого мне человека, и, как бы Ларе не хотелось, дать обратный ход не могу. Мне по-прежнему неприятно видеть его перед собой. Сидит, улыбается, полагает, будто самый умный. Ненавижу.

Нельзя ненавидеть. Запрещено. Какой кошмар, понимаю, когда любить запрещали, но чтобы ненавидеть… Не могу, не перестану, буду жить, притворятся, и ненавидеть его в глубине души. Никто не догадается.

– Что рассказы?

– А то, что никто, понимаешь, никто не мог знать таких подробностей! Я про этого парня… Игоря… Я ведь только ей и рассказывала. И то не сразу, стыдно было очень. – Про него самого и Ларину догадку относительно моих чувств к Салаватову я благоразумно промолчала, меньше знает – крепче спит.

– У него в самом деле родинка была… такая, особенная родинка…

А еще карие глаза, пушистые ресницы и пушок над верхней губой. Игорь смотрел сверху вниз и любое мое предложение встречал небрежным фырканьем.

– Ну, родинка многое меняет. – Салаватов фыркнул точь-в-точь, как Игорь. Да, ему смешным кажется, а для меня эта родинка и связанная с нею любовь была настоящей трагедией. И обидно, и больно, и стыдно, что такая непробиваемая дура.

– Ники, не куксись, этот твой Игорь всего-навсего глупый мальчишка, я бы на его месте ни за что бы тебя не отпустил. – Тим кончиками пальцев погладил меня по руке. Спасибо ему за эти слова, знаю же, что врет, но все равно спасибо, для меня это очень-очень важно.

– Это Лара сказала, что ты должна жить у меня?

Ну, конечно, Лара, я ведь уже объясняла, зачем снова спрашивать!

– А не сказала зачем?

Сказала, но объяснять стыдно, хотя придется.

– Я тебя предала, я соврала, когда… Ну, что видела, как ты вернулся. Я же не видела, и не слышала, я плеер слушала! Я сказала неправду и сломала твою жизнь. Я…

– Процентов девяносто на твоем месте поступили бы точно так же. – Тим убрал руку и мне стало холодно и одиноко без его пальцев.

– Ты знал?

– Знал.

– И что соврала?

– Ну я же не возвращался. – Тим небрежно пожал плечами, словно речь шла о какой-нибудь ерунде, пустяке, не заслуживающем внимания. – Точно не знал, конечно, но предполагал. Ты просто подумала, что это я, верно?

Верно, куда уж вернее. Господи, как же мне… стыдно? Меньше всего это чувство похоже на стыд, а на что оно похоже – сама не знаю. Хочется вернуться домой, закрыть дверь, выключить свет и сидеть, не шевелясь, целую вечность, пока снаружи не позабудут о моем существовании.

– Давай вернемся к нашим баранам. Попробуем немного иначе. Кем были ваши родители?

– Отец ученый, а мама… Я почти ничего не знаю о ней. Я вообще ее не помню.

– Интересно. – Тимур задумчиво потер подбородок. Мне не нравились его вопросы, какая разница, кем были мои родители, если я все равно их не помню.

– А бабушки-дедушки?

Я покачала головой. Наверное, они умерли еще до моего рождения. Лара – вот вся моя семья. Это сложно объяснить постороннему человеку, Тимур вот точно не поймет, я в этом абсолютно уверена. Как можно рассказать словами про особые отношения, которые были между мной и Ларой. Я не просто любила сестру, я ее боготворила, тянулась за ней, старалась стать такой, как она, особенной, неповторимой, замечательной. И раз за разом убеждалась в собственной ничтожности. Ни внешности, ни ума особого, не говоря уже о талантах. А Лара любила меня такой, невзрачной и бесталанной, твердила, будто у меня есть шарм, который важнее красоты, и упрямство с усидчивостью, и таланты, скрытые внутри. Лара была и сестрой, и мамой. Лара была семьей.

Отец вечно в разъездах: экспедиции, семинары, научные конференции, лекции в каких-то невообразимо далеких университетах со смешными названиями… Фактически, он жил за границей, там и умер. Не хорошо, наверное, но мы с Ларой не особо горевали о нем. Да и как можно горевать о человеке, которого практически не знаешь.

Маму я вообще не помню. Она умерла и в доме не любили вспоминать о ней. Воспитанием нашим занималась Василина Антоновна, теть-Вася, двоюродная сестра отца. Превыше всего тетя Вася ценила чистоту в доме, на втором месте стояло питание, на третьем – наша с Ларой успеваемость. Тонкие же материи, навроде мифических талантов, которые следовало выявлять и развивать, оставались далеко за гранью тетиного восприятия. Она гордилась Лариной золотой медалью, шпыняла меня за тройки и устроила форменный скандал, узнав, что Лара с ее медалью не собирается становится ни "дохтуром", ни на худой конец "учителькой". Слово "художник" в исполнении Василины Антоновны звучало почти ругательством. Она даже выпороть Лару грозилась, а та на угрозу наплевала. Лара всегда делала лишь то, что хотела.

Тетя Вася пережила отца на пять лет, она покинула нас, когда мне было уже пятнадцать, и я очень четко запомнила и похороны, и поминки, и свое горе. Горевала по тетушке я совершенно искренне, невзирая на дремучесть и занудность, тетя была человеком родным и любимым. Вместе с ней из дома исчез запах хлорки, аромат пирогов с капустой, возвещавший о наступлении выходных, клетчатый фартук с вышитым на груди цветком и фарфоровая пастушка с комода. Пастушку, невзирая на мои возражения, Лара отправила в мусорное ведро, заявив, что она нестильная и несовременная.

Вместо пастушки на комоде поселилась гнутая блестящая штуковина, похожая на завязанный узлом карандаш-переросток. Штуковина стильная и современная, под стать Ларе, для меня она стала своеобразным символом начала новой эпохи. Жить вдвоем было весело и утомительно. Гости, внезапно нагрянувшие в два часа ночи, музыка и танцы до рассвета, пустые бутылки и гора грязной посуды поутру, гулкая голова и красные от недосыпания глаза… Всего и не упомнишь. На Лариных друзей можно было сердится, Лариных друзей можно было ненавидеть, Лариных друзей можно было гнать вон, хотя на мои крики они не обращали никакого внимания, саму же Лару я могла лишь обожать. И обожала, пока однажды злой человек не украл ее.

Злой человек сидел рядом, и уже не казался мне таким уж злым. Несмотря на все усилия, ненависть к Салаватову угасала, подобно костру под дождем.

– А я тетку вашу не помню совсем. – Признался Тимур.

– Тебя тогда не было.

– Был.

– Нет.

– Да, но ты не знала. Мы с Ларой долго встречались, но в дом она не приглашала. Стеснялась, что ли?

Глупость невероятная, Лара никого никогда не стеснялась, если человек ей не нравился, она просто прекращала с ним всякое общение. Рецепт простой, правда у меня никогда не получалось следовать ему.

– Она и сюда приходить отказывалась. – Пожаловался Тимур. – И никогда не говорила, что любит…

А вот это правда, Лара предпочитала словам дела. Я-то знаю, что меня сестра любила, но она ни разу, ни единым словом не обмолвилась об этом. Мы сидели долго, часы тикали, за окном плескалась темнота, а на кухне тепло и уютно. Разговор перепрыгивал с темы на тему, но всякий раз возвращался к точке отсчета.

Кто играет в Лару?

– Значит, конечная цель твоего пребывания здесь тебе не известна? – В десятый, наверное, раз спрашивает Тимур. Ух, как он сформулировал – "конечная цель пребывания", веет жутким официозом и бюрократией, точно здесь не квартира, а пограничный пост, где обязательно нужно рассказать – зачем въезжаете, на какой срок и с какой целью. Любопытно, а "зачем" и "с какой целью" – это одно и то же или разное?

У Тимура серые глаза, вернее серо-голубые, словно шерсть породистой русской голубой, а ресницы черные, длинные и совершенно немужские. Ну вот еще не хватало любоваться его глазами и его ресницами, подобной глупости я не совершала со школьных времен, с того самого Игоря, в родинку которого я влюбилась. Следует собрать себя в кучу и ответить.

– Не известно.

– Она позвонит еще?

– Обещала.

– Хорошо. – Салаватов потер ладонью щеку. – Нужно будет определитель купить.

– Зачем?

– Чтобы определить, откуда звонок. Ники, ты что, совсем думать разучилась?

– А ты надеешься, что твой определитель поможет с… – Я подняла глаза к потолку, Бога там не наблюдалось, рая, космоса и иже с ними тоже, зато имелась круглая оранжевая люстра, похожая на приклеенный к потолку апельсин, и паутина в углу, прямо над Тимуровой башкой.

– Я надеюсь, что с помощью определителя мы отловим шутника, после чего мирно разбежимся по своим углам, никто никому ничего не будет должен, идет?

– Идет.

Если все пойдет по плану, то скоро я снова останусь одна, снова буду учиться жить, в прошлый раз помогла ненависть, а в этот как быть?

И была ночь, беспокойная, наполненная кошмарами, бесконечно длинная. А за ней день. Тоже длинный и нудный, но и он в конечном итоге скатился к вечеру. Когда стемнело, я поняла, что день прошел. Просто взял и прошел. На Аляске северное сияние, в Куала-Лумпуре потоп, на Тасманских островах нашествие саранчи, у меня же просто день, обыкновенный, без сияния, потопа и саранчи. Стрелки упрямо наматывают круги по циферблату, и мозг вяло реагирует, отмечая, что прошло на час больше.

Двенадцать. Полдень. Жарко и хочется спать. Но солнечный свет проникает сквозь сомкнутые веки и отзывается головной болью.

Час. Обедать? Есть не хочу. Ничего не хочу.

Три часа. Держу в руках пакет. Открыть? Нет, не стану, пусть я трусиха, но вдруг внутри окажется что-то такое… такое… что полностью разрушит теорию Салаватова?

Четыре. Прячу пакет глубже в шкаф.

Пять. Готовлю ужин. Спать. Тело очень хочет спать, а разум отказывается.

Семь. За окном светно, а в душе темнота.

Полдевятого. Салаватов пришел. Теперь будет легче. Намного легче. Вдвоем ждать не страшно.

Год 1905. Продолжение

– Что теперь будет? – Наталья куталась в шаль, не то от холода, не то от страха и неуверенности, и Аполлону Бенедиктовичу хотелось подойти и погладить ее по голове, успокоить, сказать, что все – чья-то шутка и на самом деле Магдалена жива, а Николай уехал в Погорье. И Олег тоже жив, вот-вот вернется, нужно лишь подождать и поверить. Она бы поверила, по глазам видно: ей очень хочется во что-нибудь поверить, но ведь это же неправда. Олег и Магдалена мертвы, Николай арестован – убийство это вам не драка с поселковым доктором – и Наталья осталась одна в гулком, пустом доме, который как-то сразу стал неуютным и враждебным. Палевич спиной ощущал холодное презрение старых стен. Он здесь остался по просьбе Натальи Камушевская. Ей было страшно и одиноко, наверное, прежде ей не приходилось испытывать подобного одиночества и подобной же растерянности.

– Что теперь будет?

– Суд.

– Вы тоже думаете, что Николя виноват? – Ее пальцы нервно отщипывали от шали маленькие кусочки пуха, скатывали из него шарики и отбрасывали их в сторону. И снова отщипывали – скатывали – отбрасывали.

– А вы?

– Николя любил Магду, а она над ним смеялась. Вечно выставляла этаким мальчишкой, который сам не знает, чего хочет, он же не видел ничего, кроме ее красоты. Вам ведь она тоже понравилась? Она всем нравилась. И Олегу тоже. Олег был влюблен в нее, хотя обручился с Элизой.

– Почему?

Наталья подняла больные глаза и лишь пожала плечами. Не знает? Странно, в подобном месте все обо всех знают, а уж что касается свадьбы родного брата…

– Отец хотел породниться… И на Элизе настаивал, а Магдалена, она же старая уже.

– Разве? – Палевич не заметил. Хотя, подобная красота не имеет возраста.

– Ей двадцать пять! А… А она даже замужем ни разу не была! Она – распутная, жадная и хитрая! Она… – Наталья прикусила губу. – Вы не слушайте меня, ладно? Я сейчас немного не в себе, говорю разные глупости. Это из-за нервов, понимаете?

– Понимаю.

Палевич очень хорошо понял: пани Наталья к убитой дружеских чувств не испытывала. Но отчего? Ревность к брату? К братьям, которые оба увлеклись одной женщиной? Зависть, ведь саму Наталью Господь красотой не одарил, зато в избытке наградил умом и выдержкой. О, если бы Палевич сам не беседовал с паненкой в момент убийства, он непременно бы заподозрил…

Заподозрил в чем? Убийца арестован, все предельно ясно: Николай под воздействием выпитого впал в неконтролируемую ярость и убил Магдалену. Или не убивал? Все ведь могло быть так, как он говорит: он пошел за Магдаленой, чтобы в очередной раз признаться ей в любви, и обнаружил тело.

Нет, с судом следует обождать. С другой стороны, если допустить, что девушку убил именно Николай, то и смерть старшего из братьев получает свое объяснение. Не было никакого оборотня.

– Его повесят? – Вяло поинтересовалась Наталья. – Скажите, что Николая нельзя вешать, сделайте что-нибудь, умоляю. Я… Я на все согласна, понимаете, на все!

Глаза ее не озера, но море, бескрайнее море цвета стали. Сталь полыхает страхом и болью, оттого становится почти синей. Море предлагает себя. Жертва во искупление, но Палевич не станет принимать ее. Стар он уже, да и не верит ей.

Нет правды в глазах ее.

Тимур

Нет правды в глазах ее. Сумасшедшая зелень плещется, манит малахитовой гладью, так и тянет нырнуть с головой. Нельзя. Нельзя даже думать. А думать хочется, невозможно не думать о том, о чем думать нельзя.

– Ты веришь, что сегодня она позвонит? – Доминика спрашивает просто ради того, чтобы нарушить тишину. – Уже темнеет.

– Боишься?

– Не очень. – Засунув мизинец в рот, она грызет ноготь. Смешная и дурная детская привычка, а Доминика не стесняется. Она даже не замечает. Сказать? Зачем, кому станет легче, если она перестанет грызть ногти? Никому.

– Знаешь, чего я боюсь?

– Чего? – Тимур любуется тем, как нежно, трепетно касаются ее кожи июльские сумерки. Тени, соскальзывая с густой шапки каштановых волос, осторожно гладят щеки, шею и по тонкой нервной жилке, которая бьется в такт сердцу, соскальзывают к ключицам. Они похожи на сложенные крылья, или арки, белый мрамор, слегка подкрашенный ночью. Ника молчит, думает отвечать или нет, наконец, решается.

– Я боюсь, что она не умерла. Понимаешь?

– Не очень.

– Если она умерла, все останется по-старому. Она бросила меня, но не по своей воле. А, если Лара жива, значит, она специально сделала мне больно. Ушла, зная, как плохо мне будет без нее, я же ничего не умела, совсем ничего. Даже суп сварить. И деньги зарабатывать. Я в медицинский поступать хотела. Учится. На врача. И ты тоже… Если она жива, то… Это ведь нечестно, правда?

– Правда. – С ней легко было соглашаться, с собой договорится гораздо труднее. А ведь действительно, если Лара жива, то получается, что он зря сидел. Впрочем, он в любом случае сидел зря, но ее смерть неким странным образом уравновешивала потерянные шесть лет его жизни. Но если Лара жива…

Чушь.

– Уверен? – Сущность решила высунуть любопытный нос наружу. – А ты видел ее мертвой?

Нет, вынужден был признаться Салаватов. Он не видел Лару мертвой. Но ведь Доминика же опознала сестру.

– Доминика заявила, будто бы ты убил Лару. – Сущность зевнула и отвернулась. На этом разговор с самим собой можно было считать оконченным. Ника водила пальцем по столу. Если присмотреться, можно увидеть, как сворачивается-разворачивается спираль. Спираль, насколько Салаватов помнил, означает внутренние проблемы.

– Ты сказал, что Лара была наркоманкой? – Последовал очередной неприятный вопрос. – Почему? Зачем ей, если она и так была особенной? Самой лучшей. Я ее любила.

– И я любил. Но, наверное, ей было мало.

– Наверное. А помнишь, как она танцевала танго? Тогда, на вечеринке? Я напросилась с ней и весь вечер сидела в уголке, боялась, что, если буду мешать, Лара погонит домой. Там пили и курили. А потом Лара закричала, что желает танцевать танго!

Тимур мог добавить некоторые мелкие детали в общую картину, но они, к сожалению, существенно нарушили бы пасторальность истории. Лара была пьяна, она с трудом на ногах держалась, впрочем, подавляющее число приглашенных находились в подобном состоянии. Кто-то блевал в туалете, кто-то с кем-то обнимался в узком темном коридорчике, кто-то курил травку, а еще кто-то орал вслух стихи… Чьи же это были стихи…

 
Девушка пела в церковном хоре
За всех погибших в чужом краю…
 

Блок. Кажется. И Ларе вдруг приспичило танцевать… Чертово танго.

– Она горела, скользила над землей, она взлетала и падала, она…

Пьяно хохотала, заваливаясь то на один, то на другой бок. Тимуру с трудом удавалось удерживать ее от позорного падения.

– Она была огнем… Воплощением чувственности…

Воплощением стервы. Безжалостная и ранимая. Ангел и демон. Потерянная любовь и несчастное пьяное танго.

– А я так и не научилась танцевать. – Вдруг пожаловалась Ника. Малахитовые глаза в сумерках казались почти черными. – Я пыталась, но не выходило. Сказали, таланта нет. Я ведь бесталанная.

– Кто сказал?

– Все. – Она оглянулась на часы и, убедившись, что до полуночи еще остались минут пятнадцать, продолжила. – И рисовать не умею, и шить, и вязать. Даже готовить. Меня Лара куда только не устраивала, отовсюду выгоняли, потому, что таланта нету.

– Они тебе врали. – Не слишком уверенно заявил Тимур. Кажется, Лара что-то такое упоминала, вроде бы как ее младшая сестренка совсем никакой получилась. Ерунда, Ника особенная, девушка с малахитовыми глазами не имеет права быть обыкновенной.

Звонок раздался в пять минут первого.

– Ника? – Доминика держала трубку так, чтобы Тимур тоже мог слышать.

– Здравствуй, Ника.

Голос, несомненно, Ларин. Или эта "несомненность" только чудится?

– Как ты живешь без меня, сестричка. Расскажи, пожалуйста, не молчи. Ты соврала, обещала приехать и не приехала. Розы уже высохли. Ты знаешь, что я больше люблю лилии, почему тогда розы приносишь?

Легкий упрек, и Ника уже готова расплакаться. Салаватов накрыл дрожащую руку своей ладонью. Нечего боятся, пока он рядом, он не даст ее в обиду.

– Лилий… не было. – Выдавила Ника.

– Плохо. Привези, пожалуйста, завтра лилии. А, лучше, сама приезжай, я так по тебе соскучилась. И сестрам лучше вместе держаться, помнишь, как ты в третьем классе окно разбила, а все на Ваньку свалили? Его родителей к директору таскали, а ты боялась сознаться, что Ванька не при чем, что виновата ты. Плакала по ночам, долго, пока, наконец, мне рассказать не решилась. Но я тебя не выдала. Мы ведь сестры. Ты и я. Это была наша маленькая тайна. Только наша. Приезжай ко мне. Насовсем приезжай.

– Лара… Я… Я… – Доминика безмолвно шевелила губами, а из глаз текли слезы. Черт побери, да эта сука, которая звонит, она же совсем девчонку довела! Тимур выхватил трубку.

– Слушай ты, я не знаю, как тебя зовут, но учти – еще раз позвонишь – найду и закопаю!

– Тимуррр – Голос радостно-удивленный. И это протяжное "р" в конце, так только Лара говорила "Тимуррр", и ему нравилось. – Здравствуй, Тимур, я так рада тебя слышать!

– Зато я не рад.

– Опять ссориться будем? Не надо, Тима, я ведь знаю, что ты не убивал. Ты бы никогда на меня руку не поднял. Найди его, и я смогу спать спокойно!

– Лара… Кто…

Трубка отозвалась короткими раздраженными гудками. Нет, это не честно!

Это невероятно! Это не может быть она! Или все-таки может? Ника, сев на пол возле тумбы с телефоном, рыдала во весь голос.

Мой дневничок.

Вчера были съемки. Не так и страшно оказалось, напряжно – это да. Физически изъездили до невозможности, зато в голове такие картины! Взяла кисть в руки, работала всю ночь. Алик обещал, что часто дергать не будут, что таких, как я, он щадит. Ну да пошел этот скот на три буквы! Если он думает, что раздавил меня – глубоко ошибается, я еще заставлю считаться с собой.

Написала «Ветер», по-моему, классная вещь получилась! Не чета предыдущим, тут все мои эмоции, как на ладони.

Тимур

Ника настаивала на поездке на кладбище, кажется, все вчерашние аргументы пропали втуне, она упрямо верила, будто ожившая Лара теперь вернулась не то затем, чтобы отомстить, не то затем, чтобы уберечь, не то вообще по какой-то совершенно иной причине. Но раз Лара требовала навестить ее, значит нужно навестить. Эта всепоглощающая любовь, граничащая с безумием, раздражала. Не стоила Лара такой любви, и поклонения не стоила, хотя было время, он сам готов был молитвами славить имя богини. До тех пор, пока богиня не вытерла о него свои хорошенькие ножки.

Впрочем, Богу Божие, человеку человечье, не гоже плохо думать о мертвых, да и сама Лара вряд ли соображала, что творит.

– Какие мы нежные стали. – Взбрыкнула Сущность. – Гляди, будешь дергаться, сам за огрдкою скоро ляжешь, только вот навещать тебя будет некому.

– Лилий снова не было. – Пробормотала Ника, – Лара больше лилии любит. – Хорошая фотография, правда?

– Правда.

Ника, сидя на корточках подрезала белые розы, прежде чем поставить их в банку. Роз была целая охапка – двадцать штук, десять от Никы и десять от него, а банка всего одна. Следовало бы подумать и захватить еще одну.

Тимур присел рядом, наблюдая, как ловко она управляется с цветами. Вот Ника выбирает из общей кучи розу – бело-золотистую, нежную, с толстым блестящим стеблем и капельками воды на полупрозрачных лепестках. Берет осторожно, двумя пальцами, чтобы не пораниться о шипы, и, зажав стебель в руке, одним ловким движением срезает его на ладонь ниже цветка. После чего аккуратно промокает влагу бумажной салфеткой – оказывается, для того, чтобы цветы не сгорели на солнце, будто им не все равно, гореть или не гореть – и засовывает искалеченную розу в банку, где уже теснятся ее товарки. Для последнего цветка места не осталось, и Ника, после секундного раздумья, положила розу у подножья памятника.

– Вечером она обещала позвонить. – Ника, поднявшись, отряхнула руки, затем аккуратно собрала обрезки стеблей – длинные зеленые палки с шипами и мятыми листьям – в пакет. – Нужно ехать, а то вдруг Лара позвонит, а нас нет дома.

Лара не объявилась, ни днем, ни вечером, хотя и Ника, и сам Тимур с нетерпением ждали этого звонка. Салаватов и определитель купил, и диктофон подготовил, и сам подготовился. Морально, а то и вправду свихнуться недолго. Доминика тоже готовилась, но по-своему, купила в ближайшем киоске десятка два газет и теперь с увлечением читала. Тимур для интересу взял одну и тут же положил на место. Ну и бред люди пишут: «Как превратить вашего начальника в зомби», «Привороты и отвороты», «Некромантия – наука будущего». Там, надо думать, и про призраков, умеющих пользоваться телефонами что-нибудь да найдется.

К вечеру ожидание стало невыносимым – на улице жара, асфальт плавится, в квартире дышать нечем, такую погоду у водоема переносить легче, на природе, а не в городе, но Ника же выехать не согласится, сидит у телефона с газеткой в руках, и через каждые пять минут на часы смотрит. Чего на них смотреть – четверть шестого, потом будет двадцать минут, двадцать пять и так до бесконечности. Бросить ее одну Тимур не решался, очень уж она психованная, еще утворит чего-нибудь, а ты потом отвечай.

От злости, вызванной вынужденным заточением в собственной квартире, Тимур задремал. Ника, если ей охота, пусть ждет.

Ника-Ника-Доминика.

Год 1905. Продолжение

Ночью Аполлон Бенедиктович лежал без сна, вспоминая слова утренней незнакомки. Она предрекала смерть, если Палевич не отступит. Но вот смерть для кого? Магдалена стала первой? Или же, наоборот, последней? И как он вообще мог забыть про крестик. Следовало сразу же расспросить Камушевскую, а вместо этого он, старый болван, растаял под взглядом серых глаз, позволил себе сойти со следа.

И вот результат – Магдалена мертва, и непонятно, является ли сие убийство продолжением сказки об оборотне, либо же оно суть проявление слабости характера Камушевского, у которого винные демоны взяли верх над разумом.

Мысль о винных демонах Аполлону Бенедиктовичу понравилась, была в ней некая поэзия, созвучная его теперешнему настроению, и философия, и оправдание сразу. Хотя, пожалуй, с оправданием стоит повременить.

Робкий стук в дверь не сразу привлек внимание Палевича. Да и на стук это было не похоже, так, царапанье какое-то, точно за дверью не человек, а, скажем, собака. Ну, это блажь, у пани Натальи даже левреток, которых ныне почитай во всех домах держат – мода такая – и тех не было.

– Кто там?

Тишина. За дверь сопит, ворочается зверь, судя по звукам, довольно крупный. Аполлон Бенедиктович ощутил, как по спине катятся струйки пота.

– Кто там?

Зверь заскулил, теперь уже он скреб по двери так, что та ходуном ходила. А скулеж перерос в рычание.

– Господи спаси и помоги. – Аполлон Бенедиктович перекрестился, правда, не особо надеясь, что сие поможет. Тварь снова заскулила.

– Иди отсюда.

Рычание.

– Иди. Вон. Пшла в лес. – На всякий случай Палевич подпер дверь стулом, защита, конечно, слабая, но на пару минут зверя, ежели тот станет рваться внутрь, задержит. Гораздо больше надежды на револьвер, пули, правда, не серебряные…

Ну уж нет, запугать себя он не позволит! Мысль об оборотне Аполлон Бенедиктович отмел с ходу. Какой оборотень, когда кто-то – ох и тяжко же придется этому шутнику, когда Палевич его отыщет – притащил в дом собаку и науськал ее на следователя. Зачем? Чтобы напугать. Будь на месте Аполлона Бенедиктовича человек более суеверный, он бы на следующее же утро после сего происшествия уехал бы восвояси, а с Палевичем такие шутки не пройдут.

Тварь больше не скулила, не царапалась, но и не ушла. Аполлон Бенедиктович слышал ее тяжелое дыхание и тихое, на грани слышимости, повизгивание, и запах. Псиной воняло так, что глаза слезились.

– Ну и чего ты сюда пришел? – Палевич решил обращаться к зверю, как к мужчине, оборотень, как-никак. Первый страх исчез, оставив после себя усталость и раздражение. Вместо того, чтобы спокойно отдыхать в теплой мягкой постели после тяжелого дня, он вынужден, сидя на холодном полу, беседовать с собакой, а в том, что за дверью именно собака, Аполлон Бенедиктович уже не сомневался.

– Как тебя зовут?

Тварь зевнула, настолько явно и заразительно, что Палевич, не удержавшись, тоже зевнул. Утомленное тело требовало отдыха.

– Ты же не станешь сюда лезть? Правда? Лежи себе за дверью, а я тут посижу, с тобой, чтобы тебе скучно не было.

Зверь заворочался, но бросаться на голос не стал.

– Ты вот скажи, кто тебя сюда привел, а? Молчишь? Ну, молчи, пастью-то говорить несподручно. Хотя, думаю, умей ты разговаривать, побеседовали бы мы неплохо…

Собака вздохнула, Аполлон Бенедиктович тоже вздохнул. Глупо это как-то, не солидно, следовало бы лечь в кровать и заснуть спокойно, дверь-то крепкая, выдержит, а, в случае чего – к примеру, ежели тварь все-таки станет внутрь лезть – Палевич проснется, но страшно же. Чудится, что, пока ты беседуешь с этою тварью, все будет спокойно, а, стоит замолчать иль отойти, и тварь забеспокоится, снова царапаться начнет, скулить, рычать или еще чего похуже. Какой уж тут сон.

– Ведь ты ж не сам явился, правда? В дверь-то постучали сначала, да? Не дождались, правда, пока открою, что странно. В высшей степени странно. Чего уж проще – я открываю, а ты на меня прыгаешь, и конец следствию. Ты не молчи, не молчи, подай голос.

За дверью было тихо. Ушел зверь или затаился?

– Эй! – Аполлон Бенедиктович постучал по дереву. – Отзовись.

Собака на стук не среагировала. Неужто и вправду ушла? Открыть, что ли, проверить? А, если нет? Сталкиваться нос к носу с собакой Аполлону Бенедиктовичу не хотелось, он с детства собак боялся.

– Заснул, что ли?

– Аполлон Бенедиктович?

От неожиданности Палевич едва не нажал на спусковой крючок. А в следующее мгновение сообразил, что это не собака заговорила вдруг человеческим голосом, а пани Камушевская за дверью стоит.

– Аполлон Бенедиктович, с вами все в порядке?

– Пани Наталия?

– Я. – Это простое, спокойное "я" окончательно убедило Палевича, что он не бредит. Или все же бредит, и никакого зверя не было, а все приснилось? С трудом поднявшись с пола – спина внезапно разболелась, видать, с неудобной позы и сквозняков – Аполлон Бенедиктович открыл дверь. А уж потом понял, что делать этого не следовало. Не потому, что за дверью его ждал мифический оборотень, говоривший голосом Натальи Камушевской, а оттого, что вид у Палевича был весьма и весьма конфузный. В мятой пижаме, которая ко всему оказалась чересчур велика и оттого сбилась вокруг тела немыслимыми складками, взлохмаченный, с дикими глазами и револьвером в руке. Увидев оружие, пани Наталия испуганно ойкнула, и Аполлон Бенедиктович смущенно спрятал руку с проклятым револьвером за спину.

– Прошу прощения.

– Что случилось? – Свеча в руке Натальи казалась нестерпимо яркой, точно маленькое коптящее солнце, взобравшееся на вершину восковой горы. Но у солнца не доставало сил отогнать сумрак, оттого вместо света получалась тьма. Палевич не мог смотреть на свечу и не видел ничего за спиной хозяйки дома. Зато видел страх на ее лице, он бежал по щекам вместе со слезами и высыхал солеными дорожками впечатываясь в кожу. Аполлону Бенедиктовичу вдруг захотелось прикоснуться пальцем к дорожке и стереть ее, чтобы проклятый страх больше никогда не касался этого лица. Желание было таким острым, что Палевич отвернулся.

– Что случилось? – Повторила вопрос Наталья. – Мне не спалось, знаете ли. Я пыталась заснуть, но не могла, все думала, как там Николя и хотела… Хотела пройтись. Иногда помогает от бессонницы, если просто погулять.

– Помогает. – Разговаривать, не видя ее лица, было проще.

– Что?

– Говорю, если погулять, то иногда помогает. А лучше молоко с медом, первое средство от бессонницы.

– Да, конечно. – Она смутилась, это чувствовалось по голосу и по тому, как чернильными каплями брызнули в стороны тени – свеча-солнце на какую-то минуту вспыхнуло и засияло почти так же ярко, как солнце настоящее.

– Я случайно мимо проходила, и слышу: вы говорите с кем-то, а никого нету.

– Значит, никого не было? – Палевич обернулся и с сомнением поглядел на позднюю гостью. Вернее, хозяйку, гостем в этом доме был он, о чем не стоило забывать.

– Никого. – Просто ответила пани Наталия. – Совсем никого.

И, перейдя на шепот, добавила.

– Здесь по ночам никого не бывает.

– Отчего?

– Слуги в пристройке ночуют, так Олег положил, ему не нравилось, что ночью кто-то мог по дому ходить.

– Значит, и теперь никого нет?

– Только я и вы. Мне страшно. Я всегда боялась одиночества. – Она поплотнее закуталась в ту же белую шаль, которая грела ее сегодня вечером. – И когда Олег с Николаем уезжали… Олег смеялся над моими страхами, он-то никого и ничего не боялся, он вообще был… Особенным. А с кем вы разговаривали?