Текст книги "Механическое сердце. Искры гаснущих жил"

Посылку.

Попросил передать… и что было дальше? Мамаша по старой своей привычке заглянула в ящик? Коснулась колбы или же металлической оплетки? Потревожила придремавший механизм?

– Это ты, – повторила вопрос Таннис, раскрывая лезвие бритвы, – принес бомбу?

– Дура!

Еще какая, если связалась с Грентом и его компанией. Патрик ему полезен, Томас… Томас давно и прочно на крючке сидит, но если Таннис хоть что-то понимала, то Грент и от него избавится не сегодня, так завтра. А сама она… чего уж тут, надо же на кого-то повесить взрыв на складах? Да только живой Таннис сдавать опасно, она молчать не станет. И Грент не мог этого не понять.

– Ты. – Таннис с удовлетворением отметила, как Томас пятится.

Он оглянулся, дернул головой и, перехватив ее руку, сдавил.

– Нет, цыпа, не я, а ты… это ты взорвала склады… да и как знать, чего еще натворить собиралась? Главное, что несчастный случай произошел. Бомбистка на собственной бомбе подорвалась. Бывает и такое…

– Отпусти.

Уже поняла – не отпустит. И не в убежище он вел Таннис, но в тихое место, каковых на Уайтчепеле было множество.

– Была б ты с Грентом посговорчивей… – В ладони Томаса показался нож, небольшой, самодельный и с виду острый. – Но ты ж у нас гордая… ото всех нос воротишь…

– Придурок.

Таннис попыталась пнуть его, но Томас был проворен.

– Тебе чистенького кого подавай…

…Он и вправду пару раз намекал на то, что неплохо было бы к реке прогуляться, что знает он тихое уютное местечко. И деньги совать пытался.

Таннис не взяла.

И рассмеялась. Запомнил, выходит.

– Но ничего, мы все поправим. – Лезвие вспороло рукав отцовской куртки и увязло в толстой шубе свитера. – Если будешь хорошей девочкой, я тебя быстро убью.

Кричать? Бесполезно. Глухой переулок, и окна заколочены. А если кто и услышит, то в Нижнем городе не принято лезть в чужие дела.

Томас оскалился. Передних зубов у него не было – выбили, а клыки почернели, и Томас время от времени жаловался, что надо бы выдрать, потому как болят невыносимо. Таннис сочувствовала, чисто по-человечески…

– Так что, красавица, будем дружить?

Она вдруг словно очнулась и, оттолкнув его от себя, полоснула бритвой не глядя, наугад. Томас завизжал и за лицо схватился. Меж пальцев его, желтовато-бурых, опаленных, полилась кровь.

– Ты…

Таннис подхватила упавшую сумку и, не выпуская бритвы из рук, бросилась прочь. Она бежала так быстро, как только могла, стараясь отрешиться от звуков.

…набатом гудел колокол.

…и неслись пожарные экипажи, не старые, но ярко-красные, запряженные лоснящимися тяжеловозами.

…баржи неторопливо скользили по воде.

Выбравшись к пустырю, Таннис остановилась. Она дышала быстро, часто, едва не захлебываясь. В боку кололо. Сердце колотилось от страха и гнева.

И Таннис, прижав руку к груди, уговаривала его вернуться к обычному ритму.

Что делать?

Бежать? На станции наверняка будут караулить… и на пристанях… и выходы из города перекроют. Проклятие! Надо было убираться сразу, когда только деньги получила…

Спрятаться и выждать? Пара недель в тихом и спокойном месте, а там… глядишь, рвение королевских ищеек поутихнет и Грент подумает, что ей все-таки удалось ноги сделать. Конечно, он пошлет Томаса и остальных караулить Таннис в Уайтчепеле, будет потихоньку перебирать старые крысятники, подвалы и чердаки, но вниз не полезет, побоится подземников.

И Таннис, добравшись до старой колокольни, нырнула в лаз, порадовавшись, что за многие годы тот успел зарасти кустарником. Сумку, которую она чудом не выронила, оставила у входа.

Мысли были чужими. Прежде у Таннис не выходило думать так, чтобы ясно и со злостью.

Она вернулась, обойдя пустырь краем, добравшись до неприметного, вросшего по самые окна в землю домишки, хозяин которого отличался патологическим отсутствием любопытства. И увидев Таннис, он только хмыкнул:

– Вот и свиделись. Повзрослела.

– А ты постарел.

Он дернул правым плечом и поскреб левое, знакомо перетянутое грязной повязкой. В плече, сколь знала Таннис, сидел наконечник стрелы, который и отравлял жизнь папаше Шутгару. По дождливой погоде, когда наконечник оживал, папаша становился мрачен и прижимист сверх меры, хотя его и так сложно было упрекнуть в неподобающей щедрости.

– Есть чего? – поинтересовался папаша, открывая дверь хижины.

А в ней все по-прежнему. Знакомо заскрипела под ногой половица, и в нос ударила странная смесь гнили и благовоний.

– Вот. – Таннис вытащила брегет. – Возьмешь?

Папаша проковылял к прилавку, которым служил древний стол, подпертый на один угол кирпичом. Ни стол, ни кирпич за прошедшие годы не изменились. И папаша, кинув на стол грязный платок, положил часы, раскрыл, провел пальцем по крышке. Замер. Он мог сидеть так долго, придирчиво оценивая каждую вещь, и некогда эта его привычка выводила Таннис из себя.

Папаша перевернул брегет, поскреб заднюю крышку, потряс и, поднеся к уху, вновь замер.

– Что…

Папаша приложил палец к губам, и Таннис замолчала. Он слушал биение механического сердца, кивая собственным своим мыслям.

– Дорогая штучка, – наконец произнес он. И назвал цену, безбожно заниженную. И в этом папаша остался верен себе. Торг был коротким, злым, и он, осклабившись – как ни странно, но зубы у него сохранились все, пусть и темные, кривые, – сказал: – А ты повзрослела, стрекоза. Я рад, что ты еще бегаешь.

– А уж я до чего рада.

Вспоминать о прошлом было… неприятно.

– Осторожней будь. – Он убрал часы в ящик стола, где – Таннис не сомневалась – лежало немало презабавных вещей. Папаша поднялся и, потерев раненую ногу, проковылял к ширме.

– Мне не деньгами.

Деньги у Таннис имелись, но показывать их папаше при всем его добром к ней расположении – надо же, и оно не истерлось за минувшие годы, – было неразумно. Папаша кивнул, ничуть не удивившись.

– Две коробки яичного порошка. – Таннис присела на шаткий табурет. – Мясные консервы есть?

Кейрен вряд ли долго на хлебе с водой продержится. И уж точно не обрадуется новости, что заключение его продлится на неделю-другую, а то и дольше.

Товар папаша Шутгар по-прежнему хранил в старых коробках, расставленных по одному лишь хозяину ведомому принципу. Он ковылял, заглядывая то в одну, то в другую, запускал руки, перебирая жестяные банки, громыхая стеклом и вздыхая так горестно, словно жаль ему было расставаться со столь ценными вещицами.

– Слушок прошел презабавный, – папаша поставил к горе банку джема, судя по виду застоявшегося, но все равно такая щедрость была непривычна, – что ищут тебя.

Полиция?

Нет, о полиции папаша Шутгар упоминать не стал бы.

– И ежель случится кому тебя заприметить, – он вытащил и пару серых матерчатых сумок с широкими лямками, в которые сам принялся распихивать покупки, – то надобно словечко шепнуть. За такое словечко живыми деньгами заплатят. Прилично, я тебе скажу, заплатят.

Таннис вздохнула.

Что ей делать? А ведь папаша знает про подземелья… и нечего думать, что забыл он. Небось до маразма Шутгару далеко, и на память он не жалуется.

– А ежели голову твою бедовую принести, то и втрое выйдет, если не вчетверо.

Он вышел, исчез ненадолго за ширмой, но вернулся со свертком, который сунул в руки.

– Мясо сушеное. Залечь тебе надобно на месяцок, а то и два…

– Спасибо.

Мясо. Сушеное. Совет. Нет, не собирается папаша Шутгар сдавать ее. Свой он человек, из старых, честных, хоть бы и честность эта весьма сомнительного пошиба.

– Заляжешь на месяц. Недельки через две я… у своего склада буду, если не забыла, где искать.

Таннис тряхнула головой: разве ж забудешь?

– Вот там и встретимся. Если чего мало будет – скажешь.

– Спасибо. Я… я расплачусь за помощь.

– Расплатится она. – Папаша дернул плечом и поморщился, небось оживший осколок впился в плоть. – Молодая, глупая… все вы молодые, глупые… приходите, уходите, и добро, когда в жизнь, а то все больше к конопляной вдове. Что, думаешь, я вовсе бессердечный?

Так и шутили, дескать, у папаши в груди вместо сердца счетная машинка стоит.

– Думаешь, мне твоих не жалко было, когда повязали? Жалко… только сама ж понимаешь, на жалости долго не проживешь.

Он подхватил сумки.

– Доволочешь-то? – И сам себе ответил: – Доволочешь. Вымахала деваха… а была-то тощею… постреленок… связалась вот…

Связалась. На свою голову. А как развязаться, Таннис не представляла.

– Спасибо, – сказала она в третий раз и, поддавшись порыву, обняла папашу.

А он только крякнул и отмахнулся:

– Иди уже. Стрекоза. И поосторожней там.

Таннис постарается.

Глава 12

На разрушенном доме умирало пламя. Оно металось, пожирая остатки деревянных перекрытий, вздымаясь по кирпичным стенам, которые осыпались с треском, с хрустом. Пламя же пробиралось в квартиры, жадно поглощая все, до чего дотягивалось. И Брокк старался не думать, что не так давно этот дом был живым.

Был.

Огонь не оставит ничего, кроме выплавленного камня.

И надо радоваться, что сила заряда была невелика.

Радоваться не получалось. Брокк стоял за оцеплением, наблюдая за тщетной суетой пожарных, которые сосредоточились всецело на том, чтобы не позволить пламени растечься по Нижнему городу.

Здесь дома строили плотно. И соседний, лишь задетый взрывом, теперь стоял, грозя обвалиться в любой момент. Лишенный окон, с пробитой крышей и сломанными перекрытиями, он держался чудом. Но вот дом покачнулся и медленно, точно надеясь, что люди успеют удержать его, стал заваливаться.

– В стороны! – Старший смены кричал в рупор и голос едва не сорвал, но все равно не был слышен в гуле иных голосов, в грохоте осыпающегося камня, в вое огня. Толпа все же подалась назад, спеша убраться из-под дождя щебенки. Кто-то заголосил, подвывая…

– Мастер, вам следует отойти в сторону. – Рядом с Брокком маячила тень гвардейца, того самого, что, остановив экипаж именем Короля, передал депешу.

Первый взрыв случился на старых складах, ночью, не причинив особого вреда. Сорвало шлюзы, однако вода ушла в катакомбы. Брокку же вменялось оказать всяческое содействие следствию.

Он еще удивился, что о взрыве сообщил не Кейрен.

– Мастер, – гвардеец не смел прикоснуться, но все же вклинился между Брокком и осыпающимся домом, – я отвечаю за вашу безопасность.

Экипаж был на мосту, когда громыхнуло. Далеко. Глухо. Знакомо.

К месту взрыва Брокк успел раньше пожарных расчетов и, окинув огненный столп взглядом, приказал поставить оцепление.

Раненый дом осел с ужасающим грохотом, подняв клубы меловой пыли. И кто-то завыл, перекрикивая пламя.

Да, люди успели уйти… те, кто мог ходить. Но кто-то остался. Кто-то всегда остается.

Светлое небо вдруг раскрылось, расщедрилось на дождь. Холодные струи мешались с пылью, с огнем, и рожденный в этом соприкосновении пар обжигал горло. Брокк вытащил платок и, повинуясь настойчивым уговорам гвардейца, отступил.

Смотреть и вправду было не на что.

Кажется, отныне его сны станут несколько более разнообразны.

– Величественное зрелище, не правда ли? – Олаф стоял, опираясь на стойку пожарного экипажа. – Этакое, знаете ли, первозданное буйство стихии.

Он нежно провел ладонью по лакированному борту.

– Поневоле перед силой подобной начинаешь ощущать собственную ничтожность. И все же влечет…

В светлых глазах Олафа отражалось пламя. Он смотрел на Брокка, но тот готов был поклясться, что Олаф его не видит.

– Вы ведь слышите его голос, мастер?

Пальцы исследовали трещины, царапины, пузыри, которыми пошел лак от жара.

– Ты пьян?

Трезв. От него не тянет спиртным.

– Вы же сами знаете, что трезв. – Олаф отвернулся.

Как он вообще оказался здесь? Случайно? Или…

– Огонь завораживает. – Он подался вперед, и пламя, уже почти сдавшееся, откликнулось на молчаливый призыв. Огонь взвился, расправил рыжие крылья, словно собираясь взлететь. Брокк слышал и голос его, и отчаянное желание жить, невозможное в отрыве от жилы.

– Оглянитесь, мастер. – Олаф отряхнулся.

А он ведь одет не по погоде.

Серые штаны на широких подтяжках. Расстегнутый жилет. Светлая рубашка с закатанными по локти рукавами. Руки у Олафа худые, жилистые, а на локтях кожа потемнела. Котелок, столь им любимый, съехал почти на затылок, и светлые локоны Олафа намокли, прилипли ко лбу.

Да и сам он успел вымокнуть, а летавший в воздухе пепел оседал на влажной одежде, покрывая ее тонким серым слоем, будто краской. И лишь ботинки, остроносые, темно-лилового цвета, оставались чисты.

– Люди боятся огня, но не уходят. – Он сунул руки в карманы.

– Это их дом. Им некуда идти.

И сколько семей остались без крова? А сколько будут хоронить мертвецов, если, конечно, останется, что хоронить.

– Конечно, – легко согласился Олаф. – Но ведь дело не только в этом, верно? Вглядитесь в их лица. Вы увидите не страх, не печаль, но желание, жажду огня, если можно так выразиться. Сейчас он – их бог, сошедший на землю.

– Я несилен в человеческих верованиях.

Олаф не услышал. Он склонил голову к плечу и наблюдал за агонией истинного пламени.

– Их бог гневается, но они принимают гнев его с покорностью. Они не помнят те времена, когда обитали в пещерах, но… голос огня, дарующего жизнь, звучит в их крови.

Дождь усиливался, и над головой Брокка беззвучно раскрылся черный зонт.

– А вас все берегут, мастер. – Олаф стоял под дождем и, запрокинув голову, подставлял лицо холодным его плетям. – Вода тоже стихия, но, согласитесь, она не влечет так, как пламя.

– Что ты здесь делаешь?

– Я? – Олаф все же отвернулся от огня. – Смотрю. А вы, мастер, что делаете здесь вы?

– Вызвали.

Случайна ли эта встреча? Или Олаф знал, где случится взрыв, и…

– Думаете, не я ли бомбу заложил? – поинтересовался Олаф.

Пламя почти погасло. Оно еще пряталось в грудах камней, которые раскалялись, шипели и раскалывались с оглушительным треском.

– Бомбу?

Олаф поморщился:

– Бросьте, мастер. Не станете же вы уверять, что этот пожар… обыкновенен? Возник, так сказать, вследствие естественных причин?

Именно так и напишут в вечерних газетах, быть может, выразят некоторое сомнение в том, что дома пребывали в должном состоянии, попеняют пожарным за медлительность, но…

– Я ведь не глухой. Я слышу это пламя. И сейчас мне хочется заткнуть уши. А вам, мастер?

Брокк тряхнул головой.

Не услышать последний стон пламени, жалобный, рвущий душу, было невозможно. И чувство вины вновь ожило, на сей раз не перед людьми.

…Он не думал, что все обернется именно так. Он лишь хотел остановить войну.

– Меня вот занимает вопрос, – открыв дверь экипажа, Олаф вытащил старый и изрядно заношенный плащ, – кому и для чего понадобилось устраивать взрыв… здесь?

Плащ оказался слишком велик для Олафа. Он повис крупными ломаными складками, а черный капюшон с бурой латкой скрыл лицо.

– Нижний город. Жилой дом. Самый обыкновенный, которых здесь множество. Оглянитесь.

Брокк оглянулся. Дома возвышались, смыкаясь углами, касаясь друг друга плоскими крышами. Неба не видно. Куда ни глянь – бурые, расписанные дождевой водой стены, мутные стекла, за которыми проглядывает пустота.

Нижний город.

Фабрики. Заводы. Жерла труб, из которых в реку сливалась сточные воды. И желтый туман, остро пахнущий сероводородом. Пустыри и мусорные кучи. Крысы. Ежегодные эпидемии холеры и тифа. Разговоры о том, что Нижний город следует вычистить, но…

…слишком дорого.

И опасно.

Здесь обитают люди. Рабочий костяк, наполняющий жизнью что заводские утробы, что порты и пристани. Обживающий муравейники-дома, узкие улицы и темные беззаконные переулки. Здесь собственные правила, установившиеся давно этаким перемирием, которое позволяет Нижнему городу сосуществовать с Верхним.

Время от времени в Нижнем городе случались пожары.

Или бунты.

Кровавые разборки между бандами, в которые полиция благоразумно не вмешивалась, собирая лишь тела проигравших и редких калек, дабы передать их суду во имя формального соблюдения законности.

Нижний город нуждался в переменах, но Брокк прекрасно осознавал: это место не решатся тронуть из опасения, что и люди, и крысы, которых здесь было едва ли не больше, чем людей, хлынут на улицы Верхнего.

– Разве что… – Олаф задрал голову, скрытое под капюшоном, его лицо оставалось в тени. – Кто-то желает вызвать народные волнения. В конце концов, кого затронет смерть полсотни аристократов, случись подобный взрыв, скажем, на балу… да, трагедия, но трагедия локальная, как ни парадоксально это звучит. Кто-то, быть может, и выразит пострадавшим сочувствие, но большинство лишь позлорадствует.

– Весьма странно слышать подобные рассуждения от вас.

Дождь просачивался сквозь покрывало зонта.

– Вы, как и прочие, полагаете меня этаким… золотым мальчиком? – Олаф спрятал руки в широкие рукава плаща. На плече поблескивала нашивка со скрещенными топориками – эмблема пожарной службы. – Не отрицайте, мастер. Талантливый, но несерьезный, верно? Это стоит в моем личном деле? Если по сути, а не по формулировке?

– Почти угадали.

Олаф кивнул и ответил:

– У каждого своя маска. Вы вот притворяетесь равнодушным, но мы ведь не о масках, верно? А о том, что кто-то взорвал бомбу в Нижнем городе. И как бы ни затыкали рты репортерам, но слухов избежать не удастся. Сколько пострадало? Десятки? В городе станут говорить о сотнях, за городом – о тысячах. И о бессилии властей. Даже нет, бессилие простили бы. Заговорят о равнодушии.

Теперь, когда пламя замолчало, стали слышны прочие звуки. Ропот толпы словно шум прибоя, шелест дождя, звон сбруи и натужное гудение моторов, которые не заглушали, пусть бы и бочки опустели. Трескались камни, шипел пепел, захлебываясь в мутной воде. И ядовитая пена плыла по дорогам.

– Вы никогда не задумывались, мастер, по какому праву мы стоим над ними? – Олаф повернулся к людям, чьи лица гляделись Брокку одинаковыми. Белые пятна на сером полотне. – Их в сотни раз больше, чем нас. Они возделывают поля, они работают на наших фабриках и заводах, они, довольствуясь малым, производят многое, без чего ни вы, ни я не способны выжить.

– Более чем странные речи.

– Особенно для такого, как я…

Его род не из числа Высших, но сурьмяные многочисленны и богаты. А Олаф, будучи третьим сыном райгрэ, и вовсе не знал нужды.

– Мы сильнее, – ответил Брокк на вопрос.

– Когда-то были, несомненно. Но сейчас нас мало. А их много, особенно если принять во внимание тех, кто остался за Перевалом. Война проредила нас, но почти не затронула их. И когда люди поймут, насколько превосходят нас числом…

Он отряхнулся, пытаясь отделаться от мыслей, которые, похоже, возникали у Олафа не в первый раз.

– Или не поймут, но, скажем, устанут. Например, обитать вот здесь. Работать за гроши. Надрываться, пытаясь выжить. Воевать на нашей войне. Недовольство зреет давно, вам ли не знать. Вы ведь не столь слепы, как многие, кто полагает, будто мир неизменен. Столкновение неизбежно. Весь вопрос в том, когда оно случится.

– И полагаете, что бомба…

– Хороший способ подтолкнуть события. Мир все еще неустойчив.

Олаф пожимает плечами, а Брокк оглядывается, подмечая то, чего не видел раньше. Люди. В грязной одежде, вымокшие, серые, связанные с Нижним городом какими-то особыми тайными узами родства. Огонь покинул их, и они, растерянные, озирались.

– Опасный разговор, – заметил Брокк.

– Доложите о нем?

– Боюсь, что придется.

– Так, значит, я тоже на подозрении?

– В каком смысле «тоже»?

– Ай, мастер, – Олаф протянул ладонь, на которую опустилась серая бабочка пепла, она поплыла, прибитая струями дождя, потекла грязью сквозь пальцы, в рукав, – бросьте. Все знают, что вами занимается полиция. Вернее, не вами, а теми письмами, которые вы получаете… и не только вы.

– Ты тоже?

Это не было новостью, и Олаф лишь плечами пожал, сказав:

– Все наши. Но вы – больше остальных… и вот теперь этот взрыв. Не надо быть особо одаренным, чтобы сделать очевидные выводы. Дело перейдет на новый уровень, а подозреваемые… не так много тех, кто способен создать полноценный заряд. Вы. Я. Кто еще? Пожалуй, что Инголф. При всей моей нелюбви к нему и его снобизме, отрицать наличие у него таланта просто-напросто глупо… Риг? И Ригер… какой тесный круг.

– Меня не исключаете?

– А зачем? – Олаф улыбался, пусть Брокк по-прежнему не видел выражения его лица, но улыбку эту чувствовал. – Вы ведь под первым номером идти должны, как автор, так сказать.

– И зачем мне?

Безумный разговор.

И далекие раскаты грома глушат слова и рокот моторов. На экипаж забирается человек в толстой кожанке, он стягивает каску и высовывает ее под дождь. Плечи человека вздрагивают, и он почти плачет.

– Вам… хороший вопрос, мастер. Денежный мотив мы, пожалуй, отбросим. Он скорее подойдет для Ригера. Слышали небось, он опять проигрался и задолжал, причем не тем людям, которые легко прощают долги. Честолюбие? В вас оно есть, но вы достигли многого для своего возраста и… – Олаф кивком указал на руку. – Любимец Короля…

Брокк едва удержался от того, чтобы спрятать руку за спину.

– Бросьте, мастер, эта ваша болезненная предвзятость по отношению к самому себе уже не смешна. Но возвращаясь к вопросу мотивов…

Человек с руганью отбросил каску и, стянув куртку, швырнул ее на козлы. Он подставлял дождю ладони и, влажными, оттирал темное, закопченное лицо.

– Всем известна ваша нелюбовь к собственному же детищу. Вы сумели пленить огонь, но сами поняли, сколь опасен такой пленник. И не вы ли добиваетесь запрета на дальнейшие исследования в данной области? Не вы ли прилюдно и многократно повторяли, что если война окончена, то и надобности в подобном оружии нет? Не вы ли втайне желаете, чтобы и оно, и все, что касается его, было забыто? Похоронено раз и навсегда?

– И какое отношение это имеет к взрыву?

– Самое прямое.

Человек, спрыгнув на землю – из-под высоких ботинок брызнула грязь, – решительно направился к развалинам. Пламя погасло, но от камней еще исходил жар. Порой то тут, то там раздавался треск, и столбы пара вырывались сквозь щебенку. Каменные осколки летели в толпу, но не отпугивали, и оцепление прогибалось, грозя вот-вот разорваться.

Люди стремились к завалам.

– Разве нынешнее происшествие не является вящим примером вашей правоты? Мощное оружие, попавшее в не те руки. Десятки жертв, если не сотни… и сотни пострадавших, которые могут стать тысячами.

– И я приехал взглянуть на дело рук моих?

– Ну… скорее было бы странно, если бы вы вовсе не проявили интереса к взрыву. Однако, если, конечно, для вас имеет значение мнение мое, я не склонен полагать вас виновным.

– Спасибо.

– Ничего личного, – отмахнулся Олаф. – Я исхожу из особенностей вашего характера. Вы слишком чистоплюй, чтобы снизойти до подобных методов.

Пожарные меж тем, заглушив моторы и свернув рукава, взялись за багры. Люди подступали к каменным завалам с разумной опаской. И Брокк явно видел, как страх борется с желанием помочь тем, кто укрыт под камнями. А желанию этому противостоит разум – после подобного взрыва выживших не останется.

– А ты?

– А я… я, пожалуй, мог бы пожертвовать малым, чтобы принести пользу большому. Инголф… он вовсе не считал бы случившееся чем-то ужасным. Вы не хуже моего знаете, сколь пренебрежительно он относится к людям.

Верно.

Олаф скинул плащ и, стянув ботинки, поставил их под днище экипажа.

– Что до остальных, то… вы, полагаю, придете к тем же выводам, что и я. Если случится чудо и Риг вдруг сочтет идею годной, жертвы его не остановят. Он просто не станет заострять на них внимания. – Олаф расстегнул пуговицы рубашки и потянулся. Он не спешил, явно полагая, что под завалами живых не осталось, однако все же собираясь вмешаться в чужую работу. – Отнесет к факторам неизбежных затрат. А вот Ригер… дерьмо он, уж поверьте.

Рубашку, мокрую и посеревшую от пепла, грязи, пропитавшуюся дымом и местными запахами, Олаф аккуратно повесил на крюк, торчащий из борта.

– Он трусоват, чтобы решиться на такое самому, но если вдруг окажется, что кому-то нужна подобного рода… помощь, – Олаф поморщился, – и этот кто-то готов платить, Ригер возьмется за работу. А потом не побрезгует прийти за премией. Поэтому если вдруг в ближайшие дни с ним произойдет несчастный случай, я поверю в его виновность.

Олаф стряхнул с пальцев воду и, когда Брокк сбросил плащ, сказал:

– Бросьте, мастер, в этом мало толка. А вам, должно быть, крайне неприятно пребывать в ином облике.

Выгнулась спина, и по коже пробежала рябь. Живое железо выступало испариной, капля за каплей сплетались в сеть, и тело менялось, переплавляя самого себя. Сквозь кожу прорезались шипы, и сама она морщилась, разрывалась, выпуская плотную темную чешую.

Олаф из рода Зеленой Сурьмы не отличался размерами, однако броня его была достаточно плотной, чтобы выдержать жар. Он отряхнулся и решительно шагнул к куче, а гвардеец, до той минуты стоявший молча, тронул Брокка.

– Мастер, вас ждут.

Верно. Здесь Брокк ничем не поможет.

От развалин тянуло жаром. Часа не пройдет, как оцепление, выставленное местной полицией, сменится людьми в гвардейской форме, исчезнут пожарные экипажи, но появятся фургоны медиков, белые, с красной полосой вдоль борта. Развернутся полевые кухни и военные палатки, укрывающие следователей от дождя. Суета не утихнет, но войдет в некое русло, когда и кровь потускнеет под налетом обыденности.

В экипаже пахнуло жаром, и Брокк лишь сейчас понял, что замерз, и сильно.

Свистнул кучер, и лошади с места взяли в галоп, спеша убраться подальше от тревожных запахов дыма, камня и запекшейся крови.

Четверо.

И кто из четверых виновен?

На старых складах Брокка ждали. Экипаж остановился у ворот, и давешний гвардеец открыл дверь. Снова хлопнул зонт, но на сей раз Брокк от подобной заботы отмахнулся. Не поможет. С реки тянуло ветром, и порывы его, продувавшие одежду насквозь, выворачивали тонкие спицы.

– Сюда, мастер. – Гвардеец все-таки выпустил зонт из рук, и ветер, получив желанную добычу, потянул его по каменистой земле.

Громыхнуло.

И темные тучи сомкнулись, окончательно затянув бусину солнца.

Брокк, жестом остановив гвардейца, осмотрелся. На старых складах он очутился впервые. Некогда место это было иным, полным жизни. Сюда, поднимаясь по широкой горловине реки, пробирались и баржи, и плоскодонки. И новенький башенный кран, ныне похожий на древнего облезшего аиста, не дремал, склоняясь к собственному в воде отражению. Громыхал его мотор, со свистом вырывался пар из клапанов, заглушая крики грузчиков, голоса пассажиров, каковые, впрочем, предпочитали высаживаться выше по течению, и ругань складских работяг.

Тишина. Мертвая. Неестественная.

За прошедшие двадцать лет река изрядно обмелела, а суда, напротив, стали тяжелее, и редкие старые баржи доползали до этого места.

«Леди Дантон» была из таких.

Она стояла, прижавшись свежеокрашенным боком к пристани, ища защиты в этом знакомом и почти родном месте.

– Мастер, вас ждут, – напомнил гвардеец.

– Подождут. – Брокк отвел взгляд от корабля.

Пять ангаров, некогда внушительных и все еще сохранивших остатки былой силы. И ныне Брокк не видел следов взрыва, не таких, какие должны были быть.

Меж тем со стороны третьего склада появился человек в плаще. Он приближался перебежками, то и дело останавливаясь, словно опасаясь, что ветер опрокинет его. Тот же, обнаружив новую забаву, рвал полы плаща, которые разворачивались матерчатыми крыльями.

Добравшись до Брокка, человек – он и вправду был человеком – откинул капюшон и представился.

– Филипп Грейшер, старший следователь.

Старший? Кейрена отстранили?

Или заменили кем-то более опытным, сочтя, что не справляется?

Брокк поклонился, разглядывая нового знакомого. Тот и вправду не отличался молодостью лет. Седые волосы его поредели, но как-то равномерно, сквозь них проглядывала розовая, яркая кожа. Одутловатое лицо Филиппа было обыкновенным, лишенным ярких черт.

– Где произошел взрыв? – Брокк отвел взгляд.

– Под землей, – с готовностью ответил Филипп. – Первый склад. Если позволите, я вас провожу. – Он вновь набросил капюшон и высокий воротник плаща поднял, пожаловавшись: – Мерзкая ныне погодка. Сколько лет, а такого не помню… слышал, что и там бахнуло… сильно бахнуло… – Он замолчал, предоставляя слово Брокку.

– Взрыв.

Скрывать то, что станет известно в самом скором времени, было бессмысленно. И когда Филипп вытащил из рукава трубку, Брокк добавил:

– Есть жертвы.

– Много?

– Много.

Повертев трубку в руке, Филипп со вздохом сунул ее в рукав.

– Извините, мастер. Привычка. Дурная. Вам, должно быть, неприятно. – Он коснулся носа. – Я-то помню… да все одно тянет.

– Курите, – разрешил Брокк. – Табак – не самый мерзкий из здешних ароматов. А по округе, полагаю, уже прошлись.

– Еще ночью. – Следователь все же предложением не воспользовался, не то из скромности, не то, что куда вернее, из-за погоды, которая не слишком располагала к прогулкам. – Ничего… тут вашим и вправду сложно. А еще и дождь. Следы замыло, какие были. А вот и место. Гляньте, что скажете?

Длинное строение с переломанным хребтом. Разодранные, вывернутые наизнанку стены. Сквозь провалы видны перекрученные металлические опоры и опаленное дыханием огня дерево.

– Рассказывайте. – Брокк прошелся вдоль стены и, остановившись напротив дыры, втянул воздух. Ничего. След если и был, то его смыло. Филипп шел по пятам, пожалуй, подбираясь слишком близко.

Но почему человек?

– Да рассказывать особо нечего. – Он поднял длинную, криво обломанную доску, из которой торчали острые гвозди. – «Леди Дантон» причалила в четверть девятого. Склады оцепили. Начали разгрузку… груз должны были забрать сегодня вечером.

И после произошедшего заберут наверняка.

Брокк заглянул в провал.

– Осторожно, мастер, там все… хрупко. В общем, все по плану было, а ближе к полуночи бахнуло.

– Пламя?

Под ногами хрустел раздробленный камень. И ступать приходилось осторожно, Брокк кожей ощущал всю ненадежность конструкции. Одно неловкое движение, один слишком громкий звук – и балки, выдержавшие удар взрывной волны, касание пламени, рассыплются. А за ними осядут стены, посеченные изнутри каменной крошкой.

Человек зайти не решался. Он стоял у провала, темный силуэт на сером фоне, нелепый, словно ребенком нарисованный.

– Все описывают одинаково. Сначала звук, навроде как колокол ударил, громко так и под землею. И земля вздрогнула. А потом столб водяной поднялся…

Водяной?

В полу зияла дыра с оплавленными краями. И Брокк, присев на краю, заглянул в черноту. Подобрав обломок, он бросил его в яму и кивнул, услышав плеск.

Старые склады стояли на этом самом месте не одну сотню лет, и если Брокк ничего не перепутал, то под ними некогда начиналась подземная дорога к центру. И старая канализация, и вовсе древние катакомбы, оставшиеся еще с тех далеких времен, когда город был всего-навсего человеческой крепостицей, одной из многих. Поговаривали, что во времена Великой Чумы многие ушли под землю.